Таблица сокращений

Abb. – Папирус Эббота, опубликован в: Select Papyri in the Hieratic Character from the collections of the British Museum (Избранные папирусы, написанные иератическими символами, из собрания Британского музея). London, 1844–1860.

An. – папирусы Анастази в Select Papyri.

A. Z. – Zeitschrift für ägyptische Sprache und Altertumskunde.

Bol. – папирус из Болоньи, опубликованный Линке, Korrespondenzen aus der Zeit der Ramessiden (Письма эпохи Рамессидов). Leipzig, 1878.

Br. Wb. – Brugsch. Hieroglyphisch-Demotisches Wörterbuch (Бругш. Иероглифическо-демотический словарь). Leipzig, 1867–1880.

Br. Gr. W. – Brugsch. Die ägyptische Gräberwelt (Бругш. Мир египетских могил). Leipzig, 1868.

Champ. mon. – Champollion. Monuments de l’Egypte et de la Nubie (Шампольон. Памятники Египта и Нубии). Paris, 1835, bis 1845.

Düm. Flotte – D ü michen. Die Flotte einer ägyptischen Königin (Дюмихен. Флот египетской царицы). Leipzig, 1868.

Düm. Res. – D ü michen. Resultate der… 1868 nach Aegypten entsendeten… Expedition (Дюмихен. Результаты египетской экспедиции 1868 г.). Berlin, 1869.

Ebers – Папирус Эберса. Das hermetische Buch über die Arzneimittel. Herausgegeben von G. Ebers (Герметическая книга о медицинских средствах, издана Г. Эберсом). Leipzig, 1875.

Harris (I.) – Facsimile of an Egyptian Hieratic Papyrus of the reign of Rameses III. (Харрис. Факсимиле египетского иератического папируса времен правления Рамсеса III). London, 1876.

Harris 500 – Папирус, опубликованный у Масперо в: Études égyptiennes. Vol. I. Paris, 1886.

Insc. In the hier. char. – Надписи иератическими символами из собрания Британского музея, Лондон, 1868.

L. A. – из коллекции Abklat Лепсиуса, которая находится в Берлинском музее.

L. D. – Лепсиус. Denkmäler aus Aegypten und Aethiopien (Памятники Египта и Эфиопии). 1849–1858.

Lee – папирус Ли, см. далее P. j. T.

Leps. Ausw. – Lepsius, Auswahl.

Leyden – Папирус, опубликованный в: Leemans. Aegyptische Monumenten van het Nederlandsche Museum van Oudheden te Leiden. Leyden, 1839–1882.

Lieblein – Lieblein. Dictionnaire de noms hieroglyphiques (Либлейн. Словарь иероглифических имен). Leipzig, 1871.

Mar. Cat. d’Ab. – Mariette. Catalogue géné ral des monuments d’Abydos (Мариет. Общий каталог памятников Абидоса). Paris, 1880.

Mar. Karn. – Mariette. Karnak. Leipzig, 1875.

Mar. Mast. – Mariette. Les Mastabas de l’ancien empire. (Мариет. Мастабы Древнего царства). Paris, 1881–1887.

Mar. mon. div. – Mariette. Monuments divers recueillis en Egypte (Мариет. Различные памятники старины, собранные в Египте). Paris, 1872, bis 1877.

M. E. – Среднее царство.

N. E. – Новое царство.

O. E. – Древнее царство.

d’Orb. – Папирус д’Орбиньи, опубликованный в Select Papyri.

Pap. – папирус

Pap. De Boul. – Mariette. Les papyrus egyptiens de Boulaq. (Мариет. Египетские папирусы Булака). Paris, 1872–1877.

Perrot – Perrot et Chipiez. Histoire de l’art dans l’antiquité. Tome I. l’Egypte (ПерроиШипье. История искусства древности. Том I, Египет). Paris, 1882.

P. j. T. – Deveria. Le papyrus judiciaire de Turin et les papyrus Lee et Rollin (Девериа. Судебный папирус из Турина и папирусы Ли и Роллена). Париж, 1868 (из Journal asiatique).

Prisse – Prisse. Facsimile d’un papyrus égyptien en caractéres hiératiques (Присс. Факсимиле египетского папируса, написанного иератическими символами). Paris, 1847.

Prisse mon. – Prisse. Monuments égyptiens (Присс. Египетские памятники). Paris, 1847.

R. J. H. – Rouge ´. Inscriptions hiéroglyphiques (Роже. Иероглифические надписи). Paris, 1877–1879.

Rollin – папирус Роллена, см. выше, P. j. T.

Pos. M. C. – Rosellini. Monumenti dell’ Egitto e della Nubia (Розеллини. Памятники Египта и Нубии). Пиза, 1842–1844. Часть, озаглавленная «Гражданские памятники».

Ros. M. stor. – Там же, часть «Исторические памятники».

Sall. – Папирусы Салье, опубликованные в Select Papyri.

Tur. – Pleyte et Rossi. Les papyrus de Turin Leyde, 1869–1876.

W. – Wilkinson. The manners and customs of the ancient Egyptians. New Edition by S. Birch (Уилкинсон. Нравы и обычаи древних египтян. Новое издание С. Бёрча). London, 1878.

Введение

Греки, которые начиная с VII века до н. э. часто бывали в долине Нила, приходили в изумление, обнаруживая там цивилизацию, которая, будучи явно древнее, была по меньшей мере равна их собственной. Их поражало то, что они видели, – могущественные многолюдные города, странные гигантские храмы и народ, который ни в чем не был похож на жителей Ионии или греческих островов. Этот народ почитал как богов быков и крокодилов, которым служили безволосые жрецы в льняной одежде; и египтяне отличались от других народов не только в религиозных обрядах, но и в повседневной жизни – они, казалось, делали все наоборот по сравнению с тем, что было принято в других странах.

Мудрый Геродот написал: «О Египте мои замечания будут очень длинными, потому что ни одна страна не владеет таким количеством чудес и ни одна не имеет так много произведений, которые трудно описать. Не только климат ее иной, чем в остальном мире, и реки не похожи на остальные реки, но также и народ в большей части своих нравов и обычаев полностью противоположен тому, как обычно поступают люди. Женщины ходят на рынки и торгуют, а мужчины сидят дома за ткацким станком, и в остальном мире уток ведут по основе снизу вверх, а египтяне ведут его сверху вниз. Кроме того, женщины носят грузы на плече, а мужчины на голове. Женщина не может занимать должность священнослужителя ни при боге, ни при богине, а жрецами и тех и других являются мужчины. Сыновья не обязаны обеспечивать своих родителей, если не желают этого сами, а дочери должны это делать, хотят они этого или нет. В других странах жрецы имеют длинные волосы, в Египте же их головы обриты; во всех других местах принят обычай, что на время траура родные умершего коротко обрезают волосы, а египтяне, которые в любое другое время ходят совсем без волос, при потере родственника отращивают длинную бороду и длинные волосы на голове. Все другие люди живут отдельно от животных, египтяне же всегда держат животных рядом с собой. Другие едят ячмень и пшеницу, в Египте делать это позор, а зерно, которым они питаются, – полба, которую некоторые называют «зеа». Тесто египтяне месят ногами, а грязь перемешивают руками. Их мужчины носят две одежды сразу, а женщины только одну. Египтяне прикрепляют кольца и закрепляют канаты на парусах с внутренней стороны, другие же народы прикрепляют их снаружи. Когда египтяне пишут или считают, то двигают рукой не слева направо, как греки, а справа налево; и тем не менее они настаивают на том, что это они делают это направо, а греки налево».

Каким бы односторонним и преувеличенным ни было это описание, оно показывает нам, насколько странными и непонятными египтяне казались даже образованным грекам, действительно старавшимся понять этот древний народ. А греческий простой народ смотрел на египтян с тем же удивлением, с которым наши народы глядят на китайцев и японцев с их косичками. У таких греков египтяне были предметом для дешевых острот, и они шутили над тем, что эти люди поклоняются быкам вместо того, чтобы приносить их в жертву, почитают угрей вместо того, чтобы их есть, и оплакивают умерших кошек вместо того, чтобы снимать с них шкуру. И все же, несмотря на насмешки, греки испытывали уважение к этим людям, которые с высоты своей древней цивилизации смотрели на греков как на детей. Возможно, был какой-то глубокий скрытый смысл в этих странных божествах и храмах, и может быть, эти безволосые жрецы владели тайной мудростью, непонятной обычным людям. Многие греческие ученые совершали паломничество в долину Нила, надеясь, что эти жрецы помогут им решить великие головоломки мироздания. Стеснение и недоверчивость, с которыми принимали греков, не отпугивали их, и они жадно старались понять смысл старинной религии, который был так заботливо скрыт завесой тайн. Мы теперь понимаем, что эти тайны не имели глубинного смысла и что греческий философ стоял на более высокой ступени умственного развития, чем египетский жрец. Но греки так никогда по-настоящему и не поняли этого, и чем молчаливее и сдержаннее вели себя жрецы, тем больше греки верили, что те владеют чудесными секретами. А когда они со временем узнавали эти тайны и понимали то, что было написано в священных текстах об Осирисе, Исиде и Горе, вера в мудрость египтян уже имела в их душах такие глубокие корни, что они не могли взглянуть без предубеждения на эти совершенно лишенные духовности мифы. Вместо того чтобы почувствовать их внутреннюю пустоту, греки толковали их согласно своим собственным философским идеям.

Почтение к египетской старине становилось все сильнее с каждым проходившим веком, и в конце концов Исида и даже Анубис с его шакальей головой были приняты в круг олимпийских богов, а при римлянах мистерии этих богов торжественно праздновались повсюду под шум систра (трещотка, род кастаньет. – Ред.) и с тайными обрядами.

Простодушная вера греко-римского мира в неизвестную мудрость египтян продержалась семнадцать столетий: еще недавно пирамиды и обелиски вызывали у нас удивление и страх, на саркофаги и простецкие изображения демонов на них мы смотрели с настоящим трепетом, а масоны использовали египетские иероглифы и символы в качестве талисманов.

Теперь, когда мы научились понимать значение монументов, читать надписи и изучили литературу Древнего Египта, былой блеск угас, вместо прежнего «тусклого света религии» взошло безжалостное солнце науки, и мы видим древних египтян такими, какими они были на самом деле, – не лучше и не хуже других великих народов. Старинная «мудрость» египтян в каких-то отношениях выглядит менее чудесной, а кое в чем стала даже казаться отвратительной, а их обычаи не более странные, чем обычаи любого другого народа, и не заслуживают ни нашего осмеяния, ни нашего почтения. В одном только отношении (в том, о чем сами древние думали мало) мы, люди современного мира, испытываем величайшее восхищение перед египтянами – из-за их искусства, которое достигло таких величия и самобытности, которые есть еще лишь у немногих народов.

Романтический интерес к старым временам теперь уступил место более серьезным исследованиям, которые вызваны прогрессом египтологической науки. История Египта, вероятно, берет начало в более давнюю эпоху, чем история любой другой страны, за исключением Месопотамии (Шумера. – Ред.). Мы знаем внешний облик страны, ее язык, литературу, религию и искусство с очень ранней даты – с 3000 года до н. э., а о европейских странах почти ничего не известно до гораздо более поздних времен: в те дни, когда герои Гомера сражались под Троей, Древний Египет уже прошел пору своего расцвета и достиг времени упадка. Цивилизация многих других стран, возможно, и была такой же древней, но не оставила после себя никаких следов, а в Египте до нас дошло столько памятников, что их, кажется, невозможно сосчитать.

За это счастливое обстоятельство мы должны благодарить египетский климат: в течение многих веков сухой воздух и песок сохраняли для нас даже такие легко разрушающиеся вещи, как одежду и свитки папируса. Более того, египтяне под влиянием своих странных религиозных представлений очень заботились о долгом существовании и богатом украшении своих гробниц. Большинству народов, стоявших на том же уровне развития цивилизации, было достаточно разрушаемых временем могил, а египтяне готовили для своих мумий просторные долговечные гробницы, богатые украшения которых во всей полноте представляют нам жизнь этих людей. Таким образом, в Египте мы имеем сведения о тех веках далекого прошлого, которые в других странах скрыты плотной завесой неизвестности.

Эта возможность заглянуть в Древний мир учит нас многому и развеивает ложное представление, что люди двух последних столетий отличаются от людей более давнего прошлого. Египтяне в 3000 году до н. э. были бы похожи на современных людей, если бы находились на той же стадии развития цивилизации и жили в той же среде. Их язык, религия и система управления развивались по тому же пути, что и у более поздних народов. Мир в эти древние времена был таким же, как сейчас: те вечные законы, которые управляли им, действуют и теперь. Прогресс цивилизации, изобретения, сделанные человечеством, внесли лишь небольшие изменения. Древние царства были основаны в результате войн, похожих на те, в результате которых были основаны современные государства; древнее искусство расцветало или увядало под действием тех же обстоятельств, которые влияют на сегодняшнее искусство.

Египет является для нас поучительным уроком еще в одном отношении: ни в одной другой стране нет такого малого числа пробелов в последовательности исторических событий. От дней царя Снофру (IV династия) до завоевания Египта Александром Великим и от времени греков до арабского вторжения мы видим почти нигде не разорванную во времени цепь памятников и сочинений. Только в этой стране мы можем наблюдать за одним и тем же народом в течение пяти тысяч лет; язык сменился один раз, религия два раза (а у коптов – один), национальное происхождение правящего класса много раз, но природные условия жизни оставались почти неизменными. То, в какой степени этот народ, несмотря на все эти перемены, сохранял свои старые представления и обычаи, вызывает у науки величайший интерес. При нынешнем запасе наших знаний мы не в состоянии удовлетворить его, но существует другой вопрос, более простой и едва ли менее интересный, на который ответ может появиться очень скоро. Нет сомнения, что в поздние времена (1500 лет до н. э.) египтяне много общались со своими северными соседями. Поэтому возникло предположение, что эти менее развитые народы многому научились у египтян, и что греки, в частности, заимствовали у них начала своего искусства. Теперь мы знаем, что народы классической древности получили мало знаний напрямую из Египта, но что был период времени, когда финикийцы полностью находились под египетским влиянием, и что этот деятельный торговый народ распространил достижения египетской цивилизации по всей территории Греции и Италии.

Нам доступны источники информации, из которых мы можем узнать об особенностях цивилизации Древнего Египта. Это, во-первых, памятники в самом Египте – храмы и гробницы с их бесконечными рядами надписей и рисунков, свитки папируса из древних библиотек и архивов и многочисленные предметы, похороненные с мумиями. Во-вторых, это древнееврейские книги, в которых рассказано о жизни Иосифа и Моисея: в них много говорится о египетской жизни. В-третьих, это рассказы греческих путешественников.

Разумеется, в цепи исторических событий, которую мы складываем из того, что подсказывают памятники, есть много пробелов, но, если мы сами не будем делать по собственной вине ошибок в оценке этих сведений и позаботимся о том, чтобы не смешивать памятники разных периодов, мы получим очень правдивое и достаточно близкое к истине представление о развитии египетской цивилизации.

Трудно сказать, много ли мы можем узнать из Ветхого Завета («Книг Моисеевых»): в них в более поздние времена могли внести много редакционных изменений, а потому, если искать описание египетской жизни раннего периода, надо относиться к этому источнику с осторожностью.

Что касается греческих писателей, то главный из них – Геродот. То, что Геродот узнал со слов египетских жрецов о ранней истории Египта, по большей части представляет собой легенды и недостоверно. Но его собственные наблюдения – это самый правдивый рассказ, какой можно получить от туриста, несколько месяцев ездившего по чужой для него стране и не знающего ее язык. Геродот описал Египет более чем через пятьсот лет после той эпохи, о которой мы сейчас говорим (и более чем через две тысячи лет после постройки пирамид), и то, что было верно для его времени, не всегда верно для эпохи Рамсесов и еще менее верно для эпохи пирамид.

Поэтому для решения нашей проблемы мы обращаемся только к памятникам, и на первый взгляд кажется, что им просто нет числа. Уже опубликованные переводы надписей и папирусов могут заполнить не один большой том, множество египетских текстов ждет расшифровки и в Египте, и в наших музеях, и никто не может сказать, сколько их еще скрыто в египетской земле, ведь до сих пор лишь в немногих древних городах и кладбищах были тщательно проведены раскопки. К этому мы должны также прибавить огромное количество рисунков, покрывающих стены и колонны гигантских храмов и гробниц. Однако, когда мы начинаем сортировать этот материал, многое придется признать бесполезным и отсеять. Большие города и дворцы царей были построены из дерева и необожженного кирпича, и в оставшихся на их месте кучах обломков мы мало можем найти такого, что рассказало бы нам о жизни их обитателей.

Храмы со своими надписями и настенными рисунками стоят и сегодня, но эти надписи и рисунки почти все относятся только к культу богов или же могут содержать сведения о том, что такой-то царь построил это святилище для своего отца-бога, который в награду за это благочестивое деяние дал ему жизнь длиной в миллионы лет. Если же мы (в виде исключения) обнаруживаем надпись, в которой идет речь о военных подвигах правителя, о них рассказано таким официальным стилем и в таких стереотипных выражениях, что мы на самом деле о египетской жизни узнаем мало нового.

Гробницы подходят нам гораздо больше, хотя даже в них, к нашему несчастью, религиозная тема в надписях и рисунках преобладает над всеми остальными. Однако в большинстве гробниц самого раннего периода все же изображены сцены из домашней жизни умершего или рассказано о его делах и о почестях, которых он добился. Кроме того, в гробницах находятся всевозможные предметы, которыми покойный пользовался в своей домашней жизни или на службе и которые теперь должны были служить ему и в подземном мире, – оружие, украшения, доска для игры в шашки, иногда письма от его родных или важный юридический документ. Однако эти гробницы со своим содержимым, как ни важна их роль, развертывают перед нами картину египетской жизни с некоторыми искажениями и не полностью. Видно, что умерший был готов рассказать о ярких моментах своего жизненного пути – о повышениях в должности, о наградах, полученных от царя, и т. д., но как его растили и воспитывали, как он жил дома – об этом (и вообще обо всех частных обстоятельствах своей жизни) он умалчивал, считая это неинтересным для потомства. Мы также не должны слепо верить всему, что находим в гробницах, поскольку ради того, чтобы создать у нас высокое мнение о богатстве и добродетелях умершего, надписи и рисунки могли не только преувеличивать и приукрашивать действительность, но во многих случаях были просто скопированы с других гробниц и потому не соответствуют действительности. Предметы, найденные в этих гробницах, часто изготавливались заранее и хранились в ожидании неизбежного, а потому могут не быть точным подобием тех вещей, которыми покойный пользовался при жизни.

Что касается папирусов, то большинство из них также не годятся для нашей цели, поскольку их содержание чисто магическое или религиозное. Папирусы светского содержания – это в основном школьные учебники и предназначены для того, чтобы пробудить в юных учениках стремление к знаниям и добродетельной жизни. В этих папирусах счастье быть ученым так откровенно восхваляется за счет принижения других занятий, что в их утверждения невозможно слепо верить. Любовные и приключенческие повести тоже ненадежны: они описывают не Египет, а волшебную страну.

Иероглифическая часть Розеттского камня

Однако существует много частных деловых писем, инвентарных списков, записных книжек и юридических документов, которые имеют важнейшее значение для изучения египетского народа. В них мы видим египтян такими, какими они были на самом деле, – со всеми их слабостями и без тех пышности и церемоний, которыми окружена жизнь, изображенная для нас на памятниках. К несчастью, их особенно трудно читать – из-за непонятных намеков на события повседневной частной жизни и странных выражений сомнительно, чтобы их когда-нибудь смогли полностью расшифровать.

Таким образом, наши источники информации при первом взгляде кажутся очень богатыми, но постепенно их число уменьшается, а те, которые у нас остаются, – очень односторонние и часто изображают или описывают одно и то же снова и снова – например, кормление скота и уход за ним представлены в сто раз чаще, чем ткачество или изготовление гончарных изделий. А многие занятия и обычаи, вероятно, считались слишком незначительными, чтобы их изображать. Мы не должны также отрицать, что египтяне могли пользоваться какими-то предметами (вещами), лишь по той причине, что не можем обнаружить изображения таких предметов (вещей) на памятниках.

Нужно добавить к этому еще одну особенность, которая обычно затрудняет нашу задачу, то есть описание цивилизации Древнего Египта. Гробницы, где есть изображения сельскохозяйственных работ, иного крестьянского труда и различных ремесел, в большинстве случаев относятся к периоду Древнего царства, а почти все папирусы, по которым мы изучаем обычаи общественной и политической жизни, относятся к более поздней эпохе – Новому царству. Поэтому мы, например, точно знаем, как строились суда, но были ли труженики свободными землепашцами или зависимыми людьми – этого мы не знаем. С другой стороны, папирусы XIII и XII веков до н. э. много рассказывают нам о положении ремесленников и иных тружеников в обществе, но как эти люди выполняли различные работы, мы редко можем подробно и точно описать. Чтобы нарисовать картину жизни в Египте какой-то определенной эпохи, мы должны с помощью воображения заполнять подробностями ту или иную часть этой картины, поскольку она никогда не бывает полной.

Нет никаких указаний на то, что это положение может когда-либо измениться. Поэтому на последующих страницах мы создаем лишь набросок картины нравов и обычаев Древнего Египта: больше чем набросок сделать сейчас невозможно, и вряд ли мы можем надеяться, что даже в будущем впишем в картину все подробности.

Глава I

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

Уже часто говорили о том, что основная разница между восточной и западной цивилизациями – это различие в положении женщины. На Западе женщина – товарищ мужчины, на Востоке – его служанка и игрушка. На Западе было время, когда уважение к женщине переросло в ее культ, а на Востоке всерьез обсуждался вопрос, принадлежит ли женщина к человеческому роду.

Однако такая точка зрения неверна и в отношении Востока, и в отношении Запада, поскольку учение Мухаммеда в отношении женщин было такой же преувеличенной крайностью в одном отношении, как и сентиментальный культ женщины на Западе в Средние века – в другом, противоположном. Положение женщин очень похоже у всех народов, достигших определенного уровня культуры, если на это положение не влияют особенности религиозных взглядов, таких как мусульманство или христианство. Как правило, одна женщина бывает законной женой и хозяйкой дома, но при этом мужчина может, если его состояние достаточно велико, держать при себе и других женщин, и, как правило, считается, что рабыни, которые служат в доме, принадлежат своему господину. Такое положение вещей, которое нам кажется в высшей степени аморальным, не казалось таким первобытным людям; наоборот, рабыня считала себя опозоренной, если не «находила милость» у своего господина. Такая точка зрения на брак существовала и в Древнем Египте. Только одна женщина была законной женой своего мужа, «его дорогой женой», «госпожой его дома»; но когда нам удается бросить взгляд внутрь хозяйства, где был достаток, то мы, кроме нее, обнаруживаем в «доме женщин» «прекрасных певиц» и иных прислужниц. Насколько мы можем судить, отношения между мужем и женой во все эпохи были основаны на верности и привязанности. Когда супругов изображают вместе, мы часто видим, что жена нежно обвивает своей рукой шею мужа, дети стоят возле своих родителей, а самая младшая дочь сидит, согнувшись, под стулом своей матери. Жена помогает мужу управлять домашним хозяйством, она и дети любуются, как он ловит птиц сетью, или жена сопровождает мужа в охотничьих поездках на лодке по болотам. В надписях эпохи Древнего царства воздается хвала жене, «почитаемой ее мужем», а в старинной книге мудрых изречений наместника Птаххотепа утверждается, что мудр тот, «кто основывает для себя дом и любит свою жену». Какой глубокой могла быть супружеская любовь, может свидетельствовать трогательная исповедь вдовца, которая сохранилась для нас в позднем Лейденском папирусе. После смерти своей жены, которую звали Анхере, этот человек заболел, и, видимо, маг сказал ему, что это жена наслала на него такое несчастье. Тогда он написал полное скорби письмо «мудрой душе» Анхере и положил это послание на ее могилу в надежде умилостивить жену. Он жалуется: «Какое зло причинил я тебе, что должен был оказаться в этом отвратительном положении? Что я сделал тебе такого, чтобы ты наложила на меня свою руку, когда тебе не было сделано никакого зла? С того времени, как я стал твоим мужем, и до сих пор разве я сделал что-нибудь, что должен скрывать от тебя? Ты стала моей женой, когда я был молод, и я был с тобой. Меня назначали на всевозможные должности, и я был с тобой; я не покидал тебя, я не причинял твоему сердцу никакого горя… Когда я командовал пешими воинами фараона и его колесничными воинами, я устроил так, чтобы ты приехала, и они падали в поклоне перед тобой, и они приносили тебе всевозможные хорошие вещи в подарок… Когда ты была больна поразившей тебя болезнью, я пошел к главному врачу, и он приготовил для тебя лекарство, он делал все, что он, по твоим словам, должен был делать. Когда я должен был сопровождать фараона в его поездке на юг, мои мысли были с тобой, и я провел эти восемь месяцев, не заботясь о том, чтобы есть или пить. Когда я вернулся в Мемфис, я упросил фараона и взял тебя к себе, и я сильно оплакивал тебя со своими людьми перед моим домом»^[1].

Многоженство было исключением, и мы редко обнаруживаем, чтобы в доме правили две жены одновременно.

Однако в различные эпохи было несколько таких примеров. Амони, «великий человек юга», умерший, вероятно, в начале царствования Аменемхета II, имел двух жен. Одна из них, которую звали Небет-сохет-энт-Ра (а обычно называли Небет), возможно, была его племянницей. Она родила ему двух сыновей и двух дочерей. От другой жены, Хнут, у него, несомненно, были три дочери и один сын. Одно любопытное обстоятельство показывает нам, что две жены были подругами: госпожа Небет-сохет-энт-Ра назвала свою вторую дочь именем Хнут, а госпожа Хнут простерла свою учтивость так далеко, что назвала всех трех своих дочерей именем Небет-сохет-энт-Ра. Этот же обычай мы обнаруживаем на столетие позже – правда, он, видимо, существовал в низших слоях общества. Один из воров, грабивших царские гробницы, имел одновременно двух жен – «госпожу Таруру и госпожу Тасуэи, его другую, вторую жену».

Цари часто имели двух жен сразу; например, Рамсес II имел двух великих «супруг царя», Нефрет-ере-мер-ен-мут и Эсет-нофрет; а заключив свой договор с царем хеттов, он привез домой в Египет дочь хеттского монарха тоже как жену. Несомненно, этот третий брак был вызван политическими причинами: союз с хеттской принцессой Ра-ма-уэр-нофру скреплял дружбу Рамсеса II с ее отцом, и фараон не мог дать дочери своего могущественного соседа звание ниже чем имя законной жены. Подобные же причины, вероятно, приводили к браку с двумя женщинами и у частных лиц. Как мы уже видели ранее, в Египте многие дочери богатых людей имели ценные права как наследницы отцовского имущества. История одной семьи номархов из Бени-Хасана дает нам такой пример. Хнемхотеп, сын Нехере, правителя города Хат-Ра-шетпеб (и, возможно, члена семьи номарха соседнего нома Зайца), владел номом Газели благодаря удачному браку своего отца с наследницей князя из правившей там семьи. Чтобы обеспечить такую же удачу своим детям, Хнемхотеп женился на Хети, наследнице нома Шакала, и действительно, благодаря этому браку его сын Нахт позже унаследовал эту провинцию. Но хотя Хети пользовалась всем уважением, положенным ей по высокому рангу его «любимой жены» и «госпожи его дома», и хотя только ее три сына именовались «великими законными сыновьями князя», похоже, что свою любовь Хнемхотеп еще раньше отдал одной госпоже, служившей в его доме, – «начальнице казны» по имени Татет. В нарушение упомянутого ранее обычая Хнемхотеп велел изобразить эту госпожу и двух ее сыновей – Нехере и Хнемхотепа, «сыновей князя», – непосредственно сзади своей официальной семьи. Татет сопровождала Хнемхотепа в его спортивных экспедициях, где она сидит за Хети и одета не хуже законной жены. На торжестве в честь похорон того же Хнемхотепа мы обнаруживаем Хети и Татет в крытой ладье вместе с «детьми князя и женщинами», под охраной двух престарелых слуг княжеского двора^[2].

Нет сомнения, что эти женщины были из гарема этого князя, из «дома затворниц», как они желали именоваться. В гробницах редко встречаются упоминания о гареме, но он, несомненно, существовал во все эпохи как одно из роскошных удовольствий богатого человека. Мы уже упоминали о царском доме женщин, который находился под строгой охраной. Обязанностью его обитательниц было, в частности, развлекать фараона песнями, и дамы из гаремов частных лиц тоже должны были быть умелыми в подобных занятиях. В гробнице придворного по имени Ти, жившего при IX династии, мы видим изображения дам из гарема, которые танцуют и поют перед своим господином. У нас есть также рисунок, на котором показан гарем эпохи Нового царства. В одной из гробниц Эль-Амарны (Ахетатона), которые относятся к концу правления XVIII династии, жрец высокого ранга по имени Эйе приказал изобразить свой дом. Пройдя через службы, кладовые, огромный обеденный зал, спальню и кухню в самом дальнем конце двора, посетитель подходил к двум зданиям, которые были обращены одно к другому задними стенами и разделены маленьким садом. Это были женские покои – гарем Эйе, где жили женщины и дети. Мы можем бросить взгляд внутрь домов и увидеть, чем – как предполагалось – занимались их обитательницы. На изображении они едят, танцуют, играют на музыкальных инструментах или расчесывают одна другой волосы; кладовые, изображенные сзади, очевидно, были наполнены арфами, лютнями, зеркалами и сундуками для одежды. Обладание таким гаремом было, конечно, доступно только для людей из верхов общества по той же причине, что на современном Востоке, – из-за размера расходов.

Один из двух домов для женщин, которые принадлежали Эйе (по L. D., iii. 106 a)

Мы не знаем, какие формальности были необходимы в Египте, чтобы вступить в законный брак, или, как говорили египтяне, «основать для себя дом»; вероятно, как в греческие и христианские времена, существовали формальные брачные договоры. Возможно, существовал также обычай, как и в более поздние времена, брать жену на «год кормления» – испытательный срок длиной в год, по прошествии которого брак можно было расторгнуть, уплатив определенную сумму денег. Существовал также еще один обычай, чуждый нам, – брак с сестрой; он стал обычным делом в Египте и позже – при Птолемеях и римлянах. Большинство Птолемеев были женаты на своих сестрах, а при правлении римского императора Коммода (р. 161, правил в 180–192 гг.) две трети граждан Арси сделали то же самое. Брак с сестрой шокирует нас, но египтянам он казался совершенно естественным, так же как в современном Египте брак с двоюродной сестрой считается в высшей степени разумным и правильным. Боги подали людям подобный пример: братья Осирис и Сет взяли в жены своих сестер Исиду и Нефтиду.

В семействе царей XVIII династии мы обнаруживаем, что Яхмос-Нефертере вышла за своего брата Яхмоса, госпожа по имени Яхмос была супругой своего брата Тутмоса I, госпожа Арат – супругой своего брата Тутмоса IV и т. д.^[3] В надписях любого периода мы часто встречаем слова «его любимая сестра» там, где можно ожидать появления слов «его любимая жена». Невозможно, чтобы все эти места в текстах относились к незамужним особам, которые вели хозяйство своих холостых братьев. «Твоя сестра, которая у тебя в сердце, которая сидит возле тебя» на пиру, или «твоя любимая сестра, с которой ты любишь говорить» – эти дамы должны быть ближе мужчине. Никак иначе нельзя объяснить и тот факт, что два каменщика, руководившие работами в каменоломнях Хаммамата, имели с собой каждый «свою сестру». Старые девы, разумеется, не могли быть так сильно привязаны к своим братьям, чтобы последовать за ними в эту ужасную жаркую пустыню.

Однако возможно, что не все эти сестры действительно были женами своих братьев, и – как очень верно заявляет Юст у Лессинга – «существует много видов сестер». В египетских лирических стихах влюбленные всегда называют друг друга «мой брат» и «моя сестра», и во многих случаях нет сомнения, что его сестра означает его возлюбленная, его любовница. Например, надпись на одной стеле из Берлинского музея сообщает, что некий Аменемхеб служил молебны в храме Осириса в сопровождении своей матери и семи своих сестер, причем «сестрами», вероятно, были семь дам из его гарема. Мы знаем, что в конце римской эпохи на смену строгим неразрывным узам супружества пришли более свободные формы брачного союза, но, вероятно, и в более ранние времена многие египтяне предпочитали вступить в непрочный союз с «сестрой», а не заключить формальный брак с женой^[4]. Похоже, что такое положение дел было очень распространено в низших слоях общества. В наших руках оказались две жалобы, поданные пятью женщинами-работницами; о четырех из них сказано, что они «живут» с таким-то рабочим, и лишь об одной – что она жена своего мужа^[5].

Видимо, уровень нравственности в «артели рабочих» – египетских пролетариев – был очень низким; похоже, что среди рабочих было обычным преступлением «нападать на женщин, если они не местные». Мы не можем закрыть глаза на то, что в этом отношении египетское общество допускало такую же свободу, как и античное общество классической эпохи. Ни одного разумного человека не может оскорбить та наивность, с которой они говорили и изображали на письме в качестве часто употреблявшихся знаков то, что по нашим современным понятиям следует тщательно скрывать. С другой стороны, когда мы видим целый ряд непристойных рисунков, которые выполнил и снабдил подписями некий карикатурист, живший при XII династии, и знаем, что эта книга была обнаружена в гробнице, это нас шокирует: какова же должна быть нравственность у народа, который мог давать умершим в вечный путь такую литературу. И наконец, что могли бы мы сказать о древней священной книге, которая, описывая блаженную жизнь, ожидающую фараона после его смерти, уверяет его, добавляя несколько слов, которые мы не вполне можем понять, что на небесах он будет, если пожелает, «уводить жен от их мужей».

Конечно, существовало множество особ женского пола, которые не были «хорошими женщинами» (то есть не принадлежали к приличному обществу). Как и в других древних странах, часто это были женщины, покинутые своими мужьями и путешествовавшие по стране. Поэтому приезжая женщина всегда вызывала подозрения, и мудрец говорил; «опасайся женщины из чужих мест, о которой неизвестно, из какого она города. Когда она приходит, не смотри на нее и не знай ее. Она как водоворот в глубоких водах, глубина которых неизвестна. Женщина, муж которой далеко, пишет тебе каждый день. Если рядом с ней нет свидетелей, она встает и раскидывает свою сеть. О, страшное преступление слушать ее!» Поэтому тот, кто мудр, избегает ее и берет себе жену в юности; во-первых, потому что собственный дом мужчины – «лучшая из вещей», во-вторых, потому что «она одарит тебя сыном, подобным тебе». Иметь детей считалось величайшим счастьем, и отношения между родителями и детьми, как они предстают перед нами, – восхитительная картина египетской семейной жизни.

«Ты никогда не должен забывать, что твоя мать сделала для тебя, – учит мудрый Эней, – она родила тебя и вскармливала тебя всевозможными способами. Если ты забудешь о ней, она может упрекать тебя, она может «воздеть свои руки к богу, и он услышит ее жалобу». После положенного числа месяцев она родила тебя, она кормила тебя грудью три года. Она вырастила тебя, а когда ты поступил в школу и обучался письму, она каждый день приходила к твоему учителю с хлебом и пивом из ее дома».

Почтение, которое сын испытывал к матери, было так велико, что в гробницах эпохи Древнего царства мать умершего, как правило, бывает изображена вместе с его женой, а отец редко появляется на рисунках. На похоронных стелах более позднего времени тоже обычно указывали родословную умершего по материнской линии, а не по отцовской, как обычно делаем мы. Мы читаем: «Недему-снеб, рожденный от Сат-Хатор»; «Анхор, рожденный от Небонет», или «Себекреда, рожденный от Сент», но как звали их отцов, нам не сообщили, или отцы упомянуты лишь случайно. Возможно, этот странный обычай (и подобный ему обычай в Восточной Африке) возник из-за мнения, что происхождение ребенка можно доказать лишь со стороны матери, которая его родила, а кто отец, всегда можно лишь предполагать. Возникают неизбежные последствия такой точки зрения, и до сих пор в племенах туарегов звание вождя в знатных семьях наследует не его сын, а сын его сестры; то есть в том, что сестра умершего принадлежит к роду вождей, уверенности больше, чем в том, что к этому роду принадлежит сын самого вождя. Видимо, в знатных семьях Древнего Египта преобладал такой же порядок наследования, но наследником был не сын дочери, а сын старшей сестры. Мы уже упоминали, что в эпоху Среднего царства номы передавались от одной семьи к другой через наследниц, и потому тот, кто женился на наследнице (

, как она называлась), получал для своего сына наследство своего тестя. В раннюю эпоху мы встречаем этих наследственных князей на каждом шагу; очевидно, они были высшей аристократией. Но даже в этих семьях наследство не всегда переходило к сыну дочери: у нас есть описанные современниками событий примеры случаев, когда наследование шло так, как нам представляется более естественным: наследство переходило непосредственно к сыну. Так, Нахт унаследовал город Менат-Хуфу от своего отца; Амони унаследовал ном Газели таким же образом, а Дхутхотеп унаследовал ном Берше от своего отца Гая. Но, несмотря на все эти исключения, описанный выше порядок, должно быть, считался установленным в старину обычаем и настолько вошел в плоть и кровь египетского народа, что естественным защитником подрастающего юноши считался «отец его матери».

Если чиновнику удавалось сделать блестящую карьеру, именно дед с материнской стороны имел от этого пользы больше всех: «Когда его ставят во главе суда, то отец его матери благодарит бога». От эпохи Нового царства до нас дошло сообщение о молодом военачальнике, который был принят на службу в королевские конюшни «ради отца своей матери», а когда должен был отправиться на войну, «оставил свое имущество на попечение отца своей матери»^[6].

Тем не менее эти взгляды и обычаи были не в состоянии разрушить естественные взаимоотношения между отцом и сыном. Напротив, во все времена каждый отец от всей души старался оставить свою должность своему сыну, чтобы «его сын сидел в его кресле, когда он уйдет»; а священным долгом сына было «сделать так, чтобы имя его отца жило». В обоих случах боги подавали пример людям всех времен: Гор отомстил за смерть своего отца Осириса и очистил свое имя от обвинений, предъявленных Сетом, поскольку он сам взошел на «трон своего отца» и надел венец Атеф – корону отца – на свою голову.

Отец не очень много мог сделать для обеспечения того, чтобы сын стал его наследником: фараон должен был решать этот вопрос вместе со своими советниками, но они (если были набожными) считали своим долгом в наибольшей возможной мере исполнять упомянутое религиозное предписание, то есть «помещать каждого человека на трон его отца». Долг сына легче было выполнить, учитывая то, как сын должен был давать жизнь имени своего отца: для этого надо было поддерживать в хорошем состоянии отцовскую гробницу и приносить там положенные жертвы в дни праздников. Многие благочестивые сыновья заверяют нас в своих жизнеописаниях, что выполнили эти священные обязанности: например, номарх Хнемхотеп рассказывает: «Я сделал так, что имя моего отца увеличивалось, установил место для его посмертного почитания и выделил для этого поместье. Я сопровождал в храм мои статуи (то есть статуи членов своей семьи в дни шествий). Я подносил им дары – чистый хлеб, пиво, растительное масло и благовония. Я назначил похоронного жреца и наделил его землей и работниками. Я выделил дары для умерших на каждый праздник, который проходит в некрополе». Эти обязанности по отношению к умершим переходили как наследство по прямой линии от одного главы семейства к другому, но подобный долг был и у других членов семьи, даже в более поздних поколениях они тоже должны были поддерживать установленный культ и в праздничные дни оказывать почести своим предкам (своим благородным людям

, как их называли).

Фараоны особенно должны были чтить своих предков, «прародителей царя». Несмотря на это преклонение перед предками, мы сомневаемся, что древние египтяне – за исключением царского семейства – имели много семейной гордости. По надписям из египетских гробниц хорошо известно: египтяне не забывали упомянуть ничего из того, что можно было использовать для увеличения славы умершего. Однако среди многочисленных надписей времен Древнего и Среднего царства мы редко встречаем похвалы знаменитым предкам умершего; заметным исключением из этого правила был один верховный жрец в Абидосе, который хвалился, что построил свою гробницу «посреди гробниц своих отцов, которым он обязан своим существованием, знатных людей древних времен». О семье умершего почти ничего не говорится, редко упоминается даже его дед^[7]. Если умерший был потомком царя, то он сообщал потомству свою родословную, но такой случай был исключением; например, в одной из гробниц эпохи Древнего царства на том месте, где обычно указывается имя умершего, мы находим такую родословную:

Царь Снофру

Его великая законная дочь Нефреткау

Ее сын Нефермаат, государственный казначей

Его сын Снофру-хаф, государственный казначей, жрец Аписа, ближайший друг царя, князь, из города Нехента, из города Пе

Таким образом, Снофру-хаф был потомком царя Снофру, и его родословная выглядит так:

По неполноте этой родословной, в которой не указано даже имя деда, мы видим, как мало Снофру-хаф думал об истории своей семьи; его интересовало только то, что он был родственником фараона. То же верно и для более поздних времен: речь всегда идет об отдельном человеке и очень редко о роде или семье^[8]. Только в самый поздний период египетской истории – во времена эфиопских царей, затем Псаметтихов и персов, когда люди гордились памятью о былом величии своего народа, мы обнаруживаем полные родословные деревья. Естественно, что в эту эпоху человек радовался, если мог похвалиться происхождением от одного из чиновников царя Рамсеса.

Есть еще одно обстоятельство, подтверждающее это. По мере смены поколений народ, обладающий чувством принадлежности к роду, неосознанно создает родовые имена, хотя бы только в виде прозвищ с нечетким значением – таких, которыми пользуются старинные семьи бедуинов. У египтян – даже у знатных семей эпохи Среднего царства – нет никаких следов существования подобных имен. Лишь дойдя до эпохи упадка Египетского царства, мы начинаем обнаруживать хотя бы склонность к использованию семейных имен: во времена чужеземных правителей-ливийцев потомки древнего семейства фараонов называли себя «сынами царя Рамсеса», объединившись таким образом в род «сыновей Рамсеса» – «Рамессидов».

По этой причине имена египтян были только личными, и (если мы можем так сказать) не имели исторического содержания. Тем не менее в них есть много интересного, и более подробное их изучение хорошо вознаградит внимательного исследователя. Конечно, на имена существовала мода, и среди них очень мало таких, которые использовались во все эпохи, хотя идеи, выражаемые ими, были очень похожи.

Более простые имена – короткие обозначения телесных или умственных качеств их носителя. Например, имена некоторых знатных людей эпохи Древнего царства означают Маленький, Молодой или Довольный, а одна госпожа называлась просто Красивая. В эпоху Среднего царства нам встречаются мужчины с именами Здоровый и Сильный, а женщины носят имена Красота, Похожая, Милая, Зеленеющая или Она здорова, а в дни Нового царства некоторые из мужчин называются Высокий, Прекрасный лицом, а женщины — Сильная и Крупноголовая^[9]. Нередко использовались названия животных: Ихневмон (фараонова мышь), Сом, Лев, Дикий Лев, Головастик, Дочь Крокодила, Конь; а в эпоху Нового царства нам встречаются Кот и Котенок^[10]. Из растительного мира есть женское имя Прекрасная Сикомора^[11]. Можно обнаружить имена, указывающие на хорошую репутацию их носителя: Хвалимый, Возлюбленный, Любимый, Достойный Благодарности, Прекрасно То, Что Он Делает^[12]. Разумеется, таких имен было очень много у женщин. Мы обнаруживаем не только имена Первая Любимица, Прекрасная Госпожа, Любящая, Моя Госпожа Как Золото и Это Моя Царица, но также дерзкие преувеличения – имена Возлюбленная Обеих Стран и Правительница Обеих Стран^[13].

Во все времена было много имен, подсказанных семейной любовью. В них родители выражают то, как они рады своему ребенку, и часто это бывает трогательно. Имена Прекрасный День и Прекрасное Утро^[14] давались в память о радостном дне рождения мальчика; ребенок был Мой Собственный или Единственный, родителям он был дорог как Их Глаза; он был для родителей Их Самое Прекрасное или Их Богатство. Отец говорил о нем: Я желал этого, ребенок был Приемлемый, ему говорили Добро Пожаловать^[15]. Дочь называли Прекрасная, Как Ее Отец и Правительница Своего Отца; при ее рождении говорили: Красота Приходит, а при рождении сына: Богатство Приходит^[16]. Те, кто ушел из этого мира, снова начинали жить в детях: Братья Живут, Его Отец Живет; а овдовевший отец скорбно говорил младенцу: Замени Ее. Теперь семья выживет: Матери снова рождаются в дочерях, и Его Имя Живет благодаря им^[17]; все надежды сосредоточены на сыне, и в своем уме отец уже видит, что сын – его Защитник, Князь, Вождь, или думает о том, что сын станет его наследником, и потому называет его уже в младенчестве именем Вождь Наемников^[18].

Само собой разумеется, что в вопросах выбора имен огромную роль играла религия: мужчинам нравилось именоваться в честь того бога, которому главным образом служила их семья; женщины в основном желали называться в честь Хатор (Хатхор), владычицы небес, земли и загробного мира, покровительствовавшей женщинам в период беременности и во время родов. Некоторые из этих религиозных имен прославляли богов; например, такими были любимые в эпоху Древнего царства имена: Сокар Сияет Духом, Птах Действует Правильно, Ра прекрасен, Прекрасно Лицо Птаха, Ра Доволен, Бог Богат^[19].

Имена могли также выражать благодарность богам или веру в богов, например старинные имена Птах Дает Мне Жить, Амон – Ее Богатство, Принадлежащий Птаху, Слуга Ра и странное Брат Амона^[20]. Имен второго рода было особенно много в эпоху Нового царства, например Сын Монта, Дочь Хатор, Товарищ Себека, От Амона, Дар Амона; другие любимые имена провозглашали славу богам: Амон Первый, Себек Первый или Хатор Первая^[21]. Во время религиозного возрождения в эпоху Нового царства был (разумеется, больше чем изобилие) переизбыток религиозных имен; многие из них были составлены по старым образцам – например, Данный Ладьей Осириса, Амон Доволен, От Сета, От Гора; другие построены по-новому — Рожденный Луной, Ра Дал Ему Рождение, Амон в Пустыне, Амон на Пиру, Гор в Ладье, Мут в Ладье^[22]. Эти новые имена имеют довольно необычный, почти, можно сказать, богословский характер: в них отражается не простая набожность, а знание религиозного учения, например, того, какие боги сопровождают бога солнца в его небесной ладье. Со времен Нового царства каждый человек носил имя или титул бога: мужчин звали Гор, Хонсу (бог войны позднего периода, сын Амона и Мут), Уеннофре или Царь Богов, женщин — Сехмет или Хозяйка Дандары^[23].

Нас не может удивить то, что египетские чиновники, которые всегда старались показать свою лояльность, часто называли своих детей в честь царей. В эпоху Древнего царства мы обнаруживаем такие имена-словосочетания: Хафра-анх, Снофру Прекрасен, Пепи Прочен, Пепи Силен^[24]. В эпоху Нового царства предпочтение оказывали именам, которые обозначают благочестие фараона, например: Сети в Доме Тота или Неферкера в Доме Амона^[25]. Однако после XI династии в ходу был обычай давать сыновьям имя царя без дополнений, а также называть сыновей первыми именами и титулами царя, например Сияющий в Фивах или Бык с Понимающим Сердцем; а во времена Нового царства использовались в качестве имен даже такие титулы, как Господин Обеих Стран и Ваш Господин^[26].

Обычай давать детям имя фараона, не прибавляя никакого эпитета, то есть называть детей Амони, когда на троне был Амони, или Антеф, когда царствовал Антеф, создает большую путаницу. Цари XI династии носили имена Амони, Антеф или Ментухотеп, и эти имена продолжили свою жизнь во многих семьях. Некоторые из царей XII династии носили имя Аменемхет, а остальные Сенусерт, и главнейшие придворные называли своих детей в их честь.

Поэтому при XII династии эти пять имен встречались на каждом шагу; например, в одной семье из двадцати семи мужчин тринадцать назывались Сенусерт. Точно так же в более поздние времена при XVIII династии постоянно встречаются имена Яхмос и Аменхотеп, а при ХХ имя Рамсес. Похоже, что те, кто был особенно благонамерен (а какой египетский чиновник не желал, чтобы его считали благонамеренным), не только не удовлетворялись тем, что называли своих детей в честь монарха, но и переименовывали их, когда на трон вступал новый фараон. Например, при Сенусерте I (ХХ в. до н. э.) «верховный судья и наместник» носил имя этого царя, хотя нам трудно поверить, что первый чиновник царства родился при его правлении. Более вероятно, что он родился при Аменемхете и носил какое-то другое имя, а потом сменил его на царское при вступлении на престол нового фараона. Нам встретилось много подобных случаев.

Перемена имени на царское, несомненно, должна была привести к большой путанице в царстве, но при дворах номархов эпохи Среднего царства путаница, должно быть, была еще больше, потому что во времена XII династии у служащих, занимавших должности в хозяйствах знатных людей, возник обычай называть себя и своих детей в честь их господина так же, как у государственных чиновников – в честь фараона. Вот пример, который может дать представление о том, какая невероятная путаница возникала в результате этого. Той провинцией, наместники которой похоронены в Бени-Хасане, управляли в начале эпохи Среднего царства (не знаю, в каком порядке) князья, носившие имена Амони, Хнемхотеп, Нетрухотеп, Хети, Бакте, Нахт и Нетернахт. Вследствие этого при дворе Хнемхотепа, сына Нехера, которого мы так часто упоминали, две трети чиновников нома носили имя этого князя. Среди его слуг было по меньшей мере одиннадцать человек по имени Хнемхотеп, девять по имени Нетернахт, четыре Хети, четыре Бакте, два по имени Нетрухотеп, два Амони и один Нехере. Только каждый третий носил такое имя, которое нравилось ему самому.

Остается еще рассказать о самой худшей части этой путаницы: египтяне часто доходили до того, что давали братьям или сестрам одно и то же имя. Например, Сабу, верховный жрец в Мемфисе в эпоху Древнего царства, назвал своего второго сына Сабу, а четырем остальным дал имя Птахшепсес. Его старший сын и наследник последовал его примеру и назвал по меньшей мере двух своих сыновей именем Птахшепсес, а третьему дал имя Сабу. В эпоху Среднего царства мы обнаруживаем семью, в которой три дочери носили имя Небет-сохет-энт-Ра, и существует еще много подобных случаев^[27].

Чтобы отличать друг от друга людей с одним и тем же именем, в обычной жизни им, несомненно, давали прозвища или уменьшительные имена; надписи, стиль которых строг и официален, редко сообщают нам, какими были эти прозвища. В эпоху Древнего царства, чтобы отличить сына от его отца, которого звали так же, к имени сына добавляли слово Маленький.

Со временем из этих прозвищ образовались вторые имена, и знатные господа и госпожи эпохи пирамид часто носили еще «маленькое имя», кроме «большого» или «красивого» имени^[28].

Первым из имен было детское имя, которым обычно пользовались, – например, Хетес; второе – звучное имя с красивым значением, например Сокар Сияет Духом. Так, некая госпожа Тепес имела дополнительное большое имя Прекрасен Мир Хатор, госпожа Бебе называлась еще и Золотой Мир, а некая Геба — Прекрасная Руководительница. Одна гаремная дама называлась и Служанка Ра, и Любезная. В более поздние времена мы тоже часто видим два имени у одного человека, например Кай Усертсен, Усертсен Сенебсенебнеб; а кормилица по имени Сенебтесе носила добавочное имя Мое Небо Прочно.

Иногда, чтобы дать человеку имя для повседневного применения, немного изменяли его полное имя. Например, в семьях уже упоминавшихся верховного жреца Сабу и Птахшепсеса младшего сына называли уменьшительным именем Птахшеп вместо Птахшепсес. У взрослых мы тоже обнаруживаем подобные сокращения длинных имен. Имя Пепидеде (Пепи прочен) сокращалось в Деде — Прочен. Амендадат и Себекдадауе, Дар Амона и Себек Дарует Меня, часто становятся Дадат и Дадауе, Дар и Дарует Меня; Небет-Сохет-ент-Ра, Хозяйка Полей Ра, укорачивается до Небет, Хозяйка, и т. д. Многочисленные бессмысленные уменьшительные имена, которые дошли до нас от эпохи Древнего царства, вероятно, являются сокращениями гораздо более древних имен. Такими были имена Эсе, Сесе, Эссе, Эте, Тете, Этте, Эпе, Пепи, Эппе, Эффе, Кеке, Бебе, Т'ет'е (вероятно, они произносились Атоти, Апопи^[29] и т. д.). У других народов та форма имени, которую оно приобретает в устах лепечущего ребенка, часто используется как ласкательная – например, английские уменьшительные имена Дик или Дики от Ричард, Боб или Бобби от Роберт, Уотт и Уотти от Уолтер. Очевидно, какие-то формы египетских имен соответствовали этим Боб и Бобби; например, позже, в эпоху Нового царства, мы сталкиваемся с именами Тути, Тутеу, Теи, Нанеи, Тепа, Пепиу, Папепе и другими в том же роде.

Из того, что было сказано, можно сделать вывод, что египтяне придавали именам меньше значения, чем другие народы, находившиеся на той же ступени развития цивилизации. Это странно, поскольку они в то же время очень заботились о том, чтобы их имена сохранились для потомства. Согласно религии египтян, лучшее, что человек мог сделать для любого другого человека, – это «дать жизнь его имени» с помощью надписей и рисунков, а самое худшее – дать этому имени погибнуть. Египтяне усердно искореняли и уничтожали имена и изображения людей, которых они ненавидели; такое возмездие было распространено во все эпохи и совершалось как царями, так и частными лицами. Например, в одной гробнице времени Древнего царства, которая сохранилась в нетронутом виде, мы обнаруживаем, что имена и изображения двух из сыновей умершего аккуратно соскоблены – очевидно, по приказу отца, который после постройки этой гробницы по какому-то случаю был недоволен этими сыновьями.

Стела из Абидоса, которая теперь находится в Лейденском музее, принадлежала очень высокопоставленному человеку: это был «наследственный князь; князь и ближайший друг царя, первосвященник с правом носить царский фартук, судья и пророк богини Маат, великий жрец Осириса» и так далее – короче говоря, верховный жрец в Абидосе. В юности он занимал государственную должность: «передавая приказы царя, он делал то, что нравилось царю», его управа «была знаменита во всей стране», и царь Сенусерт I «посадил его среди своих друзей, потому что он был прекрасен в глазах его величества». В конце концов этот человек сменил своего отца в должности абидосского верховного жреца и умер, пробыв в этой должности двадцать четыре года. В этой длинной надписи нет никаких указаний на то, чтобы что-то омрачило его отношения с двором, но, должно быть, после его смерти о нем все же стало известно что-то дурное или какой-то его враг пришел к власти, потому что имя этого верховного жреца было стерто с тех двух мест, где оно стояло, и это сделали так старательно, что невозможно прочесть ни одного знака.

Само собой разумеется, что фараоны делали то же самое по отношению к царям – своим соперникам или к тем своим предшественникам, которые им не нравились. Можно перечислить много таких случаев. Например, Тутмос III приказал стесать с камней все имена и изображения своей сестры (сводной тетки; Тутмос III был сыном мужа Хатшепсут Тутмоса II и одной из наложниц. – Ред.) Хатшепсут, которая, вероятно, держала его под своей опекой как несовершеннолетнего гораздо дольше, чем было положено по праву. Если мы внимательнее посмотрим на изуродованные памятники царствования царицы Хатшепсут, мы обнаружим и другие повреждения, не вызванные гневом Тутмоса III. Отовсюду аккуратно стерто имя и изображение бога Амона – очевидно, по приказу царя-вероотступника Эхнатона (бывшего Аменхотепа IV), который установил культ солнечного диска и в течение всего своего царствования последовательно и постоянно старался стереть имя Амона во всех храмах и гробницах долины Нила. Этот фанатик пытался ввести единобожие, чтобы его имя «вечно было на устах у живых».

Мать заботилась о ребенке в годы его младенчества, она три года кормила его грудью и носила его на шее – это в точности соответствует обычаю современных египтян. В первые годы детства мальчики, а часто и девочки^[30] ходили голыми. Один внук царя Хуфу (Хеопса) ходил в том наряде, в котором его произвела на свет природа, даже когда вырос настолько, что был «пишущим в доме книг», то есть учился в школе. Многие дети носили короткую косичку на правой стороне головы по примеру бога Гора, который, как считалось, носил такой локон. Я не могу сказать, все ли дети определенного возраста носили такую прядь, или первоначально она была отличительным знаком наследника, как подсказывают нам рисунки времен Древнего царства^[31].

1. Кукла той же формы, что наши куклы-подушечки для булавок, у нее длинные волосы (Британский музей, по W., ii. 64; похожая есть в Берлине)

2. Кукла. Волосы утрачены (Британский музей, по W., ii. 64

Неизвестно в точности и то, как долго ее носили: в одном стихотворении «царское дитя с локоном» – это десятилетний мальчик^[32]; с другой стороны, молодой царь Меренра (из VI династии) носил этот локон всю свою жизнь, а в Новом царстве царские сыновья, несомненно, носили его даже в старости.

Годы детства – первые четыре года, когда каждый был «мудрым малышом»^[33], то есть послушным ребенком, проходили так же, как они проходят во всем мире. Игрушки, например, гадкий крокодил, хорошенький маленький человечек, который может прыгать, и красивые куклы, которые двигали руками^[34], показывают нам, что египетские девочки были точно такими же, как другие дети.

Игрушка-крокодил с движущейся челюстью (Лейден, по W., ii. 64; похожая есть в Берлине)

В детской комнате были также цветы и ручные птицы; и мы узнаем, что Сехентхак, мальчик, «пишущий в доме книг», не стыдился всюду носить с собой несчастного удода. Отрочество, время учебы, следовало за детством, которое во времена Нового царства завершалось в конце четвертого года жизни ребенка^[35]. Ребенку-школьнику тоже полагалось одеваться определенным образом; похоже, что в более ранние времена его наряд состоял только из набедренной повязки. Египтяне понимали, что руководить обучением ребенка – долг его отца: это мы узнаем из любимых ими диалогов отца и сына, входивших в учебники. В действительности детей из высших слоев общества даже в таком юном возрасте часто отсылали прочь из дома, и они получали воспитание во дворце вместе с царскими детьми или должны были поступить в школу, принадлежавшую какому-либо из правительственных ведомств, чтобы готовиться к государственной службе^[36].

Кукла на шарнирах, изображающая раба, который растирает зерно. Лейденский музей (по W., ii. 64)

Кроме чисто научного образования и гимнастических упражнений, например плавания, школьная программа состояла прежде всего из уроков этики, практической философии и хороших манер. Из книги, выпущенной в свет, вероятно, в эпоху Среднего царства, но написанной при царе Исеси (из V династии), мы узнаем, как отец должен был поучать своего сына: «Не гордись своей ученостью, а советуйся со всеми, потому что учиться можно у всех. К почтенному мудрому человеку относись с уважением, но равного себе поправляй, если он держится неверного мнения. Не гордись земными благами и богатством, поскольку они пришли к тебе от Бога без твоей помощи. Клевету никогда не следует повторять, сообщения нужно доставлять точно. В чужом доме не смотри на женщин; женись; давай еду своим домашним и не позволяй возникать ссорам из-за ее раздачи. В остальном сохраняй на лице выражение довольства и оказывай положенное уважение тем, кто выше тебя. Тогда ты получишь самую высокую для мудрого человека награду: «…князья, услышав тебя, скажут: «Как прекрасны слова, которые исходят из его уст».

Исида с младенцем Гором. Фарфоровая скульптура из Берлинского музея

В подобном же поучении, относящемся к эпохе Нового царства, даны еще более подробные советы. Будь трудолюбив, «держи свои глаза открытыми, иначе ты станешь нищим, потому что праздный человек не достигает почета». Не будь навязчивым или нескромным; «не входи без приглашения в дом другого человека; если он попросит тебя войти, это почет для тебя. Не смотри вокруг, не смотри вокруг в доме другого человека. Если твои глаза увидят что-нибудь, молчи об этом и не рассказывай про это другим людям вне дома – иначе, если это услышат, это станет для тебя преступлением, заслуживающим смерти. Не говори слишком много, потому что люди глухи к многословному человеку; лучше молчи, тогда ты будешь приятен; поэтому не говори. Прежде всего следи за своей речью, потому что «гибель человека – в его языке». Тело человека – кладовая, полная всевозможных ответов. Поэтому выбери из них правильный и говори хорошо, а неверный ответ пусть остается заперт в твоем теле».

За едой соблюдай чистоту и «не наполняй жадно свое тело». Не ешь хлеб, когда рядом стоит другой человек, или положи на этот хлеб и его руку тоже… Один беден, другой богат, но хлеб остается у того, кто щедр. Тот, кто был богат в прошедшем году, может в этом году стать даже бродягой». Никогда не забывай проявлять уважение к другим и «не садись, если стоит человек, который старше тебя или занимает должность выше твоей».

Этих правил хорошего тона достаточно, чтобы человек увидел, как сильно египтяне из верхов общества заботились о хороших манерах, а употребление в письмах устойчивых выражений строго определенного вида (хотя они слегка изменялись в соответствии с общественным положением и должностями участников переписки) показывает нам, что египтяне эпохи Нового царства были любителями строгого этикета. Нет сомнения, что в те времена формальная сторона общественной жизни была не менее церемонной, чем сейчас у египетских мусульман.

Глава II

ДОМ

Когда говорят об архитектуре Древнего Египта, нам невольно приходят на ум те чудесные храмы и гробницы, развалины которых прославили долину Нила. Но в действительности эти гигантские здания были исключением по сравнению с обычным стилем построек в Египте, где дома были настолько же легкими и непрочными, насколько храмы – мощными и вечными. Вместо толстых стен египетские дома того времени имели стены из илистой нильской земли, вместо гигантских колонн – симпатичные деревянные опоры, вместо каменных крыш – навесы из пальмовых стволов. Только одно у них было общим – яркая окраска: богато окрашены были и все части дома, и храмы. Можно удивиться тому, что египтяне, несмотря на то что были великими мастерами в строительном деле, никогда не применяли «вечные камни» при постройке своих жилых домов. Но нильский ил – такой удобный строительный материал, что в зданиях, не предназначенных существовать вечно, казалось нелепым заменять его камнем, вырубавшимся из скал. Следует также учесть особенности климата: было нужно, чтобы здание защищало от жгучего солнечного зноя, но всюду давало доступ для большого количества воздуха; а массивное каменное здание едва ли было бы приятным местом во время сильнейшей летней жары, свойственной Верхнему Египту. Легкая постройка с небольшими, хорошо проветриваемыми комнатами и занавесями из циновок на окнах, стоящая среди тенистых деревьев и, если возможно, возле дававшей прохладу воды, – вот какой дом лучше всего подходил для египетского климата, и такие дома строили древние египтяне во все эпохи.

Реконструкция деревенского дома

Конечно, между одним домом и другим могла быть огромная разница. Если мы не станем брать в расчет, с одной стороны, дома крестьян (которые, вероятно, жили в земляных хижинах, как современные феллахи), жилище горожанина, имевшего маленький дом на узких улицах города, представляло собой просто маленький двор и возле его задней стены – несколько комнат под плоской крышей и лестницу в один пролет высотой, которая вела на эту крышу. Такой план имеют сейчас в Египте хорошие деревенские дома, и ему соответствуют некоторые маленькие модели домов, которые хранятся в наших музеях, хотя модели, скорее всего, изображают кладовые, а не жилые дома^[37]. Иллюстрация ниже – постройка, несколько похожая на коробку, – дает представление о форме, которую обычно имели эти маленькие жилища с толстыми наклонными стенами из ила, с тонким слоем деревянных планок под окнами; наверху устроен маленький второй этаж без передней стены и перед ним – плоская крыша. Единственное украшение этого маленького дома – толстый столб, вероятно сделанный из земли, как и похожие опоры в современных египетских домах.

Модель, хранящаяся в Лувре (согласно Перро – Шипье)

Но знатный и богатый владетель, который жил в своем парке за городом, не довольствовался такой постройкой: он желал иметь один дом для себя, другой для жены, третий для кухни и еще приемный зал для особо почетных гостей, кладовую для продовольствия, жилища для слуг и т. д. Такой дворец мог, как и сейчас на Востоке, занимать целый квартал города.

К несчастью, сейчас почти невозможно представить себе внешний вид древнеегипетского города, потому что от знаменитых великих городов Древнего Египта остались только груды мусора; даже в Мемфисе, даже в Фивах нельзя найти развалины хотя бы одного дома: более поздние поколения египтян распахали под посевы зерновых каждый квадратный метр годной в дело земли. Единственные уцелевшие развалины – остатки города Горизонт Солнца (Ахетатон)^[38], который построил для себя царь-реформатор Эхнатон и который был грубо уничтожен после смерти этого царя: этот город находился за границей пахотных земель, и потому земля, на которой он стоял, не стоила того, чтобы ее возделывать. Мы и теперь еще можем определить контуры проходившей через весь город широкой улицы, длина которой была около трех миль, а ширина полмили, и видим, что по обеим сторонам этой улицы стояли большие общественные здания с дворами и оградами. Но невозможно понять, как была спланирована та часть города, которую занимали многочисленные маленькие частные дома.

Модель дома, период неизвестен (Лувр, согласно Перро – Шипье)

Возможно, в Древнем Египте большие города часто меняли место, как это было с восточными городами в Средние века. На Востоке существовал обычай: могущественный монарх при вступлении на престол начинал «строить город»; обычно он выбирал местом для своего дворца предместье города, расположенное за городской чертой, или селение, находившееся близко от столицы, и переносил туда резиденцию правительства. Иногда это новое место становилось постоянным, но, как правило, оно так и не достраивалось до конца и исчезало по прошествии нескольких поколений, когда один из преемников монарха создавал себе новую резиденцию. Таким образом, столица в течение веков перемещалась то туда, то сюда, и – по крайней мере, официально – меняла имя; так было почти с каждым великим городом Востока. Царь мог выбрать участок земли для нового строительства и вдали от столицы, но от этого новая резиденция не становилась более долговечной.

Мы точно знаем, что этому обычаю следовали и фараоны Нового царства: Фивы действительно оставались столицей царства в течение многих веков благодаря своим великим святыням, но царь жил в каком-нибудь недавно основанном городе, носившем имя своего основателя. Этот новый город строился «по плану Фив»; он включал в себя амбары для зерна и кладовые, сады и пруды, чтобы в нем было «сладостно жить», и придворный поэт пел ему славу в своем «рассказе о победе повелителя Египта»:

Таким же образом мы знаем, что один из царей Среднего царства, по имени Аменемхет, построил для себя город-резиденцию в Файюме и поблизости от него воздвиг пирамиду. Второе из этих сведений служит объяснением для одного обстоятельства, которое иначе казалось бы странным.

Мы, следуя греческой традиции, привыкли считать, что цари эпохи пирамид жили в Мемфисе, городе, где находились древний храм Птаха и знаменитая крепость Белая стена. Храм Птаха находился возле того места, где сейчас расположена деревня Митрахин, и царская крепость должна была находиться тоже где-то по соседству. Если мы просмотрим письменные памятники эпохи Древнего царства, мы с удивлением увидим, что в них ни разу не упомянут город Мемфис – по крайней мере, не упомянут под своим более поздним именем Меннефер («хорошая гавань»). При каждом царе речь идет о «его городе», как будто у каждого правителя был свой главный город, и за словом «город» всегда следует знак-определитель «пирамида», словно город и пирамида каждого фараона были неотделимы друг от друга. Если мы теперь посмотрим на линию, которую образуют пирамиды, – как она показана здесь на пояснительном рисунке, – то обнаружим нечто поразительное: самые древние из них находятся очень далеко от места, где в раннюю эпоху стоял Мемфис.

Если мы признаем верным всеобщее мнение, что Хуфу (Хеопс) и Хафра (Хефрен) жили в Мемфисе, то мы также должны будем признать странный факт: они построили свои пирамиды на расстоянии 5 км от своей столицы, когда совсем рядом с ней были пустынные земли, где не стояло ни одного здания. В это трудно поверить; гораздо вероятнее, что город Хуфу находился возле его пирамиды. Хафра и Менкаур (Микерин), вероятно, тоже жили в Гизе, цари V династии – в Абу-Сире (Абусире) к северу от Саккары, а фараоны VI династии – поблизости от места, где позднее находился город Мемфис. Это мнение подтверждается тем, что самая старая пирамида, воздвигнутая возле Мемфиса, гробница Пепи, называлась Меннефер, а это то же имя, которое позднее носил Мемфис. Вероятно, город царя Пепи назывался так же, как его пирамида, и из него вырос позднейший город Меннефер – Мемфис, который со временем стал огромным городом со знаменитым храмом, «домом образа Птаха», и крепостью Белая стена.

Саркофаг Менкаура (согласно Перро – Шипье)

Резиденции предыдущих царей полностью исчезли, не оставив после себя никаких следов, кроме их пирамид, а резиденция Пепи процветала благодаря своему соседству с важным городом.

Поскольку развалины городов исчезли, очень трудно составить себе какое-либо представление о древнеегипетском жилом доме, и мы были бы совершенно не в силах представить его себе, если бы некоторые гробы эпохи Древнего царства не имели форму домов. Если мы посмотрим на рисунок, где изображен гроб царя Менкаура, который когда-то стоял в его пирамиде в Гизе, а теперь лежит на дне Адриатики, мы с первого же взгляда увидим, что он изображает дом^[41]. Этот дом имел три двери на длинной стороне и одну на короткой; над каждой дверью было зарешеченное окно. Изящные маленькие колонки, немного выступавшие из стены, служили опорами для балок, на которых держалась вогнутая часть плоской крыши. Достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться, что этот дом был построен не каменщиком, а плотником: мы ясно видим, как горизонтальные брусья входят в вертикальные. Здесь нет больших ровных участков стены, как в кирпичной кладке.

Реконструкция дома эпохи Древнего царства (согласно Перро – Шипье)

Весь дом сложен из тонких реек и планок. Стволы пальм использованы только в углах и для балок крыши. Обычный облик таких зданий виден по приведенному рядом наброску из работы Перро – Шипье, детали же добавлялись почти произвольно.

Такой стиль в строительстве не был исключением из правил: это видно по многочисленным изображениям дверей в мемфисских гробницах. Внутри гробницы на западной стене^[42]вырезали дверь, похожую на дверь древнего дома, и она всегда очень похожа на двери, которые можно увидеть на только что упомянутом гробе. Иногда ее форма бывает простой, иногда она достаточно богато украшена, но всегда она расписана яркими красками.

Гроб времен Древнего царства, выполненный в форме дома (согласно L. D., I, 30. Гробница 98 в Гизе)

Дома, несомненно, были также великолепно украшены; каждая рейка и каждая доска были либо окрашены, либо покрыты веселыми рисунками. Однако наиболее широкие столбы были увешаны коврами, которые имели (каждый из них) свой рисунок и свой цвет. Такое здание выглядело бы в высшей степени странно под нашим серым небом, но под солнцем Египта симпатичный геометрически правильный узор деревянной обшивки и богатство красок, должно быть, выполняли свое предназначение наилучшим образом.

Но не все дома богачей были так богато украшены. На приведенной здесь иллюстрации показан гроб неизвестного человека, который может послужить для нас примером дома гораздо более простой конструкции. Гладкие, не разделенные на части стены явно сложены из кирпича, и только у ниши, в которой находится дверь, хорошо заметны признаки деревянной конструкции. По расположению комнат этот дом, должно быть, тоже очень сильно отличался от упомянутого выше роскошного деревянного здания; здесь всего две двери, а в задней стене и двух коротких боковых стенах прорезаны только окна.

Некоторые из этих старинных дворцов имели очень большой размер: например, «великий человек юга» Амтен, о котором мы так много говорили, построил себе дом «длиной в двести локтей и шириной в двести», то есть квадратное здание, каждая сторона которого была длиннее 90 м^[43]. К сожалению, мы очень мало знаем о меблировке этих зданий. Только один раз, в гробнице Имери, «начальника имений царя Шепсескафа», показана внутренняя обстановка части дома. Имери велел изобразить себя там сидящим в украшенном колоннами зале и принимающим похоронные жертвоприношения. Четыре ряда колонн – легких деревянных столбов высотой около 6 м с капителями – поддерживают плоскую крышу. Возле задней стены между этими столбами висит ковер веселой расцветки; загороженный таким образом от взглядов своих слуг, Имери сидит в этой комнате на стуле с высокой спинкой, а под стулом лежит, пригнувшись, его гончая собака Экене. Комната заставлена столами с едой и кувшинами с напитками, а с бруса, который тянется под потолком на всю длину комнаты, свисают куски жареного мяса. Ясно, что перед нами большой обеденный зал, который в это время так же, как на сто лет позже, был главной комнатой египетского дворца.

Коврики, подобные тем, что украшали стул Имери, явно играли очень большую роль в украшении комнаты; и мы вряд ли ошибемся, если будем считать, что внутренние поверхности стен были увешаны коврами так же, как и внешние. Нижняя часть стены не была закрыта ковром: египтяне, следуя верному художественному вкусу, предпочитали в этом случае другой стиль – более массивные деревянные панели, и потому оставляли на виду деревянную обшивку. Этой обшивке придавало дополнительную красоту умение египтян чередовать куски дерева, распиленного поперек, с другими, отпиленными в продольном направлении^[44]. Пальмовые бревна, из которых была сделана крыша, часто тоже оставались ничем не накрытыми, чтобы их можно было видеть. В некоторых случаях они были роскошно украшены, как те прекрасные крыши, которыми мы так восхищаемся в гробницах. Египтяне предпочитали маленькие высокие двери и окна, на верху каждой и каждого из них был валик, с помощью которого сворачивалась и поднималась циновка, которой был занавешен проем.

Теперь перенесемся через длинный ряд веков, отделяющих Древнее царство от Нового.

Мы обнаружим, что хотя относительно этой более поздней эпохи у нас в распоряжении есть больше материала, чем о более ранних временах, мы все же и для нее не в состоянии дать вполне удовлетворительное описание. Изображения домов и дворцов, которые мы находим в гробницах Фив и Эль-Амарны (Ахетатона), к сожалению, выполнены в том же самом неудачном для нас стиле, в котором египтяне изображали пейзажи. Когда египетский художник изображал человека или животное, он четко и понятно показывал контур фигуры в профиль, но когда он должен был нарисовать большое здание, храм или сад, вдохновение покидало его. Рисуя такой важный и сложный объект, художник желал по возможности показать все его части; поэтому он рисовал дом не спереди и не сбоку, а соединял вместе изображения обеих сторон, а если дом имел верхний этаж из трех комнат, он и эти три комнаты тоже помещал поблизости. Художник считал свой долг выполненным, если расставлял перед зрителем все детали, и его не волновало, понял ли зритель, как эти детали соединялись одна с другой.

Пытаясь понять эти рисунки, мы сталкиваемся с еще одной трудностью: египетский художник не чувствовал пропорций между частями своей картины. Если, к примеру, царь стоит в одной из комнат упомянутого выше здания, художник, не заботясь об истине, рисовал эту комнату в десять раз больше по размеру, чем все остальные вместе, и даже в пределах одного рисунка он часто изменял масштаб. Читатель должен воспринимать приведенные далее реконструкции египетских зданий с учетом этих особенностей.

Рисунки из фиванских гробниц, где изображены малые деревенские дома знатных египтян, дают нам представление о том, как выглядели снаружи частные дома эпохи Нового царства.

Один из них – низкое двухэтажное здание, почти без украшений снаружи, как все дома той эпохи. У него гладкие стены из покрытого штукатуркой кирпича, и разнообразие на этой белой плоской поверхности создают только выступающие вперед рамы двери и окон. Похоже, что первый этаж не имеет окон, но на втором, кажется, кроме двух окон есть еще что-то вроде балкона. Крыша, над которой мы видим деревья расположенного позади сада, очень странная – плоская, но с причудливой надстройкой над ней. Вероятно, эта надстройка соответствует тому, что в современном египетском доме называется мулкуф, а это наклонной формы конструкция из досок, которая улавливает прохладный северный ветер и направляет его на верхний этаж дома.

По W., i. 361

Фиванский настенный рисунок, показанный на с. 55^[45], позволяет нам увидеть сельский дом знатного человека времени XVIII династии.

Дом этот изображен не из-за своего особого величия, а как место семейного праздника. На открытом крыльце перед домом стоят сосуды с вином, а на столах, украшенных гирляндами цветов, лежит еда. Рядом стоят многочисленные кувшины, караваи хлеба и чаши, скрытые занавесом от входящих гостей. Пока гости здороваются с хозяином, мимо них проносят накрытую вышитым колпаком чашу с вином, а на заднем плане двое слуг, у которых, видимо, наблюдается сильная жажда – они уже схватили чаши для питья.

Сам дом стоит в углу сада, где растут деревья с темно-зеленой листвой, смоковницы и гранаты и где также есть беседка, увитая зеленью. Сад окружен стеной из коричневатого кирпича, в которой имеются две двери из гранита. Хотя дом двухэтажный, нам сразу бросается в глаза, что он очень мал: в нем есть только одна дверь, которая по обычаям того времени расположена на одной из сторон главной стены, а не посередине ее. Первый этаж, похоже, построен из кирпича и оштукатурен; свет в него попадает через три маленьких окна с деревянными решетками; у двери есть каркас из красного гранита. Второй этаж построен в совершенно ином стиле: стены сделаны из тонких досок, два окна имеют большой размер, их рамы немного выступают из стены и закрыты ярко окрашенными циновками. В этом этаже, вероятно, находилась главная комната дома – та, в которой жила владевшая им семья. Один любопытный факт подтверждает это предположение: у оконных занавесок внизу есть маленький квадратный вырез, который позволяет женщинам видеть из окон, а самим оставаться невидимыми. Такое приспособление существует и сейчас в современных египетских домах.

Крыша второго этажа опирается на маленькие столбы и со всех сторон открыта для доступа воздуха. Вентиляции других частей дома тоже уделяется много внимания: весь узкий фасад дома оставлен открытым, и его загораживает только широкий занавес-циновка. На нашем рисунке этот занавес поднят только наполовину, чтобы скрыть внутренность первого этажа от гостей. Для защиты от знойного фиванского солнца над всем зданием устроен чудесный навес, который опирается на шесть тонких синих деревянных столбиков, и продолжается над фасадом – за край дома, образуя нечто вроде крыльца. На рисунке показано, как использовалось это крыльцо: это было место, где египтяне наслаждались удовольствиями жизни; там они могли дышать сладким дыханием северного ветра и любоваться цветами и деревьями сада. Великолепный рисунок (реконструкция этого дома) стал фронтисписом этой главы.

Приход гостей в деревенский дом (по Ros. М. С., 68)

Приведенные выше подробности ясно показывают, что в Египте люди благородного происхождения предпочитали жить вдали от мирской суеты; это еще более заметно в случае с другим домом той же эпохи. Благородный владелец сада скрыл свой дом в самом дальнем углу своего сада за высокими и покрытыми густой листвой деревьями, которые загораживали его от любопытных взглядов. Люди, проплывавшие мимо по каналу, видели только вершины деревьев над белой стеной: простота дома соответствует его скрытому местоположению.

Это одноэтажное здание с более высокой, похожей на башню пристройкой слева; у него простые деревянные стены, единственные украшения которых – ниша под крышей и выступающие из стены рамы и столбы окон. К несчастью, подробности этого плана показаны очень неясно.

Такой деревенский дом, какой мы описали выше, нельзя считать полноценным примером дома знатного египтянина. Он так мал, что в нем невозможно поместить большое хозяйство. Нет ни комнат прислуги, ни кладовых, ни кухонь. Все эти службы, без которых, вероятно, в деревне можно было обойтись, совершенно необходимы в городском доме: уже одно количество слуг, занятых в хозяйстве богатого человека, позволяет нам представить, каким должен был быть размер такой усадьбы.

Дом Мерира – вид сбоку (согласно L. D., iii. 93)

Правда, планы домов, изображенные в гробницах из Эль-Амарны, совершенно не такие, как тот, что показан выше. В этих случаях мы вместо одного здания высотой в несколько этажей обнаруживаем одноэтажные постройки, в которых большое количество комнат и залов сгруппировано вокруг маленьких дворов. Это – характерная черта всех планов, хотя в подробностях они могут сильно отличаться один от другого в зависимости от вкуса или богатства владельца. Два дома, изображенные в гробнице верховного жреца Мерира, вероятно, самые простые по планировке; один из них изображен спереди, другой сбоку. Похоже, что они оба принадлежали этому богатому священнослужителю^[46]. Новый город был вытянут в длину на большое расстояние, и вполне можно себе представить, что Мерир имел один дом возле храма и второй – возле дворца своего повелителя.

Дом Мерира – вид спереди (согласно L. D., iii. 96)

Участок, на котором находился дом, имел прямоугольную форму и был окружен стеной, в которой был лишь один вход – на короткой стороне прямоугольника перед домом; там была главная дверь и по бокам от нее – маленькие дверцы. За стеной находился двор, где мы видим слуг, которые его подметают и опрыскивают водой. Дальняя стена этого двора является передней стеной трех маленьких построек.

Планировка двух боковых комнат неясна: мы можем видеть только ряд столбов внутри этих комнат, а центральная постройка, несомненно, служила прихожей для большого зала, который был расположен сзади них. Эта прихожая имела форму кокетливой беседки, опиравшейся на четыре красивых столба. Передняя стена имела высоту только до середины постройки; верх этой стены и столбы дверей были украшены рядами бронзовых фигурок змей-уреев. Перед прихожей было крыльцо, такое же, как в упомянутом выше деревенском доме.

Пройдя через эту беседку, мы попадаем в главную комнату египетского дома – большой обеденный зал, крышу которого поддерживают колонны. В середине его находится широкий обеденный стол, весь уставленный блюдами, чашами, полными фруктов, и караваями хлеба; жареное мясо и другие кушанья расставлены на других, меньших по размеру столах; там же находятся цветы и яркие ожерелья – принадлежности египетского званого обеда. В задней части зала виден ряд огромных, встроенных в стену кувшинов для вина. С каждой стороны стола стоят одно или два кресла, и рядом с одним из них находятся таз и кувшин с водой; очевидно, что нынешний восточный обычай умывать руки после еды струей воды – не современное нововведение.

За обеденным залом, отделенные от него маленьким двориком, находятся кладовые и спальня. В комнату справа от спальни вход устроен не напрямую со двора, а через маленькую прихожую, в середине комнаты стояла большая кровать с высокими стопками подушек и валиков, которые клали под подушки.

Слева находится пекарня, которая состоит из прихожей и еще двух комнат. Здесь рабочий толчет зерно в огромной ступе. Две большие комнаты, которые наполнены кувшинами, служат кухнями, и в каждой из них есть низкий очаг.

План дома Мерира (по L. D., iii. 93).

A. Двор.

Б. Прихожая с крыльцом.

B. Комнаты привратников

Г. Обеденный зал.

Д. Прихожая.

Е. Спальня.

Ж. Пекарня.

З. Кухни.

И. Двор.

а. Места, где сидели привратники.

б. Большой стол.

в. Место, где сидел хозяин.

г. Маленькие столы.

д. Кувшины.

е. Кровать.

ж. Туалетный столик.

з. Стол с хлебом.

и. Чаши на подставках.

к. Кувшины.

л. Очаг.

В эти задние комнаты ведут две двери^[47]; та дверь, которая больше, расположена в середине обеденного зала и явно предназначена для гостей и для слуг, когда те прислуживали за столом. Но обычно слуги проходили через прихожую в левую часть зала, которая была оставлена пустой, без мебели, а оттуда через маленькую дверь в находившийся сзади двор. Прямого пути из кладовых на улицу не было, и слуги, чтобы выйти, всегда должны были пройти через большой зал; этот недостаток в планировке кажется довольно странным. Другая странная особенность дома Мерира – то, что там не было женских покоев. Эта загадка легко решается: в надписях из его гробницы нигде нет упоминания о его жене. Значит, жрец был старым холостяком. По этой же причине в одном из его обеденных залов мы видим только одно кресло: этот вельможа обедал один. На приведенной здесь гравюре реконструировано это интересное здание. Художник очень хорошо сумел придать окрестностям дома обобщенные характерные черты древнеегипетского города.

Очень сильно отличался от этого дома по планировке тот дом в Эль-Амарне (Ахетатоне), в котором жил упомянутый ранее «святой отец» Эйе со своей семьей^[48]. Этот план тоже имеет форму прямоугольника, короткая сторона которого расположена параллельно улице; поэтому было невозможно расположить дворы и постройки обычным образом.

Здесь отсутствует величественный огороженный двор с тремя дверями и тремя прихожими за ними.

Если мы войдем в этот дом с улицы, то окажемся перед тремя маленькими постройками, и из них только одна, левая (комната дежурного слуги), имеет более или менее достойный вид, а две другие – просто дополнительные кладовые для вина и растительного масла. Если бы перед дверью не стояли слуги с опахалами, никто бы не догадался, что этот простой дом принадлежит могущественному любимцу фараона. Через маленькую дверь справа от этих построек мы проходим в узкий двор, где хлопочут слуги с метлами и сосудами с водой. Величавое здание по другую сторону двора – обеденный зал, спланированный обычным образом.

Из задней части обеденного зала дверь ведет во двор, через который мы доходим до кухни и до спальни хозяина. В центре спальни стоит огромная кровать на четырех ножках-столбиках, а рядом – три маленькие кровати, предназначенные, возможно, для детей Эйе. К этой спальной комнате примыкает вторая, меньшая столовая; в ней стоят, как обычно, два кресла с подставками для ног, большой обеденный стол и кувшины с вином; кувшин и таз для умывания тоже не забыты. Эйе и его жена Тия явно пользовались своим большим обеденным залом только в торжественных случаях.

План дома Эйе (согласно L. D., iii. 106).

A. Комната слуг.

Б. Спальни.

B. Кладовые для еды.

Г. Обеденный зал.

Д. Спальня.

Е. Столовая.

Ж. Кухня.

З. Пекарня.

И. Женские покои.

К. Спальни для женщин.

Л. Кухни для слуг.

М. Сад.

H. Двор.

Двор и длинный флигель слева от него – места, где проходит повседневная жизнь дома. В их углах собрались группами слуги и увлеченно сплетничают о новостях дня; те, кто сидит на низких камнях перед входом в комнату хозяина, – привратники, которые принимают, хотя и на расстоянии, участие в этом интересном разговоре.

Если мы оставляем двор слева и обходим вокруг кухни, мы оказываемся перед красивым зданием. Это – ни более ни менее как гарем Эйе, где живут его жена, ее служанки и его дети. Эйе имел два таких дома, которые были похожи один на другой и обращены один к другому задними стенами; их разделял маленький сад, где были деревья и водоемы. Каждый дом делился на две комнаты, крыши которых поддерживали колонны, и за каждой из этих комнат были еще две комнаты для музыкальных инструментов и предметов туалета. Здесь никогда не выполняли никакой работы. За двумя женскими домами, в дальнем конце земельного участка, стоят еще две кухни, очевидно, предназначенные для слуг, часть из которых сидят на корточках вокруг этого здания и едят свой обед с маленьких столов.

Усадьба состоятельного египтянина времен XVIII династии. Согласно планам L. D., III. 93, 96: реконструкцию выполнил П. Лаузер. Стены сломаны для того, чтобы показать внутренний вид прихожей и большого обеденного зала

Тех домов, о которых мы сейчас говорили, достаточно, чтобы дать нам представление о жилищах частных лиц эпохи Нового царства. Если не рассматривать вопрос об упомянутых выше деревенских домах, мы обнаружим, что полноценный городской дом времени XVIII династии состоял из следующих частей: очень большая прихожая с маленькой комнаткой привратника впереди; за прихожей находился просторный обеденный зал – главная комната во всем доме; по другую сторону зала – маленький дворик, справа от дворика – спальные покои хозяина, слева – кухня и кладовая. За ними, еще дальше – дом для женщин и сад.

Несомненно, по этому плану были устроены все большие частные дома, и даже дворец царя отличался от них только большими размером и великолепием^[49]. Дворец имел прихожую с главной дверью и еще двумя боковыми дверями; заднюю сторону этой прихожей образовывали три маленькие постройки с рядом колонн вдоль фасада. Центральная постройка (она соответствует похожей на беседку передней комнате дома Мерира) часто бывает изображена в гробницах Эль-Амарны; царь и царица выходят на балкон, который расположен над ней, чтобы показаться своим верным слугам, и оттуда бросают им вниз подарки. Этот балкон – по-египетски он назывался «смшд» – часто упоминается в текстах и характерен именно для царского дворца: царь появлялся на нем, чтобы осмотреть груды вещей, сложенные внизу в качестве дани, и рабов, которых проводили перед государем. Поэтому «великий балкон» был пышно украшен: он был сделан из «хорошего золота» или из «лазурита и малахита». За тремя прихожими находятся торжественные покои – два огромных обеденных зала, к одному из них примыкают кухня и спальная комната монарха. В спальне стоит его широкая кровать – каркас для подушек, – окруженная распустившимися цветами.

Часть дома Эйе. Комнаты (согласно L. D., iii. 106)

Недалеко от Мединет-Абу есть развалины – вероятно, остатки царского замка. Как я уже отметил, Рамсес II и Рамсес III заложили несколько дворцов возле храмов, которые они основали на западном берегу. То приятное, похожее на башню здание с узкими комнатами, которое так хорошо известно под названием «Павильон из Мединет-Абу», является частью благородного царского дворца, который Рамсес III построил для себя «по подобию зала Атума, который находится в небесах, с колоннами, балками и дверями из серебра и большим балконом из хорошего золота, чтобы появляться на нем». Нарушая обычай, Рамсес III построил фасад своего дворца из каменных блоков, и потому развалины этой части здания сохранились, в то время как от самого дворца ничего не осталось.

К счастью, мы очень точно знаем, какой была мебель в древнеегипетских домах. Во все эпохи она отличалась изяществом и была разумно устроена. Стулья и кровати были особенно красивы.

Табурет времен IV династии (согласно L. D., ii. 44)

Кресло времен V династии (согласно L. D., ii. 74 c)

Кресло из Лейденского музея (согласно W., i. 410)

Часто их делали из черного дерева и украшали инкрустацией из слоновой кости, и с самых ранних времен было в обычае придавать ножкам таких сидений форму львиных лап, а если было возможно, то изобразить и львиную голову, словно царь зверей подставлял свою спину могущественному владетелю, чтобы тот сидел на ней. Самая древняя форма мебели для сидения – деревянный табурет, на который сверху клали подушку. Сзади он вырезан в форме лотоса, а его ножкам придана форма львиных лап. Табурет был предназначен для одного или двух человек, и, видимо, им пользовались еще в эпоху Нового царства. Во времена V династии обычно пользовались стульями с высокими боками и спинкой. Они были слишком высокими и жесткими, а потому не могли быть вполне удобными – и действительно, при Среднем царстве спинке придали наклон, а боковины сделали ниже. При Новом царстве все пользовались точно такой же мебелью для сидения, как та, которая показана здесь на иллюстрациях. Читатель заметит, что эти образцы похожи на мебель, изображенную на показанных здесь ранее рисунках домов из Эль-Амарны^[50]. Как правило, сверху на эту мебель клали толстые пуховые подушки, а в редких случаях накрывали каркас (как в более давние времена) простым кожаным сиденьем с мягкой набивкой^[51]. Большинство этих предметов мебели выше, чем были подобные им изделия во времена Древнего царства, а поэтому нужна была подставка для ног.

Табурет из черного дерева, инкрустированный слоновой костью. Британский музей (согласно W., i. 413)

Фрагмент настенного рисунка из Фив. Находится в Британском музее

Складной табурет из Британского музея (согласно W., i. 411)

Существовало много других видов мебели для сидения, кроме тех роскошных, образцы которых здесь описаны. Были, например, табуреты без спинок и львиных лап, изготовленные из слабо скрепленных пальмовых ветвей; сделанные с большой заботой и мастерством табуреты из черного дерева; складные табуреты наподобие наших таких же^[52]; низкие, с толстыми подушками сиденья для старых людей, похожие на нашу софу и т. д.^[53]

Кровать (1) с подставкой для головы (2); маленькая лестница (3) внизу служит для того, чтобы подниматься на кровать. Гробница Рамсеса II (согласно W., I, 416)

Кровать относилась к этому же типу мебели. По сути дела, она отличалась от мебели для сидения только шириной; ее обычно украшали изображениями львиных лап и часто – большим изображением львиной головы. На таких кроватях могла лежать стопа подушек: читатель увидит их в спальне на нашем плане дома. С представлением о комфорте, который обещала такая постель, заметно контрастирует тот факт, что подушкой на ней во все времена была деревянная подставка для головы. Эту опору ставили под шею, чтобы голова свисала с нее над подушками; так искусственный парик спящего человека оставался несмятым – для чего и было придумано это неудобное приспособление.

Вначале у египтян не было столов – по крайней мере, столов такой формы, которую унаследовали мы от классической эпохи.

Во времена Древнего царства были в ходу высокие или низкие подставки показанных выше форм.

Небольшие подставки различной формы, все на одной ножке

Три подставки

Их часто делали из цветных камней^[54]. На каждую из них ставили один кувшин или кубок, или же, например, корзину с плоским дном, которая потом использовалась как поднос для обеденных блюд; использовали также низкую рамку из тонких дощечек, главным образом в качестве подставки для кувшинов. В более поздние времена эти подставки из дощечек были единственной разновидностью стола, и в домах Эль-Амарны мы видим такие столы всех размеров и в обеденном зале хозяина, и в спальнях, и в кухнях. Лишь изредка мы обнаруживаем подставки для кувшинов и корзины старого образца, причем, как правило, для жертвоприношений^[55].

Два сундука с крышками

Вместо шкафов у египтян были большие деревянные сундуки для хранения одежды и других подобных вещей. В эпоху Нового царства сундуки эти обычно были той формы, которая показана здесь на иллюстрации, и имели круглую крышку, задняя часть которой была выше передней^[56].

Чтобы получить верное представление об интерьере египетского дома, к тем предметам мебели, о которых уже говорилось, мы должны добавить еще последнюю строку списка – ковры и занавесы. В одной гробнице времен V династии мы можем увидеть, как стены были покрыты цветными циновками; в других гробницах того же времени мы видим ширмы высотой примерно в рост человека, составленные из примерно шестидесяти кусков, украшенных разными узорами; такая ширма стояла рядом с тем местом, где сидел хозяин. Пол во все времена накрывали толстыми ковриками. На один из них ставили кресло хозяина, а если дамы во время пира сидели на полу, для них стелили красивые коврики.

Праздник дам во времена Нового царства (согласно W., ii. 353, Фивы)

По уже упоминавшимся рисункам из Эль-Амарны мы можем видеть, в какой роскоши жил знатный египтянин, и мы можем быть уверены, что ему было нужно много слуг.

То, что нам известно об этих людях низкого звания, собрано по крохам главным образом среди доступных нам подробностей того, как были устроены дворы номархов во времена XII династии. Руководитель домашнего хозяйства назывался по-старинному: «начальником дома продовольствия» – ему были поручены кладовые^[57]. Он же надзирал за пекарней и бойней и от выполнения своих обязанностей становился таким тучным, что на погребении своего господина был не в состоянии нести свои жертвенные дары.

Во главе кухни стоял «начальник жилища»; ему подчинялись зависимые крестьяне^[58]. Пекарней управлял «начальник хлебопекарни», а «писец у подножки»^[59] первоначально должен был отвечать за напитки своего господина. К этим служителям мы должны прибавить еще привратника, пекаря, садовника и других слуг низшего разряда, а также ремесленников и женщин, работавших на господина. Разумеется, менее крупные домашние хозяйства эпохи Среднего царства имели более скромное устройство, но и в них часто были зависимые крестьяне, пекари и другие слуги, из которых часть были крепостными людьми^[60].

В доме были также рабыни, и красивых сириек часто выбирали прислуживать господину. Во всяком случае, при царском дворе были крепостные слуги, находившиеся под началом у «главного начальника», а среди старших по должности слуг царского хозяйства, несомненно, было много рабов, приведенных из других стран. Но эти царские «начальники продовольствия», «начальники жилища», зависимые крестьяне, «носители прохладных напитков», «писцы у подножки», «изготовители сластей», как они назывались, занимали высокое положение и пользовались уважением, помимо прочих причин, еще и потому, что египтяне во все времена очень ценили умение хорошо готовить.

И потому очень скромно звучала мольба египтянина об умершем, когда он просил, чтобы у покойного на небесах была еда – хлеб и пиво, гусятина и говядина. Но даже беглый взгляд на списки жертвоприношений в гробницах позволяет нам увидеть, что египтяне очень хорошо знали: бывает разный хлеб и разное мясо. В этих любопытных списках они требуют для умершего не меньше десяти различных сортов мяса, пять видов птицы, шестнадцать видов хлеба и пирогов, шесть сортов вина и четыре – пива и одиннадцать видов фруктов, а также «всяческие сласти» и т. д. Эти виды еды и блюд не переходили от поколения к поколению, как бывает у первобытных народов, а так же, как и у нас, находились под влиянием моды, со временем сильно меняясь. У нас есть перечень кушаний, которые следовало приготовить для одного из царей XIX династии, когда он, путешествуя со своим двором, проезжал через различные города, и среди десяти сортов хлеба и пяти видов пирогов вряд ли хотя бы один был широко распространен во времена Древнего царства. У египтян были, кроме кушаний домашнего происхождения, и чужеземные. В одной очень древней священной книге мы читаем, что боги едят прекрасный хлеб из Камха, то есть

семитов^[61]. Названия довольно большого числа кушаний эпохи Нового царства тоже указывают, что они заимствованы из других стран. Египтяне доставляли себе деликатесные блюда из стран, которые были их соседями с севера, в первую очередь из Сирии, Малой Азии и Месопотамии. Для «князей» существовали «огромные, хорошо испеченные караваи», зерно для которых поступало из Турета ( ), а для солдат – различные сирийские виды хлеба из Камха, например, хлеб келешет и прежде всего арупуса ( ) (« альфос», греч. – Пер.). Хорошее вино они получали из Хару, пиво из Кеде, самое хорошее растительное масло из Эрсы, Хеты, Сангара, Эмура, Техесы и Нахарины; лучший инжир поступал из Хару.

Жареный гусь

Правда, эти кушанья не всегда были действительно привезены из-за границы: кроме настоящего «пива из Кеде, которое из порта», существовало пиво из Кеде, которое варили в Египте рабы-иноземцы.

К сожалению, мы очень мало знаем о приготовлении этих блюд. Любимое блюдо египтян – гуся – обычно поджаривали на горячих углях; вертел при этом был самый примитивный – палка, продетая через клюв и шею сквозь птицу. Рыбу египтяне жарили так же, нанизывая ее на палку. Приготовленное таким образом жаркое выглядело не очень аппетитно, и перед едой его надо было хорошо протереть пучком соломы. Очагом служила подставка из известняка, имевшая форму низкого столика; и даже пастухи, жившие в болотах вместе со своим скотом, носили с собой это приспособление. На кухне Имери, «начальника имений» царя Шепсескафа, очаг был заменен металлической жаровней с красивыми ажурными боками. На этой же кухне мы видим, как резали на низких столах и затем готовили мясо; маленькие горшки поставлены на жаровню, а большие стоят на двух опорах над огнем.

Лишь дойдя до эпохи Нового царства, мы обнаруживаем на рисунках, изображающих кухню Рамсеса III, огромный металлический котел на ножках, который стоит на огне; поваренок помешивает его содержимое огромной двузубой вилкой. В задней части кухни пол сделан из ила и мелких камней и поднят примерно на треть метра выше, образуя место под очаг, над ним, под потолком, протянут брус, к которому подвешено хранящееся в запасе мясо.

Приготовление хлеба во все эпохи занимало важное место в домашнем хозяйстве, так как во все времена хлеб в различных видах был основной пищей народа^[62]. Поэтому мы много знаем о нем. Можно принять как истину, что египтяне, во всяком случае в ранние периоды своей истории, не имели мельниц: мы нигде не обнаруживаем изображения мельниц в египетских гробницах.

Пастухи в полях (из гробницы эпохи Древнего царства в Саккаре, теперь находится в Гизе. Согласно Перро – Шипье)

С другой стороны, во времена и Среднего, и Нового царства мы обнаруживаем изображения огромных ступ, в которых один или два мужчины «толкут зерно» тяжелыми пестами точно так же, как это делают сейчас во многих областях Африки.

Однако для получения более мелкой муки египтяне растирали зерно между двумя камнями. Нижний камень, больший по размеру, закрепляли на одном месте и наклоняли вперед так, чтобы готовая мука сыпалась в маленькую выемку, сделанную в передней части камня. Во времена Древнего царства этот камень ставили на землю, и работавшая на нем женщина должна была стоять на коленях; в эпоху Среднего царства место нижнего камня занял стол с углублением впереди, женщина могла стоять, и это сделало ее работу намного легче.

Вторым по очереди делом в приготовлении хлеба было замешивание теста, и его можно было делать по-разному. Пастухи в полях по вечерам, когда пекли свои лепешки в золе, только «взбивали тесто» в глиняной миске и слегка обжаривали свои круглые плоские лепешки на углях очага или просто в горячей золе. Чтобы вынуть их из горячих углей, эти голодные люди пользовались вместо вилок маленькими палочками, но перед едой они сначала должны были счистить пепел пучком травы. Разумеется, в доме человека благородного происхождения все было иначе. Здесь тесто клали в корзину и старательно месили руками; выжатая из него вода стекала сквозь отверстия между прутьями в горшок, поставленный под корзину.

Служанка, растирающая зерно. Известняковая статуэтка из Гизы (согласно Перро – Шипье)

Слуга, месящий тесто. Известняковая статуэтка из Гизы (согласно Перро – Шипье)

Затем тесту руками придавали различные формы, похожие на форму нашей сегодняшней выпечки, и пекли то, что было вылеплено, на конической печи. Я с особым смыслом сказал на печи: похоже, египтяне налепливали свои булки на наружную поверхность печи. Рисунок времен Нового царства дает нам достаточное представление об одной из этих печей (с. 76): она представляет собой усеченный конус из илистой земли, открытый сверху, и имеет в высоту около метра. Внутри горит огонь, его языки вырываются из верхушки конуса, а к наружной поверхности прилеплены булки.

На этом же рисунке мы видим дворцовую пекарню Рамсеса III. Здесь тесто не месят руками: это было бы слишком утомительно при таких больших количествах теста, которые нужны в царском хозяйстве, – а мнут ногами.

Формы булок во времена Среднего царства (согласно L. D., ii. 126, 128, 129)

Двое слуг заняты этой требующей выносливости работой: они топчут тесто в огромной бочке, опираясь на длинные палки. Другие уносят готовое тесто в кувшинах на стол, за которым работает пекарь. Поскольку придворный пекарь не доволен обычными формами хлеба, он придает своим булкам всевозможные новые очертания. Некоторые из них имеют форму спирали, как «улитки» наших кондитеров, другие окрашены в коричневый или красный цвет, возможно, в подражание кускам жареного мяса. Среди них есть также каравай в форме лежащей коровы. Затем эти разнообразные хлебы приготавливаются различными способами: «улитки» и «корову» царский повар жарит на огромной сковороде, а мелкие булки пекутся на печи.

Царская пекарня. Из гробницы Рамсеса III (согласно W., ii. 34, где изображено — внизу слева , – что по ошибке только одна из булок прилеплена к печи)

Столы для кушаний, Древнее царство (согласно L. D., ii. 57 b)

Алебастровая чаша. Музей замка Алнвик (согласно W., ii. 42)

Кувшины для вина, украшенные венками и вышитыми тканями (настенный рисунок из Британского музея)

Столик с принадлежностями для умывания

Отдельной частью кухни было «чистое место», то есть пивоварня, где варили пиво^[63]. Пиво было любимым напитком египетского народа, и даже умершие в своем загробном блаженстве не могли обойтись без пива – так же, как без хлеба. Этот напиток был любим во все времена; в эпоху Древнего царства египтяне варили четыре сорта пива, среди которых было «черное», то есть темное^[64]; во времена Нового царства в Египте ценилось пиво из окрестностей Кеде на востоке Малой Азии, а во времена греков египтяне пили пиво из Зифоса, о котором Диодор пишет, что оно пахло как вино.

Мы мало знаем о приготовлении пива, однако все сведения согласуются в том, что оно делалось из молотого ячменя – «зерна Верхнего Египта», как его называли^[65].

Во времена Древнего царства египтяне ели, сидя на корточках, обычно по два человека за одним маленьким столом, который имел высоту всего около 15 см и на котором были сложены кучами фрукты, хлеб и жареное мясо, а чаши для питья стояли под ним. Ели египтяне руками и не стеснялись отрывать куски от гуся. В более поздние времена простой народ ел так же, а высшие слои общества в Новом царстве предпочитали сидеть на высоких стульях с подушками и пользоваться услугами прислужников и рабынь^[66]. После еды таким знатным египтянам лили на руки воду для мытья – так же, как принято на современном Востоке, и поэтому в столовых мы часто обнаруживаем кувшин и таз – точно такие же, как на современных столиках для умывания. В Древнем Египте украшение стола было искусством. Для украшения больших обеденных столов применяли крупные цветы лотоса, а во времена Нового царства кувшины с вином и пивом всегда были украшены вышитыми покрывалами. «Венки из цветов для кувшинов с вином» были необходимы, и, если царский двор проезжал через город, слуги должны были доставить для путешественников 100 венков так же обязательно, как и 29 200 караваев хлеба или 200 бушелей (1 бушель – 36,368 л (англ.). — Ред.) угля. Как столы на пиру были убраны цветами, так же и гости были украшены ароматными цветами и бутонами; к волосам они прикрепляли бутоны лотоса и протягивали их друг другу, предлагая понюхать, так же как в наши дни у других народов гости протягивают друг другу бокалы вина.

Этот обычай значил не так мало, как могут подумать некоторые люди: его основой была любовь к цветам и зеленым растениям, очень характерная для египетского народа. На памятниках мы всюду видим цветы; богам подносили в дар букеты цветов; гробы покрывали венками из цветов, дома украшали цветами, и роспись на капителях всех колонн выполнена по образцу ярких цветочных лепестков. Египтяне любили и тенистые деревья. Житель Египта молился не только о том, чтобы после того, как он покинет этот мир, его душе «Нил дал каждое цветущее растение в положенное время года», но и о том, чтобы его душа могла сидеть «на ветвях деревьев, которые он посадил, и наслаждаться прохладным воздухом в тени его сикомора»^[67]. Распаханные поля, лишенные тени пальмовые рощи, голая илистая земля редко позволяли египтянину увидеть те картины, которыми он больше всего любовался, и поэтому он старался удовлетворить эту потребность с помощью садоводства. В самые ранние периоды истории в Египте уже существовали парки и сады, и знатный человек из Древнего Египта с гордостью говорил о своих тенистых деревьях, своих ароматных растениях и своих прохладных прудах.

Все нежные чувства, с которыми мы смотрим на естественные леса и луга, египтянин испытывал к своему хорошо ухоженному саду; для него сад был местом любви, а его деревья – поверенными, которым влюбленные доверют свои тайны.

В день «праздника сада», то есть в день, когда сад полностью расцвел, дикая смоковница просит девушку прийти в тень ее листьев, которая будет надежным тайным убежищем:

Фараон разделял со своими подданными эту любовь к деревьям и цветам и пытался превратить свой город в сад. Например, Рамсес III насадил в Фивах деревья и растения папируса, а в новом городе, который он основал в дельте, он устроил «большие виноградники, дорожки, затененные приятными фруктовыми деревьями всех видов, которые были увешаны плодами; священную дорогу, великолепную, блистающую цветами всех стран, а также лотосами и папирусами, бесчисленными, как песок»^[69]. То, что сказано про посаженные там цветы всех стран, – не просто слова: любовь к садоводству и выращиванию цветов действительно привела к тому, что в Египет стали ввозить экзотические растения.

За триста лет до Рамсеса III царица Хатшепсут гордилась тем, что велела привезти «тридцать одно растущее ладанное дерево из стран благовоний», расположенных у Красного моря.

Рамсес III повторил этот трудный опыт и засадил двор Амона редкостными кустарниками.

План сада и дома представителя высших слоев общества

Два замечательных рисунка из фиванских гробниц эпохи Нового царства^[70] открывают перед нами еще некоторые подробности планировки садов и деревенских домов людей из верхнего слоя общества; и по обоим рисункам видно, что хозяин изображенных владений любил тишину и покой деревни. Высокая стена преграждала путь внешнему миру; дом не был виден, поскольку стоял в дальнем конце сада, под высокими тенистыми деревьями, и пройти к нему можно было только по узким тропинкам сада. Господин, владевший тем большим участком земли, который изображен на показанном плане^[71], укрыл свой дом в самом дальнем углу сада.

Ни один звук беспокойной жизни канала не мог проникнуть в его уединение; ничей посторонний глаз не мог увидеть его дом за стенами или за вершинами деревьев. (См. рис. на с. 81. – Пер.)

Высокая зубчатая стена окружает этот почти квадратный участок земли; вход есть только спереди: там широкая лестница в один пролет спускается от просторной сторожки, где находился привратник, к двум маленьким дверям, выходившим на канал. Через главный вход, украшенный именем правящего царя, мы проходим сквозь маленькую дверь сразу в виноградник, который показан в центре плана. Пышные разросшиеся лозы с большими гроздями пурпурного винограда обвиваются вокруг решеток, сложенных из камня, и через проходы между рядами лоз дорожка ведет сразу в дом.

Но если мы пройдем через любую из боковых дверей, то попадем в другую часть сада, которая похожа на маленький парк. Здесь, окруженный пальмами и кустами, находится пруд, в котором есть рыба. Часть этого сада отделена от остальной территории стеной, за которой растут деревья светло-зеленого цвета; может быть, это питомник для саженцев, а может – участок с редкими деревьями.

Из этого сада ведут две двери – одна в пальмовый сад, занимающий узкую полосу земли, которая со всех сторон окаймляет участок, вторая – в заднюю часть сада. Теперь, выйдем ли мы на правую или на левую сторону, мы снова придем к «прохладному пруду», а отдыхать у пруда было наслаждением для египтян. У начала пруда стоит симпатичная маленькая беседка, обвитая зеленью; здесь хозяин дома сидел по вечерам и смотрел, как водяные птицы играют в воде среди лотосов и растений папируса.

И наконец, у задней стороны участка, окруженный двумя рядами пальм и других высоких деревьев, стоит сам дом – явно одноэтажное здание неправильной формы. Его основная часть пристроена к задней стене виноградника и имеет три комнаты с выходами в сад. Слева к нему добавлена пристройка, которая, похоже, выше, чем центральная часть здания; у нее спереди две двери и сбоку два окна. Бросается в глаза то, что весь дом лишен украшений, и однообразие деревянных стен лишь иногда нарушают столбики и рамы окон и расписанная яркими красками ниша под крышей. Украшать это здание было незачем: оно совершенно скрыто деревьями, а чтобы произвести впечатление на прохожих, было достаточно величавого вида, который имел домик привратника на передней стороне участка.

Описанная здесь форма сада, похоже, была такой же обычной и в более ранние эпохи. В красивом парке, который заложил часто упоминавшийся Амтен, главный ловчий царя Снофру, он «выкопал большой пруд и посадил смоковницы и виноградные лозы». «В середине сада (точно так же, как на нашем плане) он устроил виноградник, который давал ему много вина». Вполне естественно, что египтяне так заботились о винограднике: хотя их главным национальным напитком было пиво, во все времена вино тоже было у них любимым питьем. В эпоху Древнего царства в Египте различали шесть сортов вина, в том числе белое, красное, черное и северное. Последнее из них соответствовало различным винам из дельты – мареотскому, себеннитскому и тениотскому (которые пользовались громкой славой позже, во времена греков и римлян). Виноград в больших количествах выращивали по всей стране; например, Рамсес III насадил «бесчисленные виноградники» в южных и северных оазисах и еще много виноградников в Верхнем и Нижнем Египте. Он назначил рабов-чужеземцев для возделывания этих посадок и выкопал «пруды, в которых росли цветы лотоса». Больше всего он заботился о знаменитом винограднике в горах, который давал «сладкое вино» и назывался Ка-ен-Кемет – «дух Египта». Этот огромный виноградник, который «вода заливала при разливе, как две страны, большие оливы которого были полны плодов, который был окружен длинной стеной и все дорожки которого были обсажены огромными деревьями, дававшими столько масла, сколько есть песка на морском берегу», был обширным садовым хозяйством фиванского храма Амона^[72] и принадлежал этому храму по меньшей мере с начала царствования Рамсеса III, поскольку этот царь подтвердил принадлежность храму этого дара своих предков и основал на винограднике казну и святилище.

Рисунки времени Древнего царства позволяют нам увидеть, как выращивались и обрабатывались виноградные лозы. Лозу заставляли виться вокруг опоры-решетки, которая стояла вначале на раздвоенных деревянных подпорках, а позже, в годы правления VI династии, которые были временем роскоши, – на деревянных столбах. Виноград возделывали очень заботливо: каждую лозу поливали отдельно из глиняных сосудов, криками и камнями из пращей прогоняли с виноградников слетавшихся огромными стаями птиц. Собрав грозди, которые, похоже, имели необычно длинную форму, и сложив их в корзины, люди относили их к прессу, механизм которого был простейший – тот, который и теперь еще можно увидеть на юге Европы. Это был длинный низкий ящик, над которым возвышалась деревянная рама выше человеческого роста. Ящик наполняли гроздями, затем пять или шесть человек входили в него, поднимали руки, брались за верхние доски рамы и топтали грозди ногами. По тому, как быстро двигались их ноги, мы видим, что работники должны были держаться за эти доски, чтобы не упасть. Во времена Нового царства форма прессов для выжимания виноградного сока стала удобнее и красивее: работники держались за канаты, это давало им больше места и позволяло двигаться свободнее, а выжатый из винограда сок стекал через отверстия внизу в огромные чаны^[73].

Пресс для винограда в эпоху Нового царства. Вверху справа – маленький храм в честь богини урожая, перед которой в этот день сбора урожая были положены дары – виноград и вино. Ниже видно, как с помощью маленьких кувшинов наполняют вином огромные кувшины (согласно W., I, 385). Рисунок из фиванской гробницы

Но с каким бы старанием ни топтали эти люди виноград, в нем всегда оставалось какое-то количество сладкого сока, и его можно было извлечь только более энергичными мерами. Египтяне – рачительные хозяева – не пренебрегали этим остатком, а добывали его и для этого давили выжатые грозди в мешке. Огромный мешок из светло-желтой циновки наполняли виноградом, а затем скручивали, как белье, вынутое из таза после стирки.

В завязанные на концах петли продевались две палки, а затем четыре сильных мужчины начинали их вращать. С каждым поворотом мешка работа становилась все труднее, наконец, когда невозможно было повернуть палку еще раз, мешок крутили до упора, и, если работники под конец не выдерживали, он разворачивался. На рисунке мы видим, как в этот критический момент они проявляют свое наивысшее мастерство. Двое крепко держат, выкручивая мешок, палки за нижние концы, другие двое опираются на их спины, держат, выкручивая, палки за верхние концы, пятый, вися между двумя палками, раздвигает палки в стороны руками и ногами. Этот подвиг не напрасен: виноградный сок темным потоком льется в глиняный чан, который стоит внизу.

Это был обычный способ выжимания винограда в эпоху Древнего царства.

У нас нет данных о том, как после этого перерабатывали виноградный сок; мы видим только, как наполняли кувшины вином из огромных бочек, как их закрывали и как, наконец, их опечатывал казначей. Обычно мы видим еще и писцов, которые сидят рядом и записывают, сколько кувшинов было наполнено.

В эпоху Нового царства и также во времена греков и римлян любимым обычаем египтян было смешивать несколько сортов вина. Дальше на рисунке показано, как они с помощью сифонов наполняли большой сосуд вином трех сортов; праздничные украшения на сосудах указывают на то, что это смешивание происходит во время пира.

Выжимание винограда в эпоху Древнего царства

Рисунок из гробницы в Фивах (согласно W., ii. 314)

Мы не можем оставить без упоминания смоковницу, которую вместе с виноградной лозой выращивали в Египте во все времена. Мы повсюду встречаемся с ее плодом, а в старинных гробницах находим также изображения и самих деревьев. У смоковниц толстый искривленный ствол, и похоже, что высота их редко бывает больше 5 м. Но сучья смоковниц настолько крепкие, что садовники могут влезать на них и собирать плоды в плоскодонные корзины. Когда садовники не могли сами взобраться на дерево, они посылали на ветки ручных обезьян собирать для них инжир, как мы видим на рисунке ниже.

Обезьяны помогают собирать плоды смоковницы, инжир (согласно L. D., ii. 127)

Глава III

ОДЕЖДА

Пока мы смотрели на древности Египта как на что-то неизвестное и ограничивались тем, что любовались ими как чудесными диковинами, впечатление странности, возникавшее от всего в целом, заставляло нас не обращать внимания на многочисленные различия между отдельными памятниками. Даже когда мы постепенно научились делить историю Египта на длинные эпохи, прошло еще немало времени, прежде чем наше зрение стало настолько острым, что мы смогли рассмотреть эти несколько эпох. Долгое время люди говорили о египетском искусстве, египетской религии и египетском языке так, словно они не претерпели очень больших изменений за три тысячи лет, и настроили свои умы на то, что египтяне по характеру были необыкновенно консервативны. Теперь мы знаем, что эти выводы не подтверждаются. В течение трех тысяч лет своей древней истории язык, верования и искусство древних египтян менялись не больше и не меньше, чем у любого другого народа в тех же условиях, и лишь из-за недостатка знаний мы так долго недооценивали эти различия.

Голова Нефергора, хранителя архивов складов зерна, рядом с ним сидит его жена (Берлинский музей, 2303)

Это утверждение верно и для одежды, которая у цивилизованных народов, возможно, переносит больше всего изменений. В эпоху Древнего царства египтяне носили короткую юбку вокруг бедер, во времена Среднего царства была добавлена вторая юбка, а во времена Нового царства была закрыта и грудь. Приглядевшись внимательней, мы обнаружим и много других изменений – тех, которые происходили в пределах этих больших эпох. Если в одном веке юбка была короткой и узкой, то в следующем она становилась широкой и бесформенной, а век спустя в моде была только юбка, определенным образом уложенная в складки. Различные слои общества тоже отличались один от другого одеждой: наряд царя отличался от одежды его придворных, а чиновники в домашнем хозяйстве знатнейших князей одевались иначе, чем слуги, пастухи или лодочники. Разумеется, в этом случае мода тоже диктовала свою волю: одежду высших слоев общества быстро перенимали слои, которые находились непосредственно ниже их, тогда эта одежда переставала быть модной, знатные господа оставляли ее народу и начинали носить другую. Например, сразу после ухода с исторической сцены V династии знатнейшие князья царства стали подражать в одежде прежним царям, а позже этот наряд стал официальной одеждой старших ремесленников; тот самый наряд, в котором придворные царя Снофру появлялись во дворце, через не слишком большой промежуток времени уже носили старшие служители в домашних хозяйствах знати.

Простейшая форма юбки (по L. D., ii. 4)

Юбка, удлиненная ниже колен. IV династия (по L. D., ii. 9)

Мы должны прибавить к этому еще несколько различий: одежда старых людей была длиннее и теплее, чем у молодых, в присутствии царя, люди были одеты более модно, чем дома или на охоте. Запас данных по этой теме неистощим, и они заслуживают более внимательного рассмотрения, чем то, которое возможно в тесных пределах этой книги. Я должен ограничиться показом основных разновидностей различных типов одежд^[74]. Однако я надеюсь, читатель почувствует, что в одежде, несмотря на простоту составных частей, сравнительно часто происходили изменения.

Самым древним нарядом людей высокого звания, кажется, была простая короткая юбка, которая стала основой для всех стилей одежды. Она состояла из прямого куска белого полотна, который не слишком туго оборачивали вокруг бедер, и не закрывала колени. Как правило, ее обертывали вокруг тела справа налево, так что край оказывался спереди посередине. Верхний конец этого края засовывали за передник, который скреплял юбку^[75].

Три изображения Сенедмеба, называемого Мехи (V династия), в необычно широкой юбке (L. D., ii. 74, 78)

Юбка с выступом впереди. Изображение Небемехута (согласно L. D., ii. 13)

Юбка с выступом впереди. Статуя Уерхуу (согласно L. D., ii. 44)

В начале правления IV династии мы обнаруживаем, что даже знатнейшие люди довольствовались простейшей формой этой одежды; но даже в эпоху Древнего царства ее чаще носили писцы, слуги и крестьяне.

После царствования Хафры (Хефрена), строителя второй пирамиды, стало модно носить более длинную и широкую юбку; вначале это нововведение не слишком привилось, но к концу V династии оно уже перешло границу хорошего вкуса, и мы с трудом можем понять, как при дворе царя Униса (последний фараон V династии) модник мог носить ту конструкцию, которая была надета у него спереди, – может быть, была какая-то подпорка для того, чтобы юбка выступала вперед.

В период VI династии мы встречаемся с этим же нарядом, хотя и не таким преувеличенным. В это время слуги и крестьяне стали носить более широкие юбки, поскольку старшие служители в домашних хозяйствах знатных людей уже подали им пример.

У этой юбки была странная разновидность, которая, видимо, была в большой чести у знатных людей времен V и VI династий: с помощью какого-то искусственного средства они заставляли переднюю часть юбки выдаваться вперед в виде треугольного выступа. В этой моде были небольшие различия. Если край юбки образовывал свободную складку, это считалось просто одним из вариантов обычной одежды; если же выступ был совершенно симметричным и поднимался над передником^[76], это считалось совершенно новомодным причудливым нарядом.

Помимо этих различных видов короткой юбки, мы обнаруживаем в виде исключения случаи, когда мужчины носят длинные одежды, которые закрывают тело от пояса до ступней^[77]. В этой одежде изображают умерших, когда показывают, как те сидят за столом для жертвоприношений и принимают почести от своих живых друзей; несомненно, это был наряд старика, и, вероятно, покойные носили его перед самой смертью.

Кроме этих повседневных нарядов, знатные люди Древнего царства имели наряд, предназначенный только для праздников. Как обычно бывает в таких случаях, праздничный наряд не был похож на модную одежду своего времени, а был выдержан в более древнем стиле.

По сути дела, это – более элегантная разновидность старой узкой и короткой юбки. Ее перед округлен так, что ложится маленькими складками, а ремень закреплен красивой металлической застежкой. Хотя существует много изображений, трудно сказать, как именно была сделана застежка; та узкая, украшенная орнаментом деталь одежды, которая видна над застежкой, – возможно, конец передника. Это точно не ручка кинжала, как все предполагали. И наконец, передняя часть юбки, начиная от середины спины, часто была еще украшена собранным в складки куском золотой ткани; в результате получалась очень элегантная одежда^[78]. Чтобы завершить этот праздничный наряд, нужна была шкура леопарда: знатные люди накидывали ее себе на плечи, когда появлялись на людях «в полном наряде». Правильно носить эту шкуру следовало так, чтобы маленькая голова и передние лапы животного свисали вниз, а задние лапы, связанные вместе длинными лентами, перевешивались через плечо. Было модно, сидя без дела, играть этими лентами, перебирая их левой рукой^[79].

Парадная юбка без нарядного края. Статуя Нофера в Гизе (согласно Перро – Шипье, 628)

Парадная юбка с золотым краем. Статуя Ранофера в Гизе (согласно Перро – Шипье, 655)

В мрачные времена между VI и XII династиями одежда не претерпела больших изменений; однако юбка стала немного длиннее и теперь достигала середины ноги. В эпоху Среднего царства она снова стала более узкой и менее жесткой; для этого ее спереди делали немного наклонной и опускали несколько ниже, чем сзади. Считалось правильным показать между ног через одну или две круглые прорези внутреннюю часть юбки^[80]. Мужчины также любили украшать ее наружный край вышивкой или собирать ее переднюю часть в красивые складки. У обычных людей эта юбка была из толстой ткани, но люди высокого звания, напротив, выбирали для нее тонкую белую ткань, такую прозрачную, что она скорее показывала, чем скрывала формы тела.

Парадная юбка с золотым краем (принц Нереб. Согласно L. D., ii. 20)

Простая юбка времен Среднего царства (чиновник Хнемхотеп. L. D., ii. 131)

Поэтому было необходимо носить под прозрачной юбкой другую. Те, кто имел право носить шендет – короткую царскую одежду, – носили ее в качестве нижней юбки^[81]. Одновременно с этим нарядом из двух юбок, который стал началом новой эпохи в истории египетской одежды, появилась первая одежда для верхней части тела. Один из тех правителей нома Зайца, которые были похоронены в Эль-Берше, носил – как видно на иллюстрации ниже – плащ наподобие мантильи, скрепленный на груди. На другом рисунке этот же князь появляется в совершенно необычном наряде: он закутан с головы до ног в узкую одежду, явно полосатую, – похоже, что ее носили старики во времена Среднего царства^[82].

В период между Средним и Новым царством в одежде было мало нововведений, но более модные виды мужских нарядов полностью одержали победу над более простыми. Только жрецы остались верны простой юбке; все остальные египтяне носили верхнюю прозрачную юбку и короткую нижнюю, которые сохраняли свою старинную форму^[83].

Вскоре после этого стремительное развитие Египетского царства и революционная смена всех прежних условий общественной жизни привели к быстрой смене моды. Примерно во времена царицы Хатшепсут одежда приняла новый вид: возник обычай прикрывать и верхнюю часть тела. Короткая рубашка, прочно закрепленная под передником, стала обязательным предметом одежды у всех людей из верхнего слоя общества. Похоже, что эта рубаха справа имела открытый вырез, чтобы правая рука могла двигаться свободно, а на левую руку надевался короткий рукав^[84]. В этот период каждое поколение носило свой особый вид юбки.

Двойная юбка эпохи Среднего царства (номарх Хнемхотеп. L. D., ii. 131)

Необычные одежды эпохи Среднего царства (номарх Джутхотеп. L. D., ii. 134 d, e)

Вначале нижняя юбка осталась без изменений, а верхняя стала короче спереди и длиннее сзади^[85].

Ближе к концу XVIII династии, при царе-вероотступнике Эхнатоне, носили более широкую и длинную нижнюю юбку, а у верхней юбки подол поднимали и собирали в буфы, чтобы под ней была видна нижняя. Перед верхней юбки был собран в толстые складки, нижняя юбка тоже часто была складчатой, а длинным концам набедренной повязки было позволено свисать вниз^[86].

В парадной одежде этого времени верхняя юбка стала значить меньше нижней. Нижняя развилась в широкую складчатую одежду, а верхняя выродилась в кусок льна, который обертывали вокруг бедер.

Одежда во времена Аменхотепа III. Верхняя юбка длиннее нижней (согласно L. D., iii. 77 e)

Одежда в первую половину периода XVIII династии (L. D., iii. 12 a)

Одежда во времена Эхнатона. Нижняя юбка стала длиннее (согласно L. D., iii. 101)

В это же время мы обнаруживаем на изображениях большое разнообразие нарядов: иногда кусок льняной ткани обернут вокруг тела так, что прикрывает сзади ноги, но спереди при этом очень короткий; иногда он принимает форму древней юбки, иногда он обернут вокруг тела два или три раза.

Одежда знатных людей XIX династии очень схожа с той одеждой аристократа времен Эхнатона, которая была описана выше, с той лишь разницей, что теперь, в более позднее время, буфы на верхней юбке были разглажены, и она была немного длиннее.

Праздничные костюмы в конце периода XVIII династии. Часто упоминавшийся Эйе с украшениями из золота, которые даровал ему царь. L. D., iii. 105. Наместник Эфиопии Аменхотеп, там же, 115. Его собрат по должности Хуи, там же, 118

Во времена Рамсеса III стало модно одеваться по образцу, который раньше существовал для торжественных нарядов^[87]: от верхней юбки, которая была лишь украшением, полностью отказались, а спереди прикрепляли в виде передника широкий кусок ткани, форма которого могла быть разной^[88].

В течение всего этого времени одежда для верхней части тела в основном не изменялась, хотя после правления XIX династии она стала более просторной^[89]. Иногда мы также видим нечто вроде плаща, который плотно прилегает к спине и скрепляется перед грудью. Цари обычно появлялись на людях в нем, а все остальные носили его лишь в торжественных случаях^[90]; другие люди – только на редких праздниках.

Наряд периода XIX династии (L. D., iii. 176 и след.)

Наряд периода XX династии с лоскутом ткани, прикрепленным впереди (L. D., iii. 217 a, 231)

Помимо обычных разновидностей одежды, развитие которых мы только что проследили, во все эпохи существовали наряды, которые носили лишь высокопоставленные люди и которые мы должны, исходя из этого, считать положенными носителям той или иной должности. Первое место среди них мы обязаны, конечно, отдать царским нарядам фараона – юбке с львиным хвостом и округленными краями, между которыми свисала узкая полоса ткани – древнейший символ царского сана. Мы уже показали, как этот наряд становился все роскошнее с течением времени, и вполне можем предположить, что эти изменения во многом были вызваны духом подражания: знатные люди стремились, насколько это было возможно, одеваться так же, как фараон. Торжественный наряд времен Древнего царства был первым результатом подражания: край юбки в ее передней части был украшен золотым шитьем, чтобы тот, кто надевал такую юбку, был в своем наряде похож на его величество, хотя бы при взгляде справа. Лишь ближе к концу периода V династии мы впервые от случая к случаю видим наряд, в точности похожий на царскую юбку, с той лишь разницей, что он был сделан не из золотистой ткани и не завершался львиным хвостом. Эту одежду носили как охотничий наряд во времена Среднего царства и в начале эпохи Нового царства: в эти дни мужчины высокого звания надевали ее, когда охотились на птиц или били острогой рыб^[91].

Однако в эпоху Среднего царства, очевидно, был принят закон, который устанавливал границы такого подражания, а право носить шендот (царскую юбку) было дано лишь некоторым должностным лицам. При XII династии многие знатнейшие аристократы явным образом провозглашали, что имеют эту привилегию, а в более поздние времена верховные жрецы крупнейших святилищ считали одним из самых своих гордых титулов звание носитель шендота^[92]. Эти ограничения принесли мало пользы, и в смутное время между Средним и Новым царством царскую юбку стал носить еще более широкий круг людей. При XVIII династии начальники всех ведомств носили ее, когда появлялись где-либо официально; и даже когда они делали уступку моде своего времени и надевали длинную верхнюю юбку, то закрепляли ее на такой высоте, чтобы под ней был виден символ их должности^[93]. Чиновники, обязанности которых были очень узкими, например «начальник крестьян» или «начальник возчиков», старшины каменщиков, моряков и погонщиков, во времена Нового царства часто носили юбки, очень похожие на шендот.

Ранняя разновидность царской юбки

Рамсес II в плаще

Другим знаком высокого звания мы можем считать полосы белой ткани, которыми знатные люди эпохи Древнего царства часто обертывали себе грудь или тело, когда надевали свой парадный наряд, или накидывали на плечи, позволяя свисать концам, когда отправлялись на прогулку по сельским местам в обычной одежде или на охоту. Такая широкая полоса ткани не защищала ни от ветра, ни от холода, а скорее всего была знаком, по которому люди могли узнать знатного господина. Таким же образом главного смотрителя, надзиравшего за рыбаками или полевыми работниками, узнавали по узкой ленте на шее. Те узкие ленты, которые мы часто видим на рисунках в руках у знатных людей всех периодов египетской истории, могли иметь то же значение.

Хнемхотеп охотится на птиц (согласно L. D., ii. 130)

Еще один вид одежды, в котором с первого же взгляда можно опознать должностное облачение, – одежда главного судьи и наместника, высшего должностного лица в египетском правительстве. Он носил узкую одежду, прикрывавшую тело от груди до лодыжек; ее поддерживали две тесьмы, закрепленные сзади на уровне шеи металлической застежкой. Этот высокопоставленный сановник брил голову, как жрецы, – возможно, потому что он был также в силу своей должности верховным жрецом богини истины. Позже мы поговорим о многочисленных изменениях в одежде жрецов и военных.

Копия настенного рисунка из фиванской гробницы (теперь в Британском музее)

Теперь бросим взгляд на одежду низших слоев общества, которая коренным образом отличалась от описанной выше одежды верхов. Низшие чиновники, как правило, следовали за модой, но обычно отставали от нее. Например, во времена Среднего царства они носили короткую юбку времен Древнего царства, а в дни Нового царства – более длинную юбку времен Среднего царства. Собственно народ – крестьяне, пастухи, ремесленники, слуги – всегда довольствовался очень простым нарядом. Чтобы появиться перед своим господином, они, как правило, надевали короткую юбку того вида, который был в моде в начале правления IV династии. Когда же простые люди были за работой, эту юбку повязывали менее туго, и при любом резком движении ее передняя часть отлетала в сторону.

Обычно эта юбка была сделана из льняной ткани, но в эпоху Древнего царства некоторые пастухи и лодочники, видимо, довольствовались одеждой из циновки.

Наместник в царствование Рамсеса IX. По грубо выполненному наброску рисунка на плитке известняка (Insc. In the hier. char. i.)

Эти люди отличаются от других также странными по виду волосами и бородами, точно такими же, какие носил часто упоминавшийся нами болотный народ

 ^[94]. Земледельцы в эпоху Нового царства тоже носили грубые юбки из циновки, причем имели обыкновение ставить на них заплаты из кожи^[95]. И наконец, люди, которым надо было много двигаться или работать в воде^[96], носили только набедренную повязку простейшей формы с бахромой по краю, – такую же, какую носят и сейчас многие африканские племена, – узкую полоску ткани, с которой впереди свисали вниз несколько лент^[97] или ее собственный конец^[98]. Конечно, такая повязка не очень прикрывала тело, ленты сдвигались со своего места при каждом движении, так что лодочники, рыбаки, пастухи и мясники часто снимали ее и работали в том виде, в каком их произвела на свет природа^[99]. Чувства стыда, так сильно развитого у нас, в Древнем Египте не существовало, и самые распространенные иероглифы изображают то, что сейчас рисуют нечасто.

Обычная одежда эпохи Древнего царства (царевна Седет, IV династия. Согласно L. D., ii. 21)

Эте, жена Сехемка (Лувр, А. 102, согласно Перро – Шипье)

Согласно нашим представлениям о жизни, женщинам, а не мужчинам пристало любить украшения и наряды, но египтяне эпохи Древнего царства держались противоположного мнения. По сравнению с многочисленными видами мужской одежды наряды их женщин выглядят для нас довольно однообразными: в течение многих веков, с IV до XVIII династии, все женщины египетского народа, от царевен до крестьянок, носили одинаковую одежду. Это было простое платье без складок, настолько узкое, что под ним были хорошо видны формы тела. Платье это начиналось под грудью и доходило до щиколоток; его прочно удерживали две тесемки, перекинутые через плечи. В редких случаях эти тесемки отсутствовали^[100], и только узкий покрой платья не давал ему упасть. Платье и тесемки всегда были одного и того же цвета^[101] – белого, красного или желтого; в этом отношении тоже не было различий в одежде ни между матерью и дочерью, ни между госпожой и служанкой. Точно так же у всех у них эта одежда была ничем не украшена – разве что вдоль верхнего края могло быть вышито несколько узоров^[102].

Знатная женщина эпохи Древнего царства в плаще (статуя Нофрет, Гиза, согласно Перро – Шипье)

Как мы уже говорили, очень редко мы встречаемся с одеждами другого покроя. Эте, жена Сехемка, «начальника земледелия», изображена одетой в белое платье, богато украшенное цветными бусинами; оно закрывает груди, а между ними вырез в виде буквы V. Это платье носили с поясом, а потому у него не было тесемок. Другое платье, которое мы видим немного чаще, закрывает плечи, хотя не имеет рукавов, вырез для шеи обычно имеет форму буквы V^[103]. Здесь на иллюстрации, где изображена прекрасная статуя Нофрет, жены верховного жереца Рахотепа, показан плащ, который носили поверх обычного платья.

В эпоху Среднего царства женская одежда, похоже, изменилась мало, и в начале правления XVIII династии изменения в ней тоже были лишь мелкие^[104]; но затем, одновременно с изменениями в мужской одежде, женская одежда тоже стала иной; возможно, отчасти это было вызвано великими переменами в политическом положении Египта.

Платье и плащ эпохи Нового царства (согласно Перро – Шипье)

Женщины, согласно новой моде того времени, стали носить две одежды – узкое платье, которое оставляло свободным правое плечо, а левое плечо закрывало, и широкий плащ, закрепленный перед грудью; как правило, и то и другое было сделано из такого тонкого льняного полотна, что под ним были отлично видны формы тела^[105]. Край плаща был вышит и, когда одетая таким образом женщина стояла неподвижно, свисал вертикально вниз. С течением времени, уже в эпоху Нового царства, этот наряд, разумеется, претерпел много изменений, за всеми подробностями которых очень трудно проследить из-за того, что египетские художники изображали одежду лишь приблизительно. Мы неизбежно вынуждены ошибаться.

Например, если бы мы стали рассматривать показанное здесь изображение царевны Бектенатон само по себе, мы бы пришли к выводу, что она была одета в одну белую одежду.

Только сравнив его с более подробным изображением одной царицы, выполненным в те же времена, мы получаем возможность истолковать его правильно. В обоих случаях женщины одеты одинаково – в платье и плащ; но в первом случае художник показал контуры обеих частей наряда, а в другом только набросал его внешние очертания, и поэтому платье стало выглядеть изображенным сбоку, как нужно для фигуры, показанной в профиль. Но и в этом художник не последователен: он показывает, где у платья вырез для шеи и где плащ падает на левое плечо, но совершенно не обращает внимания на то, что плащ должен закрывать и часть правого плеча^[106].

В таких обстоятельствах я ограничусь лишь перечислением главных видов женской одежды, которые можно с достаточной уверенностью выделить среди того, что надевали на себя женщины во времена XIX и XX династий. Следующим шагом в развитии моды был плащ, свободно наброшенный на руки, как показано на иллюстрирующих это рисунках. Вскоре к этому был добавлен короткий рукав для левой руки, а правая по-прежнему оставалась открытой. И в завершение всего, уже ближе к концу правления XX династии, к полупрозрачному платью и открытому плащу было добавлено нижнее платье из толстой ткани^[107].

Женский наряд в конце периода XVIII династии (согласно L. D., iii. 100)

Нам известен один наряд, который сильно отличается от обычного типа одежды и несомненно относится ко второй половине эпохи Нового царства. Он изображен на одной из самых красивых статуй среди тех, что находятся в Берлинском музее, и состоит из длинного платья, имевшего, похоже, два рукава, короткой накидки, украшенной на плечах бахромой, и впереди – что-то вроде просторного передника, который спускается от шеи до ступней. Раньше мы уже упоминали о мужском наряде, в котором передник примерно так же свисал вниз с пояса; изображение мужа этой госпожи позволяет нам увидеть, что оба этих фасона одежды были в моде одновременно. Одновременно со сложными видами женских нарядов мы иногда встречаем один очень скромный – простую рубаху с короткими рукавами, которая начиналась от шеи; но похоже, что ее носили только служанки.

Одежда женщин низкого звания никогда сильно не отличалась от одежды знатных дам: в большинстве случаев крестьянки и служанки ходили в одежде почти такого же вида, как та, которую носили их госпожи. Эти наряды давали очень мало возможности для движения, и потому женщины не могли носить их во время трудной работы. В таких случаях женщины так же, как и мужчины, одевались только в короткую юбку, которая оставляла свободными верхнюю часть тела и ноги.

Девушки-танцовщицы древних времен (несомненно, из-за кокетства) обычно предпочитали как раз такую одежду, но украшенную всевозможными узорами, а не более женственный наряд^[108]. По подобным же причинам в эпоху Нового царства у молодых рабынь, которые прислуживали знатным господам и госпожам на пирах, единственной одеждой была полоса кожи, которая продевалась между ногами и удерживалась наверху вышитым поясом; гостям нравилось смотреть на красивые формы тел этих девушек^[109].

В общем и целом развитие женской одежды шло во многом по тому же пути, что и мужской. В обоих случаях во времена Древнего царства одежда была очень простой, она мало менялась до начала эпохи Нового царства, а уже тогда, во время великого роста политического могущества Египта, в одежде произошла полная революция.

В обоих случаях изменение имело вид добавления к наряду второго предмета одежды, причем рукав имелся только для левой руки, а правая оставалась свободной для работы. Еще одно совпадение – то, что в одежде обоих полов одновременно стало уделяться очень много внимания внешнему виду. Вполне возможно, что эти изменения в какой-то степени были вызваны общением с жителями других стран, но велика ли была эта степень, мы сейчас не можем определить. Однако иноземное влияние могло коснуться только деталей, поскольку основные характеристики египетской одежды были совершенно противоположны тому, что мы обнаруживаем в одежде жителей Северной Сирии в это же время.

Плащ, оставляющий руки открытыми (согласно L. D., iii. 217 e)

Плащ с рукавами (XX династия. Согласно L. D., iii. 2)

Плащ с рукавами и два платья (согласно L. D., iii. 231 a)

Сирийцы носили узкие, плотно облегающие тело, простые по форме одежды, в которых темно-синие нити чередовались с темно-красными, и этот наряд обычно был богато украшен вышивкой. В Египте были в ходу широкие одежды с большим числом складок, из белых прозрачных льняных тканей, ничем не украшенные, а достоинствами египетского наряда были идеальная чистота и тончайшая структура ткани. В начале истории Древнего Египта было не так. Видно, что в эпоху Древнего царства одежду иногда делали из толстой материи^[110]; в самые ранние времена одежда женщин чаще была цветной, чем белой^[111], а в эпоху Нового царства она бывала иногда зеленой, а иногда разноцветной^[112]. Из мужской одежды цвет исчез гораздо раньше^[113], и, хотя в надписях боги и умершие люди по-прежнему требовали для себя красных, зеленых или синих тканей, у живых на смену таким материям давно пришел тонкий белый лен.

Это изгнание цвета было, несомненно, вызвано стремлением к идеальной чистоте тела – тем самым, которое заставляло египтян сбривать и волосы, и бороду. Естественно, что при таких взглядах на жизнь те работники, чьим делом было стирать одежду, играли в обществе особую роль, и «прачечник – тот, кто стирает на плотине, сосед крокодила, когда он плывет вверх по течению» был любимым персонажем египетской поэзии. Мы уже отмечали, что «главный прачечник царя» и «главный отбеливатель одежд царя» были в числе придворных чиновников высокого уровня.

Сирийский посол во времена Тутанхамона. На рисунке-оригинале в одежде чередуются синие и красные нити. L. D., iii. 116

В хозяйстве частного лица день большой стирки был важным событием в жизни дома – настолько значительным, что его изображали в ряду рисунков, украшавших гробницы^[114]. Три рисунка эпохи Среднего царства изображают рабочих, которые под наблюдением главного прачечника заняты стиркой и выкручиванием одежды около маленьких тазов. Мы видим, как они бьют одежду деревянными палками, обрызгивают ее, высоко поднимая руки, собрав в складки предмет белья, вешают один его конец на столбик, через другой конец продевают палку и поворачивают ее с большой силой. Затем они расправляют и складывают белье, и, наконец, главный прачечник упаковывает его в большой узел. Однако для хорошей стирки одежды были необходимы не только мытье и отбеливание; существовали сложные способы делать на одежде складки, которых требовала мода, но которые тонкая льняная ткань вряд ли могла принять сама по себе. Какими именно способами египтяне принуждали ее так сгибаться, мы едва ли сможем выяснить, хотя Уилкинсон сделал интересное предположение, что эти равномерно расположенные складки на одежде выдавливались на ткани с помощью такой доски, как та, которая показана здесь на иллюстрации.

Согласно L. D., ii. 102 (Бени-Хасан)

Но манеру одеваться, присущую какому-либо народу, определяет не одна лишь одежда; украшения, обувь и прическа – все это важные элементы наряда. В Египте прическа имела важнейшее значение, и мы должны поговорить о ней подробнее. Раньше часто утверждали, что древние египтяне, как и их современные потомки, самым тщательным образом брили голову и носили только искусственные волосы. К тому же есть факты, которые невозможно оспорить: на памятниках древности мы видим много изображений гладко выбритых голов, в некоторых музеях хранятся парики^[115], одного и того же человека изображали на портретах иногда с короткими волосами, иногда с длинными. Геродот также явным образом утверждает, что египтяне в его время с молодых лет брились, а отращивали волосы только в знак траура. Тем не менее наблюдатель, свободный от предвзятых мнений и взявшийся за изучение этого вопроса, должен будет признаться, что дело обстоит не так просто, как кажется на первый взгляд.

Деревянное приспособление, которое находится в музее во Флоренции. Выше показаны борозды на нем в их настоящем размере (согласно W., I. 185)

Тот же Геродот, например, отмечает, что ни в одной стране он не видел так мало безволосых голов, а среди древнеегипетских медицинских рецептов есть ряд лекарственных средств для мужских и женских волос. Еще важнее то, что на некоторых статуях, созданных в разные эпохи, можно заметить маленькие пряди собственных волос, которые высовываются из-под краев тяжелых париков^[116]. Таким образом, мы должны сделать вывод, что, когда о человеке говорили «бритый», мы должны, как правило, понимать под этим, что его волосы были только очень коротко острижены, а действительно бритыми были только те, кто изображен в этом виде на памятниках – жрецы в эпоху Нового царства.

На деле памятники Древнего царства показывают нам, что первоначально короткие волосы были в моде (как показано на приведенных здесь иллюстрациях) у всех слоев общества^[117] – у пастуха или лодочника и у князя, и даже у тех, кто носил одежду придворного. В то же время знатные люди имели, кроме обычной прически, более праздничное украшение для своих голов – огромные парики с искусственными прическами. Мы должны разделить эти парики на два типа – те, которые воспроизводили короткие и густые курчавые волосы, и другие, подобные длинным волосам.

Голова карлика из Гизы

Условное изображение парика

Голова писца (статуя хранится в Лувре)

Мелкие завитки на макушке (согласно L. D., iii. 290)

Условное изображение такого парика

Мелкие завитки только на лбу (согласно L. D., ii. 21)

Короткий парик представлял собой конструкцию из мелких завитков, уложенных горизонтальными рядами, которые частично накрывали один другой – как черепицы на крыше^[118]. Как правило, была видна лишь очень малая часть лба, а уши и задняя часть шеи были полностью закрыты. Многие отдельные случаи отличаются один от другого в частностях, но в целом это описание верно. Мелкие завитки были иногда треугольными, иногда квадратными; линия волос на лбу иногда прямая, иногда округленная; во многих случаях завитки начинаются на макушке, в других – у верхней границы лба; существуют и другие различия, которые можно объяснить только причудами моды. Нам кажется забавным то, что простолюдины, как обезьяны, копировали наряды своих господ. В самые ранние времена только господин, а также один или два чиновника его хозяйства носили эти парики, но от времени V династии до нас дошло много изображений ремесленников, пастухов и слуг, украшенных этим когда-то благородным головным убором. А вот парик второго типа – с длинными волосами^[119] – похоже, никогда не терял свое положение наряда для избранных; правда, он был, конечно, более роскошным головным убором, чем жесткая конструкция из завитков. У длинного парика густые волосы свисали с макушки до плеч, а их концы были немного волнистыми. Иногда некоторые пряди были завиты в виде спирали.

Длинный завитой парик (согласно Перро, 655)

Тем не менее это чудо искусства египетских изготовителей париков со всеми вариантами, которые были допустимы, не удовлетворяло модника времен Древнего царства, и он прилагал много стараний, чтобы сделать свой головной убор еще более впечатляющим.

Длинный завитой парик (на портрете Уерхуу из L. D., ii. 44 a)

Некто Шепсесра, который был «начальником юга» при царе Исеси, должно быть, особенно старался быть в этом отношении лучшим. Он приказал изготовить для своей гробницы четыре статуи, все с разными прическами. Две изображают его в обычных париках, третья – с длинными и волнистыми, как у женщины, волосами, а четвертая – в парике из мелких завитков, который доходит до середины спины. Эта последняя прическа была, должно быть, изобретена изготовителями париков, потому что уложить собственные волосы человека таким чудесным способом было бы совершенно невозможно. То же можно сказать и о фасоне парика, который стал господствующим при VI династии. Это было бессмысленное сочетание двух более ранних видов: прическа с длинными волосами, весь стиль которой позволяет выполнить ее только из длинных прядей, но разделенная, по образцу париков другого вида, на ряды мелких завитков, и при этом сохранившая свои волнистые очертания.

Условные изображения этого головного убора (на портрете Хафраанха из L. D., ii. 9; и портрете Мехи из L. D., ii. 74 c)

В эпоху Среднего царства мода на прически изменилась мало. Похоже, что мужчины из верхов общества оставались верны двум древним видам парика^[120], а люди низкого звания отращивали собственные волосы^[121]; сразу после изгнания гиксосов мода тоже не изменилась: это произошло лишь вместе с внешнеполитическим усилением Египта^[122]. С этого времени, то есть со второй половины периода правления XVIII династии, моды явно быстро сменяли одна другую, и мы не всегда можем понять (по тем материалам, которые есть в нашем распоряжении), как долго держалась та или иная мода.

Короткие парики (согласно L. D., iii. 77 e, 115. Ср. также: голова писца на с. 113)

Головные уборы, спускающиеся на плечи (согласно L. D., iii. 121 b, 100, 173 c)

Мы можем выделить два основных вида причесок – более короткая, часто закрывающая шею, и более длинная, в которой масса густых волос спадает спереди на плечи. Простая разновидность короткой прически показана на приведенном здесь изображении головы «начальника житниц» Хаемхета: прямые волосы вокруг всей головы, остриженные даже над спиной^[123]. Но как правило, египетских мужчин не удовлетворяла такая простота; мода требовала иметь завитые волосы или по меньшей мере бахрому из маленьких завитков вокруг лица и одну прядь, свободно ниспадающую на спину^[124]. В своем простейшем виде эта вторая прическа с волосами накрывающими плечи, не очень отличалась от более короткой, но, как правило, в этом случае сооружали что-нибудь гораздо более величественное. Концы волос и волосы вокруг лица иногда тоже были завиты очаровательным, хотя и довольно неестественным образом, как мы видим на изображениях нескольких знатных особ периода XVIII и XIX династий. Волосы, спадавшие на плечи, разделяли на отдельные пряди, каждую из которых завивали; эти завитки красиво контрастировали с остальными волосами, которые обычно были прямыми^[125].

Рисунок согласно L. D., iii. 77a. Ср. также: голова Нефергора на с. 88

Оба вида прически, которые были описаны здесь, были в ходу у всех людей высокого звания при XVIII и XIX династиях; что это действительно были парики, а не их собственные волосы, мы видим по тому, как менял свои прически один и тот же человек. Их продолжали носить и при XX династии, при ней мы встречаемся также и с длинными, свободно свисающими волосами.

Парик с длинными волосами (согласно L. D., ii. 21)

Парик с короткими волосами (согласно Перро, гравюра ix)

Парик с длинными волосами (Перро, 659)

В эпоху Древнего царства женщины всех слоев общества носили большую прическу из прямых волос, разделенных надвое и спускавшихся до груди. Многие рисунки доказывают нам, что эти роскошные шевелюры тоже не всегда были природными: иногда мы видим без них не только служанок, но и взрослых хозяиских дочерей, и самих хозяек^[126], а на голове при этом заметны короткие волосы^[127]. В нескольких случаях мы встречаемся с более коротким видом парика, который иногда носили женщины высокого происхождения.

У такого парика волосы спускались самое большее до плеч, а спереди под париком (как правило) были видны собственные волосы, закрывавшие лоб почти до глаз.

Из W., ii. 339

С рисунка из Британского музея

Из Перро, 795

В течение всей долгой эпохи Среднего царства мода на женские прически оставалась на удивление постоянной: единственное изменение, которое мы можем отметить, было то, что из концов двух половин прически делали красивую бахрому. При больших переменах в одежде, которые произошли у египтян в середине периода XVIII династии, появилось несколько новых видов как женских, так и мужских причесок, которые возникли одновременно с этими переменами и явно отражали ту же тенденцию. Похоже, что они были порождены желанием, чтобы конструкция, созданная из волос, давала им больше свободы и была менее жесткой.

Тяжелые пряди, свисавшие впереди, теперь были позабыты, и волосы либо укладывали так, чтобы они покрывали всю верхнюю часть тела, либо зачесывали назад, чтобы они свисали на спину. В деталях прически очень сильно отличались одна от другой. Иногда это были прямые волосы, спадавшие вниз, иногда волосы были заплетены в косички, а иногда были завиты^[128]. Одни женщины носили длинные волосы, другие короткие и пышные, некоторые обрамляли свое лицо восхитительными длинными косами, другие – короткими косичками. Однако почти все, и мужчины и женщины, скручивали вместе концы нескольких кос или завитых прядей, создавая нечто вроде бахромы по краю тяжелой массы волос (см. рис. на с. 88, 118).

Более изящным образом причесана играющая на каком-то музыкальном инструменте девушка с так часто упоминаемого лондонского рисунка (см. следующую главу): легкие завитки волос окружают голову, не скрывая ее формы, а несколько завитых прядей свисают сзади, как «конский хвост». Очень похожим на это образом уложила свои косы одна молодая служанка: три из них, толстые, связаны в «конский хвост», и еще по восемь, меньшего размера, свисают вдоль каждой из щек.

Все эти прически носили дамы во времена XVIII династии; позже, особенно при XX династии, дамы вернулись к старому типу прически – снова позволяли падать на каждое плечо по одному тяжелому локону. Правда, женщины очень далеко ушли от старой простоты: они делали свои волосы волнистыми, а те, кто мог, позволяли своим парикам спускаться ниже пояса. Я говорю парикам потому, что большинство этих причесок, должно быть, были искусственными: это видно по тому, что в различных случаях те же самые дамы носили короткие прически. Одной из этих дам принадлежал парик из Берлинского музея (см. иллюстрацию), длинные завитые пряди которого сегодня кажутся слишком похожими на нити.

Прическа периода XX династии (согласно L. D., iii. 2)

Парик из Берлинского музея

Он был сделан не из человеческих волос, а из овечьей шерсти, и нет сомнения, что обычно на головы бывали надеты такие дешевые изделия^[129].

Этот обычай носить искусственные волосы для нас выглядит очень глупым, хотя, возможно, менее глупым, чем другой обычай, тесно связанный с ним. Преувеличенная чистоплотность заставляла египтянина считать длинные волосы чем-то грязным, что нужно удалить, это касается и бороды. Он сбривал ее – в отличие от своих потомков-мусульман, которые бреют головы, но бороду считают слишком священной, чтобы касаться ее бритвой. Во все периоды египетской истории мы очень редко видим, чтобы мужчина благородного происхождения носил хотя бы маленькие усы^[130], только пастухи и рабы-иноземцы отращивали себе бороды – очевидно, вызывая этим отвращение у всех чистоплотных египетских мужчин. Однако и в Египте с древнейших времен сохранилось обычное для многих восточных народов представление, что борода – символ мужского достоинства. Поэтому в торжественных случаях, когда знатнейшие князья страны желали вызвать к себе уважение, они должны были носить бороду; а поскольку природная борода была запрещена, у них был лишь один выход – прикрепить под подбородком искусственную. Такая искусственная борода на самом деле была лишь намеком на бороду: это был всего лишь короткий клок волос, заплетенных в тугие косички^[131], прикрепленный к двум тесемкам, которые завязывались за ушами^[132]. Каждый египтянин охотно обходился бы без этой уродливой подвески; во времена Древнего царства знатные мужчины иногда надевали ее в торжественные дни, когда появлялись на людях в огромном парике, но даже и в этих случаях египтяне часто отказывались от приставной бороды, а один из них почти не позволил изобразить себя с ней даже на своих портретных статуях, чувствуя, что она уродует его красивое лицо^[133].

Бороды времен Древнего, Среднего и Нового царства

В эпоху Среднего царства искусственная борода была распространена шире; ее носили даже чиновники номов и поместий^[134], хотя в более ранние времена их предшественники очень редко делали это. Во времена Нового царства ее опять надевали редко, к примеру, никто из придворных Эхнатона этого не делал, поскольку такая борода считалась старомодной и носить ее было положено лишь во время некоторых обрядов^[135]. Более длинная разновидность искусственной бороды надевалась исключительно с царским нарядом; хотя в эпоху Среднего царства мы иногда видим ее на правителях номов, это было таким же нарушением царской привилегии, как ношение шендота. И наконец, считалось, что боги носят бороду особой формы: их бороды были на четыре ширины пальца длиннее тех, которые носили люди; кроме того, такие бороды были заплетены как косы и изогнуты на конце^[136].

Слева направо: Царь эпохи Древнего царства; правитель нома в эпоху Среднего царства; царь эпохи Нового царства; бог Осирис

Египетская одежда – мы увидели это в той мере, в какой рассмотрели ее развитие, – имела достаточно богатую историю. История обуви, напротив, очень простая. Правду говоря, ни в чем из своего наряда египетский народ не был так верен старой моде, как в обуви. В те времена, когда люди уделяли огромное внимание многочисленным проявлениям новизны в стиле одежды и париков, а также упорно добивались наибольшей чистоплотности, они же – и мужчины, и женщины, и молодежь, и старики – почти всегда ходили босиком, даже когда были одеты в самые дорогие наряды.

1, 2 – верхняя и нижняя сторона сандалии (замок Алнвик). 3 – то же самое. 4 – Берлин (согласно W., ii. 336, 337)

В эпохи Древнего и Нового царства женщины, похоже, никогда не носили сандалий, а знатные мужчины, вероятно, надевали сандалии лишь тогда, когда находились вне дома, и при необходимости, но даже и в этих случаях обычно отдавали их в руки носителю сандалий , который шел сзади^[137]. В эпоху Нового царства сандалии носили чаще, но все же они были для египтян чем-то не вполне своим, и обычай запрещал человеку носить их перед теми, кто стоял выше его в обществе^[138].

По этой причине все сандалии были в основном одинаковыми по форме. Те, которые изображены здесь, имели подошвы из кожи, папируса или пальмового лыка и два ремешка из того же материала.

Воспроизведено по L. D., iii. 77 e. Здесь показан также необычный щиток для ноги, и это – единственное известное нам изображение такого щитка

Один ремешок охватывал подъем ноги, другой проходил между пальцами^[139]. Иногда, чтобы сандалия прочнее держалась на ноге, сзади добавляли еще третий ремешок, огибавший пятку, иногда носок сандалии загибали кверху для защиты пальцев. Сандалии с боками, вероятно, относятся к более позднему времени; это уже почти башмаки.

По многочисленности и разнообразию иллюстраций к этой главе читатель сможет увидеть, что мы уделили очень большое внимание дополнениям к одежде и украшениям. Во все эпохи и мужчины, и женщины в Египте носили разноцветные вышитые воротники-ожерелья^[140], а также браслеты на запястьях и на предплечьях^[141]; женщины украшали браслетами и лодыжки^[142].

Сандалии из папируса, Берлин (согласно W., ii. 336)

Сандалии из зеленой кожи, собрание Солта (согласно W., ii. 336)

Cандалии из зеленой кожи, собрание Солта (согласно W., ii. 336)

С серьгами египтян, вероятно, познакомили иноземцы в эпоху Нового царства. При XVIII династии серьги имели форму больших, украшенных узорами дисков, при XX – крупных колец^[143]. Многочисленные сохранившиеся до сих пор кольца для пальцев были, как правило, печатями; в большинстве случаев на них стоит имя правящего царя.

Члены царской семьи носили особый головной убор. Фараон носил свои короны, свой шлем или свой собранный складками головной платок. Его сыновья (во всяком случае, в эпоху Нового царства) носили головной платок с широкой лентой, которая занимала место юношеского бокового локона и была древним знаком сана принца, а также надевали на голову диадему. Царица носила так называемый венец коршуна – головной убор в форме этой священной птицы, защитницы царя в бою, которая словно раскрывала свои крылья над головой царицы. Обычные люди, когда надевали праздничную одежду, ограничивались венком из цветов или цветной лентой на голове. Женщины, как правило, тоже надевали на голову венок или ленту; лишь один раз в эпоху Древнего царства мы случайно видим на мужчине диадему^[144].

Серебряная серьга (согласно W., ii. 349)

У мужчин было одно преимущество над женщинами – еще один вид почетных знаков, и, с точки зрения египтян, знак очень важный. Мы имеем в виду разнообразные жезлы, которые знатные мужчины несли в руке с таким достоинством.

Для нас, непосвященных, различия между этими жезлами кажутся мелкими: одна палка ничем не лучше и не хуже другой. Но для египтян каждый из них имел свое значение и собственное имя. Жезл, которым пользовались чаще всего, был длиной в рост человека и, как правило, имел совершенно ровную поверхность или заканчивался наверху круглой рукоятью^[145]. Его использовали как посох при ходьбе и опирались на него, когда стояли неподвижно. Затем был еще жезл следующей формы:

, который носили как символ власти, на что указывает его название херп, что значит «первый». Похожий посох, называвшийся сехем, то есть «могучий», явно служил для этой же цели. Четвертый с головой сказочного зверя наверху, первоначально был скипетром богов, но позже даже частные лица пользовались им в качестве посоха^[146]. Может быть, этих примеров будет достаточно. Были также многочисленные разновидности посохов, заимствованные из других стран, например, посох жителей Ханаана, который сами ханаанеи называли шебет, а египтяне — шабд^[147].

Между примитивными и цивилизованными народами отмечено такое различие: первые любят блеск роскошных нарядов, вторые же ценят красоту самого тела; если судить по этому признаку, мы обнаружим, что египтяне эпохи Древнего царства недалеко ушли от примитивного состояния. Краски на лице и помада на губах, натирание маслами волос и тела – все это было для них так же важно, как одежда; даже их мертвецы не могли быть счастливы без семи бальзамов и двух видов румян^[148].

Принц в венце-диадеме (согласно L. D., iii. 217 a)

Царица в венце коршуна (согласно L. D., iii. 217 e)

На своих скульптурах, в которых были позволены небольшие отклонения от природы, египтяне также любили намечать линии косметики, украшавшей глаза.

В основном использовали два цвета – зеленый, которым в эпоху Древнего царства проводили черту под глазами, и черный, которым окрашивали брови и веки, чтобы глаза казались больше и ярче блестели.

В качестве косметического средства применяли главным образом сурьму. Ее привозили из стран Востока, и лучший ее сорт, который назывался месдемт, стоил, разумеется, очень дорого. Этот обычай существует в Египте до сих пор, и в этой стране, где трахома – распространенное заболевание глаз, сурьме коль приписывают те же целебные свойства, которыми раньше наделяли сурьму месдемт. Существовал обычай раскрашивать не только лицо, но и другие части тела: по рисунку, изображающему певицу Амона, можно догадаться, что эта дама сделала себе татуировку на руке. На показанной здесь карикатуре изображена дама, которая красит себе губы и самодовольно любуется собой в металлическом зеркале, которое держит в левой руке вместе с флаконом для краски.

Флакончики из-под краски для глаз: в форме колонны, рядом с ним палочка, с помощью которой наносили краску; флакончик держит обезьяна; крышка и кисточка утрачены (замок Алнвик); для четырех разных видов (согласно W., ii. 348)

Нам трудно понять, как велика была роль растительного масла в Древнем Египте. Такое масло было предметом первой необходимости в повседневной жизни египтян, и голодные, не получавшие платы ремесленники жаловались в одно и то же время на то, что им не дают еды и не дают масла. Вероятно, этим ремесленникам приходилось довольствоваться маслом местного производства, но воины требовали для себя привозное масло — масло из гавани^[149]. Люди высокого звания всегда получали для себя разные масла и духи из чужих стран, предпочтительно – с южных берегов Красного моря, откуда в Египет поставляли драгоценное благовоние кеми, которое очень часто упоминается в текстах и изображается на рисунках; во времена Древнего царства им смазывали голову^[150]. Масло применяли не так, как мы могли бы себе представить. В чашу с маслом клали шар размером с кулак; из чего состоял этот шар, неизвестно, но, во всяком случае, он впитывал масло. Затем главный умаститель, который всегда имелся в богатом доме, клал этот шар на голову своего господина, на ней он и оставался в течение всего пира, а масло понемногу просачивалось в волосы.

Дама красит губы. В левой руке она держит зеркало и флакон с краской (из эротического папируса, Tur., 145)

Металлические зеркала (согласно W., ii. 351)

Масло в Египте имело также и символическое значение: оно обозначало радость. В дни праздников, когда мимо шла царская процессия, все люди лили «сладкое масло на свои головы, на свои новые прически». На всех пирах накладки с маслом для голов были так же необходимы, как венки, а если царь желал оказать кому-либо из своих придворных особый почет, он приказывал своим слугам умастить его кеми и надеть на него прекрасные одежды и украшения. Считалось подходящим развлечением на пиру, чтобы его участники вместе занимались своим туалетом, и во время еды они натирали себя благовониями или надевали новые ожерелья и обменивались цветами.

Дама с накладкой, пропитанной ароматным маслом

Чаша для ароматных масел

Чтобы придать своему телу приятный запах, египтяне пользовались многими видами духов, прежде всего, составом под названием кифи, который был хорошо знаком грекам и состоял из мирры, ракитника, ладана, коронопуса и еще нескольких других компонентов, причем некоторые из них добывались из чужеземных растений. Эти ароматные вещества толкли и смешивали, какое-то количество их клали в огонь, и тогда «запах в доме и запах одежды был приятным». В смесь добавляли также мед и делали из нее шарики, которые потом жевали «женщины, делавшие дыхание своего рта сладостным». Последний из этих рецептов подводит нас к рассказу о том виде косметики, который занимал очень много места в медицинской литературе египтян. Любопытно и странно, что врачи народа, носившего парики, очень беспокоились о здоровье волос; и мужчины, и женщины^[151] требовали у врача, чтобы, когда их волосы выпадут, он отрастил их заново, а также вернул их седым кудрям черный цвет молодых волос. Мы не знаем, умели или нет египетские врачи делать это лучше, чем их современные собратья по профессии, но, во всяком случае, они давали множество рецептов для этого. Например, для борьбы с сединой волос голову нужно было «смазывать кровью черного теленка, прокипяченной с растительным маслом». В качестве средства против этого же несчастья предлагали «кровь из рога черного быка», тоже прокипяченную вместе с растительным маслом, которую также надо было применять как мазь. По мнению других врачей, по-настоящему действенным средством против седины была «кровь черного быка, прокипяченная вместе с растительным маслом». Составители этих рецептов явно предполагали, что черный цвет шерсти быка перейдет на волосы человека. Мы можем прочесть и о том, что с этой же целью прописывали «жир черной змеи»^[152]. Если волосы выпали, их можно было восстановить с помощью помады из жира шести животных – льва, бегемота, крокодила, кота, змеи и каменного козла. Считалось также, что действительно укрепить волосы можно, смазывая их «ослиным зубом, растертым в меду». Однако царица Шеш, мать древнего царя Тете, полагала, что лучше вместо ослиных зубов использовать ослиное копыто и сварить его в растительном масле вместе с собачьей ногой и косточками фиников, сделав помаду. Те, на кого все это не действовало, могли использовать смесь из навоза газелей, опилок, жира бегемота и растительного масла^[153]или использовать растение дегем, в особенности если они принадлежали к сообществу, верившему, что это растение – лекарство от всех болезней^[154].

Однако врач должен был не только исполнять желания дамы, которая сама хотела иметь красивые волосы, но, к сожалению, должен был помочь ей, когда она ревновала соперницу, имевшую красивые кудри. «Чтобы заставить выпасть волосы той, кого ты ненавидишь, возьми червя анарт или цветок сегет, свари червя или цветок в растительном масле и положи на голову сопернице». Противоядие^[155] от этой жестокой уловки делалось из панциря черепахи, который варили в воде, затем толкли в ступе и смешивали с жиром бегемота, но, чтобы это лекарство подействовало, надо было смазывать им себя «очень, очень часто».

Этим брошенным мельком взглядом на жизнь гарема мы закончим наш разговор об одежде египтян, который продолжался дольше, чем многие наши читатели могли посчитать нужным.

Карикатура на плохо выбритого лысого человека (из Туринского эротического папируса)

Глава IV

ОТДЫХ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Когда какой-либо народ поднимается на более высокие уровни цивилизации, каждый раз многие занятия, которые в прошедшие времена были необходимы для поддержания жизни людей, перестают быть необходимыми, но при этом не оказываются забытыми. Хотя их практикуют реже, людям кажется, что они приносят более чистое удовольствие, чем прежде, и, при отсутствии принуждения, то, что в прежние времена было тяжелой работой, становится дарящей наслаждение забавой. Когда мы впервые получаем возможность взглянуть на египтян, вероятно, уже прошли века с тех пор, как те потеряли необходимость в том, чтобы пронзать рыб острогой или убивать птиц бумерангом для добывания пищи. Однако в более поздние времена эти два занятия доставляли им гораздо больше удовольствия, чем ловля рыбы сетью или птицы – силками. Подобные примеры можно найти в истории всех народов и во все времена.

Угощение гостей вином во времена Нового царства. Хозяин и хозяйка – писец царя Хоремхеба и жена писца Эссе; гости – вожди наемников его величества (согласно W., I. Pl. xi = Perrot, 796)

Однако разумно будет указать на то, что этими старинными занятиями позже могли заниматься лишь те, кому было не важно, будет ли результат значительным. Египтяне исторической эпохи, когда им были нужны гуси, пускали в ход сети и силки, а с копьем и бумерангом охотились только богатые и знатные мужчины – больше для развлечения, чем для пользы. Похоже, что этот род развлечений был характерен только для аристократов и даже считался привилегией знатных людей: только господин мог тешиться охотой, а слуга был обязан заниматься чем-либо более полезным. Эта точка зрения, хорошо знакомая нам по феодальным обычаям Средних веков, кажется, была в Египте всеобщей, поскольку знатный господин, когда изображают, как он пронзает рыб острогой или убивает птиц метательным оружием, всегда бывает показан в своем самом почетном наряде – в царской юбке и даже с царской бородой. По их мнению, эта охота в болотах была не просто одним из их занятий, а драгоценной привилегией, княжеским правом.

Уже в начале исторического периода в Египте существовала высокоразвитая земледельческая цивилизация (см. Введение). Значительная часть земель, ранее покрытых болотами и тропическими лесами, уже стала пашней. Но в это же время продолжали существовать старые русла рек, и эти полосы болот и наполовину стоячей воды, заросшие, как в старину, папирусом, служили убежищем для бегемотов, крокодилов и бесчисленных водяных птиц. Это и были те «блаженные места охоты» знатных людей Древнего Египта, которые часто упоминаются как «речные заводи» и «пруды с птицами, места удовольствия». В жизни египтян они играли ту же роль, что и лес в немецком фольклоре; возможно, величайшим наслаждением, которое знал египтянин, было грести в легкой лодке, проплывая между красивыми качающимися метелками папируса, срывать цветы лотоса, вспугивать диких птиц и затем сбивать их метательной палкой, пронзать острогой огромных нильских рыб и гарпуном – бегемотов. От всех эпох остались рисунки с изображением такой охоты, и нам достаточно лишь взглянуть на них, чтобы понять, как сильно египтяне любили эти дикие места и сколько поэзии находили в них.

Охота на птиц с метательной палкой (по L. D., ii. 130)

Мы видим, как огромные стебли папируса поднимают свои красивые головки на высоту гораздо больше человеческого роста, а «их корни омывает» – как пишет один ботаник – «тепловатая вода, и их пушистые метелки качаются на тонких стеблях». Вместе с другими видами тростников и иных водяных растений они образуют непроходимые заросли – своего рода плавучий лес. Над ними висит, как и сейчас кое-где в дельте, живая туча из многих тысяч болотных птиц. На представленных рисунках показан конец поры выращивания птенцов: некоторые птицы еще сидят на гнездах, которые сделаны из папируса и качаются от ветра, но большинство остальных летают вокруг, отыскивая еду для своих малышей. Одна птица гонится за огромными бабочками, которые летают вокруг верхушек папируса; другая бьет длинным острым клювом в цветок, где она заметила майского жука. А в это время птенцам грозит опасность: мелкие хищные звери, например ласка и ихневмон, пробрались в заросли и ловко взбираются по стеблям тростника. Испуганные родители спешат обратно и стараются прогнать этих воров криками и хлопаньем крыльев.

Тем временем египетский охотник прокладывает себе путь по водной глади этого болота на лодке, сделанной из связанных вместе стеблей папируса^[156]. Часто его сопровождают жена и дети, которые держат убитых им птиц и собирают цветы лотоса. Лодка бесшумно скользит вдоль зарослей так близко к берегу, что дети могут, играя, дотягиваться до растений. Охотник стоит в лодке и правой рукой поворачивает метательную палку. Потом – мощный бросок, она с жужжанием проносится по воздуху, и одна из птиц падает в воду, сбитая ударом в шею. Эта метательная палка – простое, но мощное оружие: маленький тонкий кусок дерева, изогнутый особым образом; брошенный, он с огромной силой наносил удар по цели, а в случае промаха, описав в воздухе изящную кривую, возвращался назад и падал у ног метателя. Туземцы Австралии до сих пор пользуются таким же оружием немного иной формы и называют его «бумеранг»^[157]. Очень любопытно, что на многих рисунках времен Нового царства охотника сопровождает ручной кот, который приносит ему убитых птиц из зарослей в лодку^[158].

После такой охоты сумка с дичью обычно была очень легкой; мы уже говорили, что это была охота лишь для развлечения. Большие количества водоплавающих птиц, необходимые в домашнем хозяйстве египтян, добывались другим способом, не таким красивым, но гораздо более эффективным – с помощью большой сети, которую мы часто видим на рисунках в гробницах. Эту сеть расстилали на небольшом участке водной поверхности, окруженном низкими зарослями камыша. Судя по изображениям, она часто имела длину от 3 до 4 м, а ширину около полутора метров. Такая сеть была сделана из плетеного шнура и имела восемь углов^[159].

Ловля птиц в эпоху Древнего царства (согласно L. D., ii. 46)

Когда сеть оказывалась расстелена, ее боковые края оттягивали далеко назад и прятали под водяными растениями; чтобы затянуть ее, подняв края, нужно было сильно потянуть за канат, который проходил вдоль нее и сзади был прикреплен к кому земли.

Как завлекали птиц в сеть – с помощью приманки или с помощью подсадной птицы, мне трудно сказать, потому что в гробницах всегда любили изображать тот момент, когда сеть затягивают. Три или четыре парня, сбросившие с себя всю, до последнего клочка, бесполезную одежду, держат длинный канат и затаив дыхание ждут команды стягивать края сети. Их хозяин в это время подобрался через кустарник близко к сети, увидел и услышал, что птицы попались в нее. Он боится распугать птиц и потому не смеет подать своим людям сигнал криком, а машет им белым лоскутом льняной ткани, подняв его над головой. Тогда работники изо всех сил тянут за канат – тянут, пока не окажутся в прямом смысле слова лежащими на земле. Их старания вознаграждены, так как сеть полна: в нее попали от тридцати до сорока больших водоплавающих птиц – как мы видим, большая часть добычи – гуси, но в сеть случайно попал и несчастный пеликан.

Вряд ли его пощадит ловец, который теперь входит внутрь сети, хватает птиц по одной за крылья и передает своим людям, из которых первый, похоже, ломает птицам крылья, а остальные сажают добычу в большие четырехугольные клетки, перед этим рассортировав птиц, потому что египтяне любили порядок. В это время один спрашивает другого: «Этих в корзину?»

Ловушки для птиц; некоторые открыты, некоторые закрыты. Из гробницы эпохи Среднего царства в Бени-Хасане (согласно W., ii. 103)

Затем клетки несут на носилках домой, а там гордо показывают хозяину самых толстых гусей; хотя один гусь породы сер необычно жирен, все же его намного превосходит другой, породы терп. По такому случаю из болот приносят также цветы лотоса для венков и для украшения дома; кроме того, вносят подарок из сети для хозяйского сына – веселого удода, которого он почти душит в объятиях – такова жестокая детская любовь.

Как мы уже отметили, в ранние времена, при IV и V династиях, этот вид ловли птиц был не просто развлечением; в те дни во многих поместьях был особый служитель – «главный птицелов», и простые люди тоже обеспечивали себе таким путем любимое блюдо египетского народа – жареного гуся. Совершенно очевидно, что они занимались такой ловлей регулярно, и действительно, на рисунке времен Нового царства мы можем увидеть, как они засаливали оставшихся у них птиц в больших сосудах.

Рыбная ловля в эпоху Древнего царства (согласно L. D., ii. 9)

Если же египтяне хотели вместо обыкновенных гусей, в которых нет ничего поэтического, ловить красивых перелетных птиц, «аравийских птиц, которые порхают над Египтом, распространяя запах мирры», они пользовались ловушками, в которые для приманки клали червей. Даже у дам любимым развлечением было сидеть весь день в полях, ожидая той минуты, когда они наконец услышат «жалобный крик прекрасной птицы, которая пахнет миррой».

Рыбная ловля тоже была очень популярна в Египте: спокойные и обильные воды Нила манили жителей египетской страны к этому легкому развлечению.

Самый примитивный способ добычи рыбы – с помощью остроги – позже практиковался только богатыми людьми как развлечение. Для этой цели египтяне пользовались тонкой острогой длиной около 3 м, у которой к переднему концу древка были прикреплены два зубчатых острия. Самые умелые ловцы пронзали сразу двух рыб – по одной каждым острием. Ловля рыбы на крючок тоже считалась восхитительным отдыхом для мужчин благородного сословия, и мы видим, как они, сидя на стульях или ковриках, ловили рыбу удочкой в искусственных озерах в своих садах. Обычные рыбаки тоже не презирали ловлю на удочку, но, как правило, предпочитали более эффективные способы – ловлю вершей или бреднем. Мы, видим, как бредень устанавливают вертикально в воде – совершенно так же, как в наше время, прикрепляя поплавки к верхнему краю и грузила к нижнему. Затем семь или восемь рыбаков ведут бредень по воде до берега. Улов получился хороший: за один проход поймано около тридцати огромных рыб, которые теперь бьются на берегу. Многие из них так тяжелы, что один человек может донести домой лишь одну за один раз. Остальным рыбам продевают через жабры веревку и несут их в виде цепочки на палке к переработчикам рыбы.

Эти переработчики, сидевшие на низких камнях перед чем-то вроде стола, потрошили рыб и разрезали им брюхо так, чтобы их удобнее было сушить. Затем рыб развешивали на шнурах под солнцем, чтобы они хорошо высохли; если рыбаки находились далеко от дома, они начинали эту работу уже на борту своих лодок. Такая сушеная рыба играла огромную роль в домашнем хозяйстве египтян: не было ни одной кладовой без нее и она была главной едой у низших слоев населения. Это была самая дешевая пища в стране, гораздо дешевле, чем зерно, которого Египет производил тоже очень много. Горячим желанием бедноты было, чтобы зерно стоило так же дешево, как рыба. Рыба была любимым кушаньем и у верхов общества, и гурманы знали каждую ее разновидность и в какой воде нужно ловить самых вкусных рыб. Поэтому в высшей степени глупой была выдумка позднейших египетских богословов, когда те объявили, что рыба – нечистое существо, которого нужно избегать настолько, что истинно верующий человек не должен дружить с теми, кто ест рыбу.

Кроме птиц и рыб в болотах жили два великана среди животных, охота на которых была сопряжена с большой опасностью, – бегемот и крокодил. К обоим относились с определенной опаской и почтением, которые в некоторых округах были доведены до степени религиозного поклонения. В частности, в бегемоте, с его бессмысленным яростным ревом и «весьма драчливым, беспокойным нравом», видели воплощение всего грубого и дикого.

Ахех, то есть грифон (согласно W., iii. 312)

Саг (согласно W., iii. 312)

Крокодил же считался грозным владыкой воды, и египтяне верили, что его облик принимает бог воды Себек. Теперь и бегемот и крокодил покинули Египет (крокодил редко, но встречается. – Ред.), но прежде были в этой стране так же многочисленны, как в тропической Африке. Их часто можно увидеть на рисунках эпохи Древнего царства – крокодила, который лежит в засаде, дожидаясь, пока коровы войдут в воду, и бегемота, который в слепой ярости бросается на рулевое весло лодки или даже хватает крокодила своими мощными зубами. На крокодила охотились, несмотря на то что он был священным для бога воды, и то, что не существует изображений этой охоты, объясняется, вероятно, упреками совести. Но по отношению к бегемоту религиозных запретов не было, и во все времена знатные мужчины любили изображать в своих гробницах охоту на этого зверя^[160], тем более что привкус явной опасности позволял им гордиться достигнутым успехом. Похоже, что египтяне преследовали бегемота только по воде, на лодках; их оружием был гарпун, древко которого отделялось от наконечника, как только он попадал в зверя. Если раненый бегемот нырял глубоко в воду, охотник позволял ему это, разматывая прикрепленный к гарпуну канат, хотя существовала опасность того, что зверь утянет за собой вниз и лодку. Скоро бегемоту становилось необходимо подняться на поверхность, чтобы дышать, и тогда охотник мог снова поразить его. Постепенно, как у нас при добыче китов, могучий зверь от постоянных ранений терял силы, и, наконец, на его огромную голову набрасывали канат и вытягивали животное на берег.

Фиванские рисунки из гробниц эпохи Нового царства (согласно W., ii. 92)

Ливийская пустыня левобережья Нила и гористая Аравийская пустыня на правобережье великой реки и сейчас предоставляют много возможностей для охоты, а в давние времена этих возможностей было еще больше, поскольку многих животных, которые раньше обитали в этих местах, теперь можно встретить только в Судане. По склонам гор паслись стада каменных козлов, стаи газелей резвились среди песчаных холмов, были еще антилопы и животные, родственные коровам. На границе пустыни выли гиены, рыскали шакалы и лисы. Там водились также в большом количестве зайцы, дикобразы, ихневмоны, виверры и другие мелкие звери. Для любителей волнующей охоты была и крупная дичь: они могли выслеживать «яростного» леопарда или «дикого видом» льва^[161].

Возможно, охотник с богатым воображением надеялся также добыть одно из тех чудесных животных, о которых все говорили, но которых никогда не видел ни один живой человек^[162]. Это были ахех, самый быстрый из всех зверей, наполовину птица, наполовину лев, сфинкс, царственный зверь с головой человека или барана и телом льва, крылатая газель или даже саг, существо с телом львицы и головой сокола, у которого хвост заканчивался цветком лотоса. Египтяне предполагали, что все эти звери и многие другие животные такого же типа существуют в великой пустыне, и Хнемхотеп, часто упоминавшийся здесь наместник из Среднего Египта, живший при XII династии, приказал изобразить среди животных в своей большой сцене охоты пантеру, у которой из спины растет лицо с крыльями. Вероятно, он полагал, что такое животное могло потревожить окрестности Бени-Хасана.

Охоту в пустыне египтяне любили во все времена. Мы знаем, что фараоны времен Древнего царства имели своего «начальника охоты», который также был «начальником округа пустыни»^[163]. Что же касается фараонов Нового царства, мы часто читаем о том, как охотились они сами. Тутмос IV охотился в окрестностях Мемфиса^[164] в сопровождении только двух львов; а о его сыне Аменхотепе III мы можем прочитать, что за первые десять лет своего царствования он собственной рукой убил «110 диких львов»^[165]. Обычно в пустыне охотились со сворой собак, которым разрешали вспугивать и убивать дичь^[166]. Охотничьими собаками были крупные борзые с остроконечными стоячими ушами и загнутым вверх хвостом; эту породу (ее современное название слуги) до сих пор используют для той же цели в степях Судана. Египтяне очень любили показывать на своих рисунках, как умело эти псы вонзали свои острые зубы в шею или задние ноги антилопы. Эти изящные собаки рисковали нападать и на достаточно крупных хищников. Один рисунок времен Древнего царства изображает охотника, который привел быка в пустыню, в холмистое место, и теперь лежит в засаде вместе с двумя своими гончими. Бык, обнаружив, что его оставили одного, мычит от страха и этим приманивает к месту засады большого льва; охотник затаив дыхание ждет подходящего момента: он готов в один миг спустить собак и позволить им напасть на льва^[167], когда царь зверей будет прыгать на голову испуганного быка.

Рисунок времен Древнего царства (согласно W., ii. 87)

Египтяне также любили ловить антилоп живыми – не для того, чтобы селить их в своих парках, а чтобы откармливать вместе со своим скотом.

Похоже, что в горах они ловили каменных козлов голыми руками^[168], но в пустыне пускали в ход лассо – длинный аркан с петлей на конце^[169]. Умелый охотник бросал лассо так, что веревка обвивалась вокруг ног и туловища животного. После этого охотнику достаточно было одного сильного рывка, чтобы сбить беспомощного зверя с ног.

Мы почти можем предположить, что египтяне относились к стрелковому оружию с тем презрением, которое испытывали к нему очень многие народы; во всяком случае, изображения охоты с луком и стрелами встречаются гораздо реже, чем изображения других видов охоты. Даже при стрельбе из лука египтяне использовали собак, которые вспугивали дичь, и, возможно, загонщиков с палками, которые подгоняли зверей к охотникам. Мощный лук и стрелы длиной в метр вполне позволяли убивать даже львов.

Страстный охотник, как правило, бывает большим любителем животных, и ему доставляет наслаждение возможность в собственном доме самому присматривать и постоянно наблюдать за теми зверями, которые вне дома проносятся мимо него в качестве дичи, когда он охотится. Поэтому богатые египтяне во все времена имели зверинцы, в которых содержали животных, пойманных в пустыне с помощью собак или лассо, а также зверей, привезенных в Египет по торговым путям или в качестве дани. Из соседних пустынь, полупустынь и саванн они доставляли львов и леопардов (которых привозили к хозяевам в больших клетках) (а также африканских слонов. – Ред.) и там же отыскивали гиен, газелей, каменных козлов, зайцев и дикобразов, из «стран благовоний» и с верховьев Нила прибывали леопарды и гепарды, бабуины и жирафы, а из Сирии – медведи и индийские слоны, последние доставлялись с Индостана. Восторг египтян был еще больше, когда эти звери были ручными: когда эфиопский зверь каери был обучен танцевать и понимать слова, или когда лев был выдрессирован так, что побеждал свой дикий нрав и ходил следом за своим хозяином, как собака. Рамсес II имел ручного льва, который сопровождал его в сражениях, а в военном лагере по ночам спал перед палаткой своего царственного хозяина. Во все времена существовали ручные обезьяны, которых привозили из чужих стран^[170]. Небемехут, египетский придворный в царствование фараона Хафры (Хефрена), имел двух внешне неуклюжих длинногривых бабуинов и в их сопровождении вместе со своей женой инспектировал работу своих ремесленников; несомненно, этот вельможа испытывал величайшее удовольствие от надзора над подвластными ему людьми, которых обезьяны принимали за своих сородичей^[171]. Однако большинство египтян довольствовались одной маленькой обезьянкой, и мы иногда видим, как она, сидя под столом, разрывает на части луковицу или вываливает содержимое из корзинки.

Хотя ручные обезьянки были, как правило, домашними любимицами у женщин, некоторые мужчины благородного звания также имели ручных обезьян, которых они приказали изобразить рядом с собой в своих гробницах^[172].

Мы хорошо понимаем, что египтяне с их любовью к животным должны были во все времена испытывать особую привязанность к самому верному спутнику человека – к собаке. Вероятно, богатый дом не был полностью обустроен, если в нем отсутствовали великолепные большие гончие и борзые^[173]. Похожих собак до сих пор используют в Судане, где эту породу называют слуги. Они были для охотника величайшей драгоценностью, потому что были быстрее, чем газель, и не боялись даже льва. Если египтянин не увлекался охотой, ему тоже нравилось иметь рядом с собой красивых собак; они сопровождали его, когда он выезжал в кресле-седле, и лежали под его стулом, когда он был дома. Если мы можем верить рисункам из одной мемфисской гробницы, то Птаххотеп, высокопоставленный сановник, живший при V династии, настаивал на том, чтобы три его борзые были с ним, даже когда он слушал игру своих музыкантов на арфах и флейтах, несмотря на вой, которым, похоже, сопровождали музыку эти собаки времен Древнего царства. Эта порода борзых называлась «тесем» и, очевидно, возникла не в Египте; во всяком случае, в эпоху Нового царства их, кажется, привозили из «стран благовоний» – с берегов Красного моря. Тем не менее эта разновидность собак всегда была популярна в Египте, и в одной повести времен XX династии говорится о принце, который предпочел умереть, но не расстаться со своей верной борзой.

Во времена Древнего царства мы обнаруживаем, кроме породы тесем, маленьких безухих собак, которых использовали как гончих для охоты на зайца; возможно, в более ранние времена египтяне приручали и луговых собачек^[174]. При XIII династии в Египте, несомненно, существовали три различные породы собак, а позже пород, видимо, было еще больше. Интересно, что имена, которые египетские охотники давали своим собакам, часто были иностранными. Из четырех собак, изображенных на стеле древнего царя Антефа, двух первых звали Бехкае и Пехтес, что, как сообщают нам сопроводительные надписи, значит, соответственно, «газель» и «черный»; что означает четвертое имя, Текеру, не вполне ясно, а третье имя – Абакеро; и Масперо с большой вероятностью узнал в нем слово «абайкур», которым кочевники-берберы из Сахары до сих пор называют своих борзых^[175].

В Египте, стране скотоводства, бык в давние времена занимал в поэзии то место, которое у нас занимает лев: «могучий бык» в Египте был воплощением силы и неодолимой мощи, и поэты подробно описывали, как он, опустив рога, бросается на врага и топчет его ногами.

Поэтому вполне естественно, что египтяне получали огромное удовольствие от боев между быками и держали для этой цели специальных быков. На арене боевые быки имели собственные имена; из тех, которые изображены ниже, одного зовут «любимец», а имя другого может означать «широко ударяющий». Пастухи с короткими палками присутствовали при схватке в качестве судей и «освобождали» быка, который терпел поражение из-за того, что рог противника вонзился ему в подгрудок. Когда схватка между двумя короткорогими быками подходила к концу, приводили могучего, украшенного по случаю праздника яркой тканью быка длиннорогой породы, и он сражался с победителем.

Удовольствие и волнение, которые египтяне получали от схватки быков, были еще сильнее во время гимнастических состязаний, изображения которых сохранились от всех эпох. Одной из любимых игр был «морской» бой на палках, при котором лодочники для развлечения своих хозяев старались ударить один другого длинными шестами, стоя в своих тростниковых суденышках. Мужчины с той же целью состязались также в борьбе, и при этом так честно выполняли свою задачу, что многих участников приходилось уносить с поля. Были и бойцы, сражавшиеся за награду; они бились короткими палками и привязывали к левой руке маленький кусок дерева, которым защищались от ударов противника.

Рисунок эпохи Среднего царства. Из Бени-Хасана (согласно W., ii. 77)

Женщины тоже выступали перед своими господами как исполнительницы гимнастических упражнений или как танцовщицы, причем во второй из этих ролей – чаще, поскольку ни один праздник не считался полноценным без танцев. В представлении египтян танец был естественным выражением радости: слова «радоваться» и «танцевать» в их поэзии были синонимами. Когда урожай был убран и земледельцы приносили первые плоды Мину, богу Коптоса, крестьянин танцевал, чтобы выразить свою радостную благодарность этому богу, а во время торжественных празднеств в честь великих богинь Хатор (Хатхор) (богиня небес, земли, загробного мира, покровительница женщин, особенно при беременности и родах) и Бастет (богиня, в частности, удовольствия) танец считался таким же необходимым, как крики радости или венки.

Мы мало знаем об этих своеобразных национальных танцах. В одном из них танцоры держали в руках две короткие палочки, как у нас держат кастаньеты, и действительно, на одном из изображений сбора урожая, которое относится к эпохе Древнего царства, мы видим, что работники участвуют в танце; они сняли с себя одежду и бегут, быстро ударяя одной из этих палочек о другую^[176].

Сцены борьбы во времена Среднего царства. Из Бени-Хасана (согласно W., ii. 71 и там же, I. 394)

Танцоры почти всегда участвовали в «празднике Вечности», то есть празднике в честь умерших; и шествие, сопровождавшее статую покойного, практически всегда возглавляли танцоры^[177].

Во времена Древнего царства движения танцев явно были очень размеренными. Сначала танцоры медленно шагали один за другим, почти не поднимая ногу над землей; они поднимали руки над головой, повернув кисти ладонями вверх, затем вытягивали правую руку наклонно вверх, а левую отводили за спину. Как правило, в этом «прекрасном танце» участвовали только четыре человека, хотя в некоторых случаях их могло быть больше двенадцати. Музыкальным сопровождением всегда были голоса двух или трех певиц, стоявших за танцорами.

Хотя на рельефах эти пляски выглядят очень монотонными, присмотревшись внимательнее, мы можем различить отдельные фигуры танца. Например, во время похоронных торжеств певцы и танцоры стоят друг напротив друга, а между ними размещается стол с едой. В другом случае сзади певиц стоит маленький столб, украшенный головой кошки, – изображение богини удовольствия Бастет, а поблизости стоит маленький обнаженный карлик. Оба, несомненно, должны были позже каким-то образом участвовать в событиях при исполнении танца.

Мужчины, как правило, танцевали в обычной короткой юбке, а иногда надевали еще и набедренную повязку, завязанную бантом на спине. Женщины-танцовщицы тоже редко были одеты в длинные платья; обычно они так же, как мужчины, надевали только короткую юбку, прикрывавшую бедра, – и в дополнение к ней всевозможные кокетливые украшения – браслеты на руках и ногах, ожерелья в виде воротников, а также обвивали верхнюю часть тела лентами и надевали венки из цветов. Надписи сообщают, что эти танцовщицы и певицы входили в гарем того знатного господина, о котором идет речь в тексте. Помимо этих простых танцев, к которым могло присоединиться много людей, были и другие, в которых двое исполнителей составляли сложные фигуры. Эти танцы отличались по названию от обычных: они назывались

– тереф, а обычные — эб. Три такие танцевальные фигуры изображены в одной гробнице времен конца IV династии. Две танцовщицы, одетые только в набедренные повязки с бахромой, стоят одна напротив другой с вытянутыми руками и берутся за руки. Обе выполняют совершенно одинаковые движения. В одной из фигур они поднимают одну руку и одну ногу, вытянув их по направлению к партнерше, в другой поднимают ногу как журавль, в третьей отворачиваются одна от другой, как будто готовы убежать каждая в свою сторону. Каждая из этих групповых поз имела свое название (например, вторая, видимо, называлась столб ), а для египтян каждая группа была осмысленной сценой.

Танцовщицы эпохи Древнего царства (согласно L. D., ii. 101 b)

Танцевальные фигуры, которые исполнялись на погребальном торжестве во время похорон номарха Хнемхотепа во времена XII династии, истолковываются сравнительно легко.

Их можно увидеть на приведенных здесь как иллюстрации рисунках из Бени-Хасана. Танцовщицы явно одеты только в короткие штаны вроде наших плавок. Чтобы сильнее позабавить зрителей, они связали свои волосы в прически, похожие на корону царей Верхнего Египта.

Одна фигура – это, по сути дела, пародия на сцену с царем, которую часто изображали на рельефах, посвященных победе: там монарх держит за волосы стоящего на коленях варвара и заносит над его головой свой серповидный меч. Танцевальная группа называется «под ногами», а под таким рельефом всегда стоит подпись: «все народы лежат у тебя под ногами». Другая группа с того же рисунка называется «ветер»: одна женщина перегибается назад так, что ее голова касается земли, другая выполняет это же движение над ней, а третья вытягивает над ними руки. Возможно, две первые танцовщицы изображают тростники и травы, которые сгибает ветер.

В гробницах Бени-Хасана есть также изображения женщин, играющих мячами, и по одежде исполнительниц видно, что это считалось разновидностью танца. Эти танцовщицы искусно выполняли разнообразные сложные трюки. Мы видим, как они жонглировали сразу несколькими мячами, держа руки при этом скрещенными. Во время представления они принимали разнообразные причудливые позы – стояли на одной ноге, высоко подпрыгивали или взбирались на спину одной из своих товарок.

Cогласно L. D., ii. 126

Рисунок эпохи Среднего царства. Из Бени-Хасана (согласно W., ii. 65)

Танцовщицы в эпоху Нового царства. Те, которые выше ростом, – с бубнами; те, которые ниже, – с кастаньетами

В отличие от более ранних спокойных и размеренных плясок танцы эпохи Нового царства больше были похожи на современные восточные. Исполнявшие их девушки были одеты в длинные прозрачные одежды, держали в руках тамбурины или кастаньеты и кружились в быстром ритме, кокетливо изгибаясь.

Слепые певцы. Рисунок из Эль-Амарны (согласно Wilk., I. 442)

Слишком откровенные движения танцовщиц возмущали древних египтян не больше, чем возмущают сегодня египтян современных. Смотреть на эти танцы было их любимым развлечением, и танцовщиц приглашали для развлечения гостей на праздники, где собиралось избранное общество. Здесь на гравюре^[178] изображен такой праздник. Девушки, одетые только в набедренные повязки, стоят возле украшенных венками кувшинов с вином, выполняют свои изгибы и повороты и хлопают при этом в ладоши, отбивая такт. В это время одна женщина играет на флейте, а три другие поют песню, очевидно восхваляя удовольствия прохладной поры разлива Нила, поскольку тогда, как и сейчас, по обычаю, праздники устраивали именно в это время года:

В каждом большом доме был гарем, и обитательницы этого гарема старательно следили за тем, чтобы ни на одном празднике, будь он светским или религиозным, не было недостатка в музыке и песнях. Более того, в царском хозяйстве, где музыкантов было очень много, они находились под началом управляющего, которого можно считать профессионалом. До нас дошли многие имена этих древних хормейстеров. В эпоху Древнего царства нам встречается некий Рахенем, «начальник пения»^[179], который был также начальником гарема. Существовали три «царских начальника пения», которые одновременно были «начальниками всех прекрасных удовольствий царя»; их звали Снефрунофр, Эте и Рамету-Птах. Два последних сами были певцами и хвалились, что «каждый день радовали сердце царя прекрасными песнями и своим прекрасным пением исполняли любое желание царя».

Праздник с музыкантами и танцующими девушками. Настенный рисунок из фиванской гробницы, хранится в Британском музее (по фотографии, сделанной Уилке)

При дворе они занимали высокое место: были «родственниками царя» и жрецами культа монарха и его предков. В эпоху Нового царства нам известны певцы фараона, которых звали Хат-еуи и Та, и Неферронпет, «начальник певцов фараона»^[180]; последний был в то же время «начальником певцов всех богов» и потому главой всех профессиональных музыкантов Египта.

Без сомнения, не случайно, что на рисунках эпохи Древнего царства^[181] женщины всегда изображены поющими без музыкального сопровождения, а мужчины – с таким сопровождением. Считалось, что женские голоса приятно слушать, когда они звучат одни, а мужские голоса египтяне предпочитали в сочетании с арфами и флейтами. Тем не менее только мужчин, видимо, считали артистами-певцами, а женщины, вероятно, только сопровождали пением танцы. Певцы обычно отбивали такт мелодии, хлопая в ладоши. Мужчины во время пения быстро взмахивали руками, а женщинам этикет позволял шевелить только ладонями. Мы можем видеть, что в представлении египтян эти варварские обычаи и правильное пение были неразделимы, по тому, что во все времена слово «петь» изображалось у них на письме знаком «рука».

Арфа эпохи Древнего царства (согласно L. D., ii. 61 a)

Даже во времена Нового царства обычай отбивать такт хлопками был в ходу.

Однако в манере пения у исполнителей был более широкий выбор: и мужские, и женские голоса могли звучать одни или вместе с музыкальными инструментами. Египтянам очень нравились в качестве певцов слепые люди, которых всегда было много в Египте. Лучшая школа певиц находилась в Мемфисе.

Жрецы, играющие на арфах. Из гробницы Рамсеса III. (Ros. M. C., 97)

Любимым инструментом была арфа. В ходу были арфы двух размеров: средней величины, с шестью или семью струнами, и более крупная, у которой часто было двадцать струн. Играя на первом из этих инструментов, исполнитель сидел, возле второго ему приходилось стоять. Очень маленькая арфа, на которой играли, прислонив ее к плечу, появилась только во времена Нового царства^[182].

Похоже, что конструкция арфы не всегда была одна и та же: например, резонансную коробку на нижнем конце инструмента мы обнаруживаем только в более позднем периоде^[183].

Девушка, играющая на лютне. Пластинка-плектр, которой она водит по трем струнам своего инструмента, висит на шнуре. Рисунок из фиванской гробницы эпохи Нового царства (согласно Перро – Шипье)

Лютня тоже была широко распространенным инструментом: ее название

нефер было одним из самых употребительных иероглифов. Это ее египетское название произошло от семитского н, б, л (очевидно, «набла» или «небель»: но так называлась одна из разновидностей арфы; это слово перешло в латинский язык. —Пер.). Играли на ней с помощью плектра, и похоже, что это был очень примитивный инструмент, который первоначально имел всего одну струну^[184]. Тригонон – маленькая трехструнная арфа – впервые появился в эпоху Нового царства. Этот инструмент, возможно, имел иностранное происхождение, а происхождение лиры было таким несомненно. До времени правления XVIII династии мы встречаемся с лирой всего один раз, и даже в этом случае она находится в руках у бедуина, приносящего дань. После того как египтяне установили постоянные связи с семитскими народами, лиру стали часто изображать, и в эпоху Нового царства она явно была модным инструментом^[185]. Существовали лиры всех размеров и форм – от маленьких пятиструнных, которые легко могли держать в руках дамы, до инструментов с восемнадцатью струнами, которые иногда имели около 2 м в высоту, и музыкант должен был стоять возле них. Читатель может увидеть лиры разных размеров, а вместе с ними лютни и арфы на с. 64–65 – на рисунке, где изображен дом.

Бедуин эпохи Среднего царства, играющий на лире (согласно L. D., ii. 133)

Единственным духовым инструментом была флейта. Во времена Древнего царства существовало два вида флейт – длинная

, ее музыкант держал наклонно за тот конец, который оказывался сзади него, и короткая , которую при игре держали горизонтально^[186].

В период Нового царства эти инструменты были почти полностью вытеснены парными флейтами – такими, как та, на которой играет музыкант на иллюстрирующей наш рассказ гравюре.

Флейтисты эпохи Древнего царства (согласно L. D., ii. 74)

И наконец, мы должны упомянуть бубны круглой и квадратной формы и кастаньеты, на которых обычно играли танцоры, а также похожий по форме на бочку барабан и трубы военных. Теперь мы перечислили почти все инструменты, от которых зависели древние египтяне различных эпох, когда желали насладиться музыкой^[187].

Похоже, что в эпоху Древнего царства инструментальную музыку исполняли только мужчины и только как музыкальное сопровождение для голосов. В то время обычный состав музыкальных инструментов на концерте был такой: две арфы, большая и малая флейты; и возле каждого музыканта стоял певец, который помимо пения отбивал такт, хлопая в ладоши. В редких случаях пение сопровождала только арфа, но флейты в эту раннюю эпоху никогда не использовались одни^[188]. В эпоху Нового царства, напротив, исполнительницами чаще были женщины, и голоса, как мужские так и женские, сочетались со всеми возможными инструментами. В это более позднее время в качестве сопровождения для голосов обычно использовали большую арфу, две флейты (или лютню и лиру) и двойную флейту.

Египетские женщины на пиру. Настенный рисунок фиванской гробницы из Британского музея (по фотографии, сделанной Уилке)

Во время исполнения музыки и танцев на пирах гости явно не сосредоточивались на этих представлениях так полно, как этого требует этикет на наших музыкальных вечерах. Напротив, они пили, разговаривали и занимались своим туалетом. Как я уже отметил раньше, согласно представлениям египтян о приеме гостей, слуги должны были умастить гостей благовониями и украсить венками, гости должны были получить в подарок новые ожерелья, и к черным прядям их париков полагалось прикрепить цветы лотоса или его бутоны.

Если мы посмотрим на сцену пира, изображенную здесь на гравюре, или на любой из многих подобных рисунков эпохи Нового царства, мы увидим, насколько женщины и мужчины на таком приеме были заняты тем, что украшали себя. Они дают друг другу понюхать свои цветы или с любопытством трогают и берут в руку новые серьги соседки^[189]. Юноши и девушки, которые прислуживают гостям, обходят их, предлагая ароматные мази, венки, духи и чаши с вином. При этом они побуждают гостей «праздновать радостный день»^[190], то есть наслаждаться удовольствиями этой минуты. Эти же слова постоянно повторяют как припев и певцы. Гостям, которые одним глотком осушают чаши, они советуют:

Или:

Или:

Слыша эти советы наслаждаться жизнью, пока есть возможность, прежде чем смерть положит конец всем удовольствиям, гости утешали себя вином, и под конец «порядок праздника нарушался опьянением», что считалось пристойным на любом пиру. Даже дамы не избегали подобной невоздержанности, поскольку к тому времени, когда они наконец отказывались от постоянно подносимой чаши, они уже, как показано на нашем рисунке, выпивали больше, чем были в силах поглотить. Одна дама в жалком состоянии сидит на земле, одежда соскользнула у нее с плеча, к ней поспешно зовут старушку-служанку, но та, увы, приходит слишком поздно. Это завершение пиршества не было карикатурным преувеличением.

Из фиванской гробницы эпохи Нового царства (согласно W., I. 392)

В других странах и в другие времена тоже может случиться, что дама выпивает больше, чем ей необходимо, но в Египте эпохи Нового царства, где эта печальная картина была увековечена на стене гробницы, это явно считалось всего лишь пустячной неприятностью, которая случалась на каждом пиру и не была оскорбительной ни для кого.

Неизвестная нам игра времен Среднего царства. Возможно, человек, стоящий на коленях, должен был угадать, кто его ударил (согласно W., ii. 61 = Ros. M. C., 102)

Египтяне пировали не только по случаю больших праздников. Если появлялась возможность, они и без особой причины очень охотно устраивали «дом пива», то есть малый пир. Пример этого мы видели в рассказе о том, как судьи устроили одну из таких пирушек вместе с обвиняемыми и тяжело поплатились за этот проступок. Мудрый Эней сколько угодно мог учить: «Не пей пиво сверх меры! <…> Слова, вылетевшие из твоего рта, ты не сможешь вернуть назад. Ты упадешь, сломаешь себе руки и ноги, и никто не протянет тебе руку. Твои товарищи будут продолжать пить, они встанут и скажут: «Уберите этого прочь, он пьян». Если потом кто-то отыщет тебя, чтобы попросить у тебя совета, ты будешь лежать в пыли, как маленький ребенок». Эти мудрые слова были так же бесполезны, как и слова Дауфа, который увещевал своего сына, чтобы тот ограничивался двумя кувшинами пива и тремя караваями хлеба. Похоже, что египетские юноши поступали так, как им хотелось, и один учитель печально писал своему ученику такие слова:

Вместе с опьяневшим мужчиной изображают также девушек; они обнимают его, а он сидит возле них «в пятнах от масла и с венком из растения сушеницы на шее»^[191]. В это время он может с довольным видом похлопывать и поглаживать себя, но, когда он попытается встать, он зашатается, упадет и «измажется в грязи, как крокодил».

Игральная доска из коллекции Эббота (Abbott). Виды спереди и сзади (согласно W., ii. 58)

Однако молодые мужчины вовсе не обязательно должны были заполнять свои свободные часы такими удовольствиями. Даже в ранние времена существовали игры и много других видов отдыха, которыми они могли освежать свои силы после учебы. У них были луки и стрелы, которыми они могли поражать мишени, сделанные из шкуры какого-нибудь животного, или играть в игру, похожую на ту из наших игр, в которой один человек мощным броском наклонно вонзает острие в кусок дерева, а соперник должен вытолкнуть его обратно своим острием. Была также игра с двумя крюками и кольцом и еще много других игр, о которых мы ничего не можем с уверенностью сказать на основе памятников прошлого. Для тех, кому не были интересны эти состязания в силе, существовали игры, основанные на удаче или мастерстве. Неясно, возникла ли игра в кости еще в ранний период египетской истории, но в игру, которая сейчас известна в Италии под названием «мора», египтяне, возможно, играли вокруг горшка уже в эпоху Древнего царства. Мы также обнаруживаем у них и другую старинную игру, для которой на земле чертили концентрические круги. Каждый из игроков клал камень внутрь этих кругов, но какова была цель игры и как в нее играли, мы не можем сказать, поскольку у нас есть всего один рисунок, где она изображена. Игра в шашки, от которой до нас дошло много ее изображений и сохранилось много игральных досок, почти так же непонятна нам, как остальные игры. Это была любимая игра древних египтян, в которую им было разрешено играть даже в загробном мире^[192]. Мы знаем, что существовало много разновидностей этой игры: об этом свидетельствует то, что доски, которые у нас есть, не одинаковы. Но сейчас невозможно определить, какими были правила каждой из таких игр.

Игра, в которую играли на доске. Рисунок времен Среднего царства из Бени-Хасана (согласно W., ii. 57)

Глава V

РЕЛИГИЯ

Если бы было возможно описать жизнь древних египтян, не касаясь такого важного для них предмета, как их религия, я бы с радостью сделал это, потому что в настоящее время невозможно дать удовлетворительное научное описание веры этого древнего народа. Несмотря на то что у нас есть огромное количество материала по религии в виде религиозных текстов и рисунков, наши знания в этой области еще очень малы, и в том очерке, который будет дан здесь, многое все же следует считать только предположениями^[193]. Вероятнее всего, первоначально единой религии для всей страны не было. Правда, существовали некоторые изображения богов, повторявшиеся постоянно и общие для всех частей Египта – например, изображения бога солнца Ра, плывущего в ладье по небесам, или неба в виде богини, наклонившейся над землей; но эти рисунки имели мало общего с собственно религией. Тот, кому была нужна помощь сверхъестественных сил, скорее обращался к тому богу, который был для него более родным, – к богу своего города. Каждый город и даже каждая деревня имели свое собственное божество, которому поклонялись их жители, и только они. Например, город Мемфис был верен богу Птаху, о котором его жители говорили, что он, как гончар на гончарном круге, создал яйцо, из которого вылупился мир. Бог Атум был «городским богом» Гелиополя. В Хнуме мы обнаруживаем Тота, в Абидосе – Осириса, в Фивах – Амона, в Гермонтисе – Монта и т. д. Богине Хатор (Хатхор) поклонялись в Дандаре (Дендере), богине Бастет – в городе, который позже назывался Бубастис, а в Саисе народ чтил воинственную богиню Нейт, которая, вероятно, имела ливийское происхождение.

Имена многих из этих божеств показывают, что они были чисто местными богами и богинями, поскольку многие первоначально назывались в честь своих городов – например, «тот, кто в Омбосе», «тот, кто в Идфу (Эдфу)», «та, кто в Басте»; они были просто духами – покровителями городов. Египтяне полагали, что многие божества показываются своим почитателям в виде какого-либо предмета, в котором они обитают, например, бог города Деду (позднее Бусириса) в дельте имел облик деревянного столба

. Обычно выбирался облик какого-либо животного: Птах своим земным воплощением явил быка Аписа, Амон – барана, Себек из Файюма – крокодила и т. д. Египтяне верили, что каждое место населено множеством духов и что низшие из них подчиняются главному духу. В некоторых случаях они образовывали его свиту – его «божественный круг»; иногда они считались его семьей: например, бог Фив Амон имел супругу – богиню Мут и сына – бога Хонсу.

То состояние религии, которое было описано выше, существует – mutatis mutandis — повсюду у народов, стоящих на низкой ступени развития; прогресс египетской цивилизации изменил это состояние во многих важнейших отношениях. По мере того как египетские крестьяне из разных номов начинали чувствовать, что все они являются частью одного народа, и усиливалось общение между частями этой чрезвычайно вытянутой страны, старая религия постепенно утрачивала свою разрозненность. Разумеется, семьи, переезжавшие из одного нома в другой, брали с собой в свои новые дома тех богов, которым поклонялись раньше; и, естественно, эти божества, как все новое, становились престижными у жителей этих мест. Вполне понятна вера в то, что бог большого и могущественного города был своего рода покровителем – либо в политике, либо в сельском хозяйстве – для той части страны, которая зависела от этого города как от центра. Когда кто-либо из богов достигал этого высокого положения и становился великим богом, поклонение ему распространялось на еще большей территории. Он имел больше, чем другие боги, возможностей оказывать помощь и творить чудеса и потому приобретал большую известность, чем другие. Если слава бога распространялась по всей стране и паломники приходили издалека в его святилище, результаты были еще большие: почитатели других, менее знаменитых божеств в этом случае обнаруживали, что их божество на самом деле – тот же более знаменитый бог. То, что имена у богов были совершенно разные, не мешало отождествлению: например, в очень ранние времена поклонение Осирису, который вначале был богом Абидоса, распространилось по всему Египту, и с ним отождествили таких не похожих на него богов, как Сокара (один из древнейших богов. Был богом загробного царства и имел три человеческих головы, хвост змеи и могучие крылья над телом сокола. – Ред.) из Мемфиса и столб из Деду.

В результате этого по мере прогресса цивилизации религия упрощалась. Малые местные божества отступали на задний план по сравнению со своими более удачливыми собратьями, а те все больше старались слиться друг с другом. Например, жестокая Сехмет (богиня войны и палящего солнца) и изящная Бастет почти отождествлялись с более знаменитой богиней Хатор (Хатхор); а в более поздние времена к ним добавили также и фиванскую Мут. В конце концов сама Хатор была идентифицирована с Исидой. Таким же образом по мере того, как росла слава бога солнца, другие боги становились все более похожи на него. Мало было в Египте богов, которые не слились с богом Ра; это случилось даже с богом воды Себеком, несмотря на его крокодилий облик.

Синхронно с описанным выше процессом шло развитие общеегипетской мифологии. В те времена, когда каждая местность имела свое собственное божество, ее жители создали для своего бога историю его жизни – рассказ о его делах и поворотах его судьбы, и эта история была слабо связана или совсем не связана с рассказами о божествах других мест. Но когда местные культы слились в национальную религию, предания о богах были объединены в мифологию, основные элементы которой стали общим достоянием всего народа.

Описанная выше эволюция египетской религии произошла еще в доисторические времена. В самых ранних надписях, которые у нас есть, – так называемых текстах пирамид – это развитие уже завершилось, и религия имеет в основном тот же вид, что и во все позднейшие периоды. Мы обнаруживаем очень большое число божеств всех уровней; те из них, кто более велик, имеют святилища во многих городах, и всегда одно божество считается самым главным. Богов иногда специально отделяют друг от друга, иногда считают одним и тем же божеством. Мы обнаруживаем мифологию, в которой мирно существуют рядом друг с другом совершенно несовместимые мифы – говоря коротко, не имеющую себе подобия путаницу. Этот хаос и позже не был упорядочен; наоборот, мы можем сказать, что за три тысячи лет, в течение которых египетская религия «процветала», как говорится о ней в текстах пирамид, путаница стала еще более безнадежной.

Но с каждым новым веком движение вперед происходило, по крайней мере, в одном отношении, а именно в слиянии божеств воедино. Говоря точнее, центром этого союза стал бог солнца Ра; Амон из Фив, Гор с востока страны, Гор из Идфу (Эдфу), Хнум из Элефантины, Атум из Гелиополя и, возможно, еще многие другие божества в эпоху Нового царства считались одним богом. Этот путь постепенно привел бы к упразднению многобожия, и действительно, такая тенденция очень хорошо видна. Так, например, в гимне богу солнца этот бог – сплав из Амона, Ра, Хармахиса (титул Гора, отождествляющий его с Ра в качестве утреннего солнца. – Ред.), Атума – назван «единственным богом, поистине живым богом». В то же время существование у этих богов их собственных отдельных святилищ и жрецов свидетельствует о том, что слияние не могло быть полным, несмотря на эти красивые слова. Противниками этих направленных против многобожия теорий эпохи Нового царства были, естественно, в первую очередь жрецы этих богов, в особенности те из них, кто был богаче всех и больше всех потерял бы, – жрецы Амона. Не случайно во время единственной известной нам попытки практических действий в этом направлении реформаторы в пору своего кратковременного триумфа яростно преследовали Амона, словно ожидали самого большого сопротивления именно от этого бога. Попытку реформирования религии предпринял сын Аменхотепа III, Аменхотеп IV, известный как Эхнатон, последний имевший реальную власть царь XVIII династии; и это была не более и не менее как замена всех богов прошлого одним богом, «великим живущим солнечным диском», чей официальный титул был: «солнце, управляющее двумя горизонтами; тот, кто радуется горизонту, носящему его имя; блеск, обитающий в солнечном диске»^[194]. По сути дела, объектом поклонения был не бог солнца, а само вещественное солнце, которое своими руками-лучами дарит живым существам «вечную жизнь, которая есть в нем». Поэтому этот новый бог не носил имя ни одного из прежних богов солнца, но и не назывался просто солнце; его называли

Атон, то есть «солнечный диск», – словом, которое не было запятнано применением в старой религии.

Вероятно, эта революция в религии осуществлялась при негласной поддержке всего народа или по меньшей мере его образованной части; но основной движущей силой все же был религиозный пыл монарха. Царь Аменхотеп IV (после реформы он носил имя Эхнатон, что значит «блеск солнечного диска») на некоторое время утвердил учение – это явно было официальное название новой веры – в качестве государственной религии. Приведенный выше титул солнечного диска свидетельствует о том, что новая вера с самого начала была сформулирована в виде догматов. Тем не менее мы можем судить об этом учении лишь по гимнам^[195], в которых прославляется «живущий солнечный диск, кроме которого нет другого». Он создал все – «далекие небеса, человеческий род, животных и птиц; наши глаза становятся сильнее от его лучей, а когда он появляется, все цветы растут и живут; при его восходе вырастают травы на пастбищах, они становятся пьянящими перед его лицом, весь скот вскакивает на ноги, и птицы в болотах хлопают крыльями от радости». Эти мысли и выражения похожи на те, которые можно найти в гимнах богу солнца прежней религии; таким образом, существенным нововведением Эхнатона была лишь идея, что единственный бог, «бог, истинно живущий», должен существовать уже не только на словах, а быть действительно объектом религиозной веры.

Но несмотря на то, что новая религия была создана на основе старого учения, в действительности она была полной противоположностью ему. Ярость, с которой царь-реформатор преследовал старых богов, особенно бога Фив, была такой, что ей можно найти подобие лишь в истории фанатизма. Имя и изображение Амона были стерты отовсюду, и для осуществления этой мести ненавистному для них богу посланцы Эхнатона входили даже в гробницы частных лиц. С богиней Мут, супругой Амона, обошлись ничуть не лучше. Царь больше не желал жить в городе, который был местом обитания его предков, и вместо «нечистых» Фив построил в Среднем Египте новый город, где должно было поселиться правительство. Кроме того, он посчитал необходимым сменить свое имя Аменхотеп, поскольку в него входило имя Амон, относившееся к старой вере; он также приказал внести изменение в орфографию, чтобы устранить из письменности знак, против которого было такое же возражение.

Слово маут (мать) до этого писалось

, теперь же стало писаться , поскольку по более ранним правилам чтения это слово означало также имя богини Мут.

Совершенно очевидно, что реформатор, который взялся за свое дело так поспешно и безрассудно, что попытался одним взмахом руки отменить всю историю целого народа, не мог создать ничего долговечного. Через несколько лет плоды трудов Эхнатона были уничтожены, и в годы реставрации прежних верований здания, построенные в его правление, были снесены до основания. Старая вера была восстановлена без всяких изменений, и речь об учении еретика больше никогда не заходила. Результат этих событий был тот же, что и у всех неудачных реформ: победившая старая вера стала еще менее гибкой и сопротивлялась любому нововведению сильней, чем когда-либо раньше. После XVIII династии египетская религия стала, если можно так выразиться, более запутанной и безжизненной, чем когда-либо; и нет сомнения, что отчасти причиной этого была победа жрецов Амона над царем, преступление которого было в том, что он не считал их религию верхом совершенства.

Читатель не должен ожидать от меня в этом кратком очерке египетской религии подробного отдельного рассказа о каждом боге и его делах. Во-первых, повествование об этом имело бы мало отношения к жизни Египта, богословские подробности увели бы нас далеко за пределы нашей темы. Более того, точное описание египетского пантеона состояло бы почти только из одного списка ничего не говорящих нам наименований богов и храмов. Большинство египетских богов для нас – безжизненные, лишенные характера образы. У них есть имена, они имеют какое-либо прилагаемое к имени постоянное определение, например, «отец богов», «царь богов», «прекрасный лицом»; на изображениях они отличаются от людей особой одеждой^[196] и особой бородой, а друг от друга – головами различных животных, венцами и атрибутами. Но это все, и тот, кто ожидает встречи с живыми существами, похожими на греческих богов, будет очень разочарован этими бессмысленными богами-куклами.

Но мы были бы очень несправедливы к египтянам, если бы думали, что в их представлении их божества были всего лишь тенями, какими они встают перед нами в надписях. Как и греки, египтяне позволяли своему воображению сплетать о богах всевозможные сказания и преобразовывали своих бесформенных великих духов-покровителей в существ, которые действуют и чувствуют подобно решительным людям. Существовала также целая система мифов, связанных с египетскими богами; и если мы сейчас знаем мало рассказов об этих божествах и должны довольствоваться только их именами и изображениями, то лишь потому, что тексты не донесли до нас этих мифов. В религиозных сочинениях постоянно возникают упоминания о мифологических событиях; Исида названа в них «госпожой болот», а Гор «мстителем за своего отца», или же упоминается «некий день, когда слова должны быть предложены в Гелиополе», но очень мало текстов, которые рассказывают нам что-нибудь еще обо всем этом.

Бог Атум из Гелиополя (с головой человека и в двойной, Верхнего и Нижнего Египта, короне)

Бог Монту из Гермонтиса (с головой сокола, солнечным диском и перьями)

Бог Себек из Файюма (с головой крокодила, рогами, солнечным диском и перьями)

Очевидно, что составители этих религиозных текстов ограничивались одними намеками, поскольку соответствующие мифы были настолько известны, что достаточно было лишь сослаться на них. В более поздние времена для такой сдержанности были иные причины: старинные книги, в которых были записаны мифы, считались слишком святыми, чтобы держать их там, где их могли бы увидеть глаза непосвященных, – в часовнях при гробницах или в залах храмов; считалось, что даже боги совершают семь омовений перед тем, как читать слова этих священных книг^[197]. В эту более позднюю эпоху представления на храмовых праздниках, изображавшие эти мифы в лицах, тоже считались великой тайной^[198], и читатель Геродота запомнит, как добросовестно и старательно тот старается избежать рассказа о том, что узнал относительно мифологических причин странных обычаев, соблюдавшихся на таких празднествах.

Мифологических рассказов, которые дошли до нас, несмотря на превратности судьбы, очень мало по сравнению с тем множеством, которое должно было существовать когда-то, и, к сожалению, уцелевшие отрывки^[199] относятся к различным эпохам и к очень разным по характеру сочинениям. Тем не менее, поскольку лучших источников информации нет, здесь дано их краткое изложение, чтобы читатель смог получить некоторое представление о древнеегипетских мифах.

В начале существования мира бог солнца Ра появился на поверхности темного океана бога Нуна и стал править миром. При этом не обошлось без борьбы, но в конце концов победа осталась за Ра, и «дети мятежников» были отданы ему на террасе города Хмуну. После этого он мирно правил, как «царь людей и богов», и, пока Ра был в полной силе, никто не покушался на его власть. Но его молодость не была вечной; и вот из-за старости члены его тела потеряли гибкость, его кости превратились в серебро, его плоть в золото, его волосы в настоящий лазурит. Тогда произошло то, что происходит и с земными царями, когда они стареют: против него стали бунтовать его подданные, в особенности мудрая богиня Исида^[200], которая была мудрее всех людей, всех богов и всех духов. Она знала обо всем, что есть на небесах и на земле, так же хорошо, как сам Ра, кроме одной вещи, и этот недостаток знания уменьшал ее силу: она не знала тайного имени Ра. Этот бог «со многими именами» хранил в тайне одно, особенное свое имя, на котором была основана его власть, имя, дававшее магическую силу тому, кому оно было известно. Поскольку Исида никаким способом не могла узнать это тайное имя, она пустила в ход уловку, которая описана в таких стихах:

Ра уже не мог терпеть эту муку, он назвал Исиде свое имя и с помощью ее магической силы опять стал здоров. Но после исцеления старого бога-солнца его сильная прежде власть правителя потеряла былую мощь, и даже люди стали враждовать с ним – разгневались и подняли мятеж. О мерах, которые Ра принял против этой опасности, рассказано в другой очень древней книге.

«Его величество сказал тем, кто был на его стороне: «Позовите ко мне Мое Око (то есть богиню Хатхор), Шу (бог воздуха, супруг Тефнут, богини влаги. – Ред.) и Тефнут, Геба (Геб – бог земли в гелиопольской космологии. От его союза с богиней неба Нут были рождены Осирис, Исида, Сет и Нефтида. – Ред.) и Мут, и вместе с ними – божественных отцов и матерей, которые были со мной, когда я еще был в океане, а также позовите ко мне Нуна (то есть бога этого первоначального первородного океана). Пусть он приведет с собой своих придворных, пусть он приведет их тихо (?), чтобы люди не увидели и не скрылись (?); он должен прийти с ними в мой большой дворец, чтобы они смогли дать мне свой прекрасный совет»…

Тогда этих богов привели туда, и они пали ниц с обеих сторон от его величества и коснулись земли своими лицами, чтобы он смог сообщить им свое желание перед отцом самых древних богов, который создал человека и сотворил мудрость.

Затем они заговорили перед его величеством: «Говори нам, чтобы мы могли услышать». Тогда Ра сказал Нуну: «О древнейший из богов, который породил меня, и вы, предки богов! Смотрите: люди, рожденные из моего собственного глаза, замышляют [зло] против меня. Скажите мне, что вы бы сделали против них, потому что я не стану убивать их, пока не услышу, что вы скажете об этом деле».

Тогда заговорил его величество Нун: «О мой сын Ра, бог, более великий, чем тот, кто создал его, и чем те, кто сотворил его! Оставайся сидеть на своем троне, ибо страх перед тобой будет велик, [даже] если ты [всего лишь] обратишь свой взгляд на тех, кто устроил заговор против тебя». Тогда его величество Ра ответил: «Смотри, они бежали в горы, ибо их сердца полны страха из-за того, что я им сказал». Тогда они сказали перед его величеством: «Метни вперед свое Око, чтобы оно смогло убить злых заговорщиков… Позволь богине Хатор спуститься вниз, и, когда эта богиня прибудет туда, она уничтожит людей в горах». Тогда этот бог, его величество, сказал: «Иди с миром, Хатор». Затем эта богиня сказала: «Клянусь твоей жизнью! Для меня будет хорошо, если я покорю человечество». Но его величество Ра сказал: «Я покорю их [и] убью их».

Эта последняя речь бога занимала особенно важное место в египетском богословии, потому что, как сообщает нам священная книга, оттого, что Ра говорил с богиней о покорении (сехм) людей, она с того времени стала носить дополнительное имя Сехмет. Богиня Сехмет хорошо знакома нам: это та богиня с головой львицы, богиня войны и палящего зноя, которую так часто изображали разгневанной и облитой кровью.

Итак, в ту ночь Хатор (Хатхор) спустилась на землю и начала ужасное истребление этих грешных людей – даже те, кто бежал вверх по течению реки в горы, оказались в числе убитых. В своей ярости она была так ужасна, что по всему городу Хенсу (Гераклеополю) текла кровь. Тогда Ра решил остановить истребление и любой ценой спасти хотя бы часть человечества. Однако средство, которое он употребил, чтобы остановить свою ужасную посланницу и прекратить непрерывную резню, было довольно странным. «Теперь позовите ко мне быстрых гонцов, – сказал он, – чтобы я мог послать их вперед, [как] тень впереди тела». К нему немедленно привели этих гонцов, и его величество бог сказал: «Поспешите на остров Элефантину и принесите мне много плодов дада». Они принесли ему эти плоды дада , и он отдал их богу Сектету из Гелиополя, чтобы тот смолол их. Когда рабы растерли ячмень, чтобы приготовить пиво, они положили в чан, где готовили смесь, эти плоды дада вместе с кровью людей, и так приготовили 7000 кувшинов пива.

Богиня Сехмет. Перед ней стоит Рамсес II, который подносит ей в дар цветы

Когда после этого его величество Ра, царь Верхнего и Нижнего Египта, на рассвете пришел вместе с теми богами посмотреть, что за пиво получилось, эта богиня уже убила людей, направлявшихся вверх по течению реки. Тогда его величество Ра сказал: «Как это хорошо. Я защищу людей от нее». Затем Ра сказал: «Принесите это пиво сюда – на то место, где она убивает людей». Так и было сделано; в сумерках пиво вылили из кувшинов, и оно затопило поля. Результат этого был странный: «Когда эта богиня пришла туда утром, она увидела, что эти поля были затоплены, и ее лицо красиво [отражалось] в них. Тогда она выпила оттуда и стала довольна; она ходила вокруг пьяная и уже не узнавала людей»^[202].

Изображение небесной коровы, которую несет бог Шу и поддерживают другие духи. По ее телу, которое украшено звездами, два раза проделывает свой путь небесная ладья. На этом рисунке-иллюстрации точно показано, как он дополняет ту священную книгу, о которой шла речь выше. Кроме того, по краям рисунка сделаны пояснительные надписи, причем даже с указанием того, надо их повернуть направо или налево (м шат)

Так Ра спас остаток человечества от кровожадной ужасной Хатор, но ему самому эта победа не доставила удовольствия: «его сердце устало быть вместе с ними», и он удалился отдыхать на спину небесной коровы, назначив бога мудрости Тота своим наместником на земле. Однако перед тем, как покинуть этот мир, Ра позвал к себе бога земли Геба и взял с того обязательство быть крайне осторожным со змеями и червями, поскольку не мог забыть, как много вреда причинил ему червь.

Но популярнее даже этих рассказов о боге солнца был миф об Осирисе и его брате-злодее Сете^[203]. Бог земли Геб и богиня неба Нут имели четырех детей, богов Осириса и Сета и богинь Исиду и Нефтиду.

Осирис был мужем Исиды, а Сет – Нефтиды; и Осирису было поручено управлять землей. Его правление было благословенным, потому что он научил жителей Египта возделывать землю и дал им законы. Но злобный Сет ждал случая, чтобы погубить Осириса, и придумал хитрый план: «Он тайно определил размеры тела Осириса, по этой мерке изготовил прекрасный, богато украшенный сундук и принес его на праздник. Когда все радовались виду этого сундука, Сет шутя пообещал, что подарит этот сундук тому, кому он будет впору, если тот ляжет в сундук. Все пытались это сделать, но сундук никому не подходил, пока Осирис не вошел в него и не лег. Тогда заговорщики поспешили накрыть сундук крышкой, прибили ее снаружи гвоздями, залили сундук расплавленным свинцом, принесли его к реке и отправили в море через Танитское устье». Так Осирис умер; но его супруга Исида послушалась совета бога мудрости и бежала в болота дельты. Семь скорпионов сопровождали ее во время бегства. Однажды вечером она, усталая, пришла в дом женщин, но хозяйка испугалась спутников богини и закрыла свою дверь перед бездомной странницей. Тогда скорпион Тефен заполз под дверь и укусил сына хозяйки, который умер. Но когда Исида услышала, как горюет мать, ее гнев прошел, она положила руку на ребенка и воскресила его. Позднее, уже в болотах, Исида сама родила сына Гора, которого богиня Севера Буто (Удот) успешно укрывала от мести Сета. Однако Буто не могла охранить его от всех несчастий, и однажды Исида, придя в убежище сына, увидела, что он лежит на земле без признаков жизни: его укусил скорпион. Тогда Исида попросила о помощи бога солнца Ра, он остановил солнечную ладью и послал вниз бога мудрости Тота, который воскресил ребенка^[204].

Пока Гор рос, таким образом, в болотах, Исида странствовала по миру, разыскивая сундук с телом Осириса. Ее спровождал Анубис, бог с головой шакала (по одной из версий Анубис – плод тайной любви Осириса и Нефтиды). Наконец она нашла то, что искала. Морские волны вынесли сундук на финикийское побережье возле города Библа, и дерево, между ветвей которого сундук застрял, выросло так быстро, что полностью скрыло его. Но царь той страны восхитился этим огромным деревом, приказал его срубить и поставил его, вместе со скрытым внутри гробом, под свой дом в качестве столба. Там его нашла Исида, которая поступила к этому царю на службу кормилицей; она открыла, что на самом деле она богиня, и вынула гроб из столба. На корабле она привезла гроб в Египет и там в одиночестве оплакала тело своего мужа. Затем она спрятала гроб и отправилась в священный город Буто, чтобы заботиться о своем сыне. Но Сет, охотясь при свете луны, нашел спрятанный гроб и обрушил свой гнев на мертвое тело своего соперника: он разорвал это тело на куски и разбросал их по всему Египту. Тогда Исида проплыла по болотам в лодке, отыскивая различные части тела своего мужа.

Каждую из них она хоронила там, где нашла, и люди почитали каждое из этих мест как могилу своего благодетеля Осириса – например, город Бусирис в дельте, где был погребен позвоночник этого бога, и Абидос, где в маленьком ларце покоилась его голова (по другой версии, Исида собрала части тела мужа, а Анубис забальзамировал тело Осириса. – Ред.). Когда Гор достиг возраста молодого мужчины, он покинул свое убежище в городе Буто, чтобы отомстить за смерть своего отца. Ему пришлось выдержать ужасную битву с Сетом, в которой у Гора был вырван один глаз, а Сет был искалечен еще сильнее (Гор отсек Сету гениталии. – Ред.). Наконец Тот разнял противников и исцелил их раны^[205]. Однако Сет был побежден и признал Гора новым монархом. После этого Гор короновался священным венцом Атеф и вступил на престол своего предка бога Геба. Так Гор стал царем людей, а его отец с этих пор стал править умершими в загробном царстве в качестве «царя вечности». Осирис умер подлинной смертью, и остальные члены этой божественной семьи тоже умерли с тех пор. Только их души до сих пор живут в небе в виде звезд; душа Исиды – Сириус, душа Гора – Орион^[206]. Душа же Осириса обитает в птице Бену – у греков феникс, – которую на иллюстрации мы видим сидящей на ветвях священного дерева над гробом Осириса.

В других легендах также говорится о битве между Гором и Сетом, и эти легенды первоначально могли не иметь ничего общего с той, которая изложена выше. В одной мы читаем, что Сет и Гор были два брата, которые в прошлом делили между собой Египет. В другой говорится, что Гор принял вид огромного солнечного диска с яркими крыльями и после долгой борьбы с Сетом и его сторонниками одержал победу возле города Идфу (Эдфу). Поэтому в храмах над всеми дверями помещали изображение крылатого солнечного диска – образ Гора, чтобы оно изгоняло всех нечистых духов из священного здания. Это украшение, которое так часто вырезали над входами в храмы, можно увидеть в начале этой главы.

Царь Сети I подносит вино Осирису, «главному богу запада (т. е. царства мертвых), великому богу, господину Абидоса, Уеннофре, господину вечности, правителю вечности». Позади Осириса стоят «великая Исида, божественная мать» и «Гор, сын Исиды и Осириса»

Это почти все, что нам известно из египетской мифологии. Боги, упомянутые в этих легендах, – Осирис, Исида, Гор, Сет – стали для нас почти такими же реальными, как обитатели греческого Олимпа. Но бесчисленные египетские боги, известные нам только по богословским сочинениям или изображениям в храмах, остаются для нас, как я уже сказал, совершенно бесплотными тенями. Если бы, например, мы собрали вместе все, что сказано в текстах о Птахе и Амоне, великих богах Фив и Мемфиса, то обнаружили бы, что в этих текстах нет ничего, имеющего отношение к каким-либо легендам (которые должны иметь боги такого ранга). И последнее: было бы глубочайшим заблуждением утверждать, что египетские божества были просто абстрактными призраками, какими они кажутся нам. Мы просто слишком мало знаем о них. Много веков великий бог солнца Ра казался точно таким же безликим, как все остальные божества, пока, благодаря счастливому случаю, не были обнаружены два длинных отрывка из мифа о нем, и он стал тем одушевленным образом, который мы знаем теперь.

По W., iii. 349 – рисунок из гробницы Хау. Дерево, вероятно, именно то дерево Абатон, которое растет у могилы Осириса, о котором Плутарх говорит в De Iside, 20. Над птицей надпись: «душа Осириса»

Почитатели этих богов всегда были им верны, и каждый человек старался угодить если не всем богам, то по меньшей мере богу своих родных мест. Он приносил первые плоды своего урожая служителям этого бога^[207], избегал того, что ненавидел этот бог, и заботился о любимом животном своего божества. А чтобы «бог не разгневался на него, он торжественно отмечал праздник своего бога и повторял свои праздники много раз, он превращал самую дальнюю комнату своего дома в небольшую часовню и помещал в ней маленькое изображение этого бога; он клал свои дары на каменный стол для жертвоприношений и каждый день читал перед образом бога свои молитвы. Во дворе своего амбара или возле пресса для выжимания винограда^[208] египтянин строил маленькое святилище в честь богини Рененутет («владычица плодородия», хранительница урожая») и ставил в нем стол для приношений с вином и цветами. Это было не просто показное благочестие, по крайней мере у людей серьезных, поскольку один из их мудрецов учил: «В святилище бога шум отвратителен для него. Молись о себе с любовью в сердце, а слова оставляй в нем скрытыми; проси, чтобы бог смог исполнить твою нужду и принял твой дар». Но эти и другие личные благочестивые дела отступали далеко на задний план перед благочестивыми пожертвованиями государства.

Государство делало – или, если говорить в египетском стиле, царь делал для богов, особенно в эпоху Нового царства, так много, что можно считать, что государство по-настоящему поддерживало религию страны. Только государство и жреческое сословие отвечали за ее процветание, а народ при таком положении дел был «пятым колесом в телеге». Царь строит храм, царь дарит сокровища, существуют длинные списки пожертвований, о которых сказано, что это царские дары; и почти ничего достойного упоминания не поступает от частных лиц. Точно так же именно изображения царя были в любом храме, и именно за царя в храме возносились молитвы. Нет ни одного упоминания о благочестивых прихожанах. Очевидно, богослужения в храмах были чисто официальными, и в таком случае вполне можно понять, почему они так и не достигли более высокого уровня.

Повседневные богослужебные обряды исполнял дежурный жрец^[209], и по нескольким источникам того времени известно, что они были в основном одинаковыми для разных богов. Кому бы ни воздавали божеские почести – Амону или Исиде, Птаху или умершему человеку, мы всегда видим, что статую божества украшали новыми румянами и новыми одеждами, а в священной часовне, где она хранилась, наводили чистоту и наполняли часовню запахом благовоний. Считалось, что бог такой же, как люди, и в его доме надо убираться, а его слуги должны помогать ему нарядиться.

Несомненно, подробности этих церемоний были разными в разных святилищах: например, в Фивах жрец должен был исполнять около шестидесяти обрядов, а в Абидосе считали, что достаточно тридцати шести. Однако формы и объекты культа, несмотря на различия в его деталях, были одинаковыми. Кроме того, жрец должен был, как правило, при каждом обряде читать предписанную для этого случая формулу.

В Абидосе^[210] жрец вначале приносил в жертву благовония в гипостильном зале и при этом говорил: «Я прихожу к тебе, о великий, очистив себя. Когда я проходил мимо богини Тефнут, она очистила меня… Я пророк и сын пророка этого храма. Я прихожу делать то, что должно быть сделано, но не прихожу делать то, что не должно быть сделано»…

Затем он подходил к алтарю бога и снимал глиняную печать, произнося такие слова: «Глина сломана и печать ослаблена, чтобы эта дверь могла открыться; и все злое во мне я бросаю (таким образом) на землю». После того как дверь была открыта, жрец вначале кадил благовониями перед священной змеей-уреем, хранительницей бога, приветствуя ее и называя все ее имена, а затем входил в святая святых со словами: «Позволь украсить место, где ты обитаешь, и улучшить твой наряд. Князья богини неба пришли к тебе, они спускаются с неба и от горизонта, чтобы услышать похвалу перед тобой…»

После этого жрец приближался к «великому месту обитания», то есть к той части алтаря, где стояла статуя бога, и говорил: «Мир богу, мир богу, живой душе, которая покоряет своих врагов. Твоя душа со мной, твой образ возле меня. Царь принес тебе твою статую, которая живет после подношения царских даров. Я чист». Затем начинался туалет бога: «жрец клал на него свои руки». Жрец снимал с бога старые румяна и прежнюю одежду, разумеется, сопровождая все действия необходимыми формулами. Затем он одевал бога в одежду, которая называлась Немс, и говорил при этом: «Приди, белая одежда! Приди, белая одежда! Приди, белый глаз Гора из города Нехебт. Боги одеваются с тобой в твоем имени Наряд и украшают себя с тобой в твоем имени Украшением». Затем жрец надевал на бога великий наряд, румянил бога и вручал ему его регалии – скипетр, жезл правителя и плеть, браслеты для рук и для ног и два пера, которые бог носил на голове потому, что «он восторжествовал над своими врагами и более великолепен, чем боги или духи». Затем богу были необходимы еще ожерелье и амулет, две красные, две зеленые и две белые ленты; подав их, жрец мог покинуть часовню. Закрывая дверь, он четыре раза произносил слова: «Приди, Тот, освободивший глаз Гора от врагов; не позволь никакому злому мужчине и никакой злой женщине войти в этот храм. Птах закрывает дверь, и Тот запирает ее; она закрыта и заперта на засов».

Таковы были церемонии одевания бога; столь же точными были предписания относительно ритуального очищения комнаты и окуривания ее благовониями и относительно поведения жреца, когда тот открывал алтарь и «видел бога». Например, согласно фиванскому обряду, как только жрец видел образ бога, он должен был «поцеловать землю, пасть на свое лицо, полностью пасть на свое лицо, поцеловать землю, обратив свое лицо вниз, поднести благовония», а затем приветствовать бога коротким псалмом.

Часовня с изображением Птаха из Мемфиса в том виде, как ему поклонялись в Карнаке при Рамсесе II. Часовня и балдахин над ней украшены уреями (согласно L. D., iii. 147 b)

Образ бога, про который было сказано выше, должен был во всех случаях иметь очень малый размер. В святая святых был алтарь, так называемый наос , внутри которого стояла маленькая, богато украшенная ладья (см. иллюстрацию рядом), в которой находилась статуя бога. Таким образом, эта статуя могла иметь высоту лишь около двух футов (60 см); вероятно, она была похожа на те бронзовые статуэтки, которых мы имеем так много. Это все, что нам известно, поскольку этот священный образ бога так строго скрывали от взгляда людей непосвященных, что, насколько нам известно, он ни разу не был изображен на рельефах в храмах^[211]. Даже если рисовали святая святых, то показывали на рисунке только божью ладью, украшенную спереди и сзади головами животных, священных для соответствующего бога, и управляемую командой из маленьких бронзовых фигурок богов и царей; в центре на палубе стояла маленькая деревянная надстройка, имевшая форму храма и для дополнительной защиты укрытая навесом из какой-то жесткой ткани^[212]. Эту ладью носили по кругу в торжественной процессии во время больших праздников, и для внешнего мира она сама была образом бога. В этом, по сути дела, нет ничего особенного: у других народов в их культах алтарь или парадная колесница бога, которые только и видел народ, в конце концов заменяли для людей само изображение бога. Для Египта характерно, что эту роль играла ладья. Египтяне всегда представляли себе путешествие только как плавание на лодке по Нилу, и поэтому с их точки зрения богу, чтобы переезжать из одного места в другое, тоже была нужна нильская ладья.

Жрец должен был не только одевать и обслуживать, но и кормить своего бога: каждый день на стол для жертвоприношений необходимо было ставить еду и питье, а в дни праздников полагалось класть еще и подарки. В других странах эти дары в большинстве случаев приносили набожные люди, первоначально так, вероятно, было и в Египте. Но, как уже было сказано, государство, особенно в эпоху Нового царства, заменило в этом случае свой народ, и если частные лица и приносили дары, то совершенно незначительные по сравнению с огромными пожертвованиями царей.

У нас есть много данных о размере и составе таких даров. На внешней стене большого храма в Мединет-Абу до сих пор сохранились отрывки из списка пожертвований, поднесенных Рамсесом II и Рамсесом III этому святилищу, которое они воздвигли.

Священный корабль Амона-Ра во времена Тутмоса II в Карнаке. Когда этот храм позже был перестроен, Сети I велел изобразить на нем свое имя (согласно L. D., iii. 14)

Эти дары могли быть богаче, чем те, которые получали храмы более ранних времен, хотя, конечно, не могли сравниться с пожертвованиями, которые получали Карнак и Луксор. Если мы не будем принимать в расчет наименее важные предметы – мед, цветы, благовония и т. д. – и будем учитывать только различные виды мяса, напитки и караваи хлеба, отмеченные в таблице пожертвований, то обнаружим, что этот храм каждый день получал примерно 3220 караваев хлеба, 24 пирога, 144 кувшина пива, 32 гуся и несколько кувшинов вина. Кроме этого дохода, который шел главным образом на содержание жрецов и прислужников храма, в особые дни ему полагались особые дары. Дополнительные жертвоприношения делались по случаю восьми праздников, которые повторялись каждый месяц. Второго, четвертого, десятого, пятнадцатого, двадцать девятого и тридцатого числа каждого месяца в храм приносили 83 каравая хлеба, 15 кувшинов пива, 6 птиц и 1 кувшин вина; а в день новолуния и в шестой день месяца делались пожертвования в размере 356 караваев хлеба, 14 пирогов, 34 кувшинов пива, 1 быка, 16 птиц, 23 кувшинов вина. По большим праздникам, которыми церковный год Древнего Египта был весьма богат, дары были еще больше. Например, в течение последних десяти дней месяца хоях торжественно отмечался праздник в честь мемфисского бога Птаха-Сокара-Осириса, и храм в Мединет-Абу участвовал в нем. Если мы снова оставим без внимания неглавные дары, то этот список жертвоприношений покажет нам, что царь преподносил храму для этих праздничных дней:

А ведь Птах-Сокар-Осирис был в Мединет-Абу только второстепенным богом. Дары по случаю больших праздников в честь Амона были, несомненно, гораздо большими.

У читателя невольно должен возникнуть вопрос: что происходило с этими излишками пищи после того, как она исполнила свое назначение, полежав на алтаре перед богом? Мы можем предположить, что ее относили в «дом продовольствия» и постепенно расходовали на прокорм служителей и жрецов храма. В таком случае разное количество жертвоприношений указывает лишь на большее или меньшее значение праздника. Однако, посмотрев внимательно на такие списки, как приведенный выше, мы начинаем понимать, что дело обстоит не так просто; если в разные дни праздника количество хлебов меняется от 50 до 3694, кувшинов пива от 15 до 905 и птиц от 4 до 206, то такие большие различия нельзя объяснить одной лишь разницей в святости отдельных дней. Конечно, 26 хояха, праздник Сокара, был главным днем всего празднества, но он не мог быть в двадцать раз святее, чем 30 хояха, день воздвижения столба Дед. Гораздо вероятнее, что причина для выбора именно этих цифр была ближе к практике жизни: возможно, еда должна была насыщать разное число людей, и эти люди были не изображениями бога, а жрецами и мирянами, участвовавшими в празднестве. Численность второй группы, вероятно, бывала очень разной в разные дни празднества, и в зависимости от того, был праздник закрытым или открытым, толпа тех, кто ел и пил жертвенные дары на пиру, была, соответственно, больше или меньше. Это объяснило бы и разницу качества пищи: в одном случае собирались люди из верхов общества, которым были нужны жареное мясо и пироги, в другом преобладали люди из низов, которым было достаточно подать караваи хлеба.

Большие празднества, о которых я рассказывал, были, насколько нам известно, очень похожи. Главным было изображение какого-нибудь важного события из жизни того бога, чей день отмечали. Например, в эпоху Среднего царства на празднике Осириса в Абидосе исполнялось представление, изображавшее прежние сражения этого бога: «враги Осириса оказывались разбиты», а затем торжественная процессия несла этого бога к его могиле на абидосском кладбище Пекер и хоронила там. За этим следовало представление, изображавшее «тот день великой битвы», когда «все его враги были побеждены» в месте под названием Недит^[213]. Праздник в честь бога мертвых Эпуата (Анубиса? – Ред.) в Сиуте должен был иметь много сходства с предыдущим: Эпуата тоже «процессия провожала к его могиле», которая находилась в тамошнем некрополе^[214]. Сведения такого рода встречаются часто, особенно в более поздних текстах; но мы, не зная мифов, служивших основой для этих праздников, редко можем понять смысл происходившего на них. Мы знаем, что в такой-то день такой-то бог является людям (то есть его проносят вокруг в процессии) и останавливается в храме другого бога, своего друга; но мы ничего не знаем о легенде, объясняющей причину этого посещения.

Я уже дал описание публичных торжеств по случаю подобного большого праздника. Здесь я добавлю к этому описание еще одного праздника, которое я обнаружил в одной фиванской гробнице^[215]. Это праздник «воздвижения столба Дед», завершавший уже упомянутое празднество в честь Птаха-Сокара-Осириса в месяце хоях. Изображенный праздник имел особенно большое значение потому, что отмечался утром в юбилейный день царя. Торжества начались с того, что царь принес жертву «господину вечности» Осирису – мумии в головном уборе, изображающем столб Дед

.

Затем фараон со своей свитой направлялся туда, где лежал на земле «благородный столб», поднять который и было целью праздника. Столб обвязывали канатами, и монарх с помощью царских родственников и одного жреца тянул за них и поднимал столб. Царица, «наполняющая дворец любовью», смотрела на этот священный обряд, а ее шестнадцать дочерей сопровождали его музыкой, играя на трещотках и звенящих систрах – музыкальных инструментах, на которых обычно играли женщины на торжествах по религиозным поводам. Шесть певиц соединяли свои голоса в песне, прославляя бога, а четыре жреца вносили обычные столы для жертвоприношений и устанавливали их перед столбом, который теперь стоял.

До этого момента праздник нам понятен: он изображает тот радостный момент, когда Осирис просыпается для новой жизни, когда его позвоночник, символом которого в позднем египетском богословии стал Дед, снова поднимается вертикально. Но последующие церемонии этого праздника напоминают о мифологических событиях, которые нам неизвестны. Четыре жреца, подняв сжатые в кулак руки, бросаются на четырех других, которые для вида отступают перед ними, другие два ударяют друг друга, а еще один, стоящий рядом, говорит о них: «Я схватываю Гора, сияющего в истине»^[216]. Затем следует большая сцена бичевания, во время которого пятнадцать человек безжалостно бьют один другого палками и кулаками. Они разделены на несколько групп, две из которых, согласно надписи, изображают жителей города Пе и города Деп. Это явно представление, изображающее великую мифологическую битву, в которую были вовлечены жители Пе и Депа, то есть древнего города Буто на севере дельты. Церемонии, которыми завершался священный обряд, тоже вызывают у нас много вопросов: пастухи пригоняют четыре стада быков и ослов, и в сопровождающем рисунок тексте сказано, что «они четыре раза обходят вокруг стен в тот день, когда воздвигается благородный столб Дед».

Мы не можем представить себе египетского бога без его дома

, в котором он живет, в котором отмечаются праздники в его честь и который он покидает только в дни процессий. Место, на котором построен этот дом, как правило, – святая земля^[217], то есть место, на котором с тех пор, как человечество помнит себя, всегда стояло святилище этого бога. Даже те египетские храмы, которые выглядят самыми новыми, обычно имеют длинную историю. Первоначально здание могло быть очень мало, но по мере того, как рос престиж бога, строились более крупные здания, которые за проходившие потом века тоже расширялись и перестраивались так, что первоначальный план здания уже нельзя было различить. Такой была история почти всех египетских храмов, и этим объясняется скудность наших знаний о храмах времен Древнего и Нового царства: они все были превращены в просторные здания эпохи Нового царства.

Древнейший облик египетского храма известен нам по надписям времен Древнего царства; a – храм бога Сета^[218]; в – храм другого бога, имя которого не названо^[219]. Оба, похоже, представляют собой деревянные решетчатые хижины. Над дверью мы видим варварское украшение – изогнутые куски дерева; один храм, как в более поздние времена, украшен флагштоками. Вход, очевидно, загорожен частоколом. Здания, подобные этим, широко распространены у народов, находящихся на низком уровне цивилизации. Их планировка могла быть унаследована с доисторических времен.

Развалины некоторых храмов эпохи Древнего царства существуют до сих пор: это храмы пирамид и великолепное, хотя и загадочное здание недалеко от Большого Сфинкса. Они величественны, как и более поздняя архитектура. Их уцелевшие части, очевидно, всего лишь фундаменты; они представляют собой огромные квадратные здания, построенные частично из дорогих материалов, но без всяких украшений и скульптур; к сожалению, не вполне ясно, как делилось на части их внутреннее пространство. С другой стороны, те немногие остатки храмов Среднего царства, которые дошли до нас, по планировке в основном соответствуют планам храмов Нового царства, и если можно доверять одной очень поздней надписи^[220], то расположение различных залов, с которым мы сталкиваемся после эпохи Нового царства, было обычным уже во времена VI династии. Здесь мы не имеем возможности обсуждать часто возникавшие из-за случайных обстоятельств различия в планировке между отдельными святилищами; будет достаточно дать описание типичного египетского храма.

К святилищу подходили по мощенной камнем дороге, с обеих сторон которой стояли сфинксы. Перед храмом стояли так называемые пилоны – один или несколько. Эти огромные ворота имели по бокам две башни, которые вначале могли быть предназначены для защиты входа. Но в эпоху Нового царства они стояли за стеной, окружавшей святилище, и потому были чисто декоративными. Их ярко окрашенные стены, высокие флагштоки и обелиски должны были внушать посетителю почтение к святости того места, куда он собирался войти.

Храм Амона-Ра в Карнаке, построенный Рамсесом III (пример храма обычного типа). А – пилон. Б – двор. В – гипостильный зал. Г – часовня Амона. Д – часовня Мут. Е – часовня Хонсу. Вторая и третья часовни имели боковые комнаты, в одной из которых есть лестница, ведущая на крышу

Сразу за пилоном располагался большой двор, окруженный рядом массивных колонн. В дальней стене двора был вход в так называемый гипостильный зал, где хранилась священная ладья с изображением бога. Две соседние комнаты, как правило, принадлежали супруге бога и его сыну. Эти три часовни были самыми святыми частями храма: возле двери одной из них было написано: «Тот, кто входит, должен очистить себя четыре раза»^[221]. Часто эта святая святых имела, как в Карнаке и Луксоре, второй вход сзади, а за этим входом размещались всевозможные комнаты, служившие кладовыми для принадлежавшего храму продовольствия и т. д.

Этот рассказ можно считать обобщенным описанием планировки всех крупных храмов. В маленьких храмах приходилось устраивать меньше комнат: например, очаровательный маленький храм, построенный Тутмосом III в Мединет-Абу, состоял всего из одного зала, крышу которого поддерживали столбы и колонны; в центре находилось святилище Амона; в дальнем конце были расположены три комнаты, посвященные Амону, Мут и Хонсу. Такое малое количество помещений могло быть достаточным для храма в пригороде столицы.

Храм в Луксоре. Реконструкцию выполнил Нот, главный комиссар по общественным зданиям. Наличие меньшего по размеру здания сбоку от храма – лишь предположение. На противоположном берегу расположен «западный конец города», где находятся гробницы и заупокойные храмы

То, что планы этих храмов сейчас кажутся нам крайне сложными и запутанными, объясняется тем, что храмы не строились по единой схеме. Планы таких святилищ, как храм в Луксоре и особенно храм в Карнаке, были результатом работы многих рук. Каждый царь, когда честолюбие разжигало в нем жажду что-нибудь построить, задумывал какое-нибудь новое дополнение к храму фиванского Амона и желал, чтобы его замысел был, если это возможно, лучше всех предыдущих проектов; но лишь немногим было дано завершить задуманный ими труд. Тутмос I воздвиг в Карнаке свой пилон и думал, что этим завершил создание фасада и навсегда определил его вид. Он также начал возводить, но не достроил те великолепные здания, которые должны были примыкать к этому фасаду и соединять этот большой храм с храмом Мут. Аменхотеп III нарушил эту планировку, добавив впереди еще один пилон, а цари XIX династии зашли так далеко, что построили свой гигантский гипостильный зал перед этим пилоном, и фасад, созданный при XVIII династии, оказался в самом центре храма, а входом стал новый (четвертый) пилон, самый большой. Но храм, каким бы невероятным это ни казалось, не был достроен и теперь.

План храма в Луксоре (по Перро – Шипье)

Рамсес III, строя свой маленький храм в честь фиванских богов, выбрал для него такое место, что часть его оказалась перед фасадом большого храма. Если мы учтем, что тогда же подобными постройками были дополнены задняя стена и внутренняя часть храма, то получим некоторое представление о том, какую путаницу представляло собой все это в целом.

Декор храма соответствовал его святому предназначению, то есть был почти полностью религиозным по теме. Стены и столбы, как правило, были расписаны сверху донизу изображениями богов, и яркие краски живописи оживляли своим блеском широкие поверхности здания. Эти рисунки были почти чисто декоративными, а их однообразие почти невероятно. Мы видим царя, стоящего очень прямо и одетого в старинную одежду, и рядом с ним – великих богов храма. Главный бог держит возле его носа знак жизни

; богиня благословляет царя, положив ему руку на плечо; младший бог наблюдает за этим, а Тот, писец богов, записывает «миллионы лет», которые эти божества дарят фараону. Часто встречаются и другие сцены: два бога обнимают монарха или богиня кормит его грудью.

Бог Сет учит царя Тутмоса III стрелять из лука (Карнак. L. D., iii. 36 b)

Гор и Сет, боги войны, учат царя стрелять из лука, или же монарх стоит в позе просителя перед несколькими одинаковыми богами, которые сидят на тронах в два ряда – один над другим – и все совершенно одинаковы; или же эти божественные куклы сами двумя длинными рядами подходят к фараону, чтобы поблагодарить его за этот «прекрасный памятник». Что эти рельефы были чисто декоративными и служили лишь одной цели – оживить своими яркими красками обширные голые поверхности стен и столбов, мы видим по тому, что они повторяются на соответствующих участках здания, причем там они все повернуты в противоположную сторону ради симметрии.

Царь Рамсес II принимает от Амона-Ра, «властителя Карнака», сидящего в часовне, символ бесчисленных праздников, которые он еще должен увидеть в своей жизни. Бог говорит: «Мой любимый сын моего тела, повелитель двух стран, Усер-ма Ра, избранник Ра, я даю тебе две страны в мире, я даю тебе миллионы праздников в жизни, долговечность и чистоту». Мут, супруга Амона, «госпожа небес и царица богов», говорит: «Я надеваю на твою голову венец Ра и даю тебе многие годы праздников, когда все варвары будут лежать у тебя под ногами». Бог луны Хонсу, сын этих двух божеств, говорит: «Я даю тебе твою силу»

То же самое можно сказать о бесчисленных надписях в храмах: их содержание играет совершенно второстепенную роль по сравнению с их главной задачей – быть украшением. Бог снова и снова уверяет царя: «Я даю тебе долгие годы вечности и радостное правление двумя странами. До тех пор пока я существую, и ты будешь существовать на земле, сияя как царь Верхнего и Нижнего Египта на троне живых. Пока существует небо, будет существовать твое имя, и его слава будет вечно возрастать в награду за этот прекрасный, великий, чистый, мощный, великолепный памятник, который ты создал для меня. Ты исполнил это, ты – вечно живущий».

В других местах бог говорит: «Я дарую тебе жизнь, долговечность, чистоту» или «Я дарую тебе вечную жизнь Ра и его годы монарха двух стран. Черная и красная земля лежат у подножия твоего трона, как они лежали у подножия трона Ра». Или еще: «Мой сын, которого я люблю, мое сердце радуется, когда я вижу твою красоту, ты еще раз обновил для меня мой божественный дом, как небесный горизонт. По этой причине я даю тебе вечную жизнь Ра и годы Атума».

Прочитав эти и интересные уверения, с необходимыми изменениями, около двенадцати раз в одном и том же храме, мы, возможно, почувствуем себя бодрее, обнаружив надпись, в которой бог говорит царю так: «Привет тебе, благой бог. Я даю тебе победу над каждым народом и вселяю страх перед тобой в сердца народов девяти луков. Их великие люди, как один человек, приходят к тебе с грузом на спинах. Я вселяю страх перед тобой в две страны, и народы девяти луков будут кланяться, когда ты позовешь». Но если мы думаем, что нашли новую мысль, то будем разочарованы, когда прочитаем на соседней стене: «Сын моего тела, которого я люблю, о могучий повелитель всех стран! Люди нубийских троглодитов лежат убитые под твоими ногами. Я позволяю правителям южных стран приходить к тебе и приносить на спинах дань, своих детей и все прекрасные дары юга. Их жизни в твоей руке, они живут или умирают по твоему желанию». Или еще: «Добро пожаловать! Ты захватил то, что желал, и убил тех, кто пересек твою границу. Мой меч со мной, он обрушивается на народы; ты отрубил головы азиатам. Я позволяю твоей власти быть великой и подчиняю тебе каждую страну, чтобы они могли видеть, как сильно твое величество, как подчиняю моему сыну, когда он разгневан».

Любому человеку должно броситься в глаза, что все эти изображения и надписи составлены больше в честь царей, чем в честь богов. Та преувеличенная лояльность, которая приводила к этому злоупотреблению надписями, также странным образом проявляется в названиях различных храмов, имена которым даны в том же духе. Древние названия крупных храмов, например Опет у фиванского храма Амона, Эшер у храма Мут и т. д. позже были заменены на другие, которые связывают храм с именем правящего царя. Самый древний пример этого относится к эпохе Среднего царства: храм Себека в Шедте, главном городе Файюма, назывался при Аменемхете III так: «пусть Аменемхет живет вечно в доме Себека в Шедте». Во времена Нового царства соответствующая формула была несколько иной: «храм миллиона лет Аменемхета в доме Себека»^[222].

Смысл в обоих случаях один и тот же: храм – здание, неразрывно связанное с памятью того монарха, который оказал ему больше всего услуг^[223].

Точно так же, например, при Рамсесе III храм Амона назывался «храм Рамсеса III в доме Амона», храм Ра – «храм Рамсеса III в доме Ра», храм Птаха – «храм Рамсеса III в доме Птаха» и т. д. Конечно, эти имена были уместны лишь в том случае, когда какой-либо царь действительно построил или щедро одарял данный храм; однако они давались всем храмам в честь всех монархов без различия. И когда мы узнаем, что в царствование Сети II храм Амона в городе Пер-Рамсесе назывался «храм миллиона лет царя Сети II в доме Амона», из одного этого не следует, что этот царь оказал ему какие-то особые услуги.

Имущество бога, его дом

(то есть его поместья) и его стада носят подобные же имена: они называются «дом (или стадо) царя Рамсеса III в доме Амона», словно правящий царь дал их богу.

Однако великие боги имели несколько храмов, домов и стад, которые надо было отличать друг от друга с помощью небольших изменений в общем названии. Для этого монарха называли в одном случае его тронным именем, в другом – именем семейным, и «храм Усермара Ми-Амуна в доме Амона» отличался от «храма Рамсес-хек-Она в доме Амона», хотя оба имени носил один и тот же царь. Храмы также отличали один от другого, добавляя к названиям определения: например, храм солнца в Гелиополе назывался «храм Рамсес-хек-Она в доме Ра», а построенный позже храм в Телль-эль-Яхуд (Леонтополе) к северу от Гелиополя – «храм Рамсес-хек-Она в доме Ра на миллион лет»^[224]. Выбор этих имен не был случайным; они, конечно, официально присваивались царем.

Мы не можем расстаться с этой темой, не бросив взгляд на здания, принадлежавшие храму, – кладовые, жилые помещения для жрецов и т. д. Они размещались в так называемой окружности храма, то есть на территории, замкнутой теми большими стенами, которые описывали широкий круг возле храма и следы которых можно обнаружить на многих развалинах. О размерах этих храмовых территорий можно судить по тому, что в Карнаке у южного храма ее площадь была примерно двенадцать акров (около 5 гектаров), а у среднего храма, вероятно, пятьдесят семь (23 гектара). Даже если эти размеры не были обычными, они показывают нам, что каждый из этих больших храмов со своими вспомогательными зданиями, дворами и садами занимал целый городской квартал. Здания, из которых состоял этот священный квартал, были в большинстве случаев построены из кирпича, и по этой причине большая часть их исчезла^[225], поэтому мы не смогли бы нарисовать себе картину окрестностей храма, если бы нам не пришли на помощь изображения из гробниц. Эти рисунки сохранили для нас все те же гробницы из Эль-Амарны.

Когда царь Эхнатон покинул столицу своих отцов и основал для себя и своего бога город Горизонт Солнца (Ахетатон, ниже Эль-Амарны) в Среднем Египте, он позаботился о том, чтобы в его новом городе были великолепные храмовые здания, а один из верных придворных Эхнатона, верховный жрец Мерира, рассказал потомству об их величии в росписях своей гробницы. Они настолько интересны, что заслуживают особого внимания, тем более что эти росписи делают яснее многое из описанного ранее.

Постройки, примыкающие к храму солнечного диска (из гробницы Мерира в Эль-Амарне; L. D., iii. 95)

Храм, как правило, строился по обычному для крупных храмов плану, хотя в архитектуре этих зданий и были некоторые необычные особенности^[226]. Через огромный пилон, украшенный флагштоками, мы входим в просторный двор, в середине которого стоит посвященный богу большой алтарь, до которого можно дойти, только поднявшись по ступеням. Этот алтарь тяжело нагружен тушами заколотых быков и массой битых гусей и украшен цветами. Двор огорожен не толстыми стенами, а цепочкой конструкций с порталами, чтобы показать, что он открыт для всех верующих. Двери порталов открыты повсюду, кроме задней части двора, которая отделена стеной от его передней части.

За центральным помещением расположены еще три, меньшие по размеру. Гипостильный зал заслуживает отдельного описания. Его крышу поддерживают шестнадцать больших столбов. Шесть маленьких построек, стоявших в этой центральной части храма, возможно, служили кладовыми. Завершается все это строение двумя большими залами или дворами, напротив которых построены шестнадцать комнат, которые явно были предназначены для богослужений. Посередине каждого зала стоит большой алтарь.

Позади этого большого храма и близко от него стоит второй, меньший храм, состоящий из большого зала, окружающих его меньших комнат и расположенного впереди него гипостильного зала с рядами столбов и статуями царя, а также маленький двор.

Теперь перейдем от самого «Дома Солнца» к примыкающим постройкам. Более просторный храм со всех сторон окружен маленьким двором, в который есть только один вход. Никто не мог дойти до храма иначе, чем пройдя через эти ворота, а вход стерегла организованная по-военному охрана, поскольку в двух домах, стоявших рядом с ним во дворе, явно жили сторожа. Угол двора слева от больших ворот был отгорожен стеной: там убивали жертвенных животных. Возможно, более утонченные современники Эхнатона получали меньше удовольствия от смерти животных, чем их предки во времена Хуфу (Хеопса), которые, кажется, с особым удовольствием отражали эту тему в рисунках.

Маленький задний храм тоже окружен двором; и здесь тоже слева от входа есть отгороженный стеной двор для убоя животных. В задней части двора стоит маленькое здание, служившее кухней, и другое, больше по размеру, – вероятно, пекарня, так как похоже, что люди в нем месят тесто. Так мы узнаем, что часть двора, расположенная слева от храма, была занята служебными постройками. Я не могу сказать, для какой цели использовалась правая сторона двора; возможно, для богослужений, поскольку мы видим там группу сидящих певцов, которые усердно поют гимны в сопровождении арфы.

Похоже, что большой участок земли за малым храмом был занят жилищами жрецов и слуг, а также амбаром и сокровищницей храма; наша иллюстрация дает достаточно ясное представление об этих зданиях^[227].

Участок земли, который, судя по рисунку, был соединен с храмом через боковую дверь, окружен стеной, за которую можно пройти только через одни ворота. Свободные места между постройками превращены в сад и засажены деревьями, причем каждый ствол у основания окучен землей; там же устроены два маленьких пруда, чтобы легче было поливать молодые растения.

Большое здание справа от входа состоит из тридцати семи комнат, которые расположены двумя рядами вокруг прямоугольного двора; между этими рядами установлена колоннада, которая образует коридор для задних комнат; перед домом расположен еще один маленький двор. Возможно, в этом здании находились рабочие комнаты служащих, управлявших имуществом храма, и жилые комнаты слуг.

За ним стоит еще одно здание, гораздо больше и великолепнее того, которое описано выше. Просторный зал с двумя рядами колонн и параллельный ему маленький зал с одним рядом, очевидно, служили дворами; между ними и вокруг них расположена сложная система залов, комнат и кладовых. Вероятно, мы будем правы, если станем считать главное здание, окруженное дворами и стойлами, домом жреца.

Слева, на меньшем участке земли, стоит «дом продовольствия». Вдоль каждой стороны двора, который хорошо защищен воротами и стенами, размещаются по восемь комнат, наполненных огромными кушинами разных видов; из самой задней комнаты лестница ведет на верхний этаж, низкие комнаты которого показаны на нашей иллюстрации. Эти комнаты – кладовые храма; странная постройка посередине «дома продовольствия» может быть зданием казны. Во дворе «дома продовольствия» стоит еще одно похожее на него здание, которое украшают величественные двери и ряды столбов; а во дворе этого второго здания мы обнаруживаем отгороженный от внешнего мира тремя стенами центр всего этого комплекса – квадратное здание с четырьмя закрытыми дверями. Крыша этого здания имеет форму храма, и на ней установлен алтарь, на который можно было приносить благодарственные жертвы богу. Расположенная снаружи лестница ведет к этому алтарю на крыше.

И наконец, за кладовыми, защищенный от праздных посетителей стенами и запертыми воротами, находится сад или роща с большим прудом в центре. Мы не знаем, было ли это искусственное озеро и ступени, ведущие вниз к его воде, созданы только для освежения тел жрецов или служило, как было, например, в Карнаке, для некоторых обрядов во время праздников.

Неясно также, предназначалось маленькое здание на берегу для развлечений или для более серьезных целей.

С каждым проходившим веком религия все больше становилась руководящей идеей египетской жизни, и одновременно с этим служители религии постепенно приобретали то высокое положение, которое нам кажется неестественным. История роста влияния жрецов – одна из самых интересных тем в египтологии, но ее изучение сопряжено со множеством трудностей, и потому к приведенному ниже краткому очерку этой истории необходимо относиться с осторожностью. Однако перед тем, как мы подойдем к этой опасной теме, стоит объяснить значение тех жреческих званий, которые будут встречаться нам чаще всего.

Начнем мы со звания «уэб». Написание этого слова

указывает, что обязанностью такого жреца было возлияние в дар богам жертвенных напитков. Значение же слова свидетельствует еще об одной из функций, связанных с этим званием. «Уэб» – значит «чистый», и действительно, в эпоху Древнего царства жрец этого разрада – уэб, «пророк и уэб» или «начальник уэбов фараона» – должен был определять, чисты ли в ритуальном смысле жертвенные животные. Лишь после того, как он нюхал кровь животного и объявлял ее чистой, куски мяса могли быть положены на стол для жертвоприношений^[228]. Слово «уэб» также употреблялось в более широком смысле как обозначение жреца вообще.

Возможно, более высоким, чем «уэб», было звание «херхеб»

, то есть «жрец-чтец»^[229]. Его обязанностью было читать отрывки из священных книг, а поскольку, согласно верованиям египтян, в этих древних религиозных текстах была скрыта магическая сила, народ, по крайней мере в эпоху Нового царства, считал херхеба волшебником. В первую очередь этот дар приписывали «главному жрецу-чтецу» царя^[230].

Однако самую большую группу духовенства составляли

, служители бога, которых мы, по сложившемуся у греков обычаю, чаще всего называем пророками^[231]. Это название стало настолько привычным, что я сохранил его в данной книге, но я должен раз и навсегда попросить своих читателей: когда я применяю это совершенно неподходящее обозначение, не вспоминайте о еврейских пророках – религиозных вождях, которые сознательно противопоставляли себя жрецам. Еще дальше эти египетские пророки были от того, чтобы «пророчествовать»; слово «пророк» здесь всего лишь другое обозначение жреца.

Три перечисленных выше звания и еще несколько других, похожих на эти, но более редких, были в ходу с самой ранней до самой поздней эпохи, но было бы ошибкой приписывать этим словам всегда одно и то же значение. Напротив, статус духовенства, а следовательно, и представление о смысле этих титулов изменялись, и пророк в эпоху Рамсеса II занимал в обществе совершенно иное положение, чем пророк во времена Хуфу (Хеопса).

Не может быть случайностью то, что в эпоху Древнего царства, когда религия не была таким важным элементом жизни народа, как в последующие эпохи, отправление религиозных культов было в большей степени, чем когда-либо позже, делом всего народа. Почти каждый человек высокого звания во времена Древнего царства имел, помимо светского чина, одну или несколько жреческих должностей, а женщин, служивших в храмах, было не меньше, чем мужчин. Сан жреца был отчасти привилегией тех, кто имел определенные государственные должности; например, судьи обычно были жрецами богини истины, а «великие люди юга», как правило, служили богине Хекеб (богиня гермопольской космологии Хекет изображалась в виде лягушки или женщины с лягушкой на голове. Она была богиней плодородия. – Ред.). Кроме того, жреческие должности обычно передавались по наследству в определенных знатных семьях, члены которых служили богу своего родного края, даже если жили при дворе, т. е. обычно далеко от города своих отцов. Высокопоставленные чиновники, чтобы показать свою верность государю, брали на себя исполнение и других жреческих должностей. Например, благочестивые цари V династии основали целый ряд мест поклонения богу солнца, и поэтому их придворные предпочитали служить именно богу этих новых святилищ. Кроме того, очевидно, что люди высокого звания должны были поклоняться царствующему фараону или одному из его предков^[232]. Женщины, как я уже говорил, тоже участвовали в различных религиозных культах^[233], но обычно служили двум богиням – Нейт и Хатор (Хатхор)^[234].

Хотя большинство жреческих должностей были предоставлены частным лицам, имевшим и другие чины, были и такие, которые требовали постоянного служения в храме, и, конечно, их должны были занимать священнослужители в полном смысле этого слова. Это были, с одной стороны, самые низшие должности^[235], а с другой – высшие. Верховные жрецы крупных святилищ занимали особое положение, которое и сегодня заметно в их титулах. Они назывались не «начальниками пророков», «первыми пророками» или «великими жрецами», как именовались более низкие по званию начальники храмовых служителей, а носили титулы, которые характеризуют их положение как совершенно исключительное; я почти готов сказать, что они находились совершенно вне сообщества обычных жрецов. Верховный жрец Гелиополя назывался «тот, кто велик в смотрении» и, кроме этого, носил титулы «тот, кто видит тайны неба» и «глава тайн неба», словно он был главным астрономом; его мемфисский собрат по должности, служивший «египетскому Гефесту» – «Птаху, создающему произведения искусства», назывался «главный старшина художников», словно храм был мастерской его бога, а сам он у бога – главным помощником^[236]. Несомненно, подобные титулы носили и верховные жрецы всех крупных храмов, хотя мы не всегда можем идентифицировать их для эпохи Древнего царства^[237].

Во времена Древнего царства и до некоторой степени также в эпоху Среднего царства миряне активно участвовали в публичных богослужениях. В Сиуте в храмах Эпуата и Анубиса, богов с шакальими головами, мы в это время обнаруживаем, кроме официальных жрецов, еще и «часовых жрецов»^[238], то есть объедненных в братство набожных мирян, которые, похоже, каждый месяц выделяли одного человека из своей среды для служения своему богу и всем сообществом участвовали в процессиях в дни больших праздников^[239]. Они не имели доли в имуществе или доходах храма, а если жители Сиута дарили им часть первых плодов нового урожая со своих полей, эти дары были вызваны только собственной набожностью частных лиц.

Такая же организация существовала в большом храме Осириса в Абидосе, где помимо пяти назначенных жрецов было много пророков, из которых состояло «общество часовых жрецов»^[240].

Хотя эти миряне, может быть, и участвовали в храмовых богослужениях, как во времена Древнего царства, все же они явно уже утратили значительную часть того почета, который первоначально был связан с их положением в храме. Ни один высокопоставленный чиновник эпохи Среднего царства из тех, чьи гробницы сохранились до наших дней (а их множество), не посчитал достойным упоминания для потомков в своем жизнеописании то, что он был пророком такого-то храма. И если бы мы не узнали о существовании часовых жрецов по явному свидетельству приведенной выше надписи, мы, изучив остальной имеющийся у нас материал, могли бы прийти к выводу, что миряне уже тогда были так же ревниво отстранены от служения богам в храмах, как это было сделано позже, во времена Нового царства.

Исключение из этого правила составляли знатнейшие аристократы, князья-правители номов: они в длинных списках своих древних титулов явным образом указывают, что служили богу своего нома в качестве жрецов. Существовал также обычай, чтобы женщины из этих семей были жрицами богини Хатор (Хатхор).

Подлинные, а не часовые жрецы бога, его «чиновники», назывались

кнбт; при каждом храме было небольшое сообщество таких жрецов, членство в котором переходило по наследству от отца к сыну. Должность главы сообщества занимал князь данного нома, всегда носивший звание «начальник пророков». Но при этом верховенство князя часто было только номинальным, поскольку многие князья специально указывают, что они действительно исполняли эту должность. Наследнику было недостаточно быть сыном номарха и верховного жреца, чтобы получить жреческую должность своего отца: сын по наследству становился номархом, но звание, которое отец имел среди жрецов, он явно не наследовал. Однако при этом мы можем быть уверены, что ни фараон, ни сами жрецы при выборе главы жреческого сообщества не могли легко обойти вниманием самого богатого и родовитого его члена.

Иногда случалось, что князь, в чьем городе было несколько храмов, был одновременно членом жреческих сообществ во всех этих храмах. Также он часто занимал сразу несколько должностей в одном храме: например, мог одновременно быть «начальником пророков», «начальником храма» и «начальником быков бога».

Официальный состав служителей храма, как мы уже говорили ранее, включал сравнительно малое число людей: например, в Сиуте жрецов было десять, а в Абидосе, судя по всему, только пять. У каждого из них был свой особый титул: например, в сообщество жрецов Осириса в Абидосе входили:

Великий уэб (то есть верховный жрец)

казначей бога,

писец дома бога,

жрец-чтец,

мете-ен-са.

Однако в сиутском храме Эпуата и в других местах мы обнаруживаем «начальника кладовой», «начальника дома поклонения», «писца дома бога», «писца алтаря» и другие звания. Мы можем видеть, что эти титулы обычно были образованы от названия обязанностей по управлению храмом, которые выполняли эти жрецы; но было бы ошибкой предположить, что они были только административными чиновниками храма. Напротив, они-то и были более всего священнослужителями из всех жрецов. «Я сын жреца, как любой из вас», – сказал жрецам Хапдефай, номарх Сиута, желая неоспоримо доказать, что он имеет звание жреца.

Эта тесная связь официального состава с храмом подчеркивается также тем, что его члены имели некоторые права на доходы бога. Стоимость продовольствия, которое приходило к ним (так выражались египтяне), разумеется, была небольшой, насколько мы можем судить по жалованью, которое они получали в храме Сиута. В этом храме оно составляло в год для каждого члена этого состава примерно 360 кувшинов пива, 900 караваев белого хлеба и 36 тысяч дешевых лепешек, испеченных в золе; общая стоимость этого была так невелика, что получатель жалованья мог продать его за однодневный фитиль к светильнику для служб в память умерших. Верховному жрецу Сиута, по сути дела, ничего не стоило отказаться от продовольственного жалованья, которое было положено ему самому и его наследникам на двадцать семь дней каждого года, – то есть пожертвовать двенадцатую часть своих жреческих доходов в обмен на какие-нибудь совершенно незначительные преимущества для празднеств в его память после его смерти.

Такой малый размер содержания у жрецов такого крупного города, как древний Сиут, заставляет нас сделать вывод, что даже при Среднем царстве роль жрецов была незначительной. Великое возвышение жреческого сословия, которое сделало его главным фактором жизни царства, началось во времена полного разрушения старого порядка при XVIII династии. Я уже показал, что свидетельства этого возвышения жрецов обнаружены в особенности в одном месте Египта – на кладбище Абидоса. На этом кладбище, где во времена Среднего царства было похоронено очень мало жрецов и храмовых чиновников, мы обнаруживаем, и это не преувеличение, что 25 процентов людей, похороненных в дни Нового царства, принадлежали к сословию жрецов; более того, если умерший жрец имел также и государственную должность, она явно считалась второстепенной по сравнению с его должностью в храме^[241].

Руководящее положение жрецов во времена Нового царства привело к большой перемене в организации этого сословия. По сути дела, изменились основы положения жрецов, хотя перемена затронула разные храмы в разной степени. В меньших по размеру сельских святилищах и в крупных древних храмах прежнее положение сохранялось дольше, чем в тех храмах новой столицы, которые быстро приобрели большое значение и не имели старых традиций^[242].

Здесь не место для того, чтобы изучать многочисленные различия между жрецами отдельных храмов эпохи Нового царства. Для нас достаточно рассмотреть положение тех священнослужителей, которые господствовали в стране и о которых мы знаем больше всего.

Нам очень мало известно о жрецах, служивших Амону в древнейшие времена^[243], но при Новом царстве служители этого бога имели пять званий^[244], «первый, второй и третий пророки», «божественный отец» и уэб, который часто исполнял также обязанности жреца-чтеца^[245]. О том, в каком возрасте жрец мог, если был удачлив, достичь различных степеней своего сана, можно судить по жизнеописанию верховного жреца Бекенхонса, который служил и умер при Рамсесе II^[246]. С пятого по пятнадцатый год своей жизни он обучался на военного в одной из царских конюшен; в возрасте шестнадцати лет он начал служение Амону в звании уэба. Эту низшую должность он занимал до двадцати лет, а затем в течение двенадцати лет служил богу в сане «божественного отца». В возрасте тридцати двух лет он вступил в братство пророков; пятнадцать лет он служил третьим пророком и еще двенадцать – вторым. Наконец, на пятьдесят девятом году его жизни монарх возвел его в сан «первого пророка Амона и главы пророков всех богов». Такая удача выпадала не всем: многие богатые и занимавшие видное место в обществе египтяне умирали в звании уэба или «божественного отца», так и не достигнув более высоких степеней^[247]. Похоже, что начинать служение надо было обязательно с низших должностей, поскольку даже самые высшие духовные лица упоминают их в списке своих званий^[248], и сыновья верховных жрецов начинали свою карьеру в качестве уэбов^[249].

Из этого следует, что жреческие должности не были наследственными, и, если мы часто обнаруживаем, что сын сменял своего отца в должности первого пророка^[250], это следует считать всего лишь кумовством. Само звание жреца, как правило, тоже не было наследственным, поскольку мы обнаруживаем сыновей жрецов среди старших чиновников, а сыновей чиновников среди жрецов^[251]. К тому же часто члены одной и той же семьи служили разным богам^[252], а это свидетельствует о том, что занятие жреца считалось такой же профессией, как и любая другая, и для жрецов главным было хорошо зарабатывать себе на жизнь, а в каком храме – все равно.

Мы не знаем, каковы были обязанности различных жрецов Амона; нам лишь известно, что одной из обязанностей «второго пророка» было руководство состоявшими при храме художниками^[253]. Верховный жрец, «первый пророк», «был хорошим отцом для своих подчиненных, обучал их молодость, протягивал свою руку тем, кто был на пути к гибели, поддерживал жизнь тех, кто был в нужде»^[254], но первой из обязанностей верховного жреца при этих царях, великих строителях, было руководство строительными работами по расширению храма.

Он должен был «великолепно исполнять в своем храме должность великого начальника работ»^[255], даже если он поручал управление самим строительством специально предназначенным для этого служащим. Кроме того, он был военачальником войск бога и управлял его «домом серебра»^[256]. Положение, которого достигли верховные жрецы Амона благодаря тому, что управляемый ими храм был намного больше и богаче всех остальных в Египте, было, видимо, очень большим нарушением нормы, поэтому оно представляло опасность для государства и стало еще опаснее, когда цари Нового царства поступили противоположно основам правильной политики и подчинили им также все остальные храмы. Первый пророк Амона стал не только «начальником пророков богов Фив», но и «начальником пророков всех богов юга и севера»^[257] – иными словами, ему стало подчиняться все духовенство египетских храмов^[258]. Похоже, что государство старалось принизить другие храмы и сделать их зависимыми от храма Амона, поскольку мы неоднократно обнаруживаем, что должности верховных жрецов в других храмах отдавались кому-либо из фиванского жречества. Например, один из «первых пророков» Амона был в то же время верховным жрецом в Мемфисе^[259], «второй пророк» Амона – верховным жрецом в Гелиополе^[260], а «главный начальник быков бога Фив» – верховным жрецом Анхора^[261].

Мы видели, что в эпоху Нового царства среди священнослужителей почти не стало мирян, но в эту эпоху мирской элемент стал еще сильнее преобладать в другой области религиозного культа. Во всех храмах, но прежде всего в храме Амона, мы обнаруживаем

– певиц (или, вернее, музыкантш: это слово мы могли бы перевести и так), причем в большом числе. Нам вряд ли встретится хотя бы одна особа женского пола времен Нового царства, замужняя или незамужняя^[262], жена священнослужителя или мирянина, из семьи верховного жреца^[263] или из семьи ремесленника^[264], которая не была бы таким образом связана с каким-либо храмом. Однако в этом институте певиц обращает на себя внимание связанная с ним необычная идея. Бога считали, по сути дела, земным князем, а певицы, игравшие музыку в его присутствии, были гаремными красавицами-певицами из его «дома женщин». Певицы были гаремом бога^[265] и так же, как в земном гареме, имели разные ранги.

Некоторые женщины высокого звания удостаивались чести носить великолепный титул «главная наложница» бога. В Фивах главой этого мистического гарема была законная супруга, которая называлась «жена бога» или «почитательница бога», и певицы входили в число прислуги ее дома. Эта дама, обычно сама царица, была представительницей богини Мут, небесной супруги Амона, и поэтому ей полагались особые высокие почести, которые, похоже, иногда даже позволяли ей играть важную роль в политике. Позже, при саисских фараонах, мы обнаруживаем случаи, когда эти женщины были номинальными правительницами Фив, и существует много свидетельств того, что в начале правления XVIII династии они тоже занимали подобное положение. Во время богослужений их обязанностью было играть на систре перед богом; и, вероятно, у них было мало должностных обязанностей, кроме этой, поскольку мы обнаруживаем, что это высокое звание могло быть присвоено даже ребенку. Кроме того, жена бога владела большим имуществом, которым управлял «великий человек дома».

Прежде чем я перейду к описанию мирского достояния лиц духовного сословия, их имущества и управления им, я должен сделать несколько замечаний по поводу одежды жрецов, история которой хорошо подтверждает то, что я сказал раньше о постепенном превращении жречества в особое сословие во времена Нового царства.

В эпоху Древнего царства жрецы, кажется, не носили особую отличительную одежду: как правило, все священнослужители, даже верховные жрецы Мемфиса и Гелиополя, одевались точно так же, как остальные люди. Некоторые, например верховный жрец Птаха, при исполнении должностных обязанностей носили знаки своей должности, остальные – например, жрецы культа умерших или уэбы – были одеты и причесаны как обычно, даже когда служили богам. Однако в эпоху Среднего царства жрец, приносящий жертвы на похоронах номарха Хнемхотепа, одет в юбку более старинного образца, чем у других присутствующих людей, а в одежде жрецов эпохи Нового царства эта тенденция стала еще заметнее. В эту более позднюю эпоху служители богов, кажется, почувствовали, что принадлежат к особой касте, что главные богатства страны поручены их заботам и что поэтому им уже неуместно следовать за мирскими капризами моды. Жрецы никогда не надевали ни плащ, ни двойную одежду; они носили простую, без украшений юбку прежних времен – несомненно, потому, что в те давние годы процветало истинное благочестие. Во все времена люди создавали ореол вокруг прошлого, и даже наши священнослужители имеют склонность считать первые века истории церкви временем, когда в ней царила чистая вера, и носят тот же наряд, что носили их предки.

Храмовая певица Таха, сестра Пеннута, чиновника из нубийского ведомства. В руке она несет систр – музыкальный инструмент, на котором играли в храмах (ХХ династия. L. D., 231 a)

Жрецы эпохи Нового царства показывали своей одеждой, что они – ученики благочестивого прошлого, они носили эту одежду и в частной жизни, даже на пирах. Одним лишь верховным жрецам было позволено надевать обычную одежду. Детали жреческой одежды сильно различаются в разных случаях: вероятно, они соответствуют званию или обязанностям ее носителя. Многие из них изображены в узкой короткой юбке, которая была распространенной одеждой в начале правления IV династии, другие – в длинной широкой юбке, такой, какую обычно носили во времена Среднего царства. Некоторые окутывали верхнюю часть тела шарфом, другие надевали с юбкой странную широкую накидку, спускавшуюся ниже рук, третьи закутывали все тело в большой плащ. Мы видим, что Сем во время похоронных жертвоприношений был одет в шкуру леопарда, и так же одевался верховный жрец Гелиополя, у которого, поскольку он был «главой тайн неба», эта шкура была украшена звездами. И наконец, верховный жрец Мемфиса во времена XVIII и XIX династий носил на шее как знак своей должности то самое странное украшение, которое носили обладатели этой же должности при IV династии.

Статуя Аменанена, верховного жреца Гелиополя и «второго пророка» Амона при Аменхотепе III (Туринский музей)

В отличие от одежды, которая у различных жрецов имела так много особенностей, обычай брить голову, кажется, был общим для всех священнослужителей эпохи Нового царства. Брились они, несомненно, из соображений чистоплотности, как явным образом указывает Геродот. Мужчины других профессий, как мы уже рассказали в III главе, стриглись очень коротко и носили искусственные прически. Жрецы же, даже находясь вне дома, не защищали свои головы от солнца^[266]; на пирах они тоже не носили париков, хотя умащали ароматным маслом кожу головы точно так же, как и другие гости (у которых, однако, были волосы)^[267]. Это было в обычае в более поздние времена, но в эпоху Древнего царства между духовенством и мирянами не было разницы даже в прическе: они все причесывались одинаково.

Жреческое сословие эпохи Нового царства имело огромную власть и в конечном счете одержало победу над самим царем главным образом благодаря своему богатству. Насколько нам известно, большую часть этого богатства оно получило в дар от царей, поскольку мы редко обнаруживаем указания на то, что частный гражданин преподнес богам здание^[268]. Все цари, начиная с самых древних, шли одним и тем же губительным путем; некоторые были щедрее остальных, например, так поступали из осторожности благочестивые и недоверчивые цари V династии^[269], и потому даже во времена Древнего царства многие храмы были так богаты, что содержали собственное войско^[270]. Нубийские завоевания царей XII династии открыли для Египта путь в эти золотоносные области, и храмы получили свою долю в военной добыче: например, главный казначей Ихернофрет был послан Сенусертом III со специальным поручением в Абидос, «чтобы воздвигнуть памятники его отцу Осирису, богу запада, и украсить самое тайное место (то есть святая святых) золотом, которое его величество с победой и торжеством привез из Нубии». Ихернофрет исполнил приказ царя и наполнил ладьи и корабли бога лазуритом и малахитом, электроном (так у древних назывался, во-первых, янтарь, во-вторых – сплав золота и серебра. – Ред.) и всевозможными благородными камнями.

Секер-хабау, мемфисский верховный жрец (по Catal. gener. del Museo di Firenze, vol. 1, p. 198) (полный каталог Флорентийского музея. Т. 1. С. 198)

Однако золотой век для храмов начался с азиатских походов царей XVIII династии. Остатки одной надписи в Карнаке позволяют нам составить представление о том, какими были дары Тутмоса III Амону: поля и сады «из числа наилучших на юге и севере», земельные участки на возвышенности, «засаженные приятными деревьями», молочные коровы и другой скот, золото, серебро и лазурит. Кроме этого, по меньшей мере 878 военнопленных из азиатских и негритянских народов, мужчин и женщин, которые должны были наполнять житницы бога, прясть, ткать и возделывать землю для него. И наконец, Тутмос III даровал Амону три из числа завоеванных им городов, которые назывались Энеугса, Иенуаму и Хуренкару, и они должны были ежегодно выплачивать дань богу. Помимо этого, царь установил специальные дополнительные жертвоприношения для праздничных дней, а также значительно увеличил те, которые уже были установлены. Точно так же Сети I, как нам известно, «поднес в дар своему отцу Амону-Ра все золото, серебро, лазурит, малахит и драгоценные камни, которые он привез из жалкой страны Сирии», и, как показано на сопровождающем эту надпись рисунке, подарил также достойные царя вазы из драгоценных металлов, причудливые по форме: это были вызывавшие у египтян восхищение изделия древних сирийских ювелиров. В дополнение к этому щедрому дару царь отдал Амону в рабы для службы в хранилище «великих людей этих стран, которых он привел к своей руке». Каждый царь Нового царства почти в одних и тех же словах хвалился этими практическими доказательствами своей набожности, и потому у нас может возникнуть соблазн посчитать эту неизменную похвалу фараонов самим себе, как многое в египетских текстах, просто условными фразами без реального содержания. Но в этот раз наша недоверчивость вышла бы за пределы истины, так как по меньшей мере некоторые из этих царей делали храмам дары, превосходившие все, что мы могли бы посчитать вероятным. Счастливый случай, который сохранил для нас так называемый «Большой папирус Гарриса», позволяет нам привести цифры, свидетельствующие о размере этих даров. Царь Рамсес III перед смертью оставил обширную опись, в которой подробно описал все, что сделал для храмов страны за тридцать один год своего правления. Цифры, приведенные в ней, явно взяты из бухгалтерских книг государства и различных храмов и потому заслуживают доверия.

Длина «большого папируса» более 40,5 м, он содержит 79 страниц очень большого размера и делится на пять частей в зависимости от того, кто получал дары. В первом разделе перечислены дары фиванским храмам, за ними следуют дары храмам Гелиополя, храмам Мемфиса и меньшим по размеру святилищам страны, а в последнем пятом разделе дана общая сумма всех даров. Разделы строго упорядочены, что очень облегчает нам просмотр длинных списков выплат. На нескольких первых страницах каждого раздела царь перечисляет крупные здания, пруды и сады, которые он создал для того бога, о котором идет речь в разделе. Особые дары упоминаются отдельно и заранее, без указания об уплате. Во втором пункте раздела перечислены в точных цифрах ценные дары царя – подаренные им золотые сосуды, поля и виноградники, рабы и скот. Третий пункт содержит список повинностей, или (как можно перевести выражение

, «работу подданных храма, которую царь дает им в качестве их годового дохода», то есть перечень того, что святилище должно было получать от тех, кто должен был платить храму дань независимо от монарха. И наконец, в четвертом пункте указано количество золота, тканей, скота, зерна, благовоний и т. д., которые фараон жертвовал данному богу.

Теперь я приведу несколько примеров из пятого пункта, в котором, как я уже говорил, указаны суммарные количества всех даров, которые Рамсес III преподнес различным местам богослужения за тридцать один год своего царствования.

Как особые дары царя могут быть упомянуты:

169 городов (девять в Сирии и Эфиопии),

113 433 раба,

493 386 голов скота,

1 071 780 участков земли,

514 виноградников и фруктовых садов,

88 ладей и гребных судов,

2756 изображений богов (в которых содержится 7205 утенов 1 кед золота и 11 047 утенов ¹/₄ кеда серебра)^[271],

10 001 утен 8 кедов драгоценной черной бронзы,

97 148 утенов 3 кеда украшенных чеканкой бронзовых сосудов,

47 утенов 6 кедов лазурита,

18 168 кусков (так!) 1 кед различных драгоценных камней

и т. д.

Повинности, то есть подати, наложенные на подданных храмов, были таковы:

2289 утенов 4¹/₂ кеда золотых сосудов и украшений,

14 050 утенов 2 кеда серебряных сосудов и украшений,

27 580 утенов бронзы,

4575 тонкотканых одежд,

3795 утенов пряжи,

1529 кувшинов благовоний, меда и растительного масла,

28 080 кувшинов вина и подобных ему напитков,

4204 утена 7³/₅ кеда серебра – стоимость различных вещей, которыми был уплачен налог,

460 700 мешков зерна – повинность, наложенная на земледельцев,

326 995 гусей^[272] – повинность, наложенная на птицеловов,

961 бык из египетских стад,

19 быков – повинность, наложенная на сирийцев,

12 судов ценного дерева,

78 судов обычного дерева

и т. д.

В фонд жертвоприношений из царской казны было выдано:

1663 утена золотых ваз и украшений,

3598 утенов 8 кедов серебряных ваз и украшений,

30 утенов 9¹/₈ кеда настоящих лазурита, малахита и рубинов (?),

327 утенов 9 кедов черной бронзы,

18 786 утенов 7 кедов бронзовых ваз, украшенных чеканкой,

50 877 тонкотканых одежд,

331 702 кувшина благовоний, меда и растительного масла,

35 130 кувшинов благовония кадаруте,

228 380 кувшинов вина и подобных ему напитков,

1 075 635 амулетов, скарабеев и печатей из драгоценных камней,

2 382 605 различных плодов,

20 602 быка – различных разновидностей.

367 газелей – различных разновидностей.

353 719 гусей – различных разновидностей.

1843 мешка – соли и натра,

355 084 кирпича – соли и натра,

161 287 караваев – разных видов хлеба,

25 335 караваев – разных видов хлеба,

6 272 421 каравай – разных видов хлеба,

285 385 пирогов,

466 303 кувшина пива,

3100 утенов воска,

494 000 рыб,

19 130 032 букета цветов,

3260 кусков дерева в качестве топлива,

3367 глыб угля,

1 933 766 кувшинов благовоний, меда, растительного масла, жира и т. д.,

5 279 652 мешка зерна

и т. д.

Если мы сложим вместе количества одинаковых предметов из подарков, повинностей и даров для жертвоприношений, то обнаружим, что на тридцать первый год царствования суммарное количество основных предметов, полученных египетскими храмами, было примерно таким:

1015 кг 336 г золота,

2993 кг 964 г серебра и серебряных изделий,

940 кг 3 г черной бронзы,

13059 кг 865 г бронзы,

7 кг 124 г драгоценных камней,

1 093 803 ценных камня,

169 городов,

1 071 780 участков пахотной земли,

514 виноградников и плодовых садов,

178 судов,

113 433 раба,

514 968 голов скота (в частности, быков),

680 714 гусей,

494 800 рыб,

2 382 605 плодов,

5 740 352 мешка зерна,

6 744 428 караваев хлеба,

256 460 кувшинов вина,

466 303 кувшина пива,

368 461 кувшин благовоний, меда и растительного масла,

1 933 766 кувшинов

и т. д.

Чтобы дать читателю представление о том, какие большие это суммы, можно указать, что, хотя в наше время цена металла очень сильно понизилась, все же упомянутое здесь количество драгоценных металлов стоило бы около 200 тысяч фунтов (в 1886 г., когда была опубликована эта книга, а до августа 1914 г. фунт стерлингов «весил» ¹/₄ унции золота, т. е. 200 тысяч фунтов – 50 тысяч унций – более 30 млн долларов в нынешних ценах. – Ред.), и мы не должны забывать, что те же шесть или семь миллионов египтян, которые платили налоги государству и кроме них еще жертвовали эти вклады ad majorem deigloriam (к вящей славе божией, лат. – Пер.), должны были также поддерживать существование храмов в Мединет-Абу, Карнаке, Телль-эль-Яхуд (Леонтополе) и т. д. С этой малой по размеру страны брали действительно непосильные налоги ради непроизводственной цели – поклонения богам в храмах.

Такое положение было крайне вредным для здоровья общества из-за неравенства в распределении этих богатств. Если бы все храмы страны получали одинаковую долю даров, ни один из них не приобрел бы великой славы и огромного богатства. Но Рамсес III по политическим причинам особенно одаривал один храм, и при этом тот, который уже получал богатейшие дары от его предшественников, то есть святилище фиванского бога Амона, которому и доставалась львиная доля всего, что давали щедрые монархи. Например, из 113 433 рабов, которых Рамсес III подарил богам, не менее 86 486 достались Амону, а также 421 362 головы скота из 493 386, 898 168 земельных участков из 1 071 780, 433 виноградника из 514 и т. д.; 2756 золотых и серебряных изображений богов все достались только этому богу, 9 иноземных городов тоже; и то, что из 160 египетских городов он получил лишь 56, следует считать исключением. Вероятно, мы не ошибемся, если будем считать, что три четверти царских даров попадали в сокровищницу Амона. Даже фиванские божества, которым поклонялись совместно с «царем богов», должны были довольствоваться весьма небольшой долей даров: бог Хонсу и богиня Мут вместе получили только 3908 рабов из 86 486.

Первые цари Нового царства тоже с великим удовольствием наполняли дарами сундуки своего любимого бога Амона, и в конце концов он стал владеть таким имуществом, что совершенно затмевал своим богатством всех остальных богов. Папирус Рамсеса III дает нам возможность подтвердить цифрами и этот факт. Я уже упомянул о том, что при подсчетах к царским дарам прибавлялись повинности, которые каждый храм ежегодно получал от своих подданных. Эти повинности платили крепостные храма, ремесленники, крестьяне, жившие во владениях храма, и пастухи, которые пасли стада храма; таким образом, в большинстве случаев повинность представляла собой сумму, за которую храмовое имущество сдавалось на время; то есть повинность можно считать платой за аренду храмового имущества, и поэтому сумма повинностей позволяет нам получить представление о размере имущества храма. В приведенном ниже списке доходы более молодого фиванского святилища указаны рядом с доходами древних прославленных храмов Гелиополя и Мемфиса и с доходами менее значительных богов Египта.

Если мы сравним эти цифры, у нас не останется никаких сомнений в том, что при XX династии Амон из Фив имел по меньшей мере в пять раз больше имущества, чем бог солнца из Гелиополя, и в десять (а вероятно, гораздо больше) раз больше, чем Птах из Мемфиса. А ведь эти два бога когда-то были главными и богатейшими богами всей страны.

Для управления огромной собственностью храмов требовался, конечно, гораздо более сложный механизм управления, чем тот, который был необходим для не столь значительного имущества святилищ более раннего времени. В эпоху Среднего царства некоторые члены жреческого сообщества имели поручения руководить делами казны, продовольственным снабжением и перепиской^[273].

Работа этих ведомств не была тяжелой, с ней справлялись легко, и потому в этих храмах почти не было административных служащих, кроме людей из прислуги^[274].

В эпоху Нового царства было совсем по-другому: жрецы уже не были в состоянии справляться с работой по управлению без посторонней помощи, и им была нужна целая армия помощников-служащих. Так было во всех храмах, но главным образом, конечно, в храме Амона в Фивах. Этот бог имел центральную «контору» по управлению своим домом, то есть имуществом его храма, а также особые ведомства для руководства казначейством, земледелием, амбарами, скотом и крестьянами; в каждом из этих ведомств был его начальник, носивший звание князя, и писцы.

В храме Амона был также главный писец высокого ранга, под присмотром которого находились документы, подтверждавшие права святилища на собственность, а поскольку в любом крупном храме эпохи Нового царства постоянно строились новые здания и реставрировались старые, бог обязательно должен был иметь свое строительное ведомство, которое руководило всеми работами. Из этого, разумеется, следует, что при храме должно было находиться необходимое число ремесленников и художников, от живописца до каменщика. Чтобы поддерживать порядок в храме и на его землях, бог имел свою стражу с главным начальником и младшими командирами, а поскольку многие деловые операции мирского характера происходили под его управлением, он имел также свою тюрьму. Нам мало известно о многочисленных служащих низшего разряда, которые должны были существовать при таких условиях, поскольку этот слой общества находится вне нашего поля зрения. Однако в нашем распоряжении есть много памятников таким людям, как «начальник склада жертвоприношений», различные «привратники», «цирюльники», и все они, должно быть, жили в некотором достатке.

Эти замечания по поводу управления храмами были бы для нас еще интереснее, если бы мы знали, как были связаны между собой эти различные ведомства и как получалось, что иногда одни, иногда другие несколько должностей совмещал один и тот же человек.

Легко понять, что сам верховный жрец должен был, помимо своего верховного сана, занимать еще ту или иную важную должность, но неясно, почему должность начальника строительных работ в одно время исполнял как дополнительную должность главный писец^[275], а в другое время – «начальник житниц»^[276]; и это становится еще непонятнее потому, что первый из этих двоих был еще и «начальником скота бога», а второй отвечал за казначейство и «ставил печать на всех договорах храма Амона». Характерно то, что эти высокие должностные лица храмов являлись также и государственными чиновниками^[277]; такое совмещение должностей явно предвещало собой постепенное превращение прежней монархии в иерократию XXI династии, при которой власть принадлежала верховному жрецу Амона. Однако царская власть не подчинилась власти жрецов без борьбы, и возможно, что реформа Эхнатона, а также смута в конце правления XIX династии, когда «жертвы не приносились в храмы», были во многом вызваны стараниями фараонов поставить преграду на пути неудержимого потока – сдержать усиление власти священнослужителей Амона. На деле оба события (и реформа и «смута») только повредили намеченной цели.

Глава VI

УМЕРШИЕ

В предыдущей главе мы говорили о влиянии религии на жизнь народа, но не о самих его религиозных представлениях. Точно так же теперь мы поведем речь о том, что египтяне в действительности делали для своих мертвецов, но не будем пытаться понять те туманные представления, которые они имели о посмертной жизни. Однако, чтобы понять нашу тему, мы сначала должны сказать несколько слов общего характера о будущей жизни умерших.

С самых ранних времен религия египтян утверждала, что человек существует и после смерти, но где и как он существует, им было не вполне ясно. Некоторые думали, что усопшего надо искать в небе среди звезд, другие – что он сидит на ветвях деревьев среди птиц, третьи – что он остается на земле, там, где покоятся его кости. В некоторые периоды своей истории египтяне верили, что умерший человек имеет особый дар появляться иногда в одном облике, иногда в другом – в один день как цапля, в другой – как майский жук, в третий – как цветок лотоса на воде. В другие времена считалось, что он живет в царстве света, которое называлось дуат, где обитают боги, которые путешествуют вместе со счастливым умершим «по прекрасным путям, которыми ходят те, кто прославлен». Но крестьяне верили, что умерший живет на полях блаженных — Эару, где ячмень и полба вырастают до высоты в семь локтей, пашет там землю и собирает урожай, а вечерами, усталый, сидит под своим сикомором и играет в шашки со своими товарищами.

Сосуды для хранения внутренностей мумии. Крышки украшены головами четырех духов, под защиту которых отдавались внутренности

Однако египтяне не могли объяснить, как различные части личности связаны между собой после смерти человека. Они представляли человека не как что-то простое и единое: для них он состоял как минимум из трех частей, и это были тело

, душа и призрак, образ, двойник или дух, как можно перевести египетское слово – ка. Последняя из этих частей была самой главной. Ка было отдельным от человека духом, живущим внутри человека, который своим присутствием давал человеку «защиту, ум, чистоту, здоровье и радость». Египтяне не могли представить себе ни человека, ни бога без его ка, которое росло вместе с ним и никогда его не покидало. Ка ребенка принимало детский облик и носило, как ребенок, боковой локон – знак молодости. Оно было верным спутником ребенка, и на рисунках, где боги несут на руках новорожденного принца, они несут вместе с ним и его двойника.

Скульптуры, изображающие ка, имели некоторые характерные признаки, одинаковые для случаев, когда изображение имело вид двух рук без туловища^[278], и тех, когда оно было целой человеческой фигурой. Эти признаки – посох и знак

, причем на посохе изображена голова^[279], а на знаке написано имя человека, с которым связано ка. Для частного лица и имя, и лицо были те же, что у его человеческого тела. Но ка царя имело свое собственное священное имя, так называемое имя Гора; например, «живое ка государя обеих стран» Тутмоса III называется «победоносный бык, сияющий в Фивах».

После смерти человека ка так же, как и при его жизни, считалось представителем его личности; однако нам неясно, и, может быть, не было ясно даже самим египтянам, какую роль играла в этом «живая душа». Считалось, что ка после смерти существует в условиях, очень отличающихся от тех, в которых оно жило на земле, и потому необходимо принять много мер предосторожности, чтобы оно избежало всех возможных несчастий. Необходимо сохранить тело, чтобы ка могло овладевать им, когда пожелает. Надо было хранить в каком-нибудь надежном месте статую умершего, чтобы ка могло узнать в изображении те индивидуальные особенности внешности человека, которые мог утратить его труп. Нужно было поместить рядом с умершим его любимые домашние вещи, чтобы он мог жить в гробнице так же, как жил на земле. И наконец, главное: для ка надо было ставить в гробнице на стол для жертвоприношений еду и питье, иначе оно могло страдать от голода и жажды и даже, как думали египтяне, быть вынуждено питаться собственными испражнениями. Хотя эти представления были очень расплывчатыми и во многих отношениях очень противоречивыми, они все же оказывали огромное влияние на жизнь египтян. Вследствие этих верований они мумифицировали тела своих мертвецов, строили свои вечные гробницы, вносили в храмы вклады для принесения жертв умершим, сохраняли в гробницах статуи и домашние вещи; короче говоря, именно вере египтян в существование ка мы обязаны всеми нашими знаниями о домашней жизни этого народа.

Помимо перечисленных выше забот о благополучии умерших мы должны упомянуть еще одну, особую и основанную на очень характерной для египтян вере в магию. Магические заклинания действовали не только на живых людей, но и на мертвых: например, если кто-нибудь несколько раз подряд произносил в гробнице слова: «Это дар, который дает царь, дар, который дает Анубис, тысячи хлебов, сосудов с пивом, быков, гусей для ка такого-то», он повторением этой магической формулы обеспечивал умершему обладание этой жертвенной пищей. Поэтому было крайне необходимо, чтобы на похоронном пиршестве жрец-чтец повторял эти формулы, и в надписях содержится горячая просьба к каждому, кто посетит гробницу позже: пусть он ради того, что считает самым святым для себя, ради своих детей, своей должности, своего царя, бога-покровителя своего дома, сказал «тысячи хлебов, сосудов с пивом, быков и гусей» для умершего.

В ранние времена эти магические формулы были развиты особым образом. Как читатель помнит из предыдущей главы, египетский народ верил, что бог Осирис был убит Сетом, отомщен своим сыном Гором, а затем воскрес для новой жизни. Подобной судьбы египтяне желали и каждому смертному человеку: те, кого умерший покинул, надеялись, что он воскреснет, как Осирис, и что его сын, который заботится о его гробнице и чтит его память, будет для него таким же хорошим наследником, каким Гор был для Осириса. Для этого магические формулы, которые читались в гробнице, были составлены по образцу тех, которые применил Гор для своего отца Осириса, чтобы они подействовали на умершего так же, как когда-то на убитого бога. Эта вера, с которой мы встречаемся повсюду в начале эпохи Древнего царства, придала особую форму всем похоронным обычаям. Начиная с эпохи Среднего царства к умершему прямо так и обращались: Осирис такой-то, словно он сам был этим богом, и всегда прибавляли к этому: «правый словами», потому что когда-то слова Осириса были признаны правдивыми во время его спора с врагами. Изображен и Анубис, который держит тело умершего так, как держал тело Осириса, а Исида и Нефтида плачут о нем, словно он сам был мужем Исиды. Эти верования были так широко распространены, что в конце концов изменили самого бога и дали ему среди божеств важное место, которое он вряд ли имел вначале. Осирис стал из всех божеств главным богом мертвых. Даже Анубис, защитник умерших, играл лишь второстепенную роль по сравнению с ним: Осирис был царем царства блаженных, затем воображение египтян развило эту более позднюю, любимую ими мысль, и они стали считать всех блаженных умерших народом, который трудится для Осириса и находится под его управлением. «Чиновниками» Осириса были грозные демоны, которые охраняли его ворота или были судьями и заседали в его большом зале суда. В этом зале двух истин рядом с царем мертвых сидели на корточках сорок два странных по виду демона, имевшие змеиные, ястребиные, коршуновые или бараньи головы, и каждый из них держал в руке нож. Умерший должен был предстать перед этими существами, которые назывались кровопийца, поедатель теней, кривоголовый, огненный глаз, костолом, огнедышаший, огненная нога, белозубый и другими подобными именами, и признаться в своих грехах. Если он мог заявить, что не крал, не прелюбодействовал, не оскорблял царя бранными словами и не совершил никакого другого из сорока двух грехов, и если большие весы, на которых взвешивали его сердце, показывали, что он невиновен, то Тот, писец богов, записывал, что умерший оправдан. После этого Гор брал умершего за руку и вел нового подданного к своему отцу Осирису точно так же, как на этом свете земной князь мог бы представить достойного человека фараону.

Судьи мертвых

В материальном отношении Осирис тоже много выиграл, когда стал великим богом мертвых: места, где ему поклонялись, стали величайшими среди святых мест, особенно Абидос, где, видимо, и возникло сказание об Осирисе. В самые ранние времена этот город был лишь безвестной деревней, но после того, как закончилась эпоха Древнего царства, он стал самым святым местом Египта, и каждый набожный египтянин желал быть похороненным там, по соседству с Осирисом. Абидос сохранял свое верховенство до эпохи греков. При Птолемеях в каждом новом святилище стала появляться своя гробница Осириса, великий бог Сет превратился в сатану из-за того, что убил Осириса, а для римского мира Серапис (композитное божество, сочетавшее в птолемеевский период черты Осириса и священного быка Аписа. – Ред.) и Исида стали египетскими богами par excellence (фр. «по преимуществу». – Пер.). Все это свидетельствует о том, что религиозное учение об Осирисе повлияло не только на заупокойный культ, но и на всю религию страны.

Сказанного выше достаточно, чтобы разобраться в том, что читателю надо будет понять о похоронных обрядах и праздниках в честь умерших. Однако я должен повторить, что кроме этих представлений существовали и другие, как более древние, так и более новые, которые во многих случаях прямо противоречили одно другому и, насколько нам известно, еще никогда не получали удовлетворительного объяснения. Тексты не позволяют ответить даже на элементарные вопросы, например, о том, по каким законам жило и где находилось царство блаженных; в течение веков одна смутная идея вырастала, как привитый черенок, из другой, вряд ли более ясной, пока первая не становилась менее ясной, чем вторая, и теперь у нас нет никакой надежды выяснить, как следует правильно понимать все это.

Египтяне, видя, как солнце исчезает за горами на западе, естественно, представляли себе, что именно на западе находится вход в скрытую страну; поэтому, если им не мешали какие-либо особые обстоятельства, они всегда строили свои гробницы на краю западной пустыни. Так они хоронили своих умерших в течение минимум трех тысяч лет, а поскольку они предпочитали не заходить слишком далеко в пустыню, узкая полоса земли вдоль границы плодородной части страны была, должно быть, так заполнена мертвыми телами, что это невозможно описать. По самым скромным подсчетам, со времен Древнего царства и до христианской эпохи только в Верхнем Египте умерло от 150 до 200 миллионов человек, и почти все они, должно быть, нашли вечный покой на узкой полосе пустыни длиной примерно 800 км.

Мы не должны думать, что там было такое же огромное количество гробниц, поскольку, по крайней мере в ранние эпохи, только люди из высших слоев общества имели гробницы, а египтян низкого звания просто хоронили в песке пустыни. Мариету удалось обнаружить кладбище мемфисских бедняков^[280], тела на нем лежали на глубине около метра, без гробов и без погребальных пелен; разве что иногда маленькая кирпичная кладка отделяла человека, занимавшего сравнительно высокое положение, от его соседа. Маленькие алебастровые чаши и кости животных свидетельствовали о том, что умершим давали еду и питье.

Часть мастабы из Гизы с двумя вертикальными ходами, каждый из которых ведет в комнату с мумией (согласно L. D., I. 22, восстановлено Шипье)

Итак, первоначально настоящая могила с постройкой-гробницей была привилегией знатнейших египтян, и, если мы подсчитаем, что во время больших раскопок Лепсиуса и Мариета были открыты пятьсот гробниц эпохи Древнего царства, и придем к выводу, что обнаруженные гробницы составляют одну десятую от всех (вероятность, что это заключение верно, очень мала), у нас получится, что только за время правления IV и V династий так могли быть похоронены 5 тысяч человек. Иными словами, из 5 миллионов жителей страны эту роскошь могли себе позволить самое большее 700 человек в год^[281].

Гробницы эпохи Древнего царства, так называемые мастабы, все имеют одинаковый облик. Похоже, что эта форма гробницы ведет начало от вытянутой по форме кучи камней, которые клали в доисторические времена над могилой скончавшегося правителя, чтобы защитить его тело.

Гробницы-мастабы в некрополе Гизы. Реконструкция Перро – Шипье. В передних стенах гробниц входы в заупокойные часовни, отверстия в крышах – начала вертикальных ходов

Мастабы эпохи Хуфу (Хеопса) действительно представляли собой такие кучи камней, накрытые в качестве облицовки слоем наклонных плоских блоков. Настоящая могила, в которой находилось тело умершего, располагалась глубоко под этой каменной постройкой. Это узкая комната, вырубленная в скале, и в нее ведет вертикальный ход с крыши мастабы. После того как тело было скрыто в этой комнате, дверь замуровывали, а ход заваливали большими каменными глыбами. Такую гробницу строили не просто для того, чтобы защитить тело: она также была местом, куда друзья могли принести дары для ка умершего и прочитать перед ним нужные молитвы. Поэтому часть каждой гробницы была устроена так, чтобы молящиеся могли смотреть на запад, в сторону входа в скрытую страну. И эта часть гробницы действительно всегда была украшена изображением этого входа – ложной дверью. В самых простых мастабах эта ложная дверь, на которой были написаны имя умершего и молитвы за мертвых, обычно находилась снаружи на восточной стене, и религиозные обряды происходили на дороге перед гробницей. Но как правило, в юго-восточном углу расчищали место и устраивали маленькую комнату, и на ее дальней стене, обращенной на запад, укрепляли ложную дверь с надписями. В этих комнатах и заключается великая научная ценность мастаб, потому что стены комнаты тоже покрыты надписями и рисунками, из которых мы узнали все, что нам известно о Древнем царстве. Все, что было дорого покойному или что он высоко ценил, изображено или описано словами на этих стенах – его титулы, его поместья, его рабочие и служащие, но все имеет особое отношение к гробнице и заупокойному культу. Мы не должны думать, что такое помещение в мастабе было большого размера; часто оно занимает лишь пятидесятую часть этой большой и массивной каменной постройки. Кроме того, мастабы бывают очень разными по размеру; некоторые очень малы и занимают площадь всего около 20 квадратных метров, а другие, расположенные поблизости, занимают больше 1000 квадратных метров.

План мастабы (согласно Mar. Mast., 341). А. Часовня; Б. Сердаб; В. Ход, ведущий в комнату с мумией

Кроме описанной выше комнаты, в мастабе была вторая комната, меньше размером – так называемый сердаб, в котором была скрыта статуя умершего. Этот сердаб (слово арабское и означает погреб) отделен от часовни лишь стеной, так что ка, обитающее в статуе, находилось рядом во время жертвоприношений и чтения заупокойных молитв. Часто в разделяющей стене даже было узкое отверстие, чтобы дым благовоний лучше проникал в сердаб к статуе.

Меблировка погребальной комнаты кажется нам довольно бедной: перед ложной дверью стоит каменный стол для жертвоприношений, а возле него высокие деревянные стойки с чашами для приносимых в жертву напитков и растительного масла. Остальные предметы, которые первоначально находились в ней, несомненно, были украдены в древности, поскольку доступ в такую комнату всегда был легким. Комнаты с мумиями тоже почти все без исключения были ограблены древними ворами, несмотря на старание, с которым эти помещения были замурованы и завалены, так что о древнейшем способе погребения мы знаем очень мало. Большой простой саркофаг удлиненной формы, внутри которого иногда находился деревянный гроб, был вместилищем для тела, а оно всегда было мумифицировано и обернуто пеленами. Иногда на лице умершего была картонная маска. В гроб обычно клали деревянную или каменную подставку для головы, которую в обычной жизни использовали как подушку и без которой покойный не мог обойтись в вечном сне.

Все описанные выше гробницы-мастабы находятся на кладбищах по соседству с возникшим позже городом Мемфисом, и все они построены аристократами, желавшими покоиться возле своего монарха. Ближе к концу эпохи Древнего царства, когда власть царя ослабла, знатные люди номов начали готовить себе гробницы вблизи своих домов, и в это же время мы обнаруживаем изменение в форме гробницы: повсюду стали отдавать предпочтение не мастабам, а пещерным гробницам. Ранее этот тип гробницы был использован всего в нескольких случаях на низких плато Гизы и Саккары. Но именно эта форма была самой подходящей на более высоких и крутых склонах долин (прежде всего Нила) Верхнего Египта. Планировка этих вырубленных в скалах гробниц может быть очень разной: ее детали зависят от богатства семьи и от господствующей моды, но главные черты одинаковы для них всех и даже для гробниц, построенных в разные эпохи. Через величественный портик мы проходим в место молитвы, которое представляет собой одну или несколько просторных комнат, где стены покрыты рельефами или росписями обычного характера. В углу одной из этих комнат устраивалась вертикальная шахта (так называемый колодец), вход в которую был замаскирован, потому что она вела в комнату с мумией. Иногда в одной гробнице захоранивали нескольких человек, и тогда в ней было несколько колодцев. Поскольку в такой пещерной гробнице было невозможно иметь сердаб, статуи умершего помещали, согласно более позднему обычаю, в нишу в самой дальней комнате. Один из древних князей Элефантины, гробница которого была обнаружена в 1886 году, украсил ее необычным и странным образом: он приказал резчикам превратить каменные столбы заупокойной часовни в изображения похороненных внизу мумий. Эти пещерные могилы эпохи Среднего царства, которые имели украшенные колоннами залы, а часто также изящные входы, стояли в художественном отношении выше тех бесформенных масс камня с узкими комнатами внутри, какими были мастабы. По размеру же многие из пещерных гробниц были равны мастабам, а такие гробницы, как усыпальницы из Сиута с их большими залами, вызывают у нас восхищение даже в этой стране гигантских зданий.

Гроб эпохи Древнего царства, имеющий форму дома (согласно L. D., I. 30)

Конечно, пещерные могилы так же, как мастабы, были по средствам только людям, занимавшим высокое положение в обществе; такие затраты намного превосходили возможности представителей среднего класса, но после эпохи Среднего царства последние тоже стали строить себе маленькие гробницы. Устанавливать их они предпочитали в Абидосе, городе Осириса, и, как правило, довольствовались мелким колодцем, в который помещали гроб. Над колодцем строили маленькую кирпичную пирамиду на низком пьедестале, покрывали все это штукатуркой из нильского ила и затем белили. Перед такой пирамидой иногда, как на нашей иллюстрации, было маленькое крыльцо, служившее заупокойной часовней. В других случаях жертвоприношения и молитвы происходили под открытым небом перед гробницей, и на этом месте ставили каменную плиту – заупокойную стелу. Эти стелы, которых так много в наших музеях, первоначально были тем же, что и ложные двери в мастабах, то есть изображали вход в загробный мир; они указывали место, лицом к которому должны были стоять друзья, когда приносили жертвы. Стелы в этих маленьких гробницах сравнительно небогатых людей были, конечно, очень маленького размера: большинство имели в высоту меньше 1 м; а потому их первоначальное назначение скоро оказалось забыто. Уже в начале эпохи Среднего царства среди стел совершенно не стало таких, которые имели бы форму двери, и все пространство камня стало занимать изображение умершего, который сидит перед столом для жертвоприношений и принимает дары от своих родных и слуг. Вскоре после этого возник обычай округлять верх камня, а когда настала эпоха Нового царства и место прежних изображений заняли картины чисто религиозного содержания, никто, глядя на могильную стелу, уже не смог бы догадаться, что она произошла от ложной двери.

Гробница эпохи Среднего царства в Абидосе (согласно Перро – Шипье)

Такие гробницы еще долго оставались в моде и в эпоху Нового царства; на кладбищах Абидоса и Фив земля, наверное, была покрыта сотнями этих маленьких белых пирамидок. Поскольку постройки были легкие, теперь они почти все исчезли, а мелкая шахта, в которой когда-то был укрыт гроб, осталась оголенной и выглядит как яма, заполненная мусором.

В Фивах есть очень много пещерных могил эпохи Нового царства, которые сравнительно мало повреждены. Правда, те из них, которые имели кирпичный портал, лишились его, но заупокойные часовни часто находятся в отличном состоянии. Обычно часовня состоит из широкой комнаты с короткими боковыми сторонами, где возле этих меньших сторон стоят стелы, а в середине задней стены обычно расположен вход в другую комнату, узкую и длинную. В этом втором помещении, как правило, находился колодец с гробом, а в задней стене, в нише, обычно стояли вырубленные в скале статуи покойного и его жены. Хотя такие гробницы часто имеют и другие комнаты (помимо упомянутых), все же по размеру они, как правило, даже не приближаются к подобным гробницам эпохи Среднего царства.

Изображения в них тоже не достигают прежнего совершенства в отделке, хотя и могут быть интересными: мы редко обнаруживаем здесь аккуратно выполненные рельефы, стены обычно покрыты штукатуркой из нильского ила и расписаны наспех, хотя и яркими красками. Мы можем видеть, что в эпоху Нового царства люди из верхов общества не очень строго следили за тем, чтобы планировка их гробниц соответствовала правилам, но желание быть погребенным с соблюдением всех религиозных предписаний достигло тех слоев общества, которые никак нельзя отнести к верхам: при XX династии мы узнаем даже о старшине рабочих, который строил себе гробницу^[282]. Правда, этот человек мог быть исключением из правила; но все же его пример, вероятно, побудил других, если была возможность, готовить себе общую скальную гробницу. Было обнаружено много таких погребений, эти гробницы явно были построены подрядчиками, и места в них продавались. Похороненные в них люди, насколько мы можем утверждать, принадлежали в основном к среднему классу^[283].

Хотя планировка гробниц эпохи Нового царства была проще, чем у гробниц раннего периода, однако постепенно для полного спасения души умершего стали необходимы многие другие предметы. В эпоху Древнего царства саркофаг был простым каменным сундуком, на котором было мало надписей и очень мало украшений. Но в эпоху Среднего царства он выглядел уже вполне нарядно. На внешних сторонах стенок были нарисованы ложные двери и написаны молитвы, обращенные к защитнику мертвых, а вся внутренняя поверхность саркофага была плотно заполнена надписями религиозного содержания. Внутренние гробы обычно тоже были полностью покрыты такими надписями. Египтяне явно верили, что эти религиозные формулы (прославления, как они их называли), повторение которых так полезно для умершего, подействуют так же, если их написать, вместо того чтобы произносить. В более поздние времена количество этих молитв все больше увеличивалось, и, наконец, для них стало не хватать места на боках гроба; поэтому во времена Нового царства их писали на свитке папируса, и эту так называемую Книгу мертвых укладывали в погребальные пелены мумии. Поскольку теперь гробу не надо было иметь гладкие бока, удобные для надписей, египтяне стали больше уделять ему внимания в художественном отношении. Внутренние гробы, сделанные из дерева или картона, имели, как правило, форму мумии, а на крышке внешнего саркофага, который был у людей высокого звания, изображали лежащую фигуру умершего в натуральную величину. Бальзамирование тел и сложная система их пеленания, кажется, стали в эпоху Нового царства более совершенными по сравнению с более ранним периодом, но пока мы не можем привести никаких подробностей из этой области. Хорошо заметно лишь одно нововведение, а именно обработка внутренностей. Сердце, от веса которого зависело решение относительно виновности покойного на суде Осириса, теперь вынимали из тела и заменяли каменным скарабеем. Так называемый скарабей, большой навозный жук южных стран, считался особо таинственным и священным животным, а изображение этого насекомого было для последователей египетской религии почти таким же символом, как крест для христиан. Поэтому, если этот священный символ занимал место греховного сердца и, более того, к нему добавлялись молитвы о том, чтобы сердце «не смогло подняться как свидетель» против своего обладателя, это должно было принести огромную пользу умершему.

Гроб писца Энеуа, эпоха XIX династии, Мемфис. (Теперь в Лувре, согласно Перро – Шипье)

Однако старое беспокойство о том, чтобы умерший не страдал от голода и жажды, привело к особым мерам предосторожности в отношении тех органов тела, которые могли страдать от этих неприятных ощущений. Их вынимали из тела и помещали в четыре сосуда, отдавая каждый под защиту особого духа. Эти духи носили имена Эмсет, Хапе, Дуамутф и Гебснеуф; будучи сыновьями Осириса, они могли защитить покойного от голода^[284]; каждый из сосудов с внутренностями (из-за возникшего в древности неверного представления о них мы называем такой сосуд «канопа»), как показано на иллюстрации, имеет крышку в форме головы того духа, который его охраняет.

До изобретения этих сосудов принималось много мер, чтобы устранить очень пугавшую египтян опасность голода, если жертвы и магические заклинания не окажут нужного действия. В эпохи Древнего и Среднего царства покойному давали вечно хранящуюся еду – алебастровые изображения жареных гусей и деревянные кувшины для вина; предполагалось, что они с помощью некоей обитающей в них магической силы будут утолять его голод и жажду. Считалось, что этим же таинственным способом еда будет готовиться для усопшего в маленьких деревянных моделях кухонь, похожих на те, где его слуги раньше жарили для него говядину и готовили иные кушанья; а статуэтки слуг, трущих зерно на муку или месящих тесто, должны были обеспечивать покойного хлебом. Проявлением той же веры в магическую силу деревянных фигур была маленькая ладья с веслами, которую устанавливали возле гроба, чтобы дать умершему возможность путешествовать. Кроме фигурок слуг и матросов, которые заменяли умершему его земных домашних слуг, было еще много фигурок другого рода, которые должны были служить ему в качестве крепостных. Это были так называемые погребальные статуэтки, по-египетски называвшиеся «ушебти», то есть ответчики. Это странное название объясняется просто^[285]. Мы уже упоминали, что египтяне представляли себе поля Эару, или блаженных, как страну необыкновенно плодородных пашен; там надо было пахать и жать, поливать и относить прочь землю так же, как на земных полях. Поскольку земля полей блаженных давала самые большие урожаи, мысль о том, чтобы возделывать ее, была всегда привлекательна для крестьян, из которых состояла основная масса египетского народа. Но с аристократами было иначе. На земле они никогда не шли за плугом и не брали в руки серп, а потому их совсем не радовало, что Осирис может вызвать их для работы на своих полях. Чтобы избежать такого неприятного случая, египтяне из верхов общества имели целые коробки маленьких деревянных и фаянсовых фигурок-ответчиков, чтобы каждый раз, когда при вызове на работу произнесут имя умершего, они отвечали на зов вместо него и делали вместо него работу. На земле богатый человек или писец на высокой должности перепоручал свою работу крепостным; теперь, с помощью этого изобретения, он мог поступать так же и в стране блаженных.

Если даже после всех этих предосторожностей умершему все же чего-нибудь не хватало для счастья и покоя, существовали еще амулеты, которые могли защитить его от любого зла. Это были маленькие подобия волшебных палочек и свитков папируса, амулеты для пальцев, священные глаза Гора и другие причудливые предметы – их клали рядом с мумией или вешали цепочку из них на ее шею. Постепенно спрос на эти амулеты возрос настолько, что их изготовление стало символом египетского ремесла. Как прекрасные вазы греков обнаруживают во всех странах, с которыми торговал этот народ, так же всюду, где вели торговлю египтяне, можно в изобилии обнаружить эти маленькие талисманы – символы их деятельной натуры и их безрадостного воображения.

Из того, о чем мы сказали выше, видно, что любой египтянин считал бы ужасным несчастьем не упокоиться после смерти в гробнице, которая соответствовала всем этим магическим требованиям. Поэтому каждый, кто не был беспечным или неверующим, начинал строить себе гробницу как можно раньше, то есть как только у него появлялись на это средства. Например, Уна, уже часто упоминавшийся современник царя Пепи, начал свою гробницу в то время, когда едва прошел половину своего служебного пути. Такое раннее начало строительства имело один недостаток: имена его сыновей были названы потомству без титулов. Не всем отцам везло так, как повезло Дадаемонху, древнему «казначею бога», который приготовил в своей гробнице место для своего сына, «когда тот был еще ребенком», и уже в это время смог назвать его своим преемником в должности. Для нас это может быть мелкой неприятностью, но для египтянина, который очень гордился своими титулами, было крайне важно, что он нашел интересное решение – оставил перед именем своего малолетнего сына пустое место, которое сын впоследствии мог заполнить рассказом о том, насколько он преуспел благодаря милостям царя. Мы вряд ли бы знали об этом обычае, если бы до наших дней не сохранилась стела, в которой сын позже забыл заполнить этот промежуток. Известен другой похожий случай, касавшийся жены: Хаемхет, «начальник житниц» царя Аменхотепа III, построил себе в Фивах великолепную гробницу еще до того, как заключил брачный договор. Он либо еще не был женат, либо не решил, кого из женщин своего гарема возведет в звание законной супруги. В его гробнице есть статуя сидящей рядом с ним его жены, но в надписи после слов «его дорогая жена, госпожа его дома» оставлено пустое место. Хаемхет умер, так и не решив, какое имя вписать.

Но даже самый благочестивый и самый осторожный человек мог умереть, не построив себе гробницу, поскольку, как учил своего сына мудрый Эней, «гонец приходит к тебе… точно так же, как к старым людям… не говори ему: «Я молод»… смерть приходит и забирает, как первый дар, младенца с груди матери так же, как человека, который стал старым».

В этом случае самым святым долгом тех, кто остался жить, было выполнить ради спасения души отца то, что он не смог сделать: соорудить ему гробницу «согласно тому, что он сказал, когда еще стоял на ногах». Такое случалось чаще, чем мы могли бы ожидать, поскольку на многих стелах, особенно относящихся к сравнительно позднему времени, есть надпись о том, что они были поставлены в честь отца «его любящим сыном, который поддерживает жизнь его имени».

Одним из обстоятельств, которые могли заставить человека откладывать постройку гробницы дольше, чем следовало, была высокая стоимость такого строительства. Многие люди, которых положение обязывало иметь собственную гробницу, не могли позволить себе эту роскошь. Из этого трудного положения был простой выход: многие, не смущаясь, захватывали древнюю усыпальницу – возможно, такую, которая принадлежала вымершей теперь семье и за которой уже никто не ухаживал. Если это была пещерная гробница, то стены при необходимости штукатурили и расписывали заново, если это была мастаба, ее перестраивали настолько, чтобы удалить выдающие уловку надписи^[286]. Но этот удобный способ считался не совсем безгрешным, и по-настоящему набожный человек предпочитал строить себе гробницу «на чистом месте, на котором еще никто не построил себе гробницу; он также строил свою гробницу из нового материала и не присваивал ничьего имущества». Другие получали от щедрот фараона помощь, чтобы надлежащим образом построить и снабдить всем, что полагается, свои гробницы. Например, царь Менкаур (Менкаура или Микерин), очевидно, в то время, когда возводил пирамиду для себя самого, отдал приказ, чтобы пятьдесят его царских рабочих под руководством мемфисского верховного жреца построили гробницу для одного из его дворцовых чиновников, которого звали Дебхен. Царь также приказал привезти для него из каменоломен Туры (каменоломни Тура располагались на правом берегу Нила немного ниже по течению по отношению к Мемфису, раскинувшемуся на левом берегу. – Ред.) двустворчатую ложную дверь, которую затем украсил для него резьбой царский архитектор. Царь Сахур (второй царь V династии. – Ред.) тоже подарил своему главному врачу дорогую ложную дверь, которая была украшена резьбой на глазах у самого фараона его собственными художниками и окрашена в цвет лазурита. Судьба этого подарка была такой же, как у многих царских подарков: очень скромная гробница – а только такую смог построить на свои средства этот ученый муж – выглядит еще беднее от этого щедрого царского дара. Другим своим верным слугам этот фараон присылал через «казначея бога» на «больших грузовых кораблях царского двора» гробы с крышками, вытесанные для них в каменоломнях Туры. Во времена Среднего и Нового царства добрый бог нередко дарил статуи, которые египтяне ставили для заупокойных служб в гробницу или в храм. На многих из этих скульптур мы и сегодня можем прочесть, что они были «даны царем как награда».

Люди, которые так заботились о том, чтобы иметь подходящую гробницу, естественно, отмечали особо торжественным празднеством тот день, когда умершего уносили в нее. Относительно тех периодов истории, о которых здесь идет речь, мы не знаем точно, сколько времени проходило со дня смерти до дня похорон, но в любом случае этот промежуток был долгим, так как бальзамирование, каким бы способом его ни выполняли, всегда занимало много времени. Даже после завершения мумификации похороны знатных людей часто отсрочивали в связи со странным обычаем: мумия перед похоронами должна была совершить путешествие. Нам это может показаться нелепым, но египтянин относился к этому вполне серьезно. Как я уже говорил, Абидос, где была похоронена голова Осириса, считался местом главной могилы этого бога, а поскольку Осирис был божественным предшественником и образцом для всех умерших праведников, для них не было лучшего места упокоения, чем этот святой город. Со времен VI династии там было похоронено бесчисленное множество людей из всех частей Египта, надеявшихся, что так они будут ближе к своему богу, «что они будут получать в дар благовония и божественные жертвоприношения, лежащие на столе царя богов, что великие люди Абидоса будут говорить им «добро пожаловать», что им будет предоставлено место в ладье Нешмет (название ладьи Осириса, в которой он выезжает в начале празднества, чтобы вернуться пробужденнным; место в ладье означало, что можно воскреснуть вместе с Осирисом. – Ред.) во время праздника некрополя»^[287]. Поскольку не все хотели и не все могли присоединиться к этой свите бога, остальные нашли другой выход: перед тем как упокоить тело умершего на кладбище возле дома, они возили его отдать визит Осирису. Мумию заворачивали в вышитые льняные ткани и привозили на ладье в Абидос; друзья умершего сопровождали его в другой ладье. Мы не знаем ничего о том, что происходило после того, как мумия «с миром прибывала в Абидос, чтобы служить Осирису Уэннофре». Вероятно, она находилась среди тех, кто присутствовал на жертвоприношениях Осирису, поскольку, когда умерший «с миром возвращался из Абидоса», он хвалился, что там он получил в дар хлеб и «вдыхал ароматы мирры и благовоний».

Наконец, наступал день, когда мумия должна быть уложена на место своего вечного покоя. Родственники и родные умершего собираются, чтобы сопровождать ее в последний раз; правда, мы едва ли назвали бы это похоронным шествием, потому что мумия должна плыть через Нил. Гроб, помещенный в большой расписной сундук и накрытый цветами, устанавливали на богато украшенную ладью. Возле тела садились на корточки родственницы умершего и оплакивали его; грудь у них была обнажена. Похоронный жрец приносил мумии жертвы и сжигал перед ней благовония. Официальный характер слов, которые он читал: «Благовония – дар тебе, о Хармахис-Хафра, находящийся в ладье Нуна, отца богов, – в той ладье Нешмет, которая везет туда этого бога, и Исиду, и Нефтиду, и этого Гора, сына Осириса», – составляет странный контраст с жалобами женщин, которые горюют о том, что их муж и отец их покинул, и не понимают мистических тонкостей обряда. В лодке, плывущей впереди похоронной ладьи, тоже находятся женщины; они сидят на палубе и обращаются с жалобными причитаниями к мумии. Близкий родственник умершего стоит на носу этой лодки и громко дает наказ рулевому: «Правь на запад, к стране оправданных. Женщины в лодке плачут много, очень много. С миром, с миром – на запад; о достойный похвал, иди с миром… Когда время станет вечностью, мы увидим тебя снова, потому что, смотри, – ты уходишь в ту страну, где все равны».

ПОХОРОННАЯ ПРОЦЕССИЯ И ОБРЯДЫ ВОЗЛЕ ГРОБНИЦЫ

1а, 1б. Из гробницы Неферхотепа в Фивах, конец эпохи XVIII династии. Согласно W., III. Pl. 67

2. Из гробницы Роя, управляющего поместьем, начало эпохи XIX династии. Согласно W., III. PL. 68. (Священнослужитель с книгой – это жрец-чтец; священнослужитель с бритой головой и в шкуре леопарда – Сем; жрец, который держит мумию, одет как Анубис. Гробница расположена на склоне горы, перед ней стоит заупокойная стела)

В третьей лодке находятся родственники-мужчины, в четвертой – сослуживцы и друзья умершего, которые надели знаки своих должностей и собрались здесь, чтобы отдать последние почести ушедшему из жизни и положить в его гробницу свои подарки, которые несут перед ними их слуги. В словах этих пророков, князей и священнослужителей, конечно, меньше чувств: они восхищаются многочисленностью толпы, которая следует за покойным. «О, как прекрасно то, что выпадает ему на его долю… Из-за его великой любви к Хонсу Фиванскому ему дано прибыть на запад так, что за ним следуют толпы его слуг, одна за другой». Когда эти лодки и маленькие ладьи, в которых находятся слуги с букетами цветов, жертвенной пищей и всевозможными шкатулками и ящиками, все прибывают к западному берегу, начинается настоящее похоронное шествие^[288]. Ладью с гробом ставят на салазки, и дальше ее везут быки. Впереди нее идут сначала мужчины, после них женщины. Так, в том же порядке, в котором она пересекала Нил, процессия, извиваясь лентой на поворотах, проходит весь долгий путь до могилы. Мы пропустим здесь те необходимые обряды, которые выполнялись у могилы перед мумией, – открывание рта покойному с помощью крюка, возлияние воды перед покойным, чтение одним жрецом слов из его книги и принесение в дар благовоний другими жрецами^[289]: чтобы интересоваться такими вещами, надо быть египтянином. Но даже наши сердца трогает жалоба жены, которая обнимает мумию^[290]: «Я твоя сестра, Мерит-Ра; о великий, не покидай меня! Ты так прекрасен, мой добрый отец. Что это значит, что я теперь далеко от тебя? Теперь я иду одна… Ты, который любил говорить со мной, теперь ты молчишь и не говоришь». С печальным голосом жены смешиваются стоны плакальщиков и плакальщиц, которые посыпают себе головы землей и восклицают: «Увы, несчастье!» Они не могут понять, почему тот, кто имел так много друзей, теперь находится в стране, где знает лишь немногих, почему он, который был таким подвижным и деятельным, теперь скован и связан; почему он, имевший такие прекрасные одежды, теперь должен всегда носить вчерашний наряд. Сзади стоит группа людей, чьи жалобы делают умершему больше всего чести, – бедные вдовы и сироты, которых он содержал при жизни.

В этом описании даны основные характеристики похоронной процессии, общие для всех эпох – разве что в какой-то период одна церемония, в другой – другая выполнялась более подробно. В эпоху Нового царства главную роль играли друзья и знакомые покойного^[291] – «князья и друзья дворца», которые сопровождали этого «достойного хвалы хорошего человека» и клали возле гроба роскошные домашние вещи как последний дар.

Но в дни Древнего и Среднего царства^[292] более важной частью похорон был перенос статуй умершего^[293]. Пока рабочие везли эти статуи на салазках к местам их установки, жрец-чтец кадил перед каждой из них благовония, а танцовщицы и певицы придавали этой процессии праздничный, по мнению египтян, вид. Не все эти скульптуры попадали в сердаб гробницы; каждый, кому было позволено поставить статую умершего в храме бога-покровителя своего дома1^[294], делал это; а другие могли установить ее в часовне на крыше своего дома^[295] или в своем саду, где многие подготавливали место для поклонения своему ка.

У нас нет намерения подробно описывать богослужение. В праздничные дни оно состояло из подношения жертвенных даров и сожжения благовоний; в некоторых случаях добавлялись и другие церемонии: например, в Сиуте в эпоху Среднего царства перед статуей умершего зажигали светильники в первый и последний дни года и во время других праздников; в эти же дни друзья умершего приходили к храму с пением песен в его честь. Здесь мы опишем подробнее только одну сцену этих праздничных торжеств, которая вызывала особый интерес у египтян, причем больше всего у египтян Древнего царства, судя по бесчисленному множеству рисунков, на которых она изображена. Это сцена убоя жертвенного животного – быка или большой антилопы.

Кроткое животное приводят к месту убоя, и два опытных мясника легко сбивают его с ног. Передние и задние ноги связывают, потом завязывают тонкую бечеву вокруг языка, и, когда тянут за нее, несчастное животное сразу беспомощно падает на землю. Иногда происходят волнующие сцены: сильное животное бунтует против своих мучителей и очень воинственно бросается на них. Но это бесполезно: пока одни уклоняются от его ударов спереди, другие отважно хватают его сзади, держат за ноги, повисают на хвосте, два самых мужественных даже отчаянным прыжком вскакивают ему на спину и изо всех сил гнут и крутят его рога. Бык не в силах противостоять этим объединенным усилиям; он падает, и людям удается связать его передние и задние ноги вместе. После этого они без страха наносят ему смертельный удар – перерезают яремную вену и, как иронически говорят люди, позволяют ему сдаться. Аккуратно собрав кровь, они начинают главное дело – разделку туши животного по правилам науки.

Согласно древнему обычаю, который, как мы обнаруживаем, часто сохраняет свою власть на церемониях жертвоприношения, мясники пользуются для этого кремневыми ножами. А поскольку такие ножи быстро затупляются, эти люди носят с собой металлические оселки (похожие на наши стальные), привязанные к углу фартука, и ими точат ножи, от которых отлетают осколки камня.

Прежде всего отрезают ноги, которые египтяне считали лучшей частью туши. Один человек, подняв ногу животного, держит ее за копыто и, обхватив ее рукой, оттягивает как можно дальше назад, а другой отрезает ее в месте сустава. Между этим двумя происходит такой разговор: «Оттяни ее как можно дальше». – «Я так и делаю». После этого мясники вспарывают брюхо и вынимают из животного сердце, которое считалось таким ценным жертвенным даром, что один из двоих с большим интересом показывает его другому.

Но части разрезанной туши пока еще нельзя принести в жертву, поскольку на сцене еще не появился главный персонаж. Мясник уже раздраженно спрашивает: «Подойдет, наконец, жрец к этой ноге?» В конце концов жрец приходит. Это начальник уэбов фараона, который должен объявить жертву чистой. Жрец с серьезным видом нюхает кровь животного, внимательно осматривает мясо и провозглашает все это хорошим и чистым. Теперь ноги можно положить на стол для жертвоприношений. Когда праздник закончится, ими утолят голод плакальщики.

Эти быки, а также приносимые в жертву хлеб и пиво назывались «дарами, которые дает царь», так как по древнему обычаю предоставлять жертвенные дары для умерших было обязанностью фараона. В эпоху Среднего царства «начальник домом продовольствия и начальник рогов, перьев и когтей» хвалился тем, что «приказывал приносить дары богам и похоронные подарки умершим по велению Гора, господина дворца», то есть царя^[296]. Вероятно, этот обычай существовал только в те ранние времена, когда лишь небольшому числу знатнейших людей было позволено, с милостивого разрешения царя, строить себе гробницы возле царской усыпальницы. Позже количество гробниц увеличилось настолько, что этот обычай вышел из употребления, но жертвоприношения в честь умершего всегда называли «дарами, которые дает царь», хотя их, разумеется, приносили родственники умершего. Их самой священной обязанностью было регулярно приносить дары своим предкам, поддерживать в порядке их могилы и таким образом «давать жизнь их именам». Но невозможно было знать, что произойдет с семьей через много столетий: будет ли она вообще существовать тогда, а если будет, то хватит ли у нее средств, чтобы платить за необходимые дары, и потому большинство знатных людей уже в эпоху Древнего царства назначали особые вклады, оплачивавшие жертвенные дары, которые им должны были приносить после смерти, и содержание особого жреца, служителя ка. Иногда в качестве таких вкладов для «дома вечности», выделяли деревни или участки земли с поступавшими оттуда налогами или произведенными там продуктами. Иногда заключался договор с духовенством города, то есть жрецы брали на себя обязанность вечно приносить в гробницу необходимые дары, рассчитывая, что вознаграждение за это будет больше затрат. Чтобы установить порядок управления такими вкладами, составлялись специальные документы, и из того, какие решения принимались в различных непредвиденных обстоятельствах, напрашивается вывод, что с этими вкладами часто случались несчастья. Например, если у гробницы был лишь один заупокойный жрец, он мог единолично распоряжаться имуществом, данным в качестве вклада, и перед своей смертью мог разделить его между своими детьми вместо того, чтобы передать его тому из своих сыновей, который должен был унаследовать его должность. Если же было назначено много заупокойных жрецов, как часто делали знатные люди эпохи Древнего царства, часто возникали споры из-за доходов от вклада.

Было бы очень интересно выяснить, сколько времени действовали эти решения и как долго выполнялись обязательства по заупокойным вкладам. Боюсь, что это продолжалось не очень долго. Во времена Среднего царства номархи Бени-Хасана и Эль-Берше были вынуждены восстанавливать посмертные жилища своих предков. Таким образом, времени, прошедшего между правлением VI и XII династий, оказалось достаточно, чтобы предусмотренный договорами постоянный уход за этими гробницами прекратился. Точно так же гробница часто упоминаемого Хнемхотепа в Бени-Хасане явно оставалась без охраны в начале эпохи Нового царства, иначе бы четыре писца, жившие в то время, не смогли обессмертить себя, нацарапав на ее стене, что они любовались здесь храмом царя Хуфу (Хеопса): обычно посетители не пишут на стенах часовни, где регулярно бывают службы. Значит, гробница этого могущественного правителя, вероятно, была в то время пуста и покинута, а вклад, сделанный на вечные времена, уже не существовал. Это не удивит нас, если мы вспомним, что для этой совершенно бесполезной цели отдавались в качестве вкладов крупные поместья. Это положение было таким неестественным, что время от времени возникало противодействие ему. Противодействие не обязательно означало силовые меры: когда семья вымирала или так низко опускалась по общественной лестнице, что ее члены были не в состоянии угрожать распорядителям вклада и настаивать, чтобы те выполняли свои обязанности, распорядители постепенно прекращали приносить жертвы. Даже если семья в течение многих сотен лет сохраняла власть и богатство, ее члены были вынуждены иногда нарушать наказы своих отцов, поскольку каждое поколение строило хотя бы одну новую гробницу, для которой семья должна была выделить вклад из своих поместий. В таких обстоятельствах мы не можем упрекнуть даже богатейшие семьи за то, что они передавали вклад, приписанный к гробнице давно забытого предка, на уход за гробницей того родственника, которого потеряли недавно.

Если заупокойные службы в гробнице прекращались, ее дальнейшая участь была ясна: гробницу запирали и покидали на произвол судьбы. А затем, судя по документам судебного процесса времен правления царя Рамсеса IX, ее ожидали разграбление и осквернение. Государство делало все, что могло, для защиты гробниц, но охранять эти маленькие необитаемые постройки, находившиеся далеко от города и разбросанные на большом пространстве, часто среди холмов, было трудно, несмотря на то что их окружали стены и охраной занималась особая стража. Рабочие, которые строили и украшали новые гробницы, грабили старые; умение вырубать проходы в скалах, которое было доведено до такого совершенства для служения тем, кто скончался недавно, эти умельцы использовали для прорубания подземных ходов из открытой гробницы в другую, прочно запертую. Платило им государство или нет, из того, о чем уже было рассказано, мы легко можем понять, как трудно было этим зачастую голодающим людям не поддаться искушению и не завладеть спрятанными повсюду в земле вокруг них сокровищами, размер которых еще сильно преувеличивали рассказы. И рабочие очистили гробницы так хорошо, что мы редко обнаруживаем очередную нетронутую гробницу – почти все могилы были разграблены еще в древности.

Разумеется, в наибольшей опасности находились гробницы членов царских семей. На теле частного человека можно было найти несколько украшений, но тело фараона, если верить ходившим в народе рассказам, было настоящей золотой жилой. Поэтому для охраны царских гробниц принимались особые меры. Над телами правителей Древнего и Среднего царства были воздвигнуты могучие пирамиды с массивными стенами, которые невозможно было пробить, настолько мощными они были. А маленький ход, через который когда-то внесли внутрь гроб, был очень умело перегорожен огромными гранитными блоками. Простым ворам из некрополя такие трудности были не по силам. Те грабители, которые смогли преодолеть все препятствия и проникнуть в пирамиды, вели работы по их разрушению в таком большом объеме, что об этом, несомненно, должны были знать правители государства.

Способ, которым правительство пыталось защитить тела фиванских фараонов, имел меньший успех. Могилы тех царей, которые правили после XVIII династии, находились за пределами некрополя в каменистой долине, которая называется Долина царей, которая отделена от фиванского города Мертвых горой Асас. Склоны этой долины крутые и скалистые, и в нее ведет всего одна хорошая дорога – путь в обход занимает два часа; завершающий ее вход в Долину гробниц так узок, что его легко могут охранять всего несколько человек. Если же выбрать путь из западной части Фив по прямой, то переход через крутые стены скал Джебель-Асас был возможен только в двух местах. Существовал еще один трудный выход к царским гробницам из нильской долины, позади Долины царей. Эти три пешеходных тропы через горы охранялись военными заставами, и до сих пор можно видеть развалины каменных хижин, в которых жила эта охрана. Еще одна застава находилась у входа в долину. Таким образом, по любым человеческим расчетам, ни один человек не мог проникнуть без разрешения в Долину царских гробниц. Если бы воры сумели перейти через скалы в неохраняемом месте, то в узкой долине они едва ли смогли бы укрыться от глаз стражи. Однако человеческая алчность всегда находит способ победить трудности, которые при естественном положении дел кажутся непреодолимыми, и при XX династии гробницы Долины царей стали добычей воров. В документах судебного процесса, о которых уже упоминалось на с. 257, описано, как тщательно такие воры выполнили свою работу.

Культ умерших фараонов не обязательно страдал оттого, что их гробницы были повреждены. И при Древнем царстве, и при Новом царстве заупокойные службы проходили не в молельной комнате внутри царской гробницы, а в большом храме, построенном для этой цели. В Мемфисе эти храмы находились рядом с пирамидами, но в Фивах были построены далеко от гробниц, в общем большом некрополе, поскольку в узкой долине Царей не было места для зданий. В эпоху Нового царства царь был не единственным божеством в таком храме, там поклонялись также Амону и его богам-спутникам, и тем, что фараон был одним из этих богов, ему оказывалась величайшая честь. По этой причине мы в эту эпоху уже не встречаем упоминаний о жрецах царей, поскольку служители этих храмов, как и другие жрецы, служили в первую очередь Амону, а звание «жрец царя» носили лишь как дополнительное.

Во времена Древнего царства было иначе: многие знатные люди той эпохи назывались жрецами царей, в это число входили даже несколько таких людей, которые, помимо этой обязанности, имели еще шесть различных жреческих должностей. Эти жрецы обычно именовались «пророками пирамиды царя» и редко – пророками самого царя, поскольку титул «пророк царя», видимо, указывал, что монарху воздаются почести как богу, помимо поклонения ему же как скончавшемуся царю в храме при его пирамиде. Культ царей просуществовал долго: даже во времена Псаметтихов мы еще обнаруживаем жрецов Менеса и Джосера. Значит, поклонение этим прославленным царям древности продолжалось более двух тысяч лет, хотя, вероятно, оно не раз надолго прерывалось по политическим обстоятельствам. Ненависть к политическому противнику в Египте не останавливалась в благоговейном ужасе перед гробницами, даже если они были построены в далеком прошлом. Профессор Петри убедительно доказал, что все заупокойные храмы фараонов Древнего царства были разрушены во время вспышки гнева, вызванной политическими причинами. Характер причиненных этим храмам повреждений таков, что никакое другое объяснение невозможно. Искатели сокровищ могли из-за любви к наживе вломиться внутрь пирамид и разбить гранитные саркофаги, но только фанатики могли бросать в колодцы или разбивать на мельчайшие осколки статуи царей. В Фивах мы обнаруживаем относящийся к более поздним временам случай подобной же, хотя и менее варварской, мести представителям ненавистной формы правления. Каждому, кто проходит по гробницам, построенным во второй половине периода XVIII династии, должно бросаться в глаза, что обычно в стене гробницы проделана дыра на том месте, где должно быть написано имя того, кто в ней похоронен, и потому часто приходится долго искать это имя, пока, может быть, не найдешь его в каком-нибудь темном углу потолка. После победы еретиков при царе Эхнатоне эти фанатики таким образом отомстили приверженцам свергнутой ими ортодоксальной власти.

Гробницы в некрополе. Со стелы из Гизы

Глава VII

ОБРАЗОВАНИЕ

Мудрый Даууф, сын Херте, плывя вверх по Нилу со своим сыном Пепи, чтобы отдать его в «придворную книжную школу», давал сыну такие наставления: «Отдай свое сердце учебе и люби науку как мать, потому что нет ничего ценнее образования». В любом египетском литературном произведении, где бы и когда бы оно нам ни встретилось, мы обнаруживаем одинаково восторженное преклонение перед образованием (точнее, перед книгами, как выражались сами египтяне). Но если мы надеемся, что обнаружим нематериальные причины для такой высокой оценки образования, то будем разочарованы. Египтяне не ценили в образовании ни воспитательное, ни облагораживающее влияние, которое приписывали ему античные философы, ни то бескорыстное удовольствие, которое доставляет нам, современным людям, познание истины. Мудрый Даууф сам дает нам верный ответ на вопросы, возникающие у нас по этому поводу: описав в умело сложенных стихах беды и тревоги, связанные с различными профессиями, он делает выбор в пользу науки в двух последних строках, которые часто цитировали писатели более поздних времен:

Египтяне ценили образование за те преимущества, которые ученый человек имел перед неученым в своих земных делах; таким образом, образование отличало тех, кто управляет, от тех, кем управляют. Тот, кто постигал науки, становился писцом и тем самым ставил ногу на первую ступень высокой служебной лестницы чиновников: перед ним был открыт путь ко всем государственным должностям. Он был избавлен от физического труда и от бед, из-за которых терпели мучения другие люди. Невежественный бедняк, «чье имя неизвестно, подобен тяжело нагруженному ослу, и писец погоняет его», а тот счастливец, который «отдал свое сердце учебе, возвышается над трудом и становится мудрым князем». Поэтому «приступай к работе и стань писцом, потому что тогда ты будешь вождем людей. Занятие писца – княжеское ремесло, его письменные принадлежности и книги приносят удовольствие и богатство».

Отрывок из сборника лекарственных рецептов эпохи Нового царства (Ebers, 88, 13)

Писец никогда не остается без еды: ему дают из царских кладовых то, что ему нужно: «ученый человек имеет достаточно еды благодаря своей учености». Трудолюбивый писец, который не пренебрегает своими книгами, может стать князем и, возможно, даже членом Совета тридцати, а если нужно отправить посла, его имя вспоминают при дворе. Но если писец хочет добиться успеха, он должен всегда прилежно трудиться, и в одном месте мы читаем: «Писец один управляет трудом всех людей, но если книжный труд для него отвратителен, то богиня удачи не будет с ним».

Поэтому мудрый человек навсегда остается верен знанию: он учится всю жизнь и молится Тоту, богу-покровителю учащихся, чтобы этот бог помогал ему и дал способность к пониманию. Тот «бабуин с блестящей шерстью и приятным лицом, который пишет письма для богов», не забудет о своих земных братьях по ремеслу, если они будут призывать его такими словами: «Приди ко мне и дай мне действовать справедливо на твоей должности. Твоя должность прекраснее всех должностей… Приди ко мне, направь меня! Я – слуга в твоем доме. Пусть весь мир расскажет о твоем могуществе, пусть все люди скажут: «Велики дела Тота». Пусть они придут со своими детьми, чтобы дети были указаны в числе писцов. Твоя должность – прекрасная должность, о сильный заступник; она радует тех, кому она поручена».

Бог Тот в облике своего священного животного (согласно L. D., iii. 171)

Мальчика, которому было предназначено стать писцом, в очень раннем возрасте посылали в «дом обучения», то есть в школу, где он, даже если был низкого происхождения, «воспитывался вместе с детьми князей и был призван к этому занятию». В древнейшие времена «школа писцов» находилась при царском дворе. В эпоху Нового царства школы, видимо, были организованы дифференцированно, похоже, что различные правительственные ведомства, например, «дом серебра», имели собственные школы, в которых обучались кандидаты на должности в соответствующем ведомстве. Из многих мест в учебной литературе, которой пользовались в школах, мы знаем, что молодых писцов обучали индивидуально: каждый имел своего наставника из числа старших по должности чиновников своего ведомства и был прикреплен к нему как ученик и подчиненный. Один из таких учеников писал своему наставнику: «Я был с тобой с тех пор, как меня учили в детстве; ты бил меня по спине, и твои наставления попадали в мое ухо». По этим словам мы можем предположить, что между детским первоначальным обучением и более поздним высшим образованием не было разрыва: похоже, что тот же старик-чиновник, который обучал ученика его обязанностям, должен был наблюдать за его работой и тогда, когда тот усваивал первоначальные знания.

Юноша вполне мог заняться не тем делом, к которому его готовили в школе. Верховный жрец Амона Бекенхонс рассказал, что с пятого по шестнадцатый год своей жизни он был «старшиной в царской учебной конюшне»^[297], а потом поступил в храм Амона жрецом самого низкого звания. Мы бы сказали, что он был кадетом, а потом стал священником. «Учебная конюшня» – это, должно быть, название чего-то вроде военного училища, в котором мальчики из знатных семей готовились в военачальники, становились «старшинами конюшни»^[298].

К счастью, наши источники информации позволяют нам в общих чертах представить себе формы и характер образования в эту древнюю эпоху. Дисциплина в школе была суровой. Мальчику не позволяли проспать занятия. «У твоих товарищей [уже] книги в руках, бери свою одежду и крикни, чтобы принесли твои сандалии», – решительно требует писец, который будит школьника.

Уроки, о которых говорилось, что их результаты «будут существовать вечно, как горы», занимали половину дня; когда «объявляли, что наступил полдень», дети покидали школу, крича от радости. Кормили школьников, видимо, скудно: ученику должно было хватить трех булок и двух кувшинов пива в день. Все это каждый день приносила ему из дома мать. Побоев, напротив, было много, поскольку в основе всего школьного образования лежало правило: «Уши мальчика у него на спине, он слушает, когда по ней бьют». Один бывший школьник так писал своему бывшему учителю, от которого вынес и еще более суровые наказания: «Ты заставил меня решительно взяться за дело еще в то время, когда я был одним из твоих учеников. Я сидел взаперти, и ты связал мне руки и ноги. Ты приговорил меня к заключению на три месяца, и я находился связанный в храме»^[299].

Египтяне находили для этой суровости теоретические обоснования. Обычно ее оправдывали тем, что человек способен приручить любое животное. Каере, привезенный из Эфиопии, научился понимать речь и пение; льва можно выдрессировать, лошадь объездить, ястреба обучить. Почему бы не дрессировать так же и молодого писца? Но поскольку писец все-таки не совсем то же, что лев или конь, египетские педагоги применяли и другое полезное средство – наставления. Это средство использовали непрерывно: был ли школьник «в постели или бодрствовал», его все время наставляли и поучали. Иногда он слышал: «Писец, не ленись, иначе тебя накажут, чтобы сделать послушным. Не растрачивай время на желания, иначе придешь к плохому концу.

Читай своим ртом книгу, которая у тебя в руке, спрашивай совета у тех, кто знает больше, чем ты. Готовься к должности князя, чтобы иметь возможность достичь ее в старости. Счастлив писец, умелый в выполнении всех своих обязанностей по должности. Будь сильным и деятельным в своем повседневном труде.

Не проводи ни одного дня в праздности, иначе тебя будут пороть: ведь уши мальчика у него на спине, и он слышит, когда его бьют.

Пусть твое сердце будет внимательно к тому, что я сказал: это принесет тебе счастье.

…Усердно проси совета; не пренебрегай такой возможностью, когда пишешь; не испытывай к этому отвращения. Пусть твое сердце будет внимательно к моим словам: так ты найдешь свое счастье»^[300].

После того как школьник полностью овладевал искусством письма, обучение заключалось главным образом в переписывании отрывков из текстов, на которых ученики могли одновременно упражняться в каллиграфии и орфографии и создавать свой стиль. Иногда преподаватель выбирал текст, не слишком обращая внимание на его содержание, – сказку^[301], отрывок из религиозной или магической книги^[302], современное ему^[303] или древнее^[304] стихотворение; особенно часто учителя предпочитали последний из этих вариантов, чтобы текст произвел на юного ученика впечатление своим причудливым загадочным языком. Но учитель выбирал текст, который мог послужить уроком для ученика, и давал ему переписать сбайт, то есть наставление. Эти наставления, которые мы подробнее рассмотрим в следующей главе, были двух родов. Первый род – большинство наставлений эпохи Среднего царства; они состоят из правил мудрого поведения и хорошего тона, вложенных в уста мудреца древней эпохи^[305]. Другие наставления, сочиненные позже, имеют форму вымышленной переписки между наставником и его учеником^[306], в которой, как предполагалось, преподаватель обучал ученика одновременно мудрости и изящному эпистолярному стилю. Конечно, учитель лишь в исключительных случаях составлял эти письма сам; обычно же он предпочитал переписывать их дословно из книг, а иногда использовал после необходимой переделки чье-нибудь чужое письмо^[307]. Однако это не мешало многим наставникам и ученикам подписывать эти старые письма своими именами, словно они сами посылали их друг другу.

Количество писем такого рода, дошедших до нас в тетрадях и на стелах, по сравнению с другими подобными текстами огромно – мы имеем их гораздо больше, чем любых других сочинений. Это не должно нас удивлять, ведь школьнику важнее было иметь при себе в гробнице свою тетрадь, единственное достижение его юных сил, чем взрослому мужчине – свою любимую книгу.

К тому же друзьям и родственникам было легче расстаться с не имеющей никакой ценности тетрадью, чем с действительно полезным сочинением, которое могло пригодиться живым. Египетскую тетрадь легко узнать по характерным только для нее размеру и форме: ее страницы были короткими и вмещали лишь несколько длинных строк, а у верхнего края страницы учитель обычно вписывал свои поправки, которые, как правило, относились к области каллиграфии. Интересно, что на одном из этих школьных папирусов возле правого края страницы в текст сбоку вписана дата – 24-е число месяца эпифи; за три страницы до этого мы обнаруживаем 23 эпифи, а через три страницы после – 25 эпифи; явно ученику каждый день задавали писать по три страницы. Может показаться, что это немного, но мы должны помнить, что ученики должны были еще выполнять практическую работу в своем ведомстве. Об этом мы тоже прочли в их тетрадях, но не на тех сторонах, которые ученики показывали учителям, а на оборотных. Оборотную сторону папирусных свитков, на которой не полагалось писать, египтяне часто использовали в качестве записной книжки, и несколько слов, торопливо набросанных на ней молодым писцом, часто бывают интереснее, чем то, что аккуратно написано на другой стороне. Таких набросков много на оборотных сторонах школьных тетрадей, и маленькие рисунки, изображающие львов и быков, всевозможные образцы письма, подсчеты количества полученных мешков с зерном и отрывки из деловых писем позволяют нам увидеть, какого рода работу выполняли владельцы этих книг-свитков для того ведомства, в которое были зачислены. Когда мы видим, как удивительно рано взрослеют современные египетские мальчики, нас не удивляет, что в древности двенадцати – четырнадцатилетние писцы уже умели быть по-настоящему полезными властям.

Верхняя часть страницы школьной тетради. Текст такой: «Урожай. Черви отняли одну половину еды, бегемоты – вторую половину. В поле было много мышей и саранчи; скот ел, воробьи крали. Горе (?) крестьянам! Остаток, который лежал на гумне, прикончили воры…» Слово аша – «много» в конце первой строки исправлено, исправлен также знак те в середине третьей строки, так как они были не совсем хорошо написаны достаточно умелой в остальных случаях рукой (согласно An., 5, 16)

Надписи на обратной стороне папируса Саллье IV (страница IV). Внизу нарисован бык, над рисунком указана сумма – 109 точек, в одной группе которых каждая точка (как указывает надпись сбоку – «всего 544») означает пять добавленных мешков зерна, хлеба или чего-то подобного, во второй – восемь мешков, в третьей – один мешок

Египтяне с самого начала своей истории испытывали величайшее почтение к своей письменности, которую они считали основой всего образования. Они называли ее «божественные слова» и верили, что письменность изобрел бог Тот, который сам же и обучил ей жителей Нильской долины. Хотя иероглифы и не могли быть созданы египетским богом, они действительно были важнейшим изобретением египтян. И этот народ имел все основания гордиться этим, потому что египетская письменность, несмотря на свою сложность, – одна из самых удобных и легких для чтения среди всех многочисленных видов письменности, существовавших в мире. Та форма египетской письменности, которую мы обнаруживаем в историческую эпоху, несомненно была не самой ранней. Сейчас известны достаточно убедительные доказательства того, что древнейшее иероглифическое письмо было чисто фонетическим, примерно таким же, как финикийская письменность. Оно имело ту же особенность, которая характерна для письменности финикийцев и многих семитских народов: как правило, записывались только согласные звуки слов. (Ясно, что древнейшее египетское письмо было использовано жителями Леванта при создании финикийского письма. – Ред.) Слово ходеб – «убивать» – писалось хдб, а мосдед – «ненавидеть» – писалось мсдд. Читатель должен был догадываться по контексту, что сочетания хдб и мсдд означают те слова, которые были названы сейчас или читаются, например, как хадби – «я убил» и масдеди – «я ненавидел».

Нам может показаться странным, что эти народы остановились на полпути и стали указывать другими знаками для каждого конкретного случая, что согласные надо дополнить такими-то гласными или оставить вообще без гласных. Однако, когда нам становится понятно строение этих языков, мы начинаем понимать, как получилось, что гласные играли в них второстепенную роль. Во всех этих языках значение слова обычно передается согласными, а гласные, как правило, добавляются к ним для обозначения грамматической формы. Если мы возьмем для примера, скажем, арабское слово qatala – «он убил», то значение «убить» содержится в его трех согласных qtl, а три звука а обозначают лишь третье лицо, единственное число, действительный залог и прошедшее совершенное время. Страдательный залог обозначается гласными u, I, a, поэтому «он был убит» будет qutila; инфинитив будет qutl, императив qtul, причастие qatil и т. д., то есть согласные в слове всегда одни и те же, а гласные меняются. Нам легко понять, что народ, говорящий на таком языке, естественным образом начинает считать согласные единственной существенной частью слова и находит достаточным писать только их.

Итак, первоначально египетский алфавит состоял только из двадцати одной согласной буквы:

¹ Это не «ч», как в английском языке, а разновидность «х», как в немецком, поскольку, например, название народа «хетты» Эрман пишет Cheta. (Примеч. пер.)

Каждый из этих знаков изображает предмет, обозначаемый коротким словом, где есть тот звук, который стал фонетическим значением знака. Например, знак

– верхняя половина круга – изображает, вероятно, каравай хлеба, называвшийся по-древнеегипетски ta, эллипс  r – рот, ro, волнистая линия  n – воду пи, похожий на изображенную сбоку ладонь знак d — рука, dot, и т. д.

Имя бога Птаха писалось как

(p, t, h. — Пер.), слово chôpesh – бедро – как (ch, р, sh. – Пер.), слово ran – имя – как (r, п. – Пер.), слово ôt – отец – как («знамя» и t. – Пер.), то есть гласные в этих словах были просто опущены.

Лишь в некоторых случаях, когда гласная действительно имела большое значение для правильного чтения слова, египтяне по-своему пытались обозначить ее на письме. Для этого они пользовались тремя согласными

(знаки «слабый особый звук», «знамя» и птенец, обозначающий w. – Пер.), так же как древние евреи использовали h, j, w; но все же полной уверенности в том, как произносятся эти гласные, никогда не было, поскольку они были характерными только для египетского языка. Египтяне отбрасывали при письме не только гласные, во многих словах они пропускали m, n или r – без всяких видимых причин для этого. Так, они обычно писали  rt; вместо  (r, т, t'. – Пер.) rômet, много (на коптском языке rôme); можно привести и другие примеры.

Такая система письма, как та, которую мы сейчас описали, сама по себе и удобна для чтения, и понятна – во всяком случае, для того народа, который ею пользуется. Однако египтяне не были довольны этой простой системой и уже в доисторические времена развили ее совершенно особым образом – постарались сделать свою письменную речь более ясной и сжатой, введя в нее слова-символы. Чтобы изобразить слово nefer — «лютня», по правилам надо было бы использовать три буквы 

(знаки п, f, r. – Пер.), но для простоты египтяне рисовали саму лютню  («лютня». – Пер.) вместо того, чтобы писать нужные три согласные. Преимущество второго варианта было в том, что читатель точно знал, какое слово имел в виду писавший, а с буквами это было не так очевидно . Если слово са – «гусь» – было написано только знаком s или слово cha — «цветок» – только знаком  ch или , оставались сомнения в том, что читатель сразу сможет правильно определить значение этих знаков; если же нарисовать гуся  или цветок , смысловая ошибка была невозможна. Эти многочисленные картинные знаки, введенные в иероглифическую письменность, стали ее характерной особенностью. В некоторых случаях они совершенно вытеснили чисто фонетическое написание слова: например, никто не писал слово per — «дом»  знаками р и r; вместо него всегда рисовали сам дом  – прямоугольник с разрывом в середине передней стороны. Однако было много слов, значение которых нельзя было изобразить рисунком, – например, «хороший», «сын», «выходить». И египтяне сделали еще один шаг – стали заменять такие слова другими, похожими по звучанию, но которые было легко изобразить рисунком. Чтобы написать nôfer — «хороший», они пользовались знаком nefer — «лютня» , слово sa — «сын» заменяли знаком sa – гусь , а вместо слова per — «выходить» – они изображали per — дом . Затем, поскольку слова «хороший» и «сын» встречались гораздо чаще, чем «лютня» и «гусь», знаки  «лютня» и  «гусь» в значительной степени утратили связь со своим первоначальным значением, и слова, которые они первоначально обозначали, теперь, если была возможность, писали по-другому. В конце концов многие короткие слова, знаки которых часто использовались для обозначения других смыслов, потеряли свое значение и стали чисто слоговыми символами, которые можно было применять в любом слове, содержавшем соответствующий слог. Например, при виде знаков  «цветок»,  «летящая птица» или  «кувшин» никто не думал о словах cha – «цветок», pa — «лететь» и nu – «кувшин», которые они первоначально обозначали, они стали означать лишь звуки слога и не имели смыслового содержания. Таким же образом, знак  «шашечная доска» стал означать слог тп, знак  «веер» – слог ms и т. д.

В таком рисуночном письме было невозможно полностью избежать ошибок в понимании, и читатель часто мог быть не уверен в том, какое значение имел тот или иной знак. Например, если был написан знак «ухо»

, иногда было невозможно понять, означал он слово masd'rt — «ухо», sôd'm – «слышать» или ôdn – «заменять», поскольку использовался как обозначение для всех этих слов. В таких случаях египтяне применяли простое средство – устанавливали для разных слов разные написания. Так, например, они писали 'edn — «ухо» знаками  «знамя», «ладонь» (d) и «ухо», edn — «заменить» обозначалось знаками  «вода» (п) и «ухо», a sôd'm — «слышать» изображалось знаками  «ухо» и «сова» (m). У редко встречающихся слов был и второй вариант написания – со всеми согласными: например,  sôd'm —«слышать» – могло быть написано знаками s, d' и m, a pet — знаками  p, t и символом-определителем «небо».

В каких случаях вместо целого слова полагается писать один знак-символ, надо ли добавлять к нему согласные, и если надо, то сколько их должно быть, – все это в каждом случае определял обычай. Слово hqt – «пиво» – писалось только фонетическими знаками 

h, q, t, а слово hqat – «власть» – изображалось обозначавшим это понятие символом  и знаками двух конечных согласных – q и t. В слове per — «выходить» – оставляли конечное r,  но р не писали, в результате оно состояло из знаков «дом»  и r, а слово pr – «дом» – писали как один символ «дом», вообще не добавляя согласные.

Но у египетской письменности была еще одна особенность, которая могла привести к большому числу ошибок. Египтяне, как почти все древние народы, писали, не отделяя одно слово от другого, и поэтому текст можно было неправильно разделить на слова. Например, сочетание знаков

 rn можно было прочесть как слово rп – «имя», а можно – как rо п – слово «рот»  и предлог родительного падежа; вместо masd'rt — «ухо» – можно было прочесть mes d'rt – «рожденный от птицы»  ; или слово chawi – «ночь» можно было прочитать просто как двойственное число слова cha – «цветок», обозначающее два цветка. Эту опасность устраняли в высшей степени остроумным способом: в конце слова писали добавочные знаки – так называемые определители, то есть символы, указывавшие, к какой группе понятий принадлежит значение слова. Например, после слов, которые обозначают мужчин, рисовали сидящего мужчину  с вытянутыми вперед руками, после слов, значение которых было связано со ртом, – сидящего мужчину с рукой, поднесенной ко рту , после слов, означавших отвлеченные идеи, ставили определитель в виде прямоугольника с двумя маленькими чертами наверху  и т. д. Все возможности двойного толкования слов устранялись этим способом. Если после знаков «рот» и «вода»  (r и n) стояли символы «мужчина с рукой у рта»  , и «прямоугольник с чертами», rn означало имя; сочетание знаков  «цветок» (ch), «птица» (а), «спираль» и «две вертикальные черты»  , а после него стояли символы «прямоугольник с двумя чертами внизу и косой крест под ним» и «круг», означало ночь, поскольку эти символы-определители означали «небо» и «солнце»; знак  «ухо» после символов, читавшихся «masd'rt», не оставлял никаких сомнений в том, что это слово masd'ert, то есть «ухо».

Примеры иероглифов в их наиболее полной форме. Ниже показаны они же в более простой форме, в которой мы печатаем их (повернутыми в противоположном направлении)

Определители были последним по времени нововведением в египетской системе письменности, и потому мы можем проследить за их постепенным внедрением в нее. В самых ранних надписях такие знаки применяются лишь в редких случаях, а в более поздние времена почти не было слова без одного или даже нескольких определителей. Какой определитель должен дополнять то или иное слово и в какой строке его писать, также указывал обычай. Например, слово «выходить» 

(символ «дом» и под ним знак r) дополнялось определителем «ходьба» (изображением идущих ног); слово 'eu – «идти» – в более ранних надписях изображалось одним знаком w («птенец»), а позже перед этим знаком появился тот же определитель  «ходьба»; слово wo'er  – «лететь» – получило определители «идти» и «шагать» и т. д.

Итак, мы видим, что иероглифическое письмо было очень сложной системой (общеупотребительных знаков было около 500), но в то же время одной из лучших и наиболее понятных систем письменности среди тех, которые были созданы для восточных языков. После того как человек благодаря практике запоминает, как пишутся различные слова, ему легко читать иероглифические тексты. Определители на всем протяжении текста показывают, как он делится на слова, и позволяют нам с первого же взгляда приблизительно установить, с какого рода словом мы имеем дело. Нам не следует недооценивать это преимущество, когда речь идет о языке, гласные которого обычно не записываются.

Внешний вид у иероглифов тоже гораздо приятнее, чем у знаков клинописи (клинопись – вынужденная форма письма на глине при передаче значков первоначально типа иероглифов. Шумеры в Месопотамии, создавшие это письмо, не имели, как их родичи из цивилизационного ядра Египта, папируса. – Ред.). Когда иероглифические символы нарисованы аккуратно и окрашены в естественные для них цвета, в их облике сочетается высокий художественный уровень исполнения и нарядность.

Широкие гладкие поверхности зданий часто бывали украшены иероглифами, и мы даже можем сказать, что большинство надписей на стенах и столбах египетских зданий имеют чисто декоративное назначение. Вот почему в них так мало содержания: архитектор, желавший лишь украсить постройку несколькими рядами ярких цветных иероглифов, для этого в тысячный раз заставлял богов уверять, что они положили все страны к ногам фараона, своего сына, или сто раз подряд сообщал нам, что его величество воздвиг это святилище из хороших вечных камней для бога, своего отца.

По тому, как старательно египтяне выбирали порядок и расположение иероглифов в своих монументальных надписях, видно, что эти надписи были для них главным образом декоративными элементами. В египетской каллиграфии было незыблемое правило: каждая отдельная группа иероглифов в составе надписи должна иметь форму прямоугольника. Если, к примеру, перед нами находятся три знака – 

квадрат р,  полукруг t и  прямоугольный определитель «небо», которые вместе составляют слово pet — «небо», они могут быть написаны только одним образом:  р t, но не  р и не р.

Слово secher — «обычай» – писалось так: 

, знак s и рядом с ним столбец: вверху ch, под ним r, внизу определитель «отвлеченное понятие», или так:  s, рядом столбец; вверху ch, внизу r и параллельно им отдельно поставленный вертикально знак-определитель; но не  s, рядом маленький круг ch и затем r, под ним определитель, и не  – все четыре знака в одну строку. Слово dôr – «принуждать» – писалось так:  – все три знака – d, rи еще один – в столбец, но не так:  – d отдельно, рядом два остальных знака в столбец, и не так:  – d и r в столбец, третий знак отдельно.

В своем старании придавать группам иероглифов прямоугольную форму египтяне дошли до того, что, если согласные какого-то слова, расположенные в правильном порядке, не образовывали прямоугольную фигуру, египтяне предпочитали написать слово неверно, но не уродливо. Например, слово xaft — «на глазах у кого-либо» – редко писалось

 ch, а почти всегда  ch t.

Это же стремление к декоративности видно в том, что если две надписи составляли пару, то писались они в противоположных направлениях. Как правило, символы в тексте следовали справа налево, чтобы головы фигур-иероглифов были повернуты направо, но в парах той надписи, которая размещалась справа, приходилось располагаться в обратном порядке.

Орнаментальность иероглифов нисколько не шла на пользу их содержанию: рисуя свои красивые картинки, писец слишком легко забывал, что эти знаки – не только узоры, но еще и обозначают определенные звуки. Равнодушие к возникавшим из-за этого ошибкам усиливалось другим характерным недостатком египетской письменности: частая замена целых слов знаками, допустимая в этом языке, постепенно делала писца все более равнодушным к пропуску фонетических знаков. Например, египтяне часто писали 

hmt nb вместо  hiтеt nibet — «каждая женщина», поскольку каждый, кто понимал смысл этого словосочетания, читал эти слова himet nibet, вне зависимости от того, написано у второго слова окончание женского рода или нет. Они также писали причастие действительного залога  mrr и причастие страдательного залога   mry просто  mr.

По контексту читатель легко мог понять, какое слово – «любящий» или «любимый» – имелось в виду. Итак, мы видим, что чем больше разночтений текста допускали правила письма, тем больше писцы увеличивали это зло своей склонностью ограничиваться необходимым минимумом знаков. Но еще тяжелее были неудобства, возникавшие из-за постепенного развития языка. Даже в эпоху Древнего царства египетский язык имел не тот вид, что в самых ранних религиозных текстах, а во времена Среднего царства язык, на котором говорили египтяне, уже очень заметно отличался от языка священных книг, считавшегося образцом хорошей речи.

Поскольку записывались только согласные звуки, старая орфография все же оставалась в употреблении. Но в начале эпохи Нового царства началась большая путаница: в это время в разговорном языке многие конечные согласные исчезли или изменились, но людям не хватало мужества расстаться с прежними совершенно устаревшими правилами орфографии. С этого времени по мере того, как проходил век за веком, писцы все меньше осознавали, что буквы, которые они пишут, должны обозначать какие-то звуки. Например, слова

 hmt — «женщина» – и  prt — «зима» – читались hime и prô, хотя в конце у обоих слов стоял знак t; и писцы из этого делали вывод, что t в конце слова – ничего не значащий символ, который можно прибавить и к любому другому слову. Поскольку многие слова, кончавшиеся на t, писались либо с определителем «дом» , либо с определителем «идти» , например  'et — «дом»,  ht — «здание»,  shmt — «идти»,  prt — «выходить», писцы времен XIX и XX династий во всех случаях стали писать t над этими двумя знаками, и определители «дом» и «идти» приобрели вид  и . Во многих словах путаницы этого рода было очень много, и в отдельных случаях она вызывала столько противоречий, что, например, слова hrêre (в раннюю эпоху hrêret) – «цветок» – и sim — «водоросль» – писались не hrrt и sm, как во времена Древнего царства, а – страшно сказать – hururu и stimu.

Т е к с т: nbt ‘D’d-‘en…te pn:… ‘n chndk h. r h. bsu’e. D’d-’en sechte pn: ‘ery’e h. stk, nfr mtnu’e. Prt pu’ernf r h. rt. D’d’en…te pn:….r uat. D’d-’en sechte pn: nfr.

П е р е в о д:…все. Этот… чиновник сказал: не ходи по моей одежде. Этот болотный житель сказал: я делаю то, что ты желаешь, мой путь – хороший. Он прошел вверх по лестнице. Этот… болотный житель сказал: хорошо.

ИЕРАТИЧЕСКИЙ КНИЖНЫЙ ШРИФТ НАЧАЛА НОВОГО ЦАРСТВА (Ebers, 88, 13)

Т е к с т: (выделенные места написаны красным) R r t n t d r ‘a b r – s a. Chpr ‘a, ŝ’ad d’ad’af dnhfe, ub | d, rda h. r mrh. t, da rf. ‘er m c h t m r k (позднее вставлено: dr) st, snuch | chrk d’ad’af dnhfe, rda hr mrht ‘apnnt, u – | bd, rda sur’e st s.

П е р е в о д: Лекарство, чтобы изгнать все виды колдовства (?): большой жук, отрежь ему голову и два его крыла, нагре-й | (его), положи в жир, прикладывай (его) (?). Если потом ты пожелаешь (изгнать) это, то нагре-й | его голову и два его крыла, положи в змеиный жир, нагрей (его), дай человеку выпить это.

ИЕРАТИЧЕСКИЙ ТЕКСТ ВРЕМЕН ПРАВЛЕНИЯ XX ДИНАСТИИ

Т е к с т: (выделенные места написаны красным) Rnpt 16, ‘ebd 3 shat hru 19. Hru pn h. r tr’e n ruhau r ma pr Pth nb Ust. ‘ey-‘en ‘abuu stn Ns’emn, pa ’an (?) n Pr ‘a (‘anch ud’a snb), h. a Pasr n nt. Gmnu ‘a n ‘est Usrchpsh, ‘an (?) ‘mnhcht, rmt’ ‘est ‘emnh. tpu n pa chr. D’du pae h. ’a n nt’n na rmt’ n pa chr m bh. pa ’abuu n Pr’a.

П е р е в о д: Год 16, 3-й месяц лета, 19-й день. В этот день, ближе к вечеру, возле храма Птаха, Владыки Фив, Несамун, вассал царя, писец фараона (жизнь, здоровье, сила!) и Пасер, князь города, пришли. Они нашли (то есть судили) старшину рабочих Усерхопеша, писца Аменнахта и рабочего Аменхотепа из некрополя. Князь города говорил с людьми из некрополя перед вассалом фараона.

На предыдущих страницах я всегда пользовался словом иероглифы , но этот термин может обозначать не только тщательно выписанные знаки, которые обычно встречаются нам в надписях и которые мы печатаем, но и еще две другие разновидности письма. В эпоху Древнего царства уже был изобретен особый курсивный шрифт для повседневного использования – так называемое иератическое письмо, в котором различные иероглифы с течением времени все больше упрощались – для того чтобы их было легко писать камышовым пером, которым пользовались писцы.

Приведем как примеры несколько хорошо известных знаков:

1. Иератическое письмо эпохи Среднего царства;

2. Оно же в эпоху Нового царства

Как мы можем видеть, у курсива был тот недостаток, что в этом шрифте часто стирались различия между контурами разных знаков. Например, в нашей таблице буквы d, t и r так похожи, что большинство писцов эпохи Нового царства не могли отличить их одну от другой. То же было и со многими другими знаками. Поэтому в текст легко вкрадывались всевозможные ошибки, и часто сами египтяне не могли правильно прочесть то, что переписывали.

Но высшей степени эта путаница достигла при XX династии: начиная со времени ее правления те писцы, кто вел деловые записи и должен был работать быстро, стали сокращать до нескольких штрихов те слова, которые встречались им особенно часто. Приведенных ниже примеров достаточно, чтобы стало видно, как сильно этот шрифт отличался даже от более раннего курсива.

Эти знаки, конечно, уже нельзя было читать в истинном смысле этого слова, потому что никто не смог бы понять по этим штрихам и точкам, каким иероглифам они соответствовали вначале. Мы должны рассматривать группу знаков как единое целое, то есть запомнить, что перпендикулярный штрих и четыре точки означают «человечество», и т. д. Прошло еще несколько веков, и из этих сокращенных написаний возникла новая, независимая от других письменность – так называемое демотическое письмо. Если мы хорошо осмыслим тот факт, что полное вырождение алфавита происходило одновременно с описанным выше вырождением орфографии, мы сможем представить себе, какими причудливыми были многие поздние египетские шрифты.

Было и третье обстоятельство, которое делает эпоху Нового царства несимпатичной для людей с филологическим складом ума, а именно: варварский язык религиозных и официальных рукописей. В обычной жизни записи, как правило, делались на разговорном языке того времени (новоегипетском), но считалось, что официальные и религиозные тексты должны быть по-прежнему написаны на древнем языке. Древнеегипетский язык играл во времена Нового царства ту же роль, что латынь в средневековой Европе, с той лишь разницей, что его искажали гораздо сильнее, чем латынь. Во многих из этих текстов степень языкового варварства просто не поддается описанию: они составлены так плохо, что это бросается в глаза даже нам, так мало знающим о древнем языке. Это относится не только к египетским текстам, сочиненным в эпоху Нового царства, но и к гораздо более старым религиозным книгам, которые переписаны в это время. Эти копии так плохи, что можно сделать лишь один вывод: писцы совершенно не понимали, что они писали. Другие народы, которые пользовались древним языком и продлевали его существование, завершили этот опыт успешно, потому что призвали себе на помощь учебники грамматики и словари. Но в отношении египтян, потерпевших в этом деле полное поражение, мы вынуждены прийти к выводу, что они мало изучали грамматику или не изучали ее вообще. И действительно, ни в одном египетском папирусе до сих пор не был найден отрывок из словаря или грамматики. Правда, египтяне писали толкования священных книг, но, насколько мы можем видеть по дошедшим до нас комментариям, речь в них шла лишь о смысле содержания, а значение слов не обсуждалось – да и невозможно было его обсуждать, поскольку слова во всех рукописях выглядели по-разному. Египтяне так никогда и не сумели создать точный и окончательный текст своих священных писаний – текст, в котором нельзя было бы ничего изменить. Их книги, к которым, как считалось, могли прикасаться одни лишь боги (и то сначала пройдя обряд очищения), на самом деле, несмотря на свою святость, были отданы во власть любому писцу. Ученое сообщество служителей религии было занято более важным делом, чем их защита: оно должно было разъяснять их. И стиль этих разъяснений был настолько характерен для египтян, что я приведу здесь читателю как образец один из упомянутых выше комментариев.

Среди самых ранних представлений о жизни души после смерти (см. предыдущую главу) было одно особенно широко распространенное – что душа покидает тело и взлетает в небеса. Все нечистое устраняется из души, остается только ее божественная часть, и душа становится таким же богом, как остальные боги; ее приветствуют те, кто прославлен, и она гордо входит в небесные врата, чтобы вечно пребывать там во славе вместе с богом солнца Атумом и звездами. В очень древней «Главе выхода днем из мира мертвых» есть триумфальный гимн, который поет душа, вступая на небеса. Начало гимна звучало так:

Таким был старый текст, и даже теперь не нужно много комментариев, чтобы его общий смысл был понятен для нас. Умерший стоит у врат неба, он чувствует, что стал богом, и хвалится своей божественностью. Он считает себя равным любому из древних богов – Атуму, Ра и тому богу, по велению которого боги когда-то сражались в бою. Он покинул свой земной дом, чтобы войти в дом небесный; он смыл с себя все нечистое и теперь входит в небесные ворота, а прославляемые духи протягивают свои руки ему навстречу и ведут его к его отцу, богу солнца.

Но ученые мужи Египта придерживались иного мнения. Слова древнего поэта, восхваляющие счастливую судьбу умерших, не трогали их сердца, а только возбуждали их умы и заставляли их придумывать трудности – чем дальше, тем больше. Для тех, кто думал, что действительно понимает религию, не было ни одной строки без вопроса, который надо решить. Поэтому в ранние времена к старинному гимну был добавлен комментарий, а с течением веков этот комментарий становился все больше. Многие фразы, смысл которых ученые мужи Среднего царства считали ясным, казались ученым эпохи Нового царства требующими пояснений, а многие старые пояснения казались неверными более поздним комментаторам, и те считали, что сами обязаны добавить лучшее толкование. Зная то, что было сказано перед этим, мы легко можем догадаться, что они не ограничивались исправлением комментария, но иногда старались улучшить и старый текст.

Комментарий к «Книге выхода днем», несомненно, считался образцом величайшей учености; для нас же, людей современного мира, он часто будет выглядеть бессмысленным, потому что комментаторы в каждом невинном слове искали скрытый смысл. Когда поэт говорил: бог знает «то, что есть, и то, что существует», он, разумеется, имел в виду, что бог знает все. Но для египетских ученых это было слишком просто; по мнению ранних комментаторов, «то, что есть, и то, что существует» – это «вечность и бесконечное существование», а более поздние толкователи предлагают нам считать, что здесь подразумеваются «день и ночь». Мы должны добавить к этому рассказу еще одну мысль. Когда были написаны эти стихи, описания богов и загробной жизни были такими же туманными, как подобные описания в фольклоре всех первобытных народов. Во времена комментаторов этот туман уже давно рассеялся: были разработаны подробные жизнеописания богов, а также описание того, что должно произойти с душой после смерти, и, в частности, сформировалось учение об особых отношениях умерших с Осирисом, богом мертвых. Разумеется, ученым было непонятно, почему в этом священном гимне ничего не сказано обо всем этом; очевидно, его нужно только правильно понять, и тогда они обнаружат в нем все, что желают найти. И действительно, все, что они искали, обнаруживалось – особенно если они немного помогали в этом тексту.

Когда в начале старинного песнопения поэт говорит: «Я – Атум, я, который был один», он, конечно, имел в виду, что этот бог существовал до всех остальных богов. Более поздние авторы предпочитали говорить: «Я – Атум, я, который был один на небесном океане», и таким образом протаскивали в текст представление о том, что вместе с богом уже существовал океан, то есть хаос. Дальше мы читаем: «Я – Ра при его первом появлении». Этот прекрасный образ: бог солнца внезапно освещает мир, который прежде был погружен во тьму, – не удовлетворил ученых эпохи Нового царства, и они изменили текст на «Я – Ра при его появлении, когда он начал править тем, что он создал». Затем они добавили еще такое толкование: «Объясни это так: Ра, который начал править тем, что он создал, – это тот Ра, который сиял как царь прежде, чем были созданы опоры Шу. Он был на террасе города Хмуну, когда дети мятежников были отданы ему на террасе Хмуну». Таким образом, здесь ученым удалось вставить в старинный текст легенду о том, что Ра в прошлом правил землей в качестве царя, а затем удалился с земли, чтобы отдыхать на небесной корове, которую держит бог Шу. Комментаторы даже предположили, что поэт, сравнивая с богом солнца умершего, который стал подобен богу, думал об одном конкретном событии, которое произошло во время этого царствования в знаменитом городе Хмуну, когда он сравнивал умершего, который хотел стать подобным богу, с солнечным богом.

В следующем отрывке этого текста упоминается «великий бог, который создал себя самого, создал свое имя, повелитель круга богов, которому никто из богов не равен». Это слишком обобщенные определения, чтобы понять, о каком боге думал поэт. Но в любом случае он думал об одном боге, а не имел в виду, как настаивают комментаторы, трех разных богов. Ученые эпохи Нового царства объясняли эту фразу так:

Те варианты, которые мы процитировали, позволяют нам увидеть, что некоторым ученым нравилось толковать этот отрывок как относящийся к одному богу Ра, но сторонники официальной точки зрения были уверены, что здесь шла речь о трех богах, упомянутых в первом отрывке, – о Нуне, Ра и Атуме. Толкование следующей фразы: «Я был вчера, и я знаю завтра» – было еще более запутанным. Когда умерший восхвалял себя этими словами, он имел в виду лишь то, что он, как и все остальные боги, находится за пределами времени, и потому для него будущее и прошлое одинаковы. Но комментаторы времен Среднего царства были склонны видеть здесь указание на одного определенного бога: по их мнению, бог, который был вчера и знает завтра, – это Осирис. Это, несомненно, было ошибкой, но такое предположение являлось более обоснованным, чем точка зрения более поздних ученых, которые заявляли, что вчера в этом месте – имя Осириса, а завтра – имя Ра.

Рамсес II сидит перед священным деревом, на котором боги пишут его имя (согласно L. D., iii. 169)

Мы видим, что чем проще была фраза и чем меньше сомнений могло быть в ее смысле, тем больше эти толкователи старались выжать из нее что-нибудь чудесное. Они искали скрытый смысл во всем: разве в священной книге не должна содержаться самая глубокая и тайная мудрость? Из фразы: «Я – бог Мин, когда он выходит, и его два пера я укрепил на своей голове» – любой ребенок сделал бы вывод, что речь идет о боге Мине, которого всегда изображали с двумя длинными перьями на голове. Но это было слишком банально и прямолинейно, и потому текст не мог иметь такое значение. Явно в нем подразумевалось что-то совсем другое, и под Мином мы должны понимать не хорошо известного бога из Коптоса, а Гора. Правда, Гор не всегда носил перья на голове, но и для этого толкователи нашли объяснение. Либо под двумя перьями подразумевались его два глаза, либо эти слова были каким-то образом связаны с двумя змеями, которых носил на голове не он, а бог Атум. Оба эти толкования перьев, особенно второе, были слишком надуманными, и потому было охотно принято открытие одного изобретательного ученого, жившего при XIX династии, который сумел доказать, что в мифологии на голове у Гора было что-то похожее на перья: «Относительно двух перьев: однажды Исида с Нефтидой прилетели к нему в образе двух птиц и сели ему на голову – и смотрите, что осталось у него на голове».

Я не буду больше утомлять читателя примерами этой странной науки: во всех них видно одно и то же глупое старание вставить в текст то, о чем его составитель даже и не думал.

В этом отношении египетские ученые всего лишь шли по тому же пути, который проделали авторы средневековых мистических сочинений, обнаружившие, что и Библия, и стихотворения Вергилия были аллегориями; то же проделали раввины в Талмуде и многие толкователи Корана. Излишнее почтение к древним сочинениям всегда приносит одинаковые плоды. Египетские вероучители, должно быть, как все, кто решает такие тонкие вопросы, не только ощущали невинное удовольствие от своего труда, но и чувствовали характерное для таких людей раздражение против тех своих собратьев, которые настаивали на ином решении любой из этих интересных задач. Кто знает: может быть, различные толкования с рассуждениями о том, как должно было называться озеро Натрон возле Хененсутена, были предметом ожесточенного спора между главами различных школ? Одни называли его «Вечность», другие «Направляющее Вечность», третьи «Рождающее Вечность». Похоже, что эта удивительная мудрость была доступна не для всех ученых, поскольку великий и мудрый Аменхотеп, сын Хапу (придворный Аменхотепа III), специально говорит в рассказе о себе, что, достигнув такого-то звания, он «вошел к божественной книге и увидел великолепные дела Тота». Если этот отрывок переведен верно, это значит, что Аменхотеп понял значение трудных мест текста и что люди стали просить у него совета в этих вопросах^[308].

Если вклад египтян в науку был так мал в области, которая казалась им такой важной, естественно предположить, что в более широких областях знания они тоже не оказали больших услуг науке. Чем лучше мы узнаем египетские памятники, тем больше нам хочется высказать свое мнение по вызвавшему много споров вопросу о том, была ли у египтян полная письменная история их народа. Многие цари оставили нам короткие рассказы о своих достижениях, и возможно, эти рассказы были взяты из официальных летописей^[309]; у нас также есть список царей на обратной стороне Туринского папируса^[310], и его, конечно, можно назвать сочинением по истории. Но это все: остальные дошедшие до нас описания исторических событий в большей или меньшей степени являются легендами. Учитывая точку зрения египтян на описание событий, вряд ли у них было что-то большее, чем летописи отдельных царей и храмов, поскольку единственной целью историков было передать потомству имя фараона и рассказать о его великих делах. Считалось, что и боги пишут исторические труды такого рода. В большом зале Гелиополя стояло очень древнее священное дерево. Бог Тот и богиня Сефхет, «госпожа писания, правительница книг», писали на его листьях имя монарха, и, как показано на нашем рисунке, бог Атум следовал примеру этой богини и «собственными пальцами писал это имя на благородном дереве»^[311].

Звездная карта северного полюса неба. Из гробницы Сети I (согласно L. D., iii. 137)

В безоблачном небе Египта звезды светят на удивление ярко, и жители долины Нила, должно быть, стали наблюдать за ними уже в очень древние времена. Хотя египтяне не считали звезды божествами, как жители Месопотамии, все же звезды были для них обителями благочестивых душ: например, Сириус, который они называли Софис, считался душой Исиды, а Орион – душой Гора. Другие звезды были духами, с которыми было связано солнце во время своего движения по небу.

Но, кроме этого, наполовину поэтического, отношения к звездам, египтяне в эпоху Нового царства (а возможно, и раньше) владели элементами настоящих астрономических знаний. Во-первых, они пытались найти свой путь в небесном просторе, составляя карты созвездий, на которых, конечно, могли изобразить лишь малую часть неба. Во-вторых, они шли дальше – составляли таблицы, в которых указывали положение звезд. План, по которому составлялись эти таблицы, был таким странным, что мы должны рассказать о нем подробнее. Египтяне представляли себе, что под центром неба находится фигура сидящего человека; спина этой фигуры выпрямлена, а макушка ее головы находится под точкой зенита. Звезды, приближаясь к зениту, оказываются над одной из частей этой фигуры, и их положение относительно нее указывается в списке звезд. Несколько таких списков сохранилось в гробницах царей XX династии; там указаны положения звезд в течение двенадцати ночных часов с промежутком в пятнадцать дней. К несчастью, поскольку эти таблицы были лишь украшениями гробницы, они были выполнены небрежно, и потому их трудно понять.

Список звезд для 16-го дня месяца паофи (согласно L. D., iii. 227)

Например, 16-го числа месяца паофи положение звезд в разное время обозначено так:

1-й час – Нога великана – Над сердцем

2-й – Звезда Петеф – Над сердцем

3-й – Звезда Ари – Над левым глазом

4-й – Коготь гуся – Над левым глазом

5-й – Задняя часть – Над сердцем

6-й – Звезда тысяч – Над левым глазом

7-й – Звезда Сар – Над левым глазом

8-й – Точка пальца. Для созвездия Сах (Орион) – Над левым глазом

9-й час Звезда Сах (Орион) – Над левым локтем

10-й Звезда, которая следует за звездой Софис – Над левым локтем

11-й Точка пальца для обеих звезд – Над правым локтем

12-й Звезды воды – Над сердцем

Через 15 дней после этого, 1-го числа месяца афир, звезды изменили свое положение следующим образом:

Час 1 – Звезда Петеф – Над сердцем

Час 2 – Звезда Ари – Над левым глазом

Час 3 – Голова гуся – Над правым глазом

Час 4 – Задняя часть гуся – Над сердцем

Час 5 – Звезда тысяч – Над сердцем

Час 6 – Звезда Сар – Над сердцем

Час 7 – Точка пальца для Сах – Над сердцем

Час 8 – Звезда Сах – Над правым глазом

Час 9 – Звезда, которая следует за звездой Софис – Над правым глазом

Час 10 – Точка пальца для обеих звезд – Над сердцем

Час 11 – Звезды воды – Над сердцем

Час 12 – Голова льва – Над сердцем

А еще через 15 дней, 16-го афира, звезды стояли так:

Час 1 – Звезда Ари – Над левым глазом

Час 2 – Голова гуся – Над сердцем

Час 3 – Задняя часть гуся – Над сердцем

Час 4 – Звезда тысяч – Над сердцем

Час 5 – Звезда Сар – Над левым глазом

Час 6 – Звезда Сах – Над сердцем

Час 7 – Звезда Сах – Над левым глазом

Час 8 – Звезда, которая следует за звездой Софис – Над левым глазом

Час 9 – Точка пальца для обеих звезд – Над сердцем

Час 10 – Звезды воды – Над сердцем

Час 11 – Голова льва – Над сердцем

Час 12 – Хвост льва – Над сердцем

Вероятно, эти таблицы использовались для решения практических задач, поскольку, хотя не доказано, что в Египте существовала астрология, то есть использование звезд для целей суеверия, звезды имели огромное значение в вопросах, связанных с календарем^[312], а в составлении календарей египтяне достигли больших успехов. Старая проблема – как разделить время соответственно движению Солнца на отрезки длиной примерно в 365¹/₄ дня, а каждый из этих отрезков поделить соответственно движению Луны на части длиной примерно 29¹/₄ дня каждая – была решена египтянами так удачно, что теперь их решение лежит в основе нашего собственного календаря. При делении года на месяцы египтяне не учитывали движение Луны и разделили его произвольно на отрезки длиной в 30 дней; в году было 12 таких месяцев, то есть 360 дней, а поскольку на самом деле дней в году 365¹/₄, в конец года были добавлены еще пять «дополнительных» дней.

Двенадцать месяцев делились на три времени года по 120 дней, которые носили названия главных периодов египетского сельскохозяйственного цикла – «разлив», «рост посевов» и «урожай». Сезон разлива Нила начинался примерно 20 июля, и потому этот день по праву считался в Египте началом нового года.

Но этот календарь, существовавший уже в эпоху Древнего царства, имел один недостаток – год из 365 дней все же был на ¹/₄ дня короче настоящего, и потому каждый четвертый год на один день отставал от настоящего года. Если в 2782 г. до н. э. начало нового года совпало с началом разлива Нила, то 2542 год до н. э. начался на два месяца раньше разлива, а в 2302 г. до н. э. эта разница стала бы такой огромной, что сезон, который назывался временем разлива, соответствовал бы тем четырем месяцам, когда египтяне собирали урожай. Чтобы это отклонение снова стало равно нулю, должен был пройти большой срок – 1460 лет, и лишь в 1322 г. до н. э. начало нового года снова совпало бы с 20 июля – официальным днем начала разлива. Таким образом, у египтян был меняющийся год, сезоны и месяцы которого, как правило, не соответствовали периодам природного цикла; но из-за практической пользы этого календаря он был принят повсюду. Настоящий природный год был оттеснен далеко на задний план и соотносился с переменным годом так же, как настоящий (лунный) месяц, который длится от новолуния до полнолуния, соотносится с нашим условным месяцем. Только крестьяне и жрецы из-за сельскохозяйственных работ и некоторых праздников интересовались природным годом и оставались верными старой традиции, по которой началом нового года и разлива Нила считался день, когда звезда Софис (Сириус) снова появлялась на утреннем небе^[313].

Хотя египтяне заложили, таким образом, основы нашего календаря, они все же не были вполне свободными от связанных с календарем суеверных представлений о якобы счастливых и несчастливых днях. Так широко распространенная во все периоды древней истории вера, что в определенные дни любое выполняемое человеком дело принесет ему счастье, а в другие дни – несчастье, преобладает даже среди современных людей. Насколько мы можем судить по одной книге эпохи Нового царства, в Египте эта вера была очень сильна. В этом случае, как и всегда, под суеверие подводились религиозные основания. Тот или иной день был счастливым или несчастливым в зависимости от того, хорошее или плохое мифологическое событие произошло когда-то в этот день^[314]. Например, 1-й день месяца мехир, когда небо было поднято над землей, и 27-й день месяца афир, когда Гор и Сет заключили мир и поделили вселенную между собой, были счастливыми днями; а 14-й день месяца тиби, когда Исида и Нефтида оплакивали Осириса, был, наоборот, несчастливым. Плохим дням – которых, к счастью, было меньше, чем хороших, египтяне приписывали разную степень несчастья: некоторые дни были очень несчастливыми, в другие существовала только возможность несчастья, а во многих случаях – например, у 17-го и 27-го дней месяца хоях – часть дня была счастливой, а часть несчастливой. Если день был счастливый, на это, как правило, можно было вообще не обращать внимания, разве что было полезно в этот день посетить какой-нибудь особо почитаемый храм или «отпраздновать радостный день» дома; но никаких особых мер предосторожности не требовалось. И главное, что сказано о них: «то, что ты увидишь в этот день, также принесет счастье». С несчастливыми, опасными днями дело обстояло совсем по-другому: эти дни вынуждали людей к таким многочисленным и тяжелым ограничениям, что человек, желавший быть благоразумным, должен был, планируя любое свое дело, постоянно помнить о них. Некоторые требования было легко исполнить: например, 14 тиби, в день траура по Осирису, были запрещены музыка и пение, а 16 тиби никто не имел права мыться; 24-го числа месяца фармуфи нельзя было произносить имя Сета. В некоторые дни было запрещено есть рыбу, а 12 тиби нельзя было смотреть на мышь, что еще труднее в стране, очень богатой мышами. Но самыми утомительными были достаточно часто возникавшие запреты, которые касались работы и выхода из дома. Например, в месяце паофи люди четыре раза должны были «не делать вообще ничего» и пять раз весь день или половину дня сидеть дома. Это же правило нужно было соблюдать каждый месяц. Даже самые осторожные не в состоянии были избежать всех бед, которые могли принести несчастливые дни, и потому знание об этих бедах было для египтян причиной постоянной тревоги. Невозможно было радоваться рождению ребенка, если он появлялся на свет в 23-й день месяца тот: родители знали, что он скоро умрет. Дети, родившиеся в 20-й день месяца хоях, должны были ослепнуть, а родившиеся 3 хоях – оглохнуть.

Книга, из которой я взял эти примеры, не принадлежит к тому разряду, в который входят книги о суевериях других времен и народов. Ни один народ не обходится совсем без таких сочинений, и этот народ высоко их ценит, но они по меньшей мере являются ценным вкладом в его литературу, который разумные люди могут при желании изучать, однако вовсе не считаются самыми подходящими учебниками для молодежи. В Египте же было иначе, и странное руководство по выбору удачных дней дошло к нам как запись в школьной тетради. У этого народа суеверие не было интересным побочным продуктом цивилизации, а было, как в Месопотамии (например, Вавилонии), одной из самых мощных сил, влиявших на его интеллектуальную жизнь. Вера в существование слов и действий, с помощью которых человек может воздействовать на силы природы, на каждое живое существо, на животных и даже на богов, была неразрывно связана со всем, что делали египтяне. Прежде всего, этим суеверием была пропитана вся система погребальных обрядов и культа умерших. Деревянные фигурки, которые, как предполагалось, должны были работать вместо умершего или готовить для него еду; произносимые при жертвоприношении слова, повторение которых, как считали египтяне, создавало для умершего еду, – эти и другие подобные им обычаи представляют собой не что иное, как магию. Ни люди, ни боги не могли обойтись без магии: даже боги носили амулеты для защиты и пользовались магическими заклинаниями, чтобы подчинить один другого. Исида считалась главной среди богов покровительницей магии и была знаменита тем, что «велика в магических словах».

Магические формулы египтян были по большей части основаны на том, что маг вспоминал какое-то событие из истории богов, которое принесло счастье одному из этих небесных существ и, чтобы воспроизвести это счастье, представлял себе, что он сам – этот бог, а потому повторял те слова, которые произнес бог во время того события. Он был уверен, что слова, которые оказались такими действенными раньше, снова сослужат хорошую службу. Например, если египтянин желал охладить или заживить обожженное место на теле, он, применив сначала в качестве лекарства «молоко женщины, родившей сына», произносил над этим местом такие слова: «Мой сын Гор, гора горит, там нет воды, меня там нет, добудь воду с берега реки, чтобы погасить огонь». Эти слова, очевидно, говорит Исида в одной из легенд о богах: начался пожар, и эта богиня в тревоге позвала на помощь своего сына Гора, чтобы он добыл воду. Поскольку тогда этот крик о помощи заставил появиться средства, с помощью которых пожар на горе был потушен, следовало надеяться, что эти же слова в устах мага прекратят жжение в ране. То же относится и к другому заклинанию, которое читали над ароматными семенами и над непременным дополнением во всех случаях – «молоком женщины, родившей сына», чтобы эти лекарства подействовали против простуды: «Изыди, озноб, сын озноба, ты, ломающий кости, разрушающий череп, берущий себе в соседи жир, делающий больными семь отверстий в голове! Слуги Ра ищут Тота. Смотри, я приношу тебе твое снадобье, лекарство для тебя: молоко женщины, родившей сына, и ароматные семена. Пусть это изгонит тебя прочь, пусть это излечит тебя; пусть излечит тебя, пусть изгонит. Выйди на пол, смерди, смерди! Смерди, смерди!» Этот заговор против катара взят из мифа о старости и болезни бога солнца. Ра страдает от простуды, от которой у него мутится в голове; его служители идут к богу знания за лекарством; этот бог немедленно приносит его и объявляет болезни, что она должна уступить этому снадобью.

В этих заклинаниях маг повторяет слова бога и с их помощью осуществляет его магическую власть. В других случаях магу было достаточно заявить, что он – тот бог, чьей властью он желал обладать. Например, любой, кто произносил над водой такие слова:

этими словами вызывал у крокодилов такой ужас, как если бы названные им боги сами шли этой дорогой. Конечно, заклинание действовало особенно сильно, если маг мог назвать вместо обычного имени бога его истинное имя – то особое имя, в котором заключалась его сила; такое имя было у каждого бога и духа. Тот, кто знал это имя, обладал силой носителя имени, и в XII главе мы узнали, что великая чаровница Исида с тех пор, как она заставила бога солнца открыть ей его истинное имя, стала такой же могущественной, как он сам. Поэтому другое заклинание, в котором упоминается это имя, должно было действовать на крокодилов сильнее, чем приведенное выше:

Как мы видим, маг воздерживается от того, чтобы произнести истинное имя Шу, он лишь угрожает назвать это имя и тем самым перевернуть мир. Иногда он даже угрожает самому богу, что назовет его тайное имя, открытие которого было бы гибельным для бога. Более того, если тот, кто боялся водяных чудовищ, четыре раза повторял такое заклинание:

то имевшее «семьдесят семь глаз и семьдесят семь ушей» божество, которое он призывал, несомненно, должно было прийти ему на помощь.

Не стоит считать большой потерей то, что само имя редко упоминается и что по этой причине мы не знаем, как звучали настоящие имена Ра или Амона, поскольку то, что нам известно об этих именах, показывает нам, какими детскими они были. Невозможно найти какой-либо смысл в чудесных словах, которыми пользовались египтяне, например, в том тайном имени, которое открывает перед нами найденный в одной из пирамид текст заклинания против змей: «Хететебешетес, сын Нефгет» или в имени, которым называли духа какого-то дикого животного в эпоху Нового царства: «Шатебуте, Артебухайя»^[315], или в обращении к одному из богов, которое позже было приписано часто упоминавшемуся здесь нашему знакомому Аменхотепу, сыну Хапу: «О Шауагатееннагате, сын Ерукате! Кауарушагате!» Они – только бессмысленные сочетания звуков, создающие странный шум.

Слова, которым приписывалась магическая сила, всегда были странными: одно заклинание начиналось словами «папарука, папарака, папарура», а другое звучало так:

Такие магические формулы есть у всех народов, и объяснение, которое было дано этой бессмыслице, может быть применено ко всем ним: обо всех этих словах говорят, что они взяты из какого-то иностранного или неизвестного языка. Арабские маги называют свои магические слова «сирийскими», немцы – «древнееврейскими», а египтяне заявляли, что «Сантекапупеуай эйментеракакара» – это финикийские слова^[316]. Боюсь, мы напрасно потратим свои силы, если будем пытаться найти эти слова в финикийском языке. Несколько слов этого языка могли действительно проникнуть в магическую литературу Египта так же, как многие древнееврейские имена ангелов проникли в нашу, но большинство этих якобы финикийских слов, несомненно, просто выдуманы.

Разумеется, магические формулы считались наиболее действенными, если произносились вслух, но их применяли и в письменном виде, и этим объясняется усердие, с которым в гробнице повсюду писали магические формулы на благо умершего: чем больше раз они были написаны, тем больше было уверенности, что они подействуют.

Был и другой способ продлить действие магических формул: их читали над каким-либо предметом, который благодаря этому надолго приобретал магическую силу. Например, приведенные выше заклинания против крокодилов можно было прочесть над слепленным из глины яйцом, и, если потом кормщик лодки держал это яйцо в руке, все ужасные звери, которые поднимались из воды, тотчас же снова опускались вниз^[317]. Таким же образом можно было наделить магической силой бумажную или восковую фигурку, и, если ее тайком принести в дом врага, она вызывала в нем болезни и слабость. Мы уже рассказывали в предыдущей главе о том, как другие маленькие фигурки использовались в качестве слуг при умерших; такие статуэтки, а также каменные гуси, деревянные модели кухонь и прочие подобные похоронные принадлежности в гробницах были наделены магической силой с помощью прочитанных над ними заклинаний. Мы точно знаем, что так же поступали с каменными и фарфоровыми украшениями, которые были найдены вместе с мумиями и наполняют собой наши музеи.

Например, над маленьким изображением столба Дед

, который был символом священного позвоночника Осириса, нужно было произнести такие слова: «Ты снова принадлежишь себе, ты, чье сердце не движется; твой хребет принадлежит тебе, ты, чье сердце не движется. Ты лежишь на боку, я лью под тебя воду. Смотри, я приношу тебе Дед, и ты радуешься этому». Посредством этого заклинания Дед обеспечивал умершему, на чьей шее он висел, безопасность при входе в ворота мира мертвых. Над другим похожим амулетом, но сделанным из сердолика, произносились следующие слова: «О, кровь Исиды, о, великолепие Исиды, о, магическая мощь Исиды, о, амулет для защиты великого человека, бойся причинить ему вред». Исида защищала умершего, если на нем был такой амулет, а Гор радовался при виде этого амулета.

Такие амулеты носили для защиты не только мертвецы, но и живые люди, и даже боги; священные животные тоже не могли обойтись без таких хранителей. Один амулет в эпоху Древнего царства, видимо, состоял просто из двух камней или кусков дерева, продетых один сквозь другой, позже он принимал форму сердца или имел вид четырехугольного щита с мистическими изображениями, украшенного вверху небольшой выемкой.

Такое господство веры в магию, несомненно, тормозило интеллектуальный прогресс египетской нации: кто же возьмет на себя труд идти по длинным утомительным путям, предлагаемым природой, если люди думают, что этого же результата можно добиться гораздо более коротким сверхчеловеческим путем. Египтяне особенно верили в магию там, где дело касалось медицины. Они очень усердно занимались медициной и могли похвалиться хорошими результатами по меньшей мере в ее практической области; но египетские врачи так никогда и не смогли освободиться от влияния магии. Кроме особых чудодейственных заклинаний, которые нужно было произносить над различными лекарствами, чтобы наделить их нужной силой, при изготовлении любого медикамента надо было произносить слова: «Пусть Исида сможет освободить, освободить. Пусть Исида сможет освободить Гора от всего зла, которое его брат Сет причинил ему, когда убил его отца Осириса. О Исида, великая чаровница, освободи меня, избавь меня от всех вредных красных проявлений болезни, от лихорадки бога и от лихорадки богини, избавь меня от смерти, а смерть от боли, избавь меня от боли, которая охватывает меня, как ты освободила и избавила своего сына Гора, пока я вхожу в огонь и выхожу из воды» и т. д. Когда больной принимал лекарство, тоже нужно было произнести заклинание. Оно начиналось так: «Приди, лекарство, приди и изгони это из моего сердца, из этих членов моего тела, которые вместе с лекарством сильны магической мощью».

Однако среди египетских врачей, очевидно, было какое-то число рационалистов, поскольку в разные книги по медицине входит разное количество магических заклинаний. Например, в той книге, которую мы специально взяли за основу для нашего рассказа о египетской медицине, – в большом папирусе времен XVIII династии, который был опубликован Эберсом, содержится гораздо меньше изречений для изгнания злых духов, чем в некоторых более поздних сочинениях; вероятно, это произошло потому, что тот врач, который составлял этот сборник рецептов по более ранним источникам, испытывал не очень большую любовь к магии.

Уже в эпоху Древнего царства медициной занимались врачи-специалисты, которые назывались

 сну (по-коптски «сайн»). До нас дошли имена некоторых царских врачей того времени: царю Снофру^[318] служил «главный врач фараона» Сехметнаеонх, и, вероятно, немного раньше жили^[319] «врач фараона» Ранаеонх и стоявший выше него «начальник врачей фараона» Несменау. Похоже, что жрецы львиноголовой богини Сехмет тоже были знамениты как мудрые медики^[320]; а полубог Имхотеп, сын этой богини (Имхотеп – вполне реальная личность, и не только врачеватель, но и сановник фараона Джосера, XVIII в. до н. э., архитектор и строитель его пирамиды. – Ред.), в более поздние времена считался создателем медицинской науки. Эти древние врачи заложили основы позднейшей медицины^[321], и похоже, что даже врачи эпохи Нового царства внесли мало улучшений в более древние представления о строении человеческого тела. Нас это может удивить, но египтяне очень мало знали об анатомии – меньше, чем мы могли бы ожидать от народа, у которого препарирование мертвых тел было повседневным делом^[322].

Кроме структуры костей и строения крупных внутренностей, например сердца, желудка, селезенки и т. д., древние египтяне почти ничего не знали о человеческом теле, а их учение о сосудах по большей части состоит из чистейшего вымысла; однако они считали это учение особо важным и называли его «тайна врача»^[323]. Эти сосуды в основном соответствуют крупным венам или скорее даже артериям, но, поскольку предполагалось, что по ним движутся вода, воздух, выделяемые организмом жидкости и газы и т. д.^[324], мы должны понимать сказанное о них в очень широком смысле, если только не предпочтем считать рассуждения об их функционировании только плодами воображения. Во всяком случае, египтяне понимали, что сосуды тянутся от сердца к различным органам тела. Сердце является центром, «от него сосуды ведут ко всем членам; кладет ли врач… свой палец на лоб, на заднюю часть головы, на ладони, на место, где находится желудок (?), на руки или на ступни ног, он всюду встречается с сердцем (то есть с пульсом), поскольку сосуды сердца ведут ко всем членам».

Поэтому сердце называли также «началом всех членов». Однако египтяне мало знали о том, как расположены эти многочисленные сосуды. В одном древнем сочинении на эту тему утверждается, что существует двенадцать сосудов, которые идут парами к груди, к ногам, ко лбу и к другим наружным частям тела^[325]. Но в другом руководстве упомянуты более сорока сосудов, причем некоторые из них ведут к внутренним органам тела; это руководство явно представляет собой исправленный вариант более древнего учения, но очень трудно определить, какая часть его содержания основана на наблюдениях. Эта теория сосудов играла очень важную роль в египетской медицине, так как, по мнению египтян, многие невралгические и ревматические заболевания находились в зависимости от сосудов. Сосуды закупоривались, перегревались, становились жесткими, чесались, их нужно было укрепить или успокоить, они отказывались поглощать лекарство; со всеми этими неприятностями врач должен был бороться с помощью припарок и мазей.

Как правило, египетские врачи считали, что могут увидеть сразу, без более подробного осмотра, что происходит с пациентом. Однако многие из них понимали, что точные знания о любой болезни являются основой для лечения, и поэтому в своих сочинениях^[326] ставят такие чисто медицинские диагнозы, как, например, этот: «Если ты обнаруживаешь человека, у которого опухоль в шее и который страдает от болей в обеих лопатках и в голове, и хребет его шеи не гнется, и его шея не гнется, так что он не может смотреть вниз на свой живот… то скажи: «У него опухоль в шее, посоветуй ему натираться мазью из сурьмы, и он сразу будет здоров». Или этот – человеку, у которого больной желудок: «Если ты обнаружишь человека, у которого запор… а также бледное лицо и сильное сердцебиение, и, осматривая этого человека, обнаруживаешь, что у него горячая голова и опухшее тело, – это язва (?), которая возникла из-за того, что он ел горячую еду. Пропиши то, что сможет снять жар, а именно напиток из сладкого пива, которое нужно вылить на сухие плоды некуаут; это нужно есть или пить четыре раза. Когда то, что выделяется из больного, будет похоже на маленькие черные камни, скажи: «Это воспаление проходит». Если после того, как ты сделал это, ты осматриваешь больного и обнаруживаешь, что выходящее из него похоже на бобы, покрытые росой… то скажи: «То, что было в желудке, прошло». Другие закупорки в животе вызывали иные симптомы и требовали другого лечения – например, если врач клал свои пальцы на живот и обнаруживал, что тот «движется туда и сюда, как растительное масло в кожаной бутыли», или в том случае, когда пациента «рвет, и он очень болен» или когда тело больного «горячее и опухшее».

Если болезнь плохо поддавалась лечению, возникал вопрос о том, какое из многих различных лекарств нужно применить, поскольку к началу эпохи Нового царства количество рецептов возросло до такой степени, что против некоторых болезней у врача часто было двенадцать или больше лекарств, из которых он мог выбирать. Но если мы взглянем более пристально на это обилие рецептов, оно уже не будет казаться столь избыточным. От некоторых лекарств ожидали мгновенного действия, другие должны были действовать медленнее, но надежнее: это были просто «лекарства» и «быстродействующие лекарства». Кроме того, некоторые лекарства можно было использовать лишь в определенное время года. Например, среди лекарств для лечения глаз мы обнаруживаем одно, которое применялось только в первый и второй месяцы зимы, другое надо было применять в третий и четвертый месяцы, а о третьем прямо сказано, что его применение допустимо во все три времени года. Часто врач должен был точно так же учитывать и возраст пациента. Например, при задержке мочи взрослые люди могли принимать микстуру из стоячей воды, пивного осадка, зеленых фиников и еще нескольких растительных веществ, по одной дозе четыре раза. Но детям нельзя было пить это лекарство, для них нужно было намочить в растительном масле кусок старого исписанного папируса и обернуть им тело ребенка, как компрессом. Кроме того, надо было принимать в расчет, что дети бывают разные, и в одном месте мы читаем: «Если ребенок большой, он должен принимать пилюли, но если он еще в пеленках, таблетки нужно давать растворенными в молоке его кормилицы». А в тех случаях, когда не нужно было проводить эти различия, у врача достаточно редко возникали трудности с выбором, потому что рецепты были разными по качеству. Он мог сам проверить многие из них на практике и написать возле них «хороший» в своей книге рецептов^[327]; на полях других книг могли остаться замечания, написанные его старшими собратьями по профессии, например: «прекрасное, я видел его и сам тоже часто делал его»^[328] или «смотри, это великое лекарство. Оно было обнаружено при осмотре рукописей в храме Уеннофре». В некоторых случаях лекарству могло принести славу то, что оно излечило какого-нибудь знаменитого человека древности, а в других – иностранное происхождение. Например, существовал бальзам для лечения глаз, который, как говорили, был изобретен «семитом из Библа», и египтяне очень ценили этот бальзам оттого, что это было финикийское лекарство, – точно так же, как в наши дни многие ценят какое-нибудь американское патентованное лекарство.

Конечно, было много лекарств от всех болезней, про которые говорилось в причудливом стиле египетского красноречия, что они «изгоняют из членов тела лихорадку богов, всю смерть и всю боль, и человек мгновенно выздоравливает». Эти чудодейственные средства были не изобретены человеческой мудростью, а придуманы разными богами для бога солнца Ра, которому пришлось страдать от множества различных болезней и болей до того, как он удалился на покой в небеса. Но по составу они, несмотря на свое сверхъестественное происхождение, очень похожи на земные лекарства: одно, например, состоит из меда, воска и четырнадцати растительных веществ, которые надо было смешать в равных долях и делать из этой смеси припарки.

Кроме того, многие верили, что лекарство против всех болезней можно найти в каком-то растении, например, в дереве дгам – так, вероятно, называлась олива. В «древней книге, содержащей мудрость для человечества» мы среди многого другого обнаруживаем такие замечания об этом дереве: «если его сучья растолочь в воде и положить на больную голову, голова сразу будет здорова, словно никогда не болела. При жалобе на несварение желудка (?) вели пациенту принять несколько плодов этого дерева в пиве, и нечистая влага выйдет из его тела. Чтобы у женщины лучше росли волосы, вели мелко растолочь плоды и перемешать это крошево, чтобы получился ком. Потом женщина должна положить этот ком в растительное масло и смазывать им свою голову. Несмотря на все эти достоинства, за которые ручалась древняя книга, это дерево, видимо, не играло важной роли в медицине, поскольку мы сравнительно редко встречаем упоминания о нем в рецептах.

Подавляющее большинство применявшихся лекарств имели растительное происхождение, и в медицине применялось так много плодов и трав, что хорошее знание ботаники было обязательным для каждого египетского врача. Правда, много было и растений, встречавшихся так редко, что они были неизвестны врачу. В таком случае в рецепте давалось описание такого рода: «трава под названием смут; она растет на животе (то есть ползучая), как растение кедет, цветы у нее как у лотоса, а листья похожи на белую древесину».

Ингредиенты животного происхождения применялись реже, и похоже, что среди них предпочтение отдавалось самым отвратительным для нас веществам. В египетском врачебном искусстве, как в любой народной медицине, преобладало мнение, что лекарство не должно быть ни слишком простым, ни слишком обыкновенным. В рецепт, если была такая возможность, следовало включать много составных частей, и существовало даже средство для припарок, состоявшее из тридцати пяти веществ; было также необходимо, чтобы составные части рецепта были редкими и к тому же, если возможно, отвратительными. Любимыми ингредиентами были кровь ящерицы, зубы свиньи, гнилое мясо и вонючий жир, влага из свиных ушей, молоко роженицы и еще сотня подобных вещей. И главное – в числе веществ, которые высоко ценились за свою целебную силу, были те, которые находились в большом почете и у наших врачей XVII века, – всевозможные фекалии. Экскременты взрослых людей, детей, ослов, антилоп, собак, свиней, кошек и других животных, вплоть до «грязи от мух, найденной на стенах», – этого достаточно, чтобы вызвать омерзение у любого человека.

Однако неверно было бы считать, что египетская медицина не могла добиваться положительных результатов из-за того, что в ней была эта примесь абсурда. Даже с такими рецептами, как описанные выше, исцеление было возможным, если предположить, что вместе с веществами, чье присутствие было бессмысленно, но и безвредно, они содержали хотя бы одно действующее. Во многих рецептах мы можем обнаружить один такой полезный ингредиент; как правило, это что-нибудь самое обычное, например мед, пиво или растительное масло. Достаточно было применять только его, но, поскольку от такого обыкновенного средства невозможно было ожидать блестящего результата, думали, что лучше добавить к нему все возможные и невозможные примеси. Вследствие этого во многих рецептах лекарств против заболеваний одного и того же рода несколько ингредиентов совпадают, а остальные отличаются: воздействие оказывает первая группа. Этим также объясняется удивительная многочисленность рецептов: врачи в погоне за новизной могли по своему желанию заменять какие-то из многочисленных бесполезных ингредиентов на другие, а само лекарство не становилось от этого ни лучше, ни хуже.

Форма некоторых из этих старинных рецептов лучше их содержания, которое мы описали. По ясности и краткости слога невозможно желать ничего большего. Вначале идет описание цели, для которой предназначен рецепт: «Лекарство, чтобы изгнать кровь из раны».

Затем перечисляются ингредиенты и их количества:

«Воск – 1

Жир – 1

Финиковое вино (?) – 1

Мед – 1

Вареный рог – 1»

После этого идут (обычно в сокращенной форме) несколько необходимых примечаний о приготовлении и применении лекарства: «прокипятить, перемешать, четыре раза сделать из этого припарки». Тут проводились всевозможные тонкие различия: существовали отдельные термины для понятий толочь и растирать в порошок, смешать и перемешать, припарки и примочки, смазать и нанести мазь на что-либо, и врач в своей книге рецептов старательно исправлял слишком широкий по значению термин на другой, более точный.

Предполагалось, что лекарство входит в упомянутые выше сосуды тела и может применяться во многих видах – как питье, как пилюли, в качестве припарок или примочек. Ингаляции тоже использовались: например, для лечения распространенной желудочной болезни, называвшейся у египтян сетит, против которой обычно употребляли теплое молоко с различными добавками, было также полезно взять растения теам и амаму в равных количествах, «превратить их в мелкий порошок, поставить их на огонь и вдыхать поднимающийся дым через стебель камыша». Другой рецепт против той же болезни был сложнее, но действовал лучше:

Крайне интересно сравнить количество рецептов в разных разделах медицинских книг, поскольку это позволит нам составить достаточно верное представление о том, насколько часто встречались у египтян различные заболевания. Лекарства против глазных болезней встречаются так часто, что составляют десятую часть всех рецептов, и это показывает, насколько распространены были такие недуги. Вероятно, в древние времена офтальмия (воспаление глаз) была так же широко распространена в Египте, как и в наши дни. А поскольку сейчас это ужасное бедствие в огромной степени вызвано отсутствием чистоплотности у народа, мы можем предположить, что в древности, вероятно, существовали те же самые условия. Такие же немытые дети, у которых глаза гноятся и лица не видно под сидящими на нем мухами, наверное, и тогда непременно располагались группами на заднем плане в каждой сцене уличной жизни, как они делают и сейчас.

Было также много лекарств для того, «чтобы убить червей» или «чтобы изгнать болезнь, которая порождает червей». Второе из этих выражений обязано своим существованием странному мнению египтян, что черви являются не причиной болезни, а ее результатом, симптомом заболевания. Египтяне думали, что (возможно, из-за закупорки выводящих путей) в теле человека накапливались выделения, «которые не могли выйти наружу», из-за этого портились и превращались в червей».

Раздел, посвященный женским болезням, в Египте был, разумеется, таким же большим, как во всех других странах, при этом, помимо матери, не был забыт и ее грудной младенец. Мы знаем, что по первому крику младенца можно было предсказать, будет ли он жить: если ребенок кричит «ню», он выживает, если кричит «мэ», то умрет. Мы также знаем, как можно было определить, хорошее ли молоко у матери, по его запаху, и сохранился рецепт средства, которым успокаивали слишком крикливого ребенка. Это чудо совершала смесь семян растения шепен и вездесущей мушиной грязи. Второй ингредиент был, конечно, бесполезен, но первый, должно быть, действовал очень хорошо, в особенности если словом шепен называлось то растение, которое и теперь применяют в Верхнем Египте, чтобы успокоить детей, а именно мак.

Теперь перейдем к средствам для санитарной обработки дома, которая в Египте странным образом была дополнением к медицине. Врач должен был не только поставлять косметику, окрашивать волосы, улучшать состояние кожи и делать красивее различные части тела – люди обращались к нему также и за помощью против домашних вредителей, и он был готов дать совет. Чтобы «изгнать» блох, этот бич Египта, «из дома», врач советовал обрызгать дом водным раствором соды или «хорошо подмести в нем» с применением смеси древесного угля и порошка растения бебет. Для защиты против мушиных укусов он мог посоветовать жир дятла, а свежее пальмовое вино защищало от укусов комаров и мошек. Сухая рыба или кусок соды, положенные на вход в нору змеи, должны были отпугнуть змей и не дать выползти наружу этим захватчикам домов, которые наводили страх на египтян. А в случае, если египтяне хотели защитить что-то в доме от мышей, на оберегаемую вещь надо было положить кусок кошачьего жира: тогда мыши не приблизятся к ней. Явно предполагалось, что мыши посчитают, будто поблизости находится кот. Труднее объяснить веру египтян в то, что крысам не нравятся экскременты газелей. Чтобы не подпустить в свои амбары этих опасных гостей, надо было «взять навоз газели, подержать его на огне в амбаре, затем опрыснуть водой стены и пол в тех местах, где видны следы крыс. После этого не будет съедено ни одного зерна».

Завершая этот короткий рассказ о египетской медицине, я не могу оставить без упоминания еще одну ее особенность – удивительную верность жителей Египта многому из этой странной медицины. Прошло столько веков, страна пережила ужасающие общественные перевороты, язык теперь другой, религия менялась два раза, народ совершенно утратил память о своем былом величии, но, однако, не забыл, что собачьи экскременты и рыбьи кости – отличные лекарства. Древний египтянин использовал в качестве профилактики «против любого колдовства» такое средство: «большой жук скарабей; отрежь ему голову и крылья, свари его, опусти его в масло, вынь и положи. Затем свари его голову и крылья, опусти их в жир змеи, вскипяти и дай больному выпить эту смесь». Когда современный египтянин желает вылечить геморрой, он берет таракана, варит его в растительном масле, затем отрывает у него надкрылья и голову и отваривает их до мягкости в растительном масле на слабом огне^[329]. Рецепт тот же самый, только змеиный жир заменен обычным маслом.

Еще более яркими примерами, чем эти, являются другие суеверия, которые проникли в Европу и распространились по ней. В Медицинском папирусе из Берлинского музея описан прием, который позволяет с уверенностью определить, будет ли женщина иметь детей. «Трава бедеду-ка, измельченная в порошок и намоченная в молоке женщины, родившей сына… Пусть женщина съест ее… если будет рвота, женщина родит ребенка, если будут ветры в животе, не родит». Этот же странный рецепт предлагает Гиппократ: «Возьми инжир или растение бутирос и молоко женщины, родившей мальчика, и пусть женщина выпьет это. Если ее вырвет, она родит ребенка, если нет, у нее не будет ребенка»^[330]. В том же старинном папирусе сказано о простом способе узнать, кого родит женщина – мальчика или девочку. Нужно только окунуть в мочу этой женщины немного пшеницы и немного полбы. Если прорастет пшеница, появится мальчик, если прорастет полба – девочка. Правда, у Гиппократа этого рецепта нет, но каким-то путем он попал в Европу, поскольку в остроумной книге XVII века^[331] Петер Бойер говорит так: «Вырой в земле две ямки, брось в одну ячменя, в другую пшеницы, налей в обе мочу беременной женщины и засыпь их землей. Если пшеница прорастет раньше ячменя, родится мальчик, а если первым взойдет ячмень, вы должны ожидать дочь». Существует также маленькая английская книжка под названием «Опытная повивальная бабка», где приведен этот же рецепт в несколько иной форме^[332]. Как мы видим, мудрость египтян нашла последнее пристанище у наших старинных торговцев лекарственными травами и предсказателей будущего.

Все области египетской интеллектуальной жизни, которые мы рассматривали до сих пор, оказывались сильно засорены суеверием и магией. Но одна отрасль науки, а именно математика, насколько нам известно, осталась не затронута этими вредоносными сорняками. Благодаря папирусу из Берлинского музея^[333] мы теперь достаточно хорошо знакомы с этим предметом. Эта книга – сделанный при одном из гиксосских царей список более древнего сочинения – представляет собой сборник, в который входят примеры решения различных типов задач по арифметике и геометрии. Поэтому она дает нам хорошее представление о том, какого уровня достигли в этом деле тогдашние египтяне. Их познания в математике были в те времена не очень велики. Мы сомневаемся, что египтяне даже в эпоху Нового царства ушли в своих исследованиях намного дальше, потому что в сельскохозяйственных учетных списках храма в Идфу (Эдфу), составленных более чем на полтора столетия позже, мы обнаруживаем те же примитивные представления о геометрии, что и в нашей старинной книге. Похоже, что математика так же, как и медицина, застыла на том уровне, которого достигла во времена Древнего царства; в некоторых деталях был достигнут прогресс, но похоже, что в этой науке никогда не появлялся гений, который дал бы ей новый толчок. Правда, в этом не было необходимости. Задачи, в которых вычислитель-арифметик должен был применять свое умение, были всегда одни и те же, и если их решение, часто приблизительное, удовлетворяло правителей Древнего царства, то его было достаточно и для властей Нового царства. У древних египтян математика служила лишь практическим целям: они решали задачи, возникавшие в повседневной жизни, и никогда не формулировали и не рассматривали математические задачи ради них самих. Как надо разделить какое-то количество продовольствия, когда его выдают в качестве заработной платы; как, обменивая хлеб на пиво, подсчитать его стоимость, измеряя ее определенным количеством зерна; как вычислить размер поля; как определить, уместится ли данное количество зерна в амбаре определенного размера, и решать другие подобные задачи – вот чему учила книга по арифметике.

В чисто арифметических примерах, насколько я мог видеть, ошибок нет, разве что иногда специально не учитывается маленькая дробь. Все вычисления производятся самым медленным и неудобным способом, даже умножение самых простых чисел.

Если, например, школьник желал вычислить произведение 8 на 8, эта трудная задача записывалась так:

Очевидно, его познаний в устном счете хватало лишь для умножения на 2. Странно, но правильного метода деления чисел у него тоже не было, и похоже, что школьник вряд ли ясно представлял себе, что такое деление. Он спрашивал себя не о том, сколько раз 7 содержится в 77, а о том, на какое число надо умножить 7, чтобы произведение было равно 77. Чтобы получить ответ на свой вопрос, он писал таблицу умножения 7 на различные малые числа, а потом пытался определить, какие из этих произведений дают в сумме 77.

В этом примере множители, дающие в результате 7, 14 и 56, ученик отметил чертой, а эти числа вместе составляют нужное число. Таким образом, чтобы получить 77, необходимо умножить 7 на 1 + 2 + 8, то есть на 11. Если бы вопрос был «сколько раз 8 содержится в 19», иными словами, какое число нужно умножить на 8, чтобы получить 19, результат сложения:

показывал, что нужными числами были 2, ¹/₄ и ¹/₈, поскольку парные им числа в сумме составляют как раз 19. Мы бы сказали: 8 содержится в 19 2³/₈ раза.

В связи с этим несовершенным пониманием деления легко понять, что египетский ученик не знал дробных чисел в том смысле, который это понятие имеет в нашей арифметике. Он вполне мог понять, что можно разделить вещь на несколько частей, и имел для такой части отдельное обозначение, например, ре-мет – «рот десяти», что означало «одна десятая». Но эта часть для него всегда была одна, он никогда не думал о ней во множественном числе. Египтяне могли сказать: «одна десятая и десятая и десятая» или «одна пятая и одна десятая», но привычное нам понятие ³/₁₀ в уме египтянина не существовало. Но было одно исключение: для ²/₃ у него были особые слово и знак, и это была у него единственная дробь не из разряда простейших. Когда он должен был делить меньшее число на большее, например 5 на 7, он не мог изобразить результат в виде дроби ⁵/₇, как делаем мы, а был вынужден делать это крайне утомительным обходным путем. Он анализировал эту задачу, либо деля 1 на 7 пять раз, чтобы результат был ¹/₇ + ¹/₇ + ¹/₇ + ¹/₇ + ¹/₇, или делил два раза 2 на 7 и один раз 1 на 7, причем второй способ был более распространен. Существовали специальные таблицы, в которых египтянин мог найти практические результаты деления на 2 нечетных чисел первой сотни. Так он получал ¹/₄ ¹/₂₈ ¹/₄, ¹/₂₈, ¹/₇, которые он знал, как потом привести к виду ¹/₂ + ¹/₇ + ¹/₁₄.

Если с помощью такого громоздкого механизма египтяне получали точные результаты, то лишь благодаря тому, что работа была рутинная. Тематика примеров была так узка, что для каждого из них существовала установленная формула. Каждый расчет имел особое название и короткую общепринятую формулу, которую после того, как применил ее один раз, было легко повторять. Предлагаемый здесь пример вычисления может проиллюстрировать то, что было сказано только что.

Мне трудно представить себе, чтобы даже самый опытный математик смог бы догадаться, что означают эти цифры, и, лишь сравнивая похожие вычисления, мы можем понять все эти сокращения. Предположение, сформулированное в строке а, соответствует уравнению х + ¹/₅ = 21, результат которого х = 17¹/₂ совершенно верно указан в строке д. Поскольку египтянин не очень хорошо умел выполнять вычисления с дробями, он на следующем шаге должен был вычислить эту несчастную ¹/₅ х. Это он делает так: в строке б умножает искомое число и пятую часть этого числа на 5, в сумме это дает 6. В строке в 21 делится по громоздкому египетскому способу на это 6, результат равен 3¹/₂. Эти 3¹/₂ были бы искомым числом, если бы раньше мы в строке б не превратили дробь ⁶/₅ в число 6, умножив ее на 5; поэтому результат нашего деления должен быть в пять раз больше. Это умножение выполняется в строке г и дает в результате 17¹/₂. В строке д результат проверен сложением этого 17¹/₂ с ¹/₅, определенной раньше, то есть с числом 3¹/₂, и в результате получается верная сумма – 21 из условия нашей задачи. В нашей современной записи все решение выглядело бы так:

а) ⁶/₅ х = 21

б) 6 х = 21 х 5

в) х = 2¹/₆ х 5

г) х = 3¹/₂ х 5

д) х = 17¹/₂

Проверка: 17¹/₂ + 3¹/₂= 21

О геометрии египтяне знали еще меньше, чем об арифметике, хотя им было крайне необходимо умение измерять площадь участка поверхности из-за того, что каждый год разлив уничтожал очень много границ между полями. Все их расчеты имели в основе прямоугольник, площадь которого они верно определяли как произведение длин двух его сторон. Но, как ни странно, они совершенно не замечали, что нельзя обращаться одинаково со всеми четырехсторонними фигурами, у которых противоположные стороны имеют одинаковую длину. И поскольку египтяне рассматривали каждый четырехугольник как четырехугольник, у которого две стороны совпадают одна с другой, а две остальные вдвое короче этих, они переносили эту ошибку и в вычислительные операции над треугольниками. Кроме того, для них равнобедренный треугольник был равен половине произведения длин его длинной и короткой сторон, потому что они во всех случаях определяли площадь соответствующего ему четырехугольника как произведение длин двух его сторон, словно это был просто прямой угол. Ошибка, возникавшая из-за заблуждений такого рода, в определенных обстоятельствах могла быть велика.

Вычисление площади трапеции тоже страдало от этой ошибки: чтобы определить ее площадь, они умножали длину наклонной стороны на половину произведения длин двух параллельных сторон. Как мы видим, основной принципиальной ошибкой данных египетских учеников в деле измерения площадей было то, что они так никогда и не поняли значение перпендикуляра. Вместо него они пользовались одной из наклонных сторон и этим с самого начала лишили себя возможности работать правильно. Стоит отметить, что при таких ошибках они все же нашли правильный способ приблизительного вычисления площади круга; в этом случае они вычитали из диаметра его девятую часть, а остаток умножали сам на себя. То есть, если диаметр круга был равен 9 родам (здесь род – длина измерительного жезла, английская единица измерения. – Пер.), площадь круга, по их расчетам, была 8 х 8 = 64 квадратных рода, и этот результат отличался от верного всего лишь примерно на ²/₃ квадратных рода.

Среди задач на измерение объема, которые пытались решить египтяне, было, например, определение того, сколько зерна входит в амбар определенного размера. Судя по тому немногому, что мы в настоящее время можем более или менее ясно понять в этих задачах, основные концепции египтян в этом случае были верны, но условия задач слишком сложны, чтобы мы могли составить о них какое-то определенное мнение. Но если бы мы и понимали их, они, вероятно, мало изменили бы наше общее впечатление от математики древних египтян, и наше заключение по ее поводу таково: об их теоретическом знании этой науки сказать почти нечего, но их практические познания в ней очень хорошо удовлетворяли простые потребности повседневной жизни.

Маленькая стела, которую писец по имени Аменхотеп посвятил Амону-Ра, вероятно в благодарность за излечение больного уха (W. 358, из Фив)

Глава VIII

ЛИТЕРАТУРА

Сказки всегда радовали сердца и современных, и древних египтян, и, когда ученый-первооткрыватель извлекал из тьмы сказочного фольклора феллахов настоящие сокровища, он сразу догадывался, что такие рассказы имеют очень древнее происхождение^[334]. Действительно, от различных периодов египетской истории до нас дошло довольно много очень похожих по характеру рассказов; и это позволяет нам понять, какое огромное наслаждение египтяне находили в рассказывании историй. Эти легкие поэтические сочинения, несомненно, во все времена пользовались любовью у египетских крестьян, хотя, возможно, не всегда занимали столь же почетное место в египетской литературе. Мы ничего не знаем о состоянии этой литературы до эпохи Среднего царства, но несколько повестей этой эпохи дошли до нас, и их содержание свидетельствует об их народном происхождении. Интересный литературный отрывок, входящий в состав Берлинского папируса, тоже имеет, если можно так сказать, простонародный характер. В нем говорится о том, как молодой пастух на мгновение увидел среди болот богиню и сильно влюбился в нее. «Он никогда не говорил с ней, [но] ее власть преследовала его тело». Тогда по его желанию были прочитаны самые мудрые колдовские заклинания пастухов, и «когда рано на рассвете… он встал перед озером, она пришла к нему без одежды, ее волосы были в беспорядке»^[335]. Что она сказала ему, читатель должен придумать сам, потому что, к несчастью, древний владелец этой книги посчитал нужным смыть с папируса и начало, и конец этого текста, чтобы дешево получить чистую бумагу^[336].

Волк пасет коз, а кот – гусей. Из сатирических рисунков Лондонского папируса (согласно реконструкции у Лепсиуса в Auswahl, pl. 23)

Египтяне эпохи Среднего царства, видимо, особенно любили повести о путешествиях, в которых герой рассказывает о своих собственных приключениях. Из полудюжины книг этого периода, которые у нас есть, по меньшей мере две содержат рассказы такого рода, а от более поздних времен у нас нет ни одной такой повести.

В первой из этих книг некий казначей, отправившийся на «рудники фараона» и переживший кораблекрушение, рассказывает о чудесах, с которыми ему довелось познакомиться на вымышленном острове змей. Другое сочинение меньше похоже на художественную повесть: в нем описана жизнь изгнанника среди бедуинов. Рассказ прост и составлен в народном стиле, в его содержании нет ничего особенного, так что известность, которой эта книга пользовалась в течение многих веков, должно быть, имела причиной обаяние ее наполовину поэтического стиля^[337]. Синухет (так это имя написано в переводе на русский язык, отрывки из которого процитированы в книге Авдиева В.И. История Древнего Востока. Гос. издательство политической литературы, 1953; у Эрмана – Синухе. - Пер.), высокопоставленный придворный царя Аменемхета I, сопровождал наследника и соправителя этого царя в военном походе против ливийцев. В это время старый царь умер. Известие о его кончине достигло военного лагеря, и Синухет, жизни которого (мы не знаем почему) из-за этой смерти угрожала опасность, сразу же бежал. Он добрался целым и невредимым до восточной границы Египта, но переход через эту границу был опасен, потому что ее защищало укрепление – «княжеская стена, построенная для защиты от бедуинов». «Потом я, скрючившись, сидел в кустах, – рассказывает Синухет, – боясь, чтобы часовые на крыше башни не увидели меня. Ночью я продолжил путь и к рассвету достиг страны Петен. Когда я подошел к озеру Кем-уэр (очевидно, одному из Горьких озер), меня охватила жажда, моя гортань горела, и я сказал себе: «Это вкус смерти». [И тут же] мое сердце ожило, и я ободрился: я услышал блеяние стада. Я увидел азиата. Он дал мне воды, и я вскипятил себе молока. Затем я пришел вместе с ним к его народу… и одно племя передавало меня другому… Я покинул Бехт (?) и пришел в Кедем, и там я прожил полтора года. Затем Аму-ен-ше, князь верхней страны Тену, взял меня к себе и сказал мне: «Останься у меня, тогда ты узнаешь что-нибудь о Египте». Он сказал это потому, что знал, кто я такой. Он слышал о моей доблести, и египтяне, которые находились у него, свидетельствовали о ней. Затем он сказал мне: «Почему ты пришел сюда? Что случилось? Должно быть, что-то произошло при дворе царя Аменемхета, который ушел на небеса, и притом такое, о чем неизвестно». Я ответил: «Это не так». После этого Синухет произносит длинные хвалебные речи в честь царей, покойного и правящего, и великой власти над всеми странами и делает варварам намек (если я верно понял), что для них будет полезно держать его у себя как посредника на будущее, поскольку царь Сенусерт, возможно, снова придет с войной в эту часть их страны. Князь-бедуин посчитал, что это хорошо, и оставил Синухета жить у себя. «Он поставил меня главой над своими детьми, – рассказывает наш герой, – и женил меня на своей старшей дочери. Он позволил мне выбрать любые из своих земель, из его самых лучших владений на границе с другой страной.

Это была прекрасная страна Эаа: там росли инжир и виноград, и она была богата медом, ее оливы были многочисленны, и все виды плодов росли на ее деревьях. В ней были пшеница, и ячмень, и бесчисленные стада скота. И того, что случилось со мной из-за любви ко мне (?), было еще больше, потому что он назначил меня князем одного из племен той страны. Тогда у меня стало столько хлеба, сколько я желал, и вино на каждый день, вареное мясо и жареная гусятина, не считая дичи, которую я уносил как охотничью добычу, и того, что приносили мне мои борзые собаки.

…Так я прожил много лет; мои дети стали героями, каждый из них стал защитником племени, которое приняло его к себе. Гонец, который возвращался от двора или отправлялся туда, останавливался у меня; я оказывал гостеприимство любому и поил водой жаждущего». В стране Тену не было недостатка и в возможностях для воинских подвигов. «Я покорял каждый народ, против которого я выступал в поход, я прогонял их с их пастбищ и от их колодцев. Я захватывал их скот и уводил их детей, я отбирал у них их еду, я убивал их людей своим мечом, своими стрелами, своими военными походами, своими мудрыми замыслами… Один герой из Тену явился в мой шатер и вызвал (?) меня на поединок. Он был отважным человеком (?), он не имел себе равных, он покорил всех. Он сказал: «Пусть он сразится со мной»; он думал (?), что убьет меня, он возомнил, что уведет мой скот…» После долгих речей, в которых, например, воины сравниваются с быками, которые сражаются за своих коров, дело наконец доходит до рукопашного боя. «Я метнул в него свое оружие, и оно вонзилось ему в шею. Он вскрикнул и упал на свой нос». Победа была полная, и «все бедуины закричали. Затем я забрал себе его владения и увел его скот; что он думал сделать со мной, то я сделал с ним».

Однако жизнь среди бедуинов не могла навсегда удовлетворить этого знатного египтянина. Когда он постарел и почувствовал, что его конец близок, он больше не мог терпеть эту жизнь и написал царю жалобное письмо, в котором умолял монарха и его супругу о милости. Вторая половина книги содержит рассказ о благосклонном ответе царя и изящный ответ Синухета на этот царский приказ, затем рассказ о том, как за Синухетом был прислан посланец отвезти его ко двору, как Синухет завещал свое имущество своим детям, как при дворе он искал милостей у царя и как за него ходатайствовали царские дети. Все эти события дают автору много возможностей показать себя мастером изящного слога. Мы пропустим эти высокопарные и довольно туманные по смыслу фразы и перейдем к заключению: «Его величество сказал: «Пусть он не боится… он будет другом среди князей и будет принят среди придворных. Идемте в палату поклонения, чтобы показать ему его сан».

После же того, как они вышли из этой палаты, царские дети подали ему руки, и они перешли в большой двойной внешний зал». Синухет был принят в доме, где обитал один из почтенных сыновей царя. Там слуги помогли ему совершить туалет и «прогнали старость из его тела». Волосы Синухета были приведены в порядок, и на него были надеты тонкие одежды: так он «расстался с червями пустыни и (грубыми) одеждами бедуинов». Его умастили самым лучшим маслом и уложили отдохнуть на прекрасную кровать. Для него был возведен новый дом, и «три или четыре раза в день ему приносили пищу помимо той, что постоянно давали ему царские дети». Затем царские ремесленники и зодчие построили для него гробницу – «каменную пирамиду среди пирамид», которая была снабжена всем необходимым. Синухет завершает свой рассказ словами: «Так награды царя венчают мою жизнь до дня, когда я уйду в мир иной».

Разумно предположить, что для образованных египтян очарование этого рассказа заключалось больше в изяществе языка, чем в его содержании: длинные письма, которые постоянно прерывают повествование и утомляют тем, что в них обыгрывается и развертывается одна-единственная мысль, очевидно, считались главным достоинством этой книги.

Это замечание еще в большей степени верно для другого сочинения, созданного в те же времена, – повести о бедняке из болотного края и о Меруетенсе, управляющем поместьем. В этом рассказе нет романтического вымысла. Бедняк, у которого несправедливо конфисковали его осла, обращается за помощью к богатому чиновнику. За этим следуют длинные речи обеих сторон, имеющие, вероятно, отношение к конфискованному ослу. Я говорю «вероятно» потому, что трудно точно установить, о чем говорится в этих сложно построенных, трудных для понимания, напыщенных по стилю фразах. Однако именно они и были главным содержанием этой объемистой книги: ее целью было показать, какой узор из красивых мыслей и изящных речей можно сплести вокруг любого обычного предмета. Риторика, которую здесь пускают в ход с такой кажущейся легкостью, вызывала у тогдашних египтян восхищение, и мы, без сомнения, не случайно постоянно сталкиваемся с ней и в других литературных работах эпохи Среднего царства. Читатель заметит ее, например, в тех отрывках из надписей в гробницах той эпохи, которые были процитированы раньше, но больше всего этот риторический стиль заметен в учебной литературе^[338], к рассмотрению которой мы вернемся позже. Здесь мы приведем лишь один пример такого искусственного словотворчества; думаю, что я перевел его с достаточной точностью, хотя, как правило, при таком изяществе стиля содержание текста делается совершенно непонятным для нас. «Сын слышит, и это великолепно. Слышавший входит [во дворец]. Если слышащий слышит, то слышащий становится хорошим слугой, хорошим в слышании, хорошим в говорении. Каждый, кто слышит, представляет собой нечто великолепное. Великолепно, когда слышащий слышит. Слышание – самое лучшее из того, что существует; оно создает прекрасную любовь. Как прекрасно, когда сын воспринимает то, что говорит его отец, это создает ему хорошую старость с ней (то есть с любовью). Тот, кто любит Бога, слышит, тот, кто ненавидит Бога, не слышит. Сердце заставляет своего обладателя слышать или не слышать». В оригинале почти каждое предложение этого примера начинается тем словом, которым закончилось предыдущее.

Литература каждой страны должна пройти стадию такой неестественности (хотя в конце концов здравый смысл одерживает победу).

В Египте результатом всего этого стало также отвращение к мысли – правда, великая катастрофа, в которой погибло Среднее царство, кажется, уничтожила вместе с ним и дурной литературный стиль. На смену утонченности и изяществу, которые преобладали в художественной литературе предшествующих времен, после эпохи гиксосов пришли рассказы очень простые и по форме, и по содержанию. Ничто не может быть более домашним, чем повести эпохи Нового царства, написанные монотонным, хотя и народным языком и совершенно лишенные риторики и преувеличений.

Сюжет самого древнего из этих рассказов, который, судя по языку, был написан, видимо, во времена гиксосов, связан с давними историческими событиями, которые остались живы в памяти народа благодаря тому, что пирамиды, величайшие памятники в стране, служили постоянным напоминанием о них.

Вот о чем рассказано в этом папирусе, который позже был приобретен Берлинским музеем. Однажды царь Хуфу (Хеопс) приказал своим сыновьям, которые все были «первыми жрецами-чтецами» культа царя, чтобы каждый из них рассказал о чудесных делах, совершенных каким-нибудь великим чародеем при дворе его предшественника. Один чародей заставил маленького крокодила из воска схватить неверную жену и ее любовника; другой с помощью волшебного заклинания достал из воды с большой глубины драгоценное украшение, которое уронила знатная госпожа, и т. д. Хуфу был безмерно восхищен ученостью этих древних мудрецов и по завершении каждого рассказа приказывал принести жертвы душе героя услышанной повести.

Когда же наступила очередь царевича Хардадафа, тот рассказал не о древнем волшебнике, а предпочел рассказать своему отцу о человеке, который жил в его собственное время. «Этого человека зовут Деде. Он молод в свои 110 лет, съедает за один раз 500 кусков хлеба вместе с огромным кусом жареной говядины и выпивает 100 кувшинов пива. Он знает, как прирастить обратно отрубленную голову, и может заставить львов из пустыни ходить за ним следом». Деде знал еще нечто такое, что, несомненно, должно было заинтересовать царя Хуфу: ему было известно, где находятся некоторые тайные предметы из храма Тота, которые царь уже давно хотел использовать для своего горизонта, то есть для своего дворца или своей пирамиды.

Хуфу немедленно послал Хардадафа привезти этого мудреца ко двору. Были снаряжены несколько ладей, царевич поплыл на них вверх по течению до Дед-Снефру. Там он вышел на берег, и его отнесли в его кресле-носилках из черного дерева в дом престарелого ученого мужа, которого царевич нашел лежащим на постели. После нескольких общих фраз по поводу здоровья в пожилом возрасте царевич передал свое поручение в таких словах: «Я приехал издалека как посланец от моего отца Хуфу, чтобы позвать тебя поесть прекрасных кушаний, которые он дает, и отведать мясных блюд у его служителей – для того чтобы он смог привести тебя путем прекрасной жизни к твоим отцам, которые находятся в городе мертвых». Деде заявил, что готов явиться по царскому вызову, и «царевич Хардадаф подал ему руку и поднял его с постели. Потом царевич прошел вместе с Деде на берег реки, и тот держал его за руку». Затем они поплыли вниз по течению в тех же ладьях; но ученый муж (если я верно понимаю текст) потребовал отдельную ладью для перевозки своих книг. «Когда же они прибыли ко двору, царевич Хардадаф сказал: «О мой владыка царь, я привез Деде». Царь ответил: «Беги и приведи его». Затем его величество прошел в зал дворца, и Деде был приведен к нему.

Его величество спросил: «Как получилось, Деде, что я ни разу не видел тебя?» Деде ответил: «Приходит тот, кого зовут, царь позвал, и вот я здесь». Царь спросил: «Правда ли, что ты можешь прирастить на место отрубленную голову?» Деде ответил: «Да, мой владыка царь, могу». Царь сказал: «Пусть приведут узника из тюрьмы…» Деде сказал в ответ: «Нет, мой повелитель царь, не надо человека. Вот что: вели отдать приказ, чтобы это сделали с каким-нибудь благородным животным». Тогда принесли гуся и отрубили ему голову, потом положили гуся в западном углу зала, а голову в восточном, и Деде произнес чародейные заклинания. Тогда гусь поднялся на ноги и зашагал по залу, и голова тоже встала и задвигалась. Одна часть приблизилась к другой, и вот гусь уже стоял на этом месте и гоготал. Затем привели утку (?), и с ней было то же самое. Потом царь приказал привести быка и бросить его голову на землю. Деде произнес свое заклинание, и бык встал сзади него». Эти чудеса убедили царя, что он действительно может доверять мудрости Деде, и теперь Хуфу открыто спросил о том, что было у него на душе, то есть о месте, где спрятаны некоторые тайные предметы, которые, несомненно, первоначально находились в «доме бога мудрости». Но царь не получил удовлетворительного ответа: мудрец признался, что ему известен дом бога в Гелиополе, где они находились прежде, но прибавил: «Я не принесу их тебе». – «Кто же тогда принесет их мне?» – спросил царь. И мудрец ответил: «Их принесет тебе старший из трех детей, которых родит Реддедт». Тогда Хуфу в изумлении спросил, кто такая эта Реддедт, Деде объяснил: «Она – жена жреца в доме бога Ра в городе Сахебу^[339], которая теперь беременна тремя детьми от Ра из Сахебу. Он сказал ей, что ее дети будут иметь прекрасный сан, который возвысит их над всей нашей страной, и что старший из них будет верховным жрецом в Гелиополе». Тогда его величество очень опечалился, и у него вполне были причины для этого: он хорошо знал, что мудрец подразумевал под этим прекрасным саном. Деде предсказал будущее рождение трех царей из нового царского рода. Все фараоны хвалились тем, что они потомки бога солнца, и теперь этот бог сам произвел на свет новый царский род, а от старого отвернулся.

Что Хуфу сделал, чтобы отвратить грозящую беду, остается для нас неясным. Наша книга переходит сразу к кульминации – рождению трех сыновей бога. Когда приблизился час родов Реддедт, Ра обратился к богиням Исиде, Нефтиде, Месхеент и Хекет и к богу Хнуму с такими словами: «Идите, поторопитесь и помогите Реддедт родить ее трех детей, которые со временем будут иметь самый высокий сан во всей стране. Они построят вам храмы, будут заботиться о ваших алтарях, увеличат количество напитков, которые подносят вам в дар, и сделают большими доходы ваших храмов». Эти божества исполнили его просьбу: появились, приняв человеческий облик, в доме этой женщины и там представились ее встревоженному земному мужу, жрецу Рауосеру, как опытные женщины, которые «понимают, как надо принимать роды». Он впустил их в дом, они закрыли за собой дверь и начали свой труд. Они вывели в мир трех детей, каждый был длиной в локоть и имел крепкие кости. Исида дала каждому из них имя, а Месхеент предсказала каждому, что «он станет царем всей этой страны». И это пророчество исполнилось – эти три ребенка действительно стали тремя первыми царями V династии.

Когда богини покинули этот дом и объявили мужу Реддедт о рождении трех близнецов, он был полон благодарности и дал им зерна, которое они с радостью приняли. Хнум, игравший роль слуги, должен был поднять это вознаграждение на спину. «И вот, когда они возвращались туда, откуда пришли, Исида сказала остальным божествам: «Как же мы ушли, не совершив чуда для этих детей – чуда, чтобы объявить их отцу, кто прислал нас туда?» После долгого размышления они создали венцы (диадемы) и положили их в зерно, полученное за труд, а потом подняли бурю, которая отнесла это зерно обратно в дом Реддедт. И вот, через две недели, когда Реддедт снова стала заниматься своими домашними делами, она, к своему изумлению, узнала от своей служанки, что зерно, которое было отдано, по-прежнему было в доме. Она послала служанку взять часть его, но девушка вернулась назад в испуге, потому что, как только она открыла кладовую, где лежало зерно, она «услышала звуки пения, музыки и танца, словно там оказывали почести царю».

Это чудесное приветствие новорожденным детям как царям навлекло на них большую опасность, поскольку однажды, когда Реддедт наказала эту девушку-служанку по какому-то случаю, та сказала людям: «Как она могла так поступить со мной – она, которая родила трех царей? Я пойду и расскажу об этом царю Хуфу». И она действительно отправилась к царскому двору.

Что сказал царь Хуфу в ответ на ее сообщение, что он предпринимал против этих трех детей, как они спасались от его преследования, пока не выросли, и как, став взрослыми мужчинами, свергли с трона его род – все это мы должны домыслить сами, поскольку, к сожалению, конец папируса утрачен так же, как и начало.

В то время, когда был написан этот рассказ, прошло уже больше тысячи лет со времени событий, на которых основано повествование, и все же эта борьба за престол Древнего царства не была забыта. Но иногда легенда прививала, как к стволу, свои чудесные листья и цветы к менее древним событиям. Нам известен рассказ, написанный примерно в конце времени правления XIX династии, где в художественной форме описано начало войны против гиксосов. Примерно к этому же времени относится рассказ о захвате Тутмосом III (XVIII династия) города Иоппии (Палестина, ныне Яффа в Израиле. – Ред.). Со времени второго из этих событий тогда прошло 200 лет или даже чуть меньше, и все же в рассказе среди многого другого сказано об одном из царских полководцев, что тот упаковал 600 своих воинов в мешки или корзины и с помощью хитрой уловки устроил так, что 600 их боевых товарищей (видимо, переодетых в купцов или др.) внесли их в Иоппию. Похоже, что исторические повести такого рода были очень популярны в древние времена, поскольку дошедшие до нас греческие рассказы о ранней истории Египта кажутся заимствованными из таких сочинений.

Кроме повестей, основанных на исторических событиях, существовали другие, действие которых происходило в счастливом «давным-давно». Как пример такого сочинения мы приведем здесь очаровательную сказку^[340], сюжет которой распространен по всему миру.

«Жил однажды царь, у которого не было сыновей. Поэтому он молился богам, чтобы они послали ему сына, и они велели, чтобы у него родился сын. Царь проспал ночь со своей женой, и она забеременела. Когда месяцы ее беременности завершились, смотрите – она родила сына. И вот, когда хаторы пришли, чтобы решить, какой будет его судьба, они сказали: «Он умрет от крокодила, змеи или собаки». Люди, которые были с детьми, услышали эти слова и пересказали их его величеству. Тогда его величество очень, очень опечалился. И его величество велел построить крепость в горах; эту крепость снабдили слугами и всевозможными хорошими вещами из дворца, и ребенку никогда не позволяли выходить из крепости.

И вот, когда ребенок подрос и стал высоким, он поднялся на крышу и увидел гончего пса, бегущего за человеком, который шел по дороге. Ребенок спросил у слуги, который был с ним: «Что это движется за человеком, который идет по дороге?» Тот ответил ему: «Это борзая собака». Ребенок сказал ему: «Пусть мне приведут такую». Тогда слуга пошел и рассказал об этом царю. И царь сказал: «Пусть для него возьмут щенка^[341], чтобы его сердце не печалилось об этом». Тогда ему привели борзую собаку.

И вот, когда прошло много дней, сын вырос настолько, что все части его тела стали крупными, и послал сказать своему отцу: «Почему я должен оставаться здесь? Смотри: мне суждены три гибели, и буду я поступать по своему хотению или нет, бог сделает так, как он пожелает». Тогда юноше дали всевозможное оружие… отвезли его на восточную границу и сказали ему: «Раз так, поступай по своему желанию». Его пес был с ним, и он ездил по горам, куда ему хотелось, и питался самой лучшей горной дичью. Потом он явился к правителю Нахарины (так эта страна названа в той же «Истории Древнего Востока», и указано, что это Северная Сирия, у Эрмана – Нахаранна. – Пер.). Властитель Нахарины имел единственного ребенка – дочь. Он построил для нее дом с окном, которое находилось больше чем на семьдесят локтей над землей. Он приказал привести к нему всех детей всех князей Хару и сказал им: «Любой, кто взберется на окно моей дочери, получит ее в жены».

И вот после того, как прошло много дней и эти князья каждый день пытались это сделать, юноша проходил мимо. Тогда они привели юношу в свой дом, умыли его и накормили его коня. Они сделали для юноши всевозможные хорошие дела, они помазали его ароматами, и перевязали ему ноги, и дали ему поесть своего хлеба. Потом они заговорили с ним и сказали: «Откуда ты едешь, красивый юноша?» Он ответил им: «Я сын египетского военачальника, моя мать умерла, и мой отец взял себе другую жену. Позже она возненавидела меня, и я убежал от нее». Тогда они обняли и поцеловали его.

Потом царевич узнал от тех, чьим гостем оказался, что привело их туда; разумеется, он тоже возымел желание завоевать дочь правителя. «Затем они пошли взбираться, как делали каждый день, а этот юноша стоял далеко от них и наблюдал, и взгляд дочери правителя Нахарины остановился на нем.

И вот, когда прошло сколько-то времени, юноша стал взбираться вместе с княжескими детьми. Он влез наверх и добрался до окна дочери правителя Нахарины. Она поцеловала его и обняла все части его тела. Тогда к ее отцу пришли, чтобы обрадовать его сердце, и сказали ему: «Есть мужчина, который достиг окна твоей дочери». И отец спросил: «Это сын какого князя?», а ему ответили: «Это сын египетского военачальника, убежавший из Египта от своей мачехи». Тогда властитель Нахарины весьма рассердился. И он сказал: «Я не отдам свою дочь беглецу-египтянину. Он может возвращаться в свой дом». Те пошли и сказали юноше: «Возвращайся туда, откуда пришел». Но дочь крепко обняла его и просила передать отцу следующие слова: «Клянусь Ра-Хармахисом, если его отнимут у меня, я не буду ни есть, ни пить, пока не умру». Тогда гонец пошел и рассказал ее отцу, что она сказала. Нахарина послал людей убить юношу, когда тот был в его доме, но дочь сказала: «Клянусь Ра, если [они его убьют], то я [тоже] умру до заката солнца: я не проживу и часа без него»… И гонец рассказал об этом ее отцу.

Отец не мог понять, как возможна такая любовь, и выдал дочь за юношу. «Он обнял юношу, и целовал его во все части тела, и сказал ему: «Расскажи же мне, кто ты: смотри, разве ты теперь не мой сын?» Юноша ответил ему: «Я сын египетского военного, моя мать умерла, мой отец взял себе другую жену, потом она ненавидела меня, и я убежал от нее». Тогда правитель Нахарины отдал ему свою дочь в жены, и дал ему [слуг] и поля, а с ними – скот и всевозможные хорошие вещи.

И вот спустя какое-то время юноша сказал своей жене так: «Мне суждено погибнуть от трех причин – крокодила, змеи и собаки». Тогда жена сказала: «Так вели убить твою собаку, которая бежит впереди тебя». Он ответил: «Я не позволю убить мою собаку, которую я вырастил из щенка». Тогда она стала очень бояться за своего мужа и никогда не позволяла ему выходить из дому одному».

На этом сказка обрывается. Из поврежденных страниц, которые следуют за этим текстом в рукописи, мы можем понять, что благодаря бдительности своей жены царевич спасся от опасностей, угрожавших ему из-за змеи и крокодила. Вероятно, потом его верный пес невольно стал причиной его смерти, и так сбылась судьба царевича.

Все рассмотренные выше повести имеют один и тот же источник; в каждой из них последовательно развертывается один определенный сюжет. В то же время существовали и другие повести, в которых было смешано много различных старых легенд и в которых поэтому нет единого, последовательно развиваемого сюжета и отдельные части плохо стыкуются одна с другой. Это – общая черта фольклора всех народов, которая особенно характерна для народного искусства современного Египта. Прекрасным примером рассказа, отвечающего этому описанию, является вот эта запутанная, хотя и красивая повесть, написанная при XIX династии.

«Когда-то давно жили два брата, родившиеся от одной матери и одного отца; старшего звали Анупу (так в русском переводе, у Эрмана – Ануп. – Пер.), младшего Бата. Анупу владел домом и имел жену, а его младший брат жил с ним как сын. Это Бата ткал (?) для старшего брата, выгонял его скот в поля, пахал и жал; это Бата управлял для него всеми делами хозяйства. Младший брат был хорошим (крестьянином), подобных ему нельзя было бы найти во всей стране. Однако по вине жены отношения между этими любящими братьями испортились. Однажды, когда Бата возвратился с поля, где пахал вместе с Анупу, в дом, чтобы взять семена для посева, в его невестке проснулись любовные желания, и она попыталась соблазнить его. Но Бата сердито оттолкнул ее и поспешил обратно в поле к своему скоту; однако он ничего не сказал Анупу о случившемся. Эта снисходительность разрушила его жизнь. Когда наступил вечер, старший брат вернулся в дом, а младший брат шел за скотом. Он нагрузил себя всей травой, которая была на полях, и гнал скотину перед собой, ведя ее в хлев. Тогда жена старшего брата испугалась из-за того, что сказала. Поэтому она притворилась, будто пострадала от жестокого обращения, чтобы сказать мужу: «Твой младший брат совершил надо мной плохое дело». Вечером ее муж вернулся, как делал каждый день; он пришел к своему дому и обнаружил, что его жена лежит больная от грубого обращения. Она не полила воду ему на руки, как делала обычно, она не зажгла для него светильники; в его доме было темно, и она лежала там больная. Муж сказал ей: «Кто говорил с тобой?» И она ответила ему: «Никто не говорил со мной, кроме твоего младшего брата».

Тогда старший брат разъярился как пантера, наточил свой нож и взял его в руку. И старший брат встал за дверью хлева, чтобы убить младшего, когда тот вечером вернется и пригонит скотину в хлев.

И вот, на закате солнца младший брат нагрузил себя, как обычно, всеми полевыми травами и пришел. Его первая корова вошла в хлев и сказала своему пастуху: «Берегись, твой старший брат стоит там впереди тебя с ножом, чтобы тебя убить; беги прочь от него». И он услышал то, что сказала первая корова. Вторая вошла и сказала то же самое. Он заглянул под дверь хлева и заметил ноги своего брата, который стоял за дверью с ножом в руке. Он сбросил свою ношу на землю и быстро побежал прочь. Его старший брат побежал за ним с ножом в руке». Так Анупу в ярости гнался за младшим братом, но Ра заставил ручей течь между братьями и таким образом укрыл несчастного Бату от преследователя. Всю ночь они стояли каждый на своем берегу этой воды, но утром Бата стал разубеждать брата, поклялся ему перед богом солнца, что невиновен, и стал упрекать за то, что брат смог так легко усомниться в его правдивости. «А теперь, – добавил он, – иди домой и сам присматривай за скотом, потому что я больше не могу жить с тобой. Я уйду в долину акаций. Но вот что будет со мной: я возьму свое сердце и положу его на цветок акации. И когда тебе подадут кувшин пива, и оно вспенится, это будет знак для тебя, тогда приди и найди это сердце». Тогда Анупу вернулся домой, убил свою жену и сидел там в печали; но Бата все же ушел в долину акаций.

Итак, мы видим, что рассказ начинается просто и чисто по-человечески; но позже в нем появляется мотив, включение которого в повесть трудно объяснить. Бата превращается из набожного молодого пастуха в героя, жизнь которого мистическим образом связана с цветком дерева. Он живет под этим деревом, боги общаются с ним, они дарят ему жену, чтобы он не был одинок. Но эта божественная дева приносит ему несчастье. Царь Египта, которому море принесло прядь ее волос, отправляет к ней своих посланцев, и она позволяет унести себя к нему. Она выдает царю тайну, от которой зависит жизнь ее мужа, акацию срубают, и Бата падает на землю мертвый. Тогда происходит то, что предсказал Бата. Анупу у себя дома по вспенившемуся пиву в своем кувшине узнает, что случилось с его братом, приходит в долину акаций и находит его тело. Потом он семь долгих лет ищет его сердце, и, когда наконец находит, Бата воскресает. Но тут же превращается в священного быка, которого Анупу должен отвести к царю. Когда этот бык подходит к царице, он делает так, что она узнала в нем своего мужа. Царица велит зарезать быка, но из его крови вырастают два сикомора; она приказывает срубить эти деревья, но щепка от них попадает ей в рот. После этого она зачинает сына, которого царь объявляет своим наследником. Но этот мальчик – сам Бата, который, когда вырастает, добивается, чтобы царицу убили, и потом царствует вместе со своим братом.

На этом сказка кончается, и даже при самом смелом ее толковании мы с трудом можем обнаружить какую-либо внутреннюю связь между отдельными ее частями. Они явно представляют собой отрывки из разных легенд, которые сложились в одно целое в уме рассказчика; в одной мелкой подробности даже сейчас можно с уверенностью узнать заимствование из мифа об Осирисе.

Простота стиля, отличающая эти повести от повестей эпохи Среднего царства, характерна и для более поздней литературы: очевидно, мода во многом повернула обратно, к естественной простоте. Но мы не должны думать, что она очень далеко качнулась в противоположную сторону. Книги эпохи Среднего царства всегда считались в школах образцами классического изящества^[342], а в официальных текстах египтяне подражали их тяжеловесному стилю и старинной фразеологии, и то, что получалось в результате, на наш взгляд, было не слишком привлекательным. Повесть эпохи Нового царства, написанная просто и разговорным языком, вроде той, которая пересказана выше, для нас гораздо привлекательнее, чем изящные сочинения ученых литераторов, которые даже в тех случаях, когда пользовались разговорной речью, всегда считали себя обязанными чередовать ее с обломками старины.

Интересная книга, которая сохранилась до наших дней без повреждений в папирусе Анастази, дает нам чудесную возможность взглянуть на то, какими были вкусы и жизнь литературных кругов эпохи Нового царства. Она состоит из писем, которые писец N.N. (имя уничтожено), сын Неннофре, занимавший должность при одной из царских конюшен, посылал «своему другу Нехтсотепу, царскому писцу приказов для армии». Эти письма предназначались не для того, чтобы сообщать новости, а чтобы показать тонкость ума и изящество стиля как довод в литературном споре. Предполагается, что автор – ученый и остроумный человек; он сам называет себя «искусным в священном письме и не невеждой, человеком, который смел и силен в труде (богини мудрости) Сефхет; слугой повелителя Хмуну (бога Тота) в доме книг». Он «учитель в палате книг» и «князь для своих учеников» (то есть для школьников, которых учит)^.. Его противник в споре Нехтсотеп мало чем может похвалиться по сравнению с такими достоинствами; правда, у него «изумительно доброе сердце, он не имеет себе равных среди всех писцов, завоевывает любовь каждого; приятен на вид, опытен во всем как писец, его совета спрашивают, чтобы узнать, что лучше всего». Но при всех этих хороших качествах ему не хватает того красноречия, в котором так преуспел автор писем. Автор имеет полное право похвалиться тем, что «все, что выходит из его уст, словно окунули в мед». Это превосходство его стиля над стилем Нехтсотепа является главным содержанием книги.

«Твое письмо дошло до меня, – пишет автор Нехтсотепу, – как раз в то время, когда я садился на принадлежащего мне коня, и я обрадовался ему». Но эта его радость была недолгой, потому что, внимательнее присмотревшись к письму, он говорит: «Я обнаружил, что оно не достойно ни похвалы, ни порицания. Во фразах одно смешано с другим, все твои слова неверны, они не выражают того, что ты хочешь ими сказать. Это письмо нагружено большим числом пауз и длинных слов. Ты приходишь ко мне, увязший в путанице и нагруженный ошибками».

Похоже, что после этого автор намерен создать контраст между этим неприглядным письмом и своим ответом.

Он желает показать, как должен был бы писать Нехтсотеп, и с этой целью повторяет ему часть его письма в более изящной форме. Конечно, из многих присланных Нехтсотепом свитков его соперник умело отобрал самые подходящие, чтобы еще и всячески язвить своего оппонента ядовитыми насмешками. Тот хвалился своими военными подвигами и с гордостью описал свои походы по Сирии. В пересказе автора они тоже упомянуты, но, как правило, с большой долей иронии.

Перед тем как автор переходит к теме, которой посвящена основная часть его книги, он считает нужным защитить себя от двух нападок личного характера, которые его друг посмел направить против него. Нехтсотеп упрекнул автора в том, что тот – плохой чиновник «со сломанной рукой и бессильный». Ответ на это звучит так: «Я знаю много людей, которые бессильны и у которых сломана рука, людей жалких и бесхребетных. И все же они богаты домами, едой и продовольствием. Меня же никто не может упрекнуть в этом». Затем автор приводит в пример ленивых чиновников, которые, несмотря на лень, сделали себя карьеру и, похоже, являются хорошими друзьями его противника; в доказательство он полностью называет их имена. Отбить второе нападение было легче: Нехтсотеп упрекнул автора, что тот не является ни писцом, ни военачальником, поскольку его имени нет в соответствующем списке. «Пусть тебе всего лишь покажут эти книги, и ты найдешь мое имя: я числюсь при большой конюшне царя Рамсеса II. Спроси у начальника этой конюшни: есть ли записи о доходах, поступающих на мое имя. Я действительно зарегистрирован, я действительно писец».

После этого автор начинает обещанный пересказ повествования о делах Нехтсотепа, «этого превосходнейшего писца с понимающим сердцем, светильника во тьме для воинов, которых он просвещает». Он напоминает Нехтсотепу, как хорошо тот перевез огромные монументы для царя и вырубил из камня обелиск 120 локтей в длину в сиенской каменоломне и как потом он во главе 4 тысяч солдат совершил поход в каменоломни Хаммамата, чтобы «уничтожить того мятежника». Теперь же он идет по Сирии, как махар, то есть герой, и марина, то есть знатный человек, с удовольствием именуя себя этими чужеземными титулами. И тут автор переходит к той теме, которая дает ему больше всего возможностей для колкостей.

Он мысленно проходит вместе со своим противником все этапы его похода. «Я писец и махар – повторяешь ты много раз. Ну что ж, ты говоришь правду. Продолжим. Ты заботишься о своем отряде, твои кони быстры, как шакалы, когда их пускают вскачь, они подобны ветру во время бури. Ты сжимаешь поводья, ты берешь свой лук – теперь мы увидим, что может сделать твоя рука. Я опишу тебе, что выпадает на долю махара, я расскажу тебе, что он делает.

Разве ты не пришел в страну хеттов и не увидел страну Эупа? Разве ты не знаешь форму Хадумы и форму Игадая тоже? Каковы его очертания? С какой стороны от Дар царя Сесецу стоит город Харбу? И как устроен его брод?

Разве ты не ходил походом в Кадеш и Тубахе? Разве ты не прибыл к бедуинам с наемниками и воинами? Разве ты не прошел путь до Магара, где небо темное даже днем, потому что эта страна поросла дубами и акациями (?), достающими до неба, где львов больше, чем шакалов и гиен, и где бедуины окружают дорогу.

Разве ты не поднимался на гору Шауа?.. Когда ты возвращаешься к себе ночью, все члены твоего тела покрыты синяками и твои кости утомлены, и ты засыпаешь. Когда ты просыпаешься, стоит мрачная ночь, и ты совершенно один. Разве не пришел вор, чтобы ограбить тебя?

…Этот вор среди ночи украл твою одежду и сбежал. Конюх проснулся ночью, увидел, что произошло, и забрал себе остальное. Потом он ушел к каким-то плохим людям, присоединился к бедуинским племенам и сделался азиатом…

Я расскажу тебе еще об одном таинственном городе, который называется Кепуна. Как идут там дела? О богине Кепуны – в другой раз. Разве ты не встретился с ней?

Я зову: поезжай в Баруте (Бейрут), в Ди(ду)ну (Сидон) и Дарпуте (Сарепту). Где находится брод Натана? Как идут дела в Эуту? Они находятся выше другого приморского города – это город Дар (Тир) на побережье, носящем его имя. В этот город воду привозят на кораблях, рыбы в нем больше, чем песка… Куда ведет дорога из Аксапу – в какой город?

Я зову: пойдем к горе Усер. Как выглядит ее вершина? Где находится брод? Покажи мне, как можно пройти из Хамате (Хамат) в Дегар и Дегар-эар, в то место, куда отправляется махар?

Как он идет к Худару? Где находится брод? Покажи мне, как можно пройти в Хамате (Хамат), Дегар и Дегар-эар – в то место, куда отправляется махар?»

Дальше продолжается в том же духе томительный ряд бессодержательных риторических вопросов, путаница и мешанина из варварских имен, в которую то тут, то там вставлены небольшие описания страданий путника, и, хотя в этих описаниях не заметно большого ума, они кажутся читателю оазисами в окружающей их пустыне. Так, после обычного вопроса о том, где может быть брод через Иордан, где находится Мегиддо и может ли быть еще где-нибудь такой же храбрый махар, письмо вдруг продолжается так: «Остерегайся ущелья с пропастями в две тысячи локтей глубины, которые полны скал и валунов. Ты делаешь обход. Ты сжимаешь свой лук… и показываешься перед добрыми князьями (то есть союзниками Египта); от этого их взгляды устало замирают на твоей ладони. «Эбата Кама еар махар нам у», – говорят они; так ты заслуживаешь имя махара и одного из лучших военачальников Египта. Твое имя становится таким же знаменитым среди них, как имя Кадардея, князя Эсары, когда гиены нашли его в зарослях кустарника, в узком ущелье, которое простреливали из луков бедуины. Они прятались под кустами, многие из них были ростом в 4 локтя от носа до пяток, их глаза смотрели дико, их сердца были недружелюбны, и они не стали бы слушать никакие льстивые слова.

Ты один, возле тебя нет ни одного разведчика, за тобой не идет войско, и ты не можешь найти никого, кто показал бы тебе верный путь. Тогда тебя охватывает страх, твои волосы стоят дыбом, твое сердце у тебя во рту. Дорога полна скал и валунов, ты не можешь идти по ней из-за растений эшбуруру и када, из-за растений наха и жимолости. По одну ее сторону находится пропасть, по другую – склон горы; так ты поднимаешься на гору».

Конец этого трудного путешествия таков: лошади пугаются и разрывают свои постромки, несчастный махар должен идти пешком под жарким солнцем, страдая от жажды и от страха перед врагами, которые могут устроить засаду. На этом пути его все время преследуют несчастья. «Когда ты входишь в Иоппию, – насмешливо рассказывает автор, – ты находишь там сад, зеленый как весна. Ты входишь туда, чтобы получить еду, и обнаруживаешь там прелестную девушку, которая присматривает за винами. Она становится твоей спутницей, она околдовывает тебя своей красотой». Разумеется, какой-то вор, воспользовавшись этим романтическим часом любви, выпрягает лошадей из колесницы махара и крадет его оружие.

Как мы видим, в основной части книги автор в своих нападках всего лишь безобидно поддразнивает Нехтсотепа, и в доказательство того, что на самом деле вовсе не хотел нанести обиду, автор великодушно завершает свое послание словами: «Гляди: это дружеская манера, и ты не можешь сказать, что я заставил твое имя дурно пахнуть для других людей. Смотри: я только описал тебе, что выпадает на долю махара; я пересек Сирию для тебя, я описал тебе страны и города с их обычаями. Будь милостив к нам и смотри на нас мирно».

На этом книга завершается. Даже самый добрый критик вряд ли станет утверждать, что в ней много ума, и еще меньше он будет склонен хвалить ее за ясность описаний и изящество слога. Однако в Египте она пользовалась большой известностью и широко использовалась в школах^[343], а поскольку она не имела ни моральной, ни учебной цели, причиной такого широкого распространения должен быть ее стиль. То, что для нас выглядит таким прозаическим, образованному и занимавшемуся литературным творчеством египтянину эпохи Нового царства казалось очаровательным и достойным подражания, – «окунутым в мед», как выразительно сказал наш автор.

Учебники в узком смысле этого слова легко распознать по заголовку «сбот», то есть учебная книга, или книга для уроков. Разумеется, в них преобладал один определенный стиль. Более ранние книги, которые, видимо, все относятся к эпохе Среднего царства, должны были не только учить жизненной мудрости и хорошим манерам, но и предостерегать от легкомысленного поведения. Наставления, которые в них содержатся, всегда даются от имени какого-нибудь мудреца прежних времен – великого царя Аменемхета I или ученого наместника провинции Древнего царства, который передает своему подрастающему сыну ту мудрость, что так удачно вела его самого по жизни. Даже по форме этих изречений видно, что они созданы человеком, который не любит праздной болтовни.

Они либо близки к пределам возможного по лаконичности, либо скрывают мысли за множеством примеров, или же отличаются искусственностью в построении фраз. Примеры этого туманного языка, который, как правило, совершенно непонятен для нас, уже были приведены в предыдущей части этой главы.

Однако среди этой литературы существуют два приятных исключения. Одно из них – поучение, которое Эней оставляет в наследство своему сыну Хенсхотепу. Это собрание коротких и сравнительно простых по стилю изречений. От них даже мы – не египтяне и не писцы – можем получить удовольствие, доказательством чего могут служить отрывки, процитированные выше в разных местах^[344]. Другое исключение – дидактическая поэма Даууфа, в которой этот мудрец предупреждает своего сына, что любой вид деятельности, не связанный с книжным знанием, приносит человеку несчастье, и показывает ему, что все профессии, кроме профессии ученого, становятся для человека причиной бед, при этом восхваляя и преувеличивая счастье, которое ожидает ученого мужа^[345].

Ораторские «инструкции» эпохи Нового царства, передававшиеся в форме писем от учителя к ученику, утомительно «играют» одну и ту же «мелодию», повторяя эту мысль. Быть воином – несчастье, возделывать землю – несчастье тоже, потому что единственное счастье для человека – это «обращать свое сердце к книгам днем и читать ночью». Глупец, который не проявляет старания на «службе Тота» и, несмотря на все предостережения, «бежит от своих книг так быстро, как могут нести его ноги, как бежит лошадь на скачках (?) или как газель, когда она убегает», имеет такой же упрямый ум, «как осел, когда его бьют», и так же мало послушен, как «глухой, который не слышит и с которым надо говорить руками»; он подобен плохому моряку, который не знает, куда направить свой корабль.

У египтян были очень серьезные основания для того, чтобы преподавать ученику мудрость с помощью вымышленных писем: они считали умение правильно сочинять письма искусством, которому надо обучать, чтобы каждый начальник и каждый подчиненный могли обращаться друг к другу так, как этикет предписывал людям их ранга. Например, родственнику или другу, спрашивая его о здоровье, можно было написать для его ободрения: «Я каждый день прошу Ра-Хармахиса при его восходе и закате, а также Амона-Ра, и Птаха, и других богов и богинь, чтобы ты был здоров, чтобы ты жил долго, чтобы ты был счастлив. Если бы я мог снова увидеть тебя здоровым и обнять тебя своими руками». Но фразы, подходящие для обращения подчиненного к своему начальнику, должны были быть полны покорности и смирения. Кроме того, письмо надо было хорошо обдумывать, поскольку человек, умевший писать изысканным поэтическим слогом, мог, как мы видели на примере писем-образцов, придать изящество даже самой мелкой теме. Например, требуя гусей, которые не были ему доставлены, он мог сказать: «эта белая птица» или «этот прохладный водоем», а к словам о том, что кто-то благополучно вернулся в свой дом, можно было прибавить длинное поэтическое описание красот этого дома^[346].

Гармоничная природа Египта не пробуждает в душе вдохновенье, и бедность воображения, свойственная древним египтянам, и их современным потомкам, скорее всего объясняется именно тем, что пейзажи их родины красивы, но однообразны. Разумно предположить, что эта особенность египтян должна быть особенно заметна в их поэзии и прикладных искусствах. В обеих областях они не оставили нам ничего другого, как только лишь реалистические произведения, что хорошо. Уютный вид окружавшей египтян природы и простота условий, в которых они жили, обеспечивали их поэтов и скульпторов подходящими темами для творчества. Поэтому, взяв за исходную точку обзора египетской поэзии жанр баллады, мы начнем разговор об этой поэзии с ее лучших достижений.

Для современных феллахов, когда они наклоняют колодезный журавль или вращают водяное колесо, одно из самых больших удовольствий – напевать свои однообразные песни. Их предки, вероятно, сопровождали свой труд таким же бесконечным монотонным пением. Счастливый случай сохранил для нас две такие песни. Одна из них относится ко времени правления V династии; ее пел пастух, обращаясь к своим овцам, когда, по египетскому обычаю, после посева гнал их по полю, чтобы они втоптали в мокрую землю семена. Звучит это примерно так:

Смысл этого (если только я понял правильно) такой: пастух смеется над собой – над тем, что он должен идти по воде через затопленные поля, где с ним здороваются рыбы. А от времен XVIII династии до нас дошла короткая песня, которую поет быкам их погонщик, когда раз за разом водит их по кругу на гумне:

Эти слова звучат совершенно бессмысленно; очевидно, они были искажены.

Эта песня, как бывает с подлинными народными песнями, имела несколько вариантов. До нас дошел еще один из них, приведенный ниже, который, несомненно, яснее по смыслу:

Один из вариантов этой песни действительно могли петь египетские крестьяне.

Нам известна – по крайней мере, в позднейшем переработанном виде – еще одна старинная египетская песня, которая была в ходу скорее у образованных слоев общества. Это – застольная песня египтян, которая, кажется, была известна и грекам. Греческие авторы сообщают, что на пирах вместе с вином носили изображение мумии, чтобы напомнить о смерти гостям, наслаждавшимся быстротечной жизнью^[349]. Содержание той песни, о которой мы говорим, так полно соответствует этому обычаю, как только возможно.

Самый ранний ее вариант, дошедший до нас, это «Песня из дома благословенного царя Энтуфа (Антуфа), написанная перед арфистом»; следовательно, это была песня, написанная в гробнице этого раннего фиванского монарха рядом с изображением певца. До нас дошли еще два ее варианта, относящиеся к эпохе Нового царства, то есть она, должно быть, была очень любима египтянами:

Более поздняя версия похожа на эту. Ее пел арфист на пиру в честь похорон жреца Неферхотепа^[350]:

Итак, постоянно повторяющаяся мораль этих песен: наслаждайся своей жизнью как можно дольше, пока твое сердце не остановилось навсегда; день смерти наступит раньше, чем ты думаешь, и все твои причитания и жертвоприношения не призовут мертвых обратно к тебе. Сокровища, которые ты добыл в этом мире, ты должен будешь оставить, уходя из него; то, что ты построил на земле, разрушается; и только удовольствия, которыми ты насладился, по-настоящему принадлежат тебе. Но есть одно, что ты можешь добыть себе и что никогда не потеряешь^[351]:

Я думаю, что эти стихотворения показались бы достойными внимания, даже если бы они были созданы в другой стране с более богатой поэзией; здесь, в бесплодной пустыне египетской литературы, где большинство растений засыхали, еще не успев расцвести, они восхищают нас вдвое сильнее.

Любовные песни эпохи Нового царства почти так же очаровательны. Существует поэтический сборник под названием «Прекрасные, радующие песни твоей сестры, которую любит твое сердце, когда она идет по полям»^[352]. В этих песнях описаны чувства тоскующей от любви девушки, которая напрасно ищет взглядом среди полей «своего брата, которого любит ее сердце». Ничто больше не радует ее – ни пироги, ни вино: «то, что сладко для рта, теперь для меня как птичья желчь; лишь твое дыхание может утешить мое сердце». То, чем она раньше занималась, сегодня ее уже не интересует: во всем не хватает ее друга:

Но любимый не приходит ей помочь:

Вскоре она высказывает свои желания более откровенно:

И в конце, после бессонной ночи, она признается ему:

Но похоже, что в сердце девушки проникают печаль и ревность, поскольку она выглядывает из наружной двери своего дома и тревожно смотрит на дорогу, чтобы увидеть, не идет ли к ней ее любимый. Она действительно слышит чьи-то шаги, но это только «быстроногий посланец», который принес извинения: любимый не может прийти. «Скажи просто, что тебя нашла другая», – отвечает она ему.

Снова жалоба, но жалуется юноша:

Однако сестра не приходит, хотя он отдал бы все, что имеет, чтобы она только поговорила с ним.

В главе II я уже рассказал о том, что для египтянина цветущий сад был самым подходящим местом для любовной сцены. Здесь мы можем, в дополнение к красивой песне, приведенной раньше, процитировать строфу из другого стихотворения. Оно интересно также своей формой: в нем, как в итальянских ритурнелях, каждая строфа начинается названием цветка, а ее остальная часть слабо связана с этим названием игрой слов. Мы должны помнить, что у девушки на голове надет венок, и каждый новый цветок, который она добавляет к нему, напоминает ей о ее любви. Таким образом, если мы можем заменить египетскую игру слов другой похожей собственного изобретения, мы можем передать содержание строфы так:

Теперь мы должны обратить свое внимание на более высокую по стилю лирическую поэзию, хотя эта отрасль поэтического искусства не включает в себя ничего особенно приятного. Гимны, которых до нас дошло такое огромное количество, в большинстве случаев имеют форму молитвенного песнопения во славу богов; похоже, что о любви певцов к божеству не было и речи, поскольку основная часть гимна состояла из стандартных фраз, которые можно было применить к любому из могущественных богов, а также использовать при поклонении царю. «Обе страны вместе оказывают ему почести – тому, страх перед кем внушен всем странам, великому славой, тому, кто покорил своего врага, кого восхваляет великий круг богов, кому дан сан его отца; он получил господство над обеими странами, все существа полны восторга, их сердца полны радости, все люди радуются, и все создания восхищаются его красотой», – вот примеры этой фразеологии. Если к этому добавить имя одного из богов и несколько намеков на миф об этом боге, его храм или его венцы, обычный по форме гимн будет готов. Например, можно ли представить себе что-либо более лишенное смысла, чем вот этот гимн в честь Осириса, где описана его статуя и перечислены его храмы? «Поклонение тебе, Осирис, сын Нут! Владыка рогов с высоким столбом, которому даны венец и радость перед богами! Созданный Атумом! Тот, чье могущество – в сердцах людей, и богов, и духов! Тот, кому было дано владычество в Гелиополе; великий своим бытием в Бусирисе! Владыка страха в Эадте, великий мужской зрелостью в Резету! Владыка мощи в Хененсутене! Владыка систра в Тененте! Великий любовью в каждой стране, тот, о ком прекрасна память во дворце бога! Великий великолепием в Абидосе, тот, кому было дано торжество перед богами…»^[353]

Лучшие по сравнению с остальными среди этих религиозных стихов – те, которые в прошлом были очень широко распространены: «Гимны в честь Ра». Когда солнце восходит в стране богов, то есть на востоке, и прогоняет прочь тьму, то все живые существа кричат от радости, особенно бабуины, которые, как верили египтяне, имели обыкновение поднимать в это время лапы вверх и протягивать их в мольбе к благодетельному дневному светилу^[354]. Они считали, – что человечество должно поступать так же, как поступают эти ученые и набожные животные, и говорить восходящему солнцу так: «Поклонение тебе, о Ра, при твоем восходе, Атуму при твоем закате! Ты поднимаешься, поднимаешься и сияешь, ты сияешь, венчанный на царство царь богов! Ты владыка небес и владыка земли, сотворивший тех, кто вверху, и тех, кто внизу!^[355] Ты единственный бог, который действует с самого начала! Ты – тот, кто сотворил мир и создал человека, кто сотворил небесную реку и создал Нил, кто сотворил воду и дал жизнь тому, что в ней! Ты тот, кто сложил в кучу горы и дал существование скоту и людям»…^[356]

Или еще:

«Поклонение тебе, тому, кто поднимается в небесной реке и освещает обе страны после того, как выходит. Все боги вместе восхваляют тебя… о юный муж, прекрасный в любви! Когда он восходит, род людской живет, и боги кричат от радости, приветствуя его. Духи Гелиополя славятся в нем, и духи Буто превозносят его^[357]. Бабуины поклоняются ему, и все дикие звери вместе восхваляют его.

Твоя змея-урей одолевает твоих врагов. Те, кто находятся в твоей ладье, радуются тебе, и твои лодочники довольны. Ладья утреннего солнца приняла тебя; и твое сердце, о владыка богов, радуется тому, что ты создал; они оказывают тебе поклонение. Богиня неба сияет подобно лазуриту рядом с тобой, а бог небесной реки танцует (?) перед тобой со своими лучами света»^[358].

Было обнаружено около ста вариантов этих гимнов в честь солнца – для утра и для вечера; и, как правило, они кажутся нам приятнее, чем гимны в честь других богов – вероятно, потому, что восход и закат мощного, дающего жизнь светила пробуждает в человеке более глубокие и подлинные чувства, чем статуя Осириса или изображение Птаха. То же самое можно сказать о гимнах в честь Нила: текущий по земле благословенный для людей поток воды – это видимое глазами священное существо, а когда египтянин имеет дело с тем, что реально, и описывает то, что он видит каждый день, его искусство всегда достигает наивысших успехов. В стихотворных гимнах это очень хорошо видно: если среди их монотонных фраз нам попадается приятный отрывок, мы можем держать пари десять к одному за то, что его вызвало к жизни упоминание чего-то из мира природы.

Например, составитель гимна в честь Амона мог, перечисляя эпитеты бога, остановиться и после избитых фраз:

добавить такие стихи:

Это наивно и очаровательно; здесь видно то же умение с любовью наблюдать за природой, благодаря которому так хорошо удались изображения животных на египетских рельефах.

Большая часть того, что мы сказали о религиозных гимнах, относится и к гимнам в честь царя; каков их стиль, читатель может вспомнить по нескольким уже процитированным отрывкам.

Они тоже состоят в основном из цепочки нанизанных одна за другой фраз и полны высоких слов и дерзких преувеличений, которые стали банальными от частого употребления. Например, в одной оде, которую очень любили в Египте^[360], Амон-Ра обращается к Тутмосу III, великому завоевателю:

и так далее в том же духе еще десять двустиший. Однако все эти высокопарные слова не производят впечатления на читателя, его не трогают постоянно повторяющиеся заявления о том, что царь «приводит мятежников пленными в Египет, приводит их князей с их данью во дворец», что «боязнь его в их телах, их руки и ноги дрожат от страха перед ним», что «страна народа хеттов (Хеттское царство. – Ред.) пронзена до сердца и стала грудой трупов» (ни Тутмос III, ни другие фараоны никогда не проникали дальше окраин земель, контролируемых Хеттским царством, столица которого, Хаттусас, находилась в центральной части Малой Азии. – Ред.), – как охотно бы мы отдали эти уверения за одну строку, полную подлинного чувства. В памяти читателя вряд ли остается хотя бы одна строка – это плохой признак и показывает, что все эти напыщенные стихотворения ничего не стоят. Их высокопарные слова вызывают у нас лишь одно чувство – ощущение, что мы это уже читали десятки раз в других местах. Но даже в этих одах время от времени описания природы становятся исключением из правила. Обычно они представляют собой образные сравнения – например, для царя могут найти такие сравнения: «победоносный лев, который то идет вперед, то возвращается, который рычит, голос которого отдается эхом в скалистой долине, шакал, который торопливо ищет себе добычу, обегая кругом весь мир в короткое время… пожар, питаемый маслом из трав, а сзади него идет буря, подобная пламени, которое почувствовало жару… ужасная буря, свирепствующая на море, ее волны поднимаются как горы, никто не приближается к ней, а тот, кто оказался внутри нее, погружается в пучину».

Сказки, сюжет которых, как мы уже видели, часто был основан на исторических событиях, убеждают нас в том, что доблестные дела царей, их великие постройки и их войны могли вдохновить воображение египтян на более благородные произведения, чем эти гимны. Но как народ египтяне едва ли поднялись выше этих безыскусных рассказов и едва ли сделали в поэтическом искусстве следующий шаг вверх – к эпической поэзии, поскольку среди их литературных сочинений, которые дошли до нас, есть лишь один пример попытки рассказать о делах фараона в истинно поэтической форме – поэма о великой битве Рамсеса II с войском хеттов при Кадеше (в 1312 или 1286 г. до н. э. – Ред.). Стихи, должно быть, весьма понравились прославленному в них царю, поскольку он несколько раз приказывал написать их на стенах только что построенных храмов.

Похоже, что и у народа эта поэма пользовалась большой любовью, потому что через семьдесят лет, в царствование Меренптаха, мы встречаемся с ней в школьной тетради^[361].

Однако на нас, избалованных современных людей, она не производит большого впечатления, и читатель вряд ли разделит восхищение тех энтузиастов-египтологов, которые сравнивают ее с «Илиадой».

Прежде всего нам совершенно прозаическим стилем сообщают точные данные о том, где и как стояли обе армии перед сражением. Затем поэма продолжается так: «Его величество поспешил вперед и прорвал ряды хеттов – совсем один, с ним не было никого. Когда его величество потом оглянулся назад, он увидел, что ему отрезали путь к отступлению 2500 колесниц, на которых находились все герои жалкого правителя хеттов (царь хеттов Муватталлу. – Ред.) и многих стран, которые были с ним в союзе, – Эрту, Масу, Патасы, Кешкеша, Эруна, Кадауаданы, Хербу, Экатере, Кадеша и Руки. На каждой колеснице их стояло целых трое (экипаж хеттской колесницы – возничий, оруженосец, прикрывавший щитом бойца, метавшего копья и стрелявшего из лука, – превосходил по ударной мощи экипаж египетской колесницы из двух человек. – Ред.)… Ни один князь не был с ним, ни один колесничный возница, ни один начальник воинов из пеших или колесничных войск; его пешие войска и войска на колесницах покинули его, и ни один человек из них не был там, чтобы сражаться рядом с ним. (Внезапным ударом хетты поставили египтян в критическое положение. – Ред.)

Тогда его величество заговорил: «Как же это, отец мой Амон? Неужели отец забывает о своем сыне? Я ведь ничего не делал без тебя. Разве я не шел вперед или стоял на месте ради тебя, ни разу не отступив от твоего замысла, и я никогда не выходил из твоей воли… Чего же хотят эти азиаты перед Амоном? Жалок тот, кто не знает бога. Разве я не воздвиг для тебя много памятников, чтобы наполнить твой храм моей военной добычей? Я построил тебе дом на миллионы лет и пожертвовал в него дары. Все страны вместе приносят тебе свои первые плоды, чтобы увеличить твои священные доходы; для тебя закалывают десять тысяч быков и вместе с ними кладут всевозможные ароматные травы. Я не отнял свою руку до тех пор, пока не устроил тебе зал со столбами и не построил тебе каменные пилоны… и не воздвиг тебе вечные древки для стягов; я также привез обелиски из Элефантины. Я – тот, кто велит привозить для тебя вечные камни и заставляет корабли плыть по морю, чтобы привезти тебе дары изо всех стран. Разве такое бывало когда-нибудь раньше?

Позор тем, кто противится твоей воле! Благо тому, кто понимает (?) тебя, Амон!.. Я взываю к тебе, мой отец Амон. Я нахожусь посреди множества людей, со мной нет никого, моя пехота и мое войско на колесницах покинули меня. Когда я кричал им, никто из них не слышал меня. Когда я звал их, я обнаружил, что Амон для меня лучше, чем миллионы пеших воинов и сотни тысяч колесниц, братьев или сыновей, объединенных вместе. Труды людей – ничто, Амон драгоценнее, чем они. Я пришел сюда по слову твоих уст, о Ра, и не преступил границ того, что было твоим замыслом.

Разве я не зову с края мира? И все же мой голос достиг Гермонта. Ра услышал меня, он приходит ко мне, когда я взываю к нему. Он протягивает мне свою руку – я радуюсь; он говорит сзади меня: «Ты не одинок – я с тобой, я твой отец Ра, моя рука с тобой. Я стою для тебя больше, чем сотни тысяч вместе. Я – владыка победы, который любит доблесть».

Я снова овладеваю собой (?), моя грудь полна радостью. Что я желаю сделать, то происходит. Я подобен Монту (бог войны. – Ред.), я стреляю вправо и устремляюсь (?) налево. Я подобен Ваалу, подобен чуме для них: я обнаруживаю, что 2500 воинов их колесничного войска лежат, зарубленные, под ногами моих коней. Смотрите: никто из них не в силах сражаться со мной, их сердца тают в их телах, их оружие падает, они не могут стрелять, и у них нет мужества, чтобы сжать в руке кинжал. Я заставляю их броситься в воду, как бросаются в воду крокодилы. Они падают один на другого, а я убиваю их по моему хотению. Ни один из них не смотрит назад, и ни один не оборачивается. Тот из них, кто падает, не встает снова».

Если бы поэма закончилась на этом, мы могли бы испытать радость от действительно приятной мысли о том, что бог поспешил в далекую страну на помощь царю, когда тот твердо верил в него. Но, к несчастью, поэма все тянется и тянется без конца, а действие вообще почти не движется вперед. Царь неутомимо разглагольствует о своем героическом мужестве, о своей великой победе, о малодушии и нерешительности своих солдат, о замешательстве растерявшихся врагов и их разгроме. (В ходе боя хетты, использовав растянутость египетского войска (4 отряда, 20–30 тысяч человек, колесницы), ударом 1,5 тысячи колесниц практически уничтожили отряд «Ра», атаковали отряд «Амон», где находился сам Рамсес II, затем ввели в бой еще 1 тысячу колесниц. Рамсеса II спас подошедший отряд «Птах», ударивший хеттам в тыл. Хеттские колесницы, прорвавшись, вышли из боя, потеряв, вероятно, как и говорится в поэме, 2500 человек, т. е. треть экипажей. Но египтяне потеряли половину войска, а хетты так и не ввели в бой свою пехоту. Поэтому Рамсес II, чудом уцелевший в бою, вернулся в Египет, объявив о своей победе. Но хеттские источники говорят, и более обоснованно, о победе царя Муватталлу, имевшего первоначально около 20 тысяч человек, в т. ч. экипажи 2,5 тысячи колесниц, хотя и «по очкам». – Ред.) Таким образом, в этом так называемом эпосе мало действия и много слов.

Этот рассказ о битве при Кадеше называется поэмой лишь из-за своего стиля, который имеет поэтическую окраску, хотя ему явно не хватает поэтического начала в форме. Как правило, форма его та же, которая хорошо знакома нам по древнееврейской поэзии: так называемый параллелизм фраз, когда два коротких предложения следуют одно за другим и соответствуют одно другому в строении и, как правило, также по смыслу. Это описание царя – именно такой случай:

Немного более свободный параллелизм применен в изящном сравнении изменчивости судьбы с ежегодным изменением русла водного потока.

Параллельные фразы могут группироваться в строфы, в построении которых часто бывает очень много мастерства и мало естественности – это видно по многочисленным стихотворениям, процитированным в этой и предыдущих главах. Более того, эти параллельные фразы часто размещаются в разном порядке:

Здесь строки расположены в порядке a b a b, причем и a, и b, в свою очередь, тоже делятся на параллельные части, и в итоге схема имеет вид a¹ a² b¹ b² a¹ a² b¹ b². Поэт не ограничился этими двумя параллельными одна другой строфами, а создал подобным же образом еще восемь других. Часто случается также, что параллельные стихи в определенном месте намеренно разрываются одиночной строкой.

Похоже, что рядом с этим основанным на антитезе стилем существовала и другая, метрическая поэзия – стихи, делившиеся на короткие строки, которые в рукописях эпохи Нового царства отделялись одна от другой красными точками^[362]. В этих коротких стихотворениях стоят знаки препинания, и не только те, которые поясняют их смысл, но и разделители, которыми надо было пользоваться как указателями при чтении вслух. Однако никаких подробностей о них мы не знаем. Мне бы хотелось добавить к сказанному лишь одну догадку: вероятно, считалось, что каждая строка должна содержать определенное количество главных ударений – обычно два. Мне представляется, что в основе такого построения стихотворной строки лежит одна особенность ударения в египетском языке – то, что несколько тесно связанных синтаксически слов получали одно на всех главное ударение.

Совершенно естественно, что египтяне прибегали к помощи всевозможных искусственных средств, чтобы «слепить» свои стихи, содержание которых часто было очень бедным. Излюбленным приемом для этого была аллитерация, примером чего служит стихотворение, уже процитированное ранее, в котором семь слов из десяти начинаются со звука м:

Таким же образом автор посвятительной надписи в честь царицы Хатшепсут посчитал, что самым изящным стилем, который он может применить, будет такой:

В большой оде в честь царя Тутмоса III поэт также говорит:

Однако в тот период, который мы рассматриваем, этот аллитерационный стиль не приобрел четкую поэтическую форму и применялся лишь от случая к случаю как украшение, подобно той игре слов, которую мы так часто встречаем в египетских текстах. Египтяне очень любили каламбуры – например, существует стихотворение о колеснице царя, которое целиком состоит из этих остроумных словесных приемов. В нем перечислены все части колесницы, и на названии каждой из них построена игра слов, описывающая величие царя. Если бы мы попытались подобрать этому современный эквивалент с таким же неестественным звуковым строем, как у древних египтян, он мог бы оказаться таким:

Интересно видеть, сколько хлопот иногда доставляло автору использование этих приемов. Там, где они появляются, смысл текста всегда туманен или неоднозначен, а часто даже совсем непонятен – по крайней мере, для нас. Например, никто до сих пор еще не установил, что значат слова «сутен сут эн суханеф эр даут, ауеф эм редаут», хотя остальная часть надписи совершенно понятна; причина тут, несомненно, в том, что автор, чтобы создать свои две игры слов, совершил слишком большое насилие над языком.

Глава IX

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Мы настолько привыкли считать границы между различными видами искусства чем-то само собой разумеющимся и естественным, что многим читателям покажется странным, что в египетском искусстве мы лишь до определенной степени можем различить эти границы. В Египте мы не можем отнести создание рельефов к искусству ваяния, так как оно по своей природе является чистой живописью, точнее, рисованием.

Египетский рельеф так же, как египетская живопись, состоит в основном из слегка намеченных контуров, и согласно установившемуся обычаю этот вид искусства на разных этапах его развития обозначают словами «живопись», «рельеф» и «барельеф». Если контур нанесен только краской, мы теперь называем его рисунком, если он углублен ниже уровня поверхности, мы считаем его рельефом, если поверхность между фигурами выскоблена – это барельеф. Однако во всех случаях стиль рисунка одинаковый и в окраске фигур нет ни малейшей разницы. Было время, когда египетские художники доходили даже до того, что прибегали к помощи резца – вырезали им наиболее важные детали фигуры в технике очень плоского рельефа. Однако такое моделирование всегда считалось чем-то второстепенным и не развилось в самостоятельный вид искусства.

Более того, сами египтяне явно не видели существенной разницы между живописью, рельефом и барельефом: первым способом работа выполнялась быстрее всего, второй давал особенно долговечный результат, третий считался очень дорогостоящим. Мы легко можем увидеть на многих памятниках, что выбор той или иной из этих техник определялся только стоимостью работ. Например, в фиванских гробницах фигуры, которые должны привлекать взгляд посетителя, часто изображены в технике барельефа, на других стенах первой комнаты фигуры часто выполнены как рельефы, а в задних комнатах просто нарисованы. Гробницы царей полагалось всюду украшать рельефами, но редко можно встретить среди них такую, где эта техника использована везде без исключения, потому что, если фараон умирал, не успев достроить свою пирамиду, его наследник обычно заполнял свободные места рисунками. То же наблюдается и в отношении храмов. Например, Сети I начал строить святилище в Эль-Курне как маленькое, и потому оно было украшено барельефами. Но затем сын этого царя Рамсес II, который решил достроить и значительно увеличить святилище, был вынужден отказаться от этого трудоемкого стиля и ограничиться рельефами. Точно так же Рамсес II украсил свой маленький храм в Мединет-Абу барельефами, но для удовлетворения огромных потребностей громадного храма, который этот царь тогда же строил позади маленького, он тоже был вынужден заменить этот метод на более дешевый.

Кроме того, как мы уже упоминали выше, если резчик выполнял какие-то детали фигуры, это явно считалось чем-то совершенно необычным и далеко выходящим за пределы нормы; часто в такой технике выполняли только главную фигуру изображения. К примеру, в гробнице Сети I только лицо этого царя – резьба, а его тело и все остальные многочисленные фигуры только очерчены в виде контуров.

Бог Бес (бог войны с гротескной внешностью, который появился в египетской мифологии при XII династии, но выдвинулся на передний план только при XVIII династии. Изображался в образе длиннорукого и кривоногого карлика с широким плоским лицом и толстыми губами. – Ред.), играющий на лире

Пример – фигуры в стиле Древнего царства. Так же как на похожем рельефе из Берлина, в контур вписаны мышцы, и по ним видно, что художник проводил различие между внешней и внутренней сторонами ног. Правая ладонь женщины имеет невозможное в жизни вывернутое положение, как бывает почти всегда (согласно L. D., ii. 29 a)

Искусство рисования в Египте находилось во власти моды, и нам кажется в высшей степени странным тот причудливый способ, которым египтяне обычно изображали человеческую фигуру. Стремясь показать все части тела и при этом, если возможно, в профиль, поскольку в этом ракурсе лучше всего видны характерные особенности фигуры, египетский художник рисовал тело, причудливая поза которого полностью противоречит природе. В целом мы можем считать, что оно изображено в профиль, поскольку именно в этом положении обычно бывают показаны голова, руки и ноги. Но глаз на профиле головы изображен анфас, а туловище – очень запутанным смешанным способом. Плечи и нижняя часть тела показаны спереди, талия в профиль, а грудь и нижняя часть тела – в обоих этих положениях одновременно. У груди, например, дальняя часть показана анфас, а ближняя – в профиль; нижнюю часть тела следует считать повернутой на три четверти: это мы видим по положению пупка. Ладони обычно изображены полностью и сзади^[363], поэтому мы обнаруживаем, что в случаях, когда ладони нарисованы раскрытыми или согнутыми, большой палец всегда имеет невозможное для него положение. Ступни всегда изображены в профиль, и – вероятно, чтобы избежать трудностей, связанных с изображением пальцев, – они обе почти всегда нарисованы так, что видна внутренняя сторона, хотя в полностью прорисованных изображениях, на которых у ног очерчены икры, внутренняя и внешняя стороны ступней разные, как и полагается.

Помимо этих мер предосторожности, египтяне обычно соблюдали два правила общего характера, оба которых имели огромное влияние на способ рисования человеческой фигуры. Первое правило предписывало, чтобы, если одна рука или нога была впереди другой, это обязательно должна быть та, которая находится дальше от зрителя. Поэтому фигура, смотрящая вправо, могла выдвинуть вперед только левую ногу, и наоборот. Смысл этого правила очевиден: если бы правая рука была вытянута вперед, она пересекла бы туловище, а это уродливо и создает путаницу.

Труднее найти объяснение второму правилу, согласно которому все фигуры в правильном для них положении должны были смотреть вправо, то есть быть повернуты к зрителю правым боком. Это для египетского художника было одним из основных законов^[364], и, если он был волен изобразить какую-то фигуру так, как ему хотелось, он поворачивал ее только вправо.

Два изображения царевича Мереба (согласно L. D., 20, 21)

Правильный рисунок, обращенный вправо

Перевернутый рисунок, обращенный влево

Когда же художник, по какой бы то ни было причине, был должен нарисовать ее смотрящей влево, он довольствовался тем, что просто переворачивал рисунок, не обращая внимания на возникавшие из-за этого противоречия. На статуях эпохи Древнего царства видно, что собранная в складки часть парадной юбки всегда находилась с правой стороны, и на всех рисунках, где фигура повернута вправо, юбка показана именно так. По статуям нам также известно, что длинный скипетр всегда держали в левой руке, а короткий в правой. Это тоже правильно показано у всех нарисованных фигур, которые смотрят вправо. Но у фигур, которые являются лишь механически перевернутыми копиями обращенных вправо, и скипетр, и стороны юбки всегда меняют место. Я не могу описать здесь подробности путаницы, возникавшей из-за этого при рисовании рук этих перевернутых фигур, и тех изумительных способов, которыми многие художники пытались выйти из этого затруднения^[365].

Эти правила соблюдались и при изображении животных, которых рисовали обычно в профиль, за исключением нескольких частей тела (например, глаз и рогов)^[366], легче узнаваемых, когда они изображены анфас. Животные тоже всегда выдвигают вперед ту конечность или то плечо, которые были дальше от зрителя; даже птицы не составляют тут исключения.

Необычный и своеобразный облик египетских рисунков – результат развития рассмотренных выше правил, которые возникли, должно быть, еще в доисторические времена, так как соблюдаются без единого нарушения уже в самых древних памятниках, и управляли египетским искусством все время, пока оно существовало. Даже нам не составляет труда приучить свои глаза к этим особенностям так, что они больше не раздражают нас; и, конечно, они не вызывали ни малейшего противодействия у египтян, которые, несомненно, считали, что это – единственный верный способ рассматривать и изображать человеческое тело.

Однако египтяне не считали этот стиль единственно возможным способом рисовать, поскольку уже в эпоху Древнего царства в некоторой степени освободились от этого традиционного стиля. Например, в гробнице, относящейся ко времени IV династии, мы встречаем фигуры, изображенные вполне реалистично: они поворачиваются к нам спиной или поднимают вверх не ту ногу, которая положена, и совершают другие подобные «преступления», которые, правда, дозволяет природа, но не допускает египетское искусство. Причем эти фигуры нанесены такими уверенными мазками, что мы не можем считать их просто экспериментами или одиночными попытками: нарисовавшие их художники явно были привычны к работе в этом вольном стиле. Следовательно, в тот древний период, кроме строгого старомодного стиля, существовала более новая школа искусства, в которой было больше свободы, хотя она явно не пользовалась таким уважением, как старая. Любой, кто хотел, мог применить этот стиль для украшения своего дома, но для гробницы знатного человека он считался неподходящим.

Здесь полагалось безраздельно господствовать традиционному формализму, и если иногда художник позволял себе небольшие вольности, то разве лишь в одной из неглавных фигур. По правде говоря, если мы встречаем в гробнице одну из нетрадиционных фигур, то это бывает, как правило, рыбак, или мясник, или же животное – например, газель и т. д.^[367] Было бы в высшей степени неуместно изобразить так покойного или любую другую важную особу.

Итак, в эпоху Древнего царства мы встречаемся с реалистической школой, которая никогда не пользовалась большим почетом, но существовала наряду с официальным, верным условностям искусством; в более поздние времена мы повсюду обнаруживаем те же самые условности, словно они оттиснуты как печать на всей истории египетского искусства.

Рисунки эпохи Древнего царства имеют одно очень заметное достоинство: всегда ясно, что на них изображено. Этот результат достигался явно благодаря тому, что художник размещал свои фигуры близко одну от другой горизонтальными рядами. Даже самые сложные сцены – охота, когда все смешалось в движении, или столпившееся стадо – становятся ясно различимыми и понятными благодаря этому делению на ряды, расположенные один над другим. Древний художник всегда осознавал пределы своей власти. Более того, он предпочитал идти старыми путями и проводить линии – так, как это делали его предшественники.

Почти каждый рисунок эпохи Древнего царства, с которым мы встречаемся, – а спектр изображаемых сцен не очень широк – имел свой типичный способ исполнения, которого придерживались все художники, хотя и позволяли себе вносить небольшие улучшения или дополнения. Например, если было необходимо изобразить победу фараона, рисовали, как царь взмахивает палицей, делая шаг вперед, чтобы убить пронзенного дротиком врага, который упал перед ним на одно колено. Композиция этой группы всегда одна и та же: враг поворачивает голову и правую руку к царю, умоляя о пощаде: левой рукой он опирается о свое левое колено, а правая нога этого несчастного уже не держит его, а вытянулась на земле^[368]. Художнику была предоставлена некоторая свобода (в отношении одежды царя, варвара и богов, которые смотрят на эту сцену), но само событие всегда полагалось изображать одинаково.

Изображение рыбной ловли; особенно обращает на себя внимание первый человек у правого конца каната (согласно L. D., ii. 9)

В гробницах же, наоборот, любимый сюжет – заклание скота – художник мог изобразить девятью или десятью разными способами. Приносимое в жертву животное может лежать на земле, а слуги заниматься его разделкой. На рисунке чаще всего изображают тот момент, когда они отрезают одну из передних ног; один человек держит ее прямо и тянет вверх, а другой отрезает. Третий стоит рядом; он сделал в своей работе перерыв, чтобы наточить свой кремневый нож. Даже надписи, которые всегда сопровождали этот и другие египетские рисунки, как правило, бывают одни и те же: над человеком, который точит нож, должно быть написано: «Оттачивание ножа рядом с тем, кто режет скот»; отрезающий ногу должен наставлять своего товарища: «Тяни сильно», а тот должен отвечать: «Я делаю, как ты считаешь правильным». Подобно этому среди рисунков на сельскохозяйственные темы чаще всего встречаются картины сева и молотьбы, а также выгона скотины на пастбище; изображения крестьян, приносящих дань, и покойного с его женой за столом для жертвоприношений тоже повторяются снова и снова. Рисунки религиозного содержания, которые мы обнаруживаем на всех стенах в храмах более позднего времени, без сомнения, тоже произошли от небольшого числа типовых изображений, существовавших в Древнем царстве, но не уцелевших до наших дней.

Согласно L. D., ii. 39 и след. с.

Для искусства Древнего царства центром был царский двор в Мемфисе, поскольку художники из этого города подняли свое творчество на такую высоту, которая даже сейчас вызывает у нас восхищение. Но в провинциях, где спрос на произведения искусства был низок оттого, что вся государственная власть была сосредоточена при царском дворе, искусство не имело возможности развиваться, и гробницы времени правления VI династии, сохранившиеся в Верхнем Египте, представляют собой в большинстве случаев странные варварские постройки^[369]. После гибели Древнего царства это провинциальное искусство стало развиваться своим собственным путем, о чем свидетельствуют обнаруженные в Абидосе произведения искусства времен XI династии, которые имеют плавные очертания и выглядят симпатично, хотя выполнены очень неумело.

Воссоединение царства при Аменемхете I дало мощный толчок развитию искусства. Имеющиеся у нас рисунки эпохи Среднего царства, особенно в Бени-Хасане и Сиуте, равны рисункам из древнего мемфисского города Мертвых и, судя по стилю, являются их прямыми потомками. Все стилистические условности, отмеченные нами в древних работах, по-прежнему соблюдаются^[370], и так же, как в древности, свобода творчества допускается лишь в случае второстепенных фигур. Но в более богатых и реалистичных композициях различие проявляется сильнее. Например, рубка деревьев показана в привычной манере – с козами, которым разрешили есть листья; но вместо положенных по правилам сикоморов с двумя зверями, которые тянутся вверх по обеим сторонам, как на рисунках времен Древнего царства, художник изобразил красивую группу качающихся пальм, на которые охотно прыгают игривые козы.

Согласно L. D., ii. 126.

Хотя искусство Нового царства украшало главным образом большие участки поверхности стен, оно все же во многом шло старыми путями. Правда, одно нововведение мы в нем все же обнаруживаем: теперь художнику разрешили изображать фигуру с вытянутой вперед ближней к зрителю рукой. Это было совершенно против древних канонов официального искусства. Однако в других отношениях искусство скорее отступило назад, чем шагнуло вперед, поскольку старание одновременно сохранить старинный стиль с его условностями и двигаться туда, куда направляла все возраставшая тяга к естественности, заставило художников больше, чем нужно, подчеркивать статичность и неестественность старого стиля. Мы можем, например, заметить по росписям храмов Нового царства, как, рисуя руки, они кокетливо изгибали назад пальцы или заставляли богов и царей удерживать все, что они подносят друг другу в дар, на весу краями ладоней. Это было намеренное и сознательное противоречие природе. Художнику это легко могло казаться самой возвышенной и близкой к идеалу формой искусства, но мы, люди современного мира, не имеем никакой причины приходить от всего этого в восторг.

Согласно L. D. iii. 12 а

Совершенно иначе обстояло дело с тем искусством, которое не было официально признано. Его развитием мы можем любоваться на многих рисунках из фиванских гробниц. Здесь мы встречаем фигуры, написанные свежо, ярко и смело, хотя видим их – так же, как во времена Древнего и Среднего царства – среди изображений простых слуг и рабов. Пленники-азиаты могли быть изображены, как хотел художник, но их надсмотрщик-египтянин должен был стоять в канонической застывшей позе^[371]. Полуголая девушка, которая прислуживает гостям, может быть показана спиной к зрителю, с реалистически изображенными волосами и руками, нарисованными в перспективе; но госпожа, которой она подносит вино, должна быть «куклой старинной формы», поскольку принадлежит к верхам общества^[372]. Если читатель вернется к изображению пиршества, он будет восхищен свободой, с которой нарисованы певицы и танцовщицы: очевидно, в отношении этих особ не вполне приличной профессии художнику предоставляли свободу творчества, а вернее, предрассудки, связанные с «хорошими манерами», в этом случае не вынуждали его насиловать свое искусство.

К счастью, официальное искусство не всегда было в силах устоять перед влиянием тенденции к большей свободе, и мы обнаруживаем мелкие уступки новому стилю в таких рисунках, где во всем остальном соблюдаются старые правила.

Эта тенденция не только была строго запрещена, но каралась и подавлялась так же, как и то религиозное движение, которое возбуждало народ при XVIII династии. Правда, однажды была сделана попытка подтолкнуть искусство вперед по пути свободы и заменить строгий монументальный стиль старых времен более реалистичным. Без сомнения, не было случайностью, что эта попытка реформы в искусстве совпала по времени с религиозной реформой: тот царь, который, внедряя новое учение, старался снять с религии Египта давивший ее, как он считал, гнет, попытался избавить и искусство от неестественного напряжения, от которого оно чахло. Концепция, лежавшая в основе обеих попыток, была, возможно, верной, но ни одна из них не дала прочного результата. Еще одной помехой для этих попыток изменений стал насильственный характер действий монарха. Царь, с одной стороны, желал полностью истребить старых богов, а с другой стороны, хотел полностью покончить с величавостью и спокойствием старого искусства так, что позволял новому искусству граничить с карикатурой.

Для этого революционного течения была характерна тенденция вводить в живопись новые жизнеподобные изображения на место старых избитых сюжетов, которые снова и снова преподносились зрителям. Кроме того, изображаемые на рисунке фигуры теперь полагалось писать такими, как в жизни, отчего их позы стали более естественными, а части тела прорисовывались правильнее.

Раньше царя изображали как полубога: он либо стоял перед богами своей страны и преподносил им жертвенные дары, либо наносил своим оружием удар пленнику, либо сидел в условной позе на своем троне под балдахином. Теперь художники с радостью стали подчеркивать на рисунках его чисто человеческие черты. Царя всегда, даже когда он едет в храм или молится, окружают его жена и дети, они находятся рядом с ним, когда он выглядывает из окна своего дворца, смешивают для него напиток из вин, когда он отдыхает на стуле.

Еще больше обращают на себя внимание некоторые детали этих изображений. Семья царя Аменхотепа IV (Эхнатона) действительно могла не отличаться большой красотой; царь и царица – которые, вероятно, были братом и сестрой – могли на самом деле иметь лица как у больных чахоткой и слишком длинные шеи, острые локти, жирные туловища, толстые лодыжки и тонкие икры; но художники, рисуя их фигуры, не были обязаны подчеркивать эти непривлекательные черты, как делали очень многие из них. Между старыми условными изображениями царей и этими карикатурами существовала золотая середина, и то, что большинство художников Эхнатона не сумели ее найти, было их роковым несчастьем.

Царь, приносящий жертву богам. Стиль Нового царства

Они часто заходили дальше, чем надо, и в отношении поз, придаваемых изображенным фигурам. Не было никакой надобности показывать фигуры в быстром движении без всякой разумной причины для этого или показывать движение частей тел с помощью волнистых линий. Точно так же было совсем не обязательно изображать царя и царицу сидящими так близко друг к другу, что контуры их фигур почти совпадают, и только по положению рук, которыми они обнимают друг друга, можно понять смысл рисунка.

Сцена празднества. Госпожа изображена в строго каноническом стиле; служанка (которая наполняет ее чашу для благовоний и говорит ей: «Празднуй этот радостный день») нарисована нетрадиционно (согласно L. D., iii. 42)

Нельзя отрицать, что в конечном счете они лишь заменили одно преувеличение другим – изгнали черта с помощью Вельзевула, главы чертей. Более того, они оказались не в силах отвергнуть все предрассудки старого искусства: мы с изумлением замечаем, что возможность быть изображенными реалистически осталась привилегией людей низшего сословия: только их фигуры правильно нарисованы, когда изображены в профиль.

Несмотря на симпатию к этому новому течению, мы не можем дать целиком одобрительную оценку тому перевороту в искусстве, который произошел при Эхнатоне, хотя и должны признать, что в некоторых отношениях он привел к подлинному прогрессу. Впервые в истории египетского искусства мы обнаруживаем правильно нарисованную руку, которая может сгибаться в запястье, и видимую с наружной стороны ступню, у которой показаны пальцы. Характерно, что эти нововведения пережили реформу царя-еретика: их часто можно увидеть в более поздних работах.

Эхнатон и его супруга, сидящие рядом на двух стульях. Согласно L. D., iii. 99 b

Победа сил реакции в области искусства была такой же полной, как и в области религии, и художники более поздних времен благочестиво вернулись к старым традициям. Их поведение было бы в самом деле естественным после падения ужасного еретика, если бы они больше беспокоились о том, чтобы не отступать от истинной ортодоксальности в искусстве. Однако вскоре дух новизны проник в сознание египетских художников, и они принялись творить с таким бесстрашием, которое в прежние времена считалось бы неслыханной дерзостью. Это возрождение произошло не благодаря стараниям одного фанатика, а вследствие задач, которые ставил своим художникам победоносный род честолюбивых самодержавных владык, воздвигавших новые здания. Я имею в виду искусство XIX династии, которое хотя и следовало в значительной степени старым образцам, тем не менее создало несколько действительно выдающихся произведений среди своих огромных батальных рельефов.

Этот род изображения битвы берет начало от рисунков, прославляющих победы Сети I. Композиция у них у всех похожая: одну из боковых сторон рисунка занимает гигантская фигура фараона, стоящего на своей боевой колеснице, которую мчат вперед его кони. Перед ним – беспорядочная толпа маленьких фигур, в которой смешались бегущие и раненые люди, оборвавшие упряжь кони и смятые колесницы, а монарх стреляет по ней из лука. Сзади на холме стоит крепость, вблизи которой происходит сражение.

Несомненно, художественная сила такого рисунка была в контрасте между могучей фигурой победителя, которого художник показывал во всем великолепии, какое было доступно его мастерству, и беспорядочной толпой покоренных врагов. Спокойствие фараона рядом с быстрыми движениями врагов я почти готов назвать остроумной находкой: это удачный способ изобразить неодолимую мощь фараона, который гонит перед собой толпу слабых врагов как сокол – стаю воробьев. Но, присмотревшись ближе к этому сюжету, мы немного изменим свое благоприятное мнение. Сколько бы удовольствия ни доставляла нам простая по композиции фигура царя^[373], изображения его врагов едва ли могут вызвать восхищение. Если мы поглядим на детали, анатомическая неверность их фигур окажется чересчур заметной, а как единое целое их однажды цинично сравнили с рагу из лягушек. Основная причина такого смешанного впечатления в том, что художники XIX династии уже не применяли ту технику, которая делала аккуратными работы их предшественников, – не упорядочивали любое сложное событие, рисуя его как столбец из параллельных рядов. Напротив, они хотели изобразить толпу в ее настоящем виде – как пеструю беспорядочную мешанину фигур; но даже если этот трудный опыт им удавался, когда они пытались нарисовать охоту, батальная сцена все же была им не по силам.

Рамсес II поставил перед художниками, которые должны были увековечить его дела, еще более трудную задачу: они должны были не только полусимволически изобразить царя и его врагов, но еще и правдиво и исторически достоверно запечатлеть для потомства отдельные эпизоды реальных сражений. Неудивительно, что исполнение этих картин оказалось гораздо хуже их замысла. Однако многие их детали вполне заслуживают нашего восхищения: например, там есть великолепно написанная умирающая лошадь^[374], юмористическое изображение жизни военного лагеря, но нет даже попытки добиться композиционного единства. Мы снова и снова видим воинов, идущих в походном порядке, и воинов, построившихся четырехугольником, врагов застреленных и врагов тонущих, колесницы атакующие и колесницы стоящие неподвижно, но единой картины нет. На самой огромной из этих картин тонкий контраст между фараоном, мчащимся вперед, и царем хеттов, который нерешительно замер посреди своих войск, тоже не производит на нас впечатления в этой мешанине из подробностей.

Тем не менее для египетского искусства было большим шагом вперед то, что эти изображения битв и подобные им по характеру и стилю рисунки меньшего размера были приняты в число официально признанных сюжетов.

Битва Сети I с хеттами. Над царем изображены три божества, которые его защищают, – Гор в образе сокола, тот же Гор в облике солнечного диска и богиня юга в облике коршуна. За ним в виде носителя опахала идет иероглиф, означающий жизнь. Надпись в обычных выражениях восхваляет могущество победоносного царя (согласно L. D., iii. 130 а)

Мы также могли бы ожидать, что, поскольку тяга к реализму в искусстве была в это время сильнее, чем когда-либо раньше^[375], оно теперь само разбило бы оковы, которые носило две тысячи лет. Но этого не произошло; наоборот, эта тяга к естественности вскоре угасла, и после эпохи правления XX династии все фигуры снова стали соответствовать старым традициям. У такого отступления искусства назад были политические причины: верховные жрецы Амона, захватившие власть после падения Рамессидов, восстановили прежнюю ортодоксальность в искусстве так же, как и в религии. Набожные художники их эпохи, несомненно, считали грехом даже желание писать не точно так, как в старину. В наше время мы тоже обнаруживаем такой предрассудок во многих церквах.

История развития одной половины египетского искусства, обрисованная нами выше, была пережита и другой его половиной. Искусству ваяния тоже пришлось испытать превратности, которые выпали на долю живописи, с той лишь разницей, что развитие ваяния протекало проще, поскольку оно применялось не так широко и должно было создавать менее важные произведения.

Ваяние в Египте было обязано создавать, грубо говоря, два рода скульптур – портретные статуи для поклонения умершим и статуи богов, царей и священных животных для украшения храмов. Таким образом, в обоих случаях изображаемые фигуры должны были иметь официальную торжественную позу, а поскольку число таких поз ограничено, у египетского скульптора с самого начала было очень мало свободы выбора. Даже внутри этой области свобода творчества сильно ограничивалась, поскольку со времени первых попыток художественного творчества существовали жестко определенные представления о том, как надо ваять стоящую или сидящую фигуру; эти представления регламентировали даже мельчайшие детали и считались стандартом. Поэтому у самых древних статуй мы редко встречаем больше двух разновидностей. Первый тип – фигура, сидящая очень прямо на массивном квадратном стуле; ее глаза смотрят прямо вперед, руки лежат на коленях, правая ладонь сжата, левая полностью раскрыта. Второй тип – фигура тоже стоит в самой прямой и скованной позе, какая возможна; левая нога вытянута вперед^[376], руки свисают вдоль тела, их ладони сжаты или же руки держат короткий и длинный скипетры. По техническим причинам египтяне редко решались высекать свои статуи без всякой опоры^[377]; сидящие фигуры, как правило, опираются на каменную плиту, а стоящие всегда имеют сзади столб-подпорку. Точно так же египтяне никогда не осмеливались полностью отделить руки и ноги фигуры от ее туловища, а оставляли между туловищем и столбом сзади соединительные перемычки, которые окрашивали в черный цвет.

В изгибе неплотно сжатой ладони тоже оставляли маленький кусок материала, который позже часто ошибочно принимали за короткую палку.

Для деталей существовали такие же строгие правила, как и для целого. Почти для каждой части тела существовал предписанный стиль ее изображения, который нам не всегда кажется самым лучшим. Икры ног изображаются с помощью последовательного ряда плавно изогнутых поверхностей, которые очень неточно передают их форму; кадык, который редко упускали из виду даже при самой большой спешке в работе, помещали, как правило, не на то место, куда надо; пальцы вытянутой руки всегда похожи на четыре маленькие гладкие палочки, а суставы совсем не показаны. Эти формы были так же глубоко врезаны в сознание египетского художника, как предписанные линии рисунка; икры и ладони статуй надо было вырезать так, и только так; даже самое малое отклонение ощущалось бы как ошибка.

Первоначально голова тоже изображалась согласно этим условностям, поскольку лица многих статуй никак не могут быть портретами. Но в этом случае передача индивидуальных особенностей человека впервые проложила себе путь в искусстве, и у многих статуй, созданных при IV династии, мы обнаруживаем совершенно условное тело с головой, которая явно должна была иметь индивидуальные черты. Немного позже художники начали изображать в этом портретном стиле и тело: например, они несколькими штрихами показывали свисающий живот толстого старика. В произведениях, созданных при V династии, изображение форм человеческого тела достигло такого совершенства, а лицо при этом изображалось так правдиво (благодаря подчеркиванию его характерных черт и нововведению – глазным яблокам из хрусталя), что эти работы по праву причислены к шедеврам искусства всех времен и народов. Такие статуи, как так называемый Шейх-эль-белед и его жена из Гизы, Красный Писец и Пехернефр, находящийся в Париже, а также маленькая статуэтка карлика из Гизы (показанная здесь на иллюстрации), приводят в изумление любого лишенного предрассудков человека.

Упомянутая выше статуя писца позволяет увидеть, что художники V династии уже не были ограничены двумя предписанными типами статуй – стоящей и сидящей. Со времени V династии художнику разрешалось изображать умершего сидящим на земле с поджатыми под себя скрещенными ногами, или, как в этом случае, – в обычной позе чиновника, который делает запись на свитке папируса. Были даже попытки создать скульптурные группы: в этих случаях обычно изображали умершего и обнимающих его жену и сына. Обычай класть в гробницу вместе с умершим статуэтки слуг предоставил художникам хорошее поле для творчества, если говорить о фигурах, взятых из жизни; мы можем привести в качестве примеров фигурки женщин, которые толкут зерно и замешивают тесто.

От эпохи Древнего царства мы имеем лишь два примера второй ветви египетской скульптуры, которая играла такую важную роль в более поздние времена, – царских статуй. Это две статуи царя Хафры (Хефрена), строителя второй по величине пирамиды, найденные Мариетом в очень древнем храме недалеко от Большого Сфинкса. Они изображают этого монарха в условной позе сидящих фигур; его головной убор и трон украшены изображениями львов, и это единственный признак, что статуя изображает фараона. Лицо явно портретное, даже одна статуя изображает царя старше, чем другая. О теле мы едва ли можем сказать то же самое: хотя оно и прекрасно как произведение искусства, но показано в обычной условной манере. Одна из этих статуй замечательна также своим размером: она больше натуральной величины, в то время как все статуи частных лиц этой эпохи имеют – самое большее – натуральную величину, а обычно намного меньше.

Карлик Хнем(?)хотеп (согласно Перро – Шипье)

Хотя в целом мы оцениваем скульптуру Древнего царства очень высоко, особенно в дни ее более свободного развития при V династии, все же мы не хотели бы завышать эту оценку. Мы не должны, как часто бывает, судить об этом искусстве только по его шедеврам, которые в действительности были исключениями. Подавляющее большинство статуй этого времени заслуживают лишь умеренного восхищения, а многие, несомненно, плохи; явно даже в те древние времена хороших художников было мало, и они появлялись редко.

Скульптура эпохи Среднего царства шла в основном по этому же пути, и вообще искусство ваяния статуй в Египте развивалось в очень узких границах. Статуи частных лиц напоминают нам реалистичные фигуры времен V династии. В эту эпоху мы обнаруживаем также фигуры с тупыми лицами людей, лишенных воображения, и толстыми телами и группы из трех или четырех фигур, в большинстве случаев выполненные очень торопливо. С другой стороны, колоссальные статуи царей выполнены целиком в идеализированном стиле, и в них нет уступок правде жизни. Они должны были быть лишь частью архитектуры храма и потому выполнялись как чисто декоративные, что видно по сознательно выбранному неверному положению ушей. Мы должны сделать одно исключение: наш вывод не относится к одной замечательной группе царских статуй, а именно к упомянутым ранее статуям с неегипетскими (европеоидными. – Ред.) лицами. То, как художник передал эти чужеземные черты лица, избежав угрожавшей ему опасности перехода в карикатуру, заслуживает нашего полнейшего восхищения, и это же относится к тому, как изображены иноземная манера одеваться и борода.

Количество скульптур, дошедших до нас от эпохи Нового царства, огромно; по большей части они декоративные. Статуи, воздвигнутые в эти времена перед храмами, были колоссальных размеров – одна 17 м, другая – 13 м в высоту, а бесчисленные статуи, которыми были «населены» святилища, – например, построенный Аменхотепом I храм в Карнаке имел семьсот статуй размером в человеческий рост, изображавших львиноголовую богиню Сехмет, – все были произведениями скорее ремесленника, чем художника. Легкость, с которой были обработаны эти огромные каменные глыбы, конечно, поразительна, но изумление вызывает скорее техника скульптора, чем душа художника, которая вообще почти не видна. Голова колосса, несомненно, была портретом, но, как правило, таким идеализированным и неточным, что он производит на нас слабое впечатление. Тело ваяли полностью в старом традиционном стиле – с плохими икрами ног и с еще худшими ладонями рук, и, что особенно режет нам глаза у колоссов, тело не везде соответствует реальным образцам. Но если мы теперь отвернемся от этих работ, которые изготавливались десятками по мере того, как требовались архитектору, и рассмотрим относительно малое число подлинных произведений искусства, которые дошли до нас от времен Нового царства, наше мнение об искусстве этого периода станет гораздо лучше.

Хранящаяся в Лондоне колоссальная голова Аменхотепа III, которая запечатлела грубые черты лица этого монарха, приятная улыбающаяся голова царицы из Гизы, которая, как теперь считают, изображает супругу Хоремхеба (став царем, полководец Хоремхеб «вступил в брак с царевной Мутноджмет, сестрой жены Эхнатона». Авдиев В.И. История Древнего Востока. М., 1953. С. 257. — Пер.); прекрасная статуя Рамсеса II, находящаяся в Турине, которая, судя по неархаичной одежде царя, явно изваяна с натуры, – эти произведения имеют ценность не только как элементы декора. У нас есть также одна маленькая статуя времен попытки реформы при Эхнатоне, которая позволяет нам увидеть, что истинный художник мог разглядеть хорошие стороны этого введенного царем нового стиля.

Среди статуй частных лиц эпохи Нового царства, особенно деревянных статуй, есть, кроме механически выполненных работ, по меньшей мере несколько таких, которые очень интересны. Группа «родители и дети» снова стала любимой темой; кроме того, при XVIII династии возник новый мотив в изображении одиночных фигур – человек, который сидит на низкой скамейке, почти на уровне земли, завернувшись в свои одежды так, что видны только голова и ладони. Однако мы не можем отрицать, что даже в этих хороших статуях Нового царства богатая одежда и сложная прическа часто прорабатываются старательнее, чем даже лицо; и мы не должны оставить без осуждения то, что традиционные ошибки египетских скульпторов, особенно никуда не годное изображение ладоней, сохраняются даже в тех работах этого периода, которые в остальном хороши.

Чтобы оценить произведения египетского искусства по достоинству, совершенно необходима определенная тренировка глаза – из-за особенностей стиля, в котором выполнены большинство из них. Однако даже самые неопытные из нас могут оценить одно их качество – технику исполнения. В умении владеть материалом египтяне, возможно, шагнули дальше всех других народов; они умели «покорять» тот камень, который сильнее всех сопротивляется обработке, – красный и черный гранит и даже диорит, который тверд как железо. Отчетливость деталей и гладкость поверхности, которых эти скульпторы добивались на таком материале, а также великолепная полировка, которой они завершали отделку статуй, таковы, что мы, современные люди, вряд ли можем соперничать с ними, даже используя все средства, которые есть в нашем распоряжении. Это высочайшее техническое мастерство, возможно, достигло при Новом царстве своей вершины, хотя уже при IV и V династиях многие художники были в состоянии творить в этом отношении чудеса: об этом свидетельствуют диоритовая статуя царя Хафры (Хефрена) и маленькая статуя из того же материала в Берлинской коллекции.

Тем не менее египетскому скульптору было небезразлично, с каким материалом работать. Не случайно среди имеющихся у нас статуй те, которые гораздо лучше остальных, выполнены из дерева или известняка: за время долгого и утомительного труда, необходимого, чтобы справиться с гранитом или диоритом, мастер терял значительную часть своего вдохновения. Египтяне сами знали это, и, если кто-либо из них выбирал, особенно для общественных монументов, самый твердый камень, он делал это по причинам иного рода. С одной стороны, он желал использовать «вечные камни», чтобы монумент существовал бесконечно, и этим увековечить имя и образ монарха; с другой стороны, его радовал красивый цвет этих благородных видов камня, который становился заметен после их хорошей полировки. Как высоко египтяне ценили это свойство твердого камня, они показали тем, что сделали этот материал единственным исключением из правила, которое применяли ко всем остальным: только твердый камень они не окрашивали^[378]. Что все статуи, рельефы и элементы декора надо раскрашивать, египтянам не казалось само собой разумеющимся, и, кроме названных выше ценных пород камня, они почти никакой материал без краски не оставляли. Таким образом, египетские скульптуры и постройки в своем нынешнем неокрашенном виде производят на нас совершенно иное впечатление, чем первоначальное, которое они должны были вызывать по замыслу своих создателей; но неизвестно, хуже или нет для них эта перемена.

Я уже отметил, что даже современные художники едва ли разбираются в обработке камня так же хорошо, как египтяне. Это тем более замечательно, что египтяне работали самыми примитивными инструментами, и у них высокое качество исполнения достигалось благодаря неистощимому терпению. Все египетские рельефы и все статуи были созданы маленьким металлическим резцом с деревянной рукояткой и деревянным молотом^[379], а для полировки поверхности долго терли кусочками кварца^[380]. Даже если египтяне и применяли в помощь этим несовершенным инструментам всевозможные технические ухищрения, работа должна была быть очень трудной и долгой. Несколько незаконченных статуй свидетельствуют нам о том, что это так и было^[381]; только для известняка скульпторы могли использовать крупные молоты, чтобы придать камню нужную форму, но от твердого камня они должны были отсекать крошечные осколки острым резцом.

Скульпторы эпохи V династии. Из гробницы Ти (согласно Перро – Шипье)

Египетские скульпторы также проявляли большое мастерство в преодолении трудностей, созданных плохим материалом.

У них для этого было очень много возможностей, поскольку им часто приходилось строить мастабу из грубого мемфисского известняка или вырубать гробницу в склоне скалы, камень которой был слишком зернистым для тонкой резьбы. В таких случаях скульпторы высекали свои рельефы или статуи в самом грубом виде, а затем покрывали слоем хорошей лепнины, из которой и выполняли детали форм. Такой же лепниной они покрывали и крупные деревянные скульптуры, поскольку на узловатой древесине сикомора трудно было получить поверхность такого качества, чтобы на нее можно было нанести краску. В одном отношении история древнеегипетского искусства всегда будет недописанной. Верно то, что мы можем определить, какие работы принадлежат к одному и тому же периоду времени или к одной и той же школе, и что иногда мы можем предположить, что узнаем руку одного и того же мастера в двух разных работах^[382], но вряд ли мы можем надеяться, что когда-нибудь станем знать больше, и сами художники навсегда утрачены для нас. Лишь в немногих случаях мы видим художников или скульпторов с подписанными рядом их именами среди второстепенных фигур на изображениях в гробнице и тогда предполагаем, что эти люди создавали саму эту гробницу и увековечили себя в ней таким образом. Так, например, в могиле управляющего имуществом матери царя Эхнатона изображен Эуте, главный скульптор этой дамы, в тот момент, когда он заканчивает раскрашивать статую царевны Бектетен. Если мы можем сделать допущение, что он украшал эту гробницу, то мы знаем имя автора произведения весьма характерного по стилю. Но, как мы уже говорили, эти выводы – только гипотезы, и в Египте невозможно обнаружить имена художников вместе с произведениями, которые позволили бы их опознать.

Эуте – главный скульптор матери царя (согласно L. D., iii. 100)

Однако было бы неверно сделать вывод, будто египтяне меньше гордились своими произведениями искусства, чем греки.

Правда, в учебнике для ученых писцов выражено большое презрение к «этому глупому занятию», но в действительности положение художников в обществе было, как правило, совсем не низким. Во времена Древнего царства их главой считался мемфисский верховный жрец; он действительно носил титул «главного начальника художников» и на самом деле исполнял эту должность. Вполне объяснимо, что в обязанности этого высокого духовного лица входила забота об искусстве, поскольку так же, как его бог Птах считался художником среди богов, так и главный служитель этого бога непременно должен был быть главным художником; точно так же служители богини правды в те же времена были блюстителями правосудия. Художники более низкого звания во времена Древнего царства тоже охотно называли себя в честь своего божественного прототипа^[383]. Если бы мы могли сделать какие-нибудь предположения о фактах по жреческим титулам более поздних времен, мы пришли бы к заключению, что так же было во все периоды, поскольку все время, пока существовал верховный жрец Птаха, он назывался «главным начальником художников». Но мы едва ли можем поверить, что это было так: в более поздние времена художники были организованы иначе, хотя Птах из Мемфиса оставался их небесным покровителем^[384].

В эпоху Среднего царства, при XI династии, нам встречается Мертесен, «начальник художников, художник и скульптор»^[385], который хвалится особенной силой своего художественного дара. Он был «художником, мудрым в своем искусстве и достигавшим первенства в том, что он знал»; он понимал, как нужно показать, что его фигуры идут или стоят неподвижно, и владел ремесленными тайнами мастерства. Помимо Мертесена, мы узнаем еще о нескольких художниках примерно того же времени^[386], например, об особом «художнике царского дома» и еще об одном, который называет себя начальником некрополя в Абидосе, и потому этот город, вероятно, был местом его работы. В эпоху Нового царства мы обнаруживаем «начальника всех художников царя», и в его гробнице изображены все мастерские, в которых вырезались и расписывались все необходимые архитектурные детали «для всех зданий, находившихся под его управлением». Как правило, художники этой эпохи числились в штате казначейства, и главный царский «начальник дома серебра» имел среди своих чиновников двух «представителей дома серебра» и при них также двух «представителей художников дома серебра», а также «начальника работ в месте вечности» (то есть в некрополе), который одновременно был «начальником скульпторов», «писца художников», «старшину художников» и «архитектора царского дома серебра». Наряду с государством видную роль стала играть в этом отношении администрация большого храма Амона. В этом ведомстве так же, как и в остальных, фиванский бог имел собственных «живописцев» и «старшину живописцев», «скульпторов» и «старшину скульпторов» и множество других художников, которые, как мы видели ранее, находились под управлением второго пророка. Как я уже отметил, многие художники принадлежали к верхам общества. В начале правления XVIII династии два «художника Амона» были членами знатнейшей семьи номархов Эль-Каба, а при XX династии один художник был тестем помощника наместника Нубии. Интересно также взглянуть на то, с каким постоянством многие семьи были верны профессии художника. Должность «старшины живописцев Амона» в течение семи поколений оставалась в руках одной и той же семьи, а должность его «главного скульптора», несомненно, унаследовал после отца сын, а затем внук; в обоих случаях младшие сыновья в семье тоже были живописцами и скульпторами. Наследование профессии было очень характерным обычаем для Египта, но я не знаю ни одного письменно засвидетельствованного примера, чтобы оно продолжалось так долго, как в упомянутом нами случае с живописцем. Не может быть чистой случайностью то, что эта самая ранняя среди известных нам длинных родословных составлена для семьи художников; очевидно, члены этой семьи придавали большое значение тому, что чистое искусство – то есть такое, которое было описано выше, со строгим соблюдением традиций, – было в их семье наследственным делом.

К этому краткому обзору скульптуры и живописи я желал бы еще добавить несколько замечаний о египетской архитектуре и произведениях прикладного искусства.

Размеры этой книги не позволяют мне полностью раскрыть обширную тему египетской архитектуры, а самые важные вопросы, касающиеся планировки домов, храмов и гробниц, уже были рассмотрены выше. То, что еще осталось описать, относится главным образом к орнаментальной ветви этого искусства.

Согласно L. D., iii. 40

Естественный материал для строительства в Египте – нильский ил. Ему легко придать любую форму; высохнув на солнце, ил приобретает достаточно большую прочность, и он еще более долговечен благодаря тому, что под небом этой счастливой страны его редко поливает дождь. Маленькие хижины из ила до сих пор можно увидеть в Египте в сельской местности, и вряд ли можно сомневаться, что такой грубый варварский тип построек был самым древним в Египте. Во всяком случае, в историческую эпоху египетская архитектура использовала по меньшей мере несколько форм, которые явно произошли от таких построек из ила. Внешние стены здания уменьшаются в размере ближе к его верху – явно потому, что у стены из ила нижняя часть должна быть мощнее, чтобы создать достаточно прочную опору. Углы зданий оформлены круглыми столбами, которые должны были не давать ему рассыпаться на куски – для постройки из ила эта опасность была реальной. Таким же образом были защищены похожими балками верхние края стен, иначе мягкие стены были бы раздавлены стропилами. Однако саму крышу с пустой нишей в ней обычно строили, как и теперь, из бревен, обмазанных снаружи илом. Расположенные в ряд короткие черточки, которые мы видим внутри ниши, возможно, изображают выступающие концы балок^[387], подобно тому, как горизонтальная рамка, которой они обведены сверху, изображает обмазку из ила.

Кирпич с именем царицы Хатшепсут (согласно L. D., iii. 26)

Уже в очень ранние времена египтяне обнаружили, что им будет гораздо удобнее и безопаснее строить стены, если они разделят ил на прямоугольные куски определенного размера, то есть сделают из него кирпичи. Еще и теперь существуют кирпичные здания всех периодов египетской истории, но пока им не уделяют должного внимания. Кирпичи – за немногими исключениями – не обожжены, ил в них смешан с мелко нарезанной соломой. В те эпохи, которые мы рассматриваем, всегда необходимо принимать во внимание размер кирпичей – обычно он составляет 38 х 18 х 11,5 см^[388].

Приведенный выше^[389] интересный рисунок времен XVIII династии позволяет нам увидеть, как египтяне изготавливали кирпичи. Кладовые великого храма Амона уже не могли вместить все царские дары, и потому Тутмос III приказал построить новое здание. Высокопоставленный чиновник, которому было поручено это дело, изобразил для нас в своей гробнице, как было изготовлено необходимое количество кирпичей. Делали их, как обычно в таких случаях, пленники-азиаты, которых подарил храму царь. Как мы видим, нильский ил сначала увлажняли – два человека черпают для этого воду из пруда. Затем ил рыхлят обычной египетской мотыгой. После этого его раскладывают в деревянные формы, которые, как видно по многим имеющимся у нас кирпичам, были помечены именем правящего царя. Готовые кирпичи раскладывали на солнце, чтобы они высохли; сухие кирпичи, которые на нашем рисунке можно узнать по малому размеру, укладывали в штабели так, чтобы строители могли забрать их. Дальше на нашем рисунке показан процесс строительства, и одну особенность, которую мы замечаем здесь, мы видим также у всех дошедших до нас кирпичных построек – а именно необычный порядок укладки кирпичей. Египтяне в древности, как и в наши дни, редко клали кирпичи так, как мы кладем их сейчас, – все во всех рядах широкой стороной вниз. У египтян было в обычае чередовать слои кладки – сначала один или два ряда кирпичей клали на широкую сторону, затем один или два – на узкую.

Египетская кирпичная кладка

Европейская кирпичная кладка

Нильский ил служил также раствором, скрепляющим кирпичи в постройках. Для этой цели его обычно смешивали с глиняными черепками. Я должен добавить, что уже в очень ранние времена египтяне знали, как построить арку^[390]: в длинных сводчатых галереях, которые Рамсес II построил вокруг своего заупокойного храма (возможно, они использовались как кладовые), своды построены из особенных плоских кирпичей, немного похожих на наши черепицы, и эти кирпичи снабжены специальными бороздками, которые позволяли прочнее скрепить их один с другим.

В те давние времена, когда Египет не был так беден деревьями, как в историческую эпоху, в строительстве широко применялось дерево. Мы уже занимались реконструкцией древнего деревянного дворца. Мы также говорили о древнем типе двери из досок и реек, в которой мы сразу узнаем изделие плотника. И еще один элемент архитектуры явно обязан своей формой дереву – материалу, из которого он был впервые сделан: я имею в виду колонну. Первоначально это была деревянная подпорка, которая поддерживала крышу, и даже в постройке из ила без нее нельзя было обойтись нигде, кроме узких, похожих на коридоры комнат, обычных для ассирийской архитектуры. Из этой колонны естественным образом развились два вспомогательных архитектурных элемента: там, где она стояла на земле, было необходимо насыпать кучку глины, чтобы укрепить ее, а там, где на ней лежала балка крыши, вес распределяли по большей площади с помощью доски, которую клали между балкой и столбом. Оба эти элемента сохранились в египетской колонне, превратившись в круглое основание и квадратную абаку.

Так называемая протодорическая колонна (Бени-Хасан, Среднее царство)

Простейшей, если не считать обычный квадратный столб, из широко распространенных форм колонн была так называемая протодорическая колонна, которая часто встречается до и во время правления XVIII династии. Это простой столб с 8 или 16 гранями, с основанием и абакой, но без капители. Капитель же всегда играла второстепенную роль и явно развилась из орнамента, украшавшего колонны. В украшениях колонн отразилась всеобщая любовь египтян к цветам, и одним из ее проявлений был обычай придавать колоннам форму либо цветка, либо букета цветов.

Колонна-бутон и колонна-цветок эпохи Древнего царства

Первоначальная форма каменной колонны-бутона

Из этого еще в древнейшие времена возникли два основных типа колонн, которые мы можем назвать колонной-цветком и колонной-бутоном. Вторая из них в своей самой ранней форме изображает четыре бутона лотоса, связанные вместе так, что их стебли образуют столб, а сами бутоны – капитель^[391]; в более поздние времена сохранилась лишь основа этого очаровательного замысла, а детали часто заменялись другими любимыми орнаментами. Что такое колонна-цветок, понять труднее, у нее изображение чашечки большого, ярко окрашенного цветка установлено в качестве капители на круглом столбе; в эпоху Нового царства эта форма часто получала очень вольное толкование^[392]. Третья разновидность колонны встречается реже, но может быть обнаружена уже при Среднем царстве^[393]; по более поздним примерам мы догадываемся, что такая колонна должна была изображать пальму с ее покачивающимися листьями.

Поздняя выродившаяся форма

Поздняя выродившаяся форма колонны-бутона колонны-цветка

Новым развитием форм колонн стала так называемая капитель Хатхор (Хатор), которая несомненно была в ходу до эпохи Нового царства, хотя мы не можем определить время ее применения по тем весьма скудным материалам, которые у нас есть. Верхняя часть такой колонны украшена выполненным в технике очень низкого рельефа изображением лица, в котором по коровьим ушам можно узнать египетскую богиню Мут небес, земли и загробного мира, покровительницу женщин в период беременности и во время родов; возможно, в каком-то египетском святилище ей поклонялись в облике столба с такой резьбой. Точно так же в ранние времена священный столб 

Осириса из Деду применялся в архитектуре, и египтяне, сочетая эту форму столба с круглой аркой, плоской лепниной и иными орнаментами, смогли создать очень красивые, украшенные ажурной резьбой стены^[394].

Все эти столбы и колонны и даже все маленькие окрашенные детали орнамента в кирпичных зданиях – яркие ленты и узоры на поверхностях, которые в большой степени явно произошли от обычая покрывать стены ярко окрашенными циновками, – затем были без изменений перенесены в каменную архитектуру, и основная часть их существует для нас только в этой форме. Поэтому мы не можем особо подчеркивать, что египетские архитектурные формы, которые нам известны, редко предназначались с самого начала для тех мест, на которых мы их видим. Эти изящные колонны в форме бутонов и цветков на самом деле не были предназначены для того, чтобы иметь диаметр 3,66 м и достигать высоты свыше 18,3 м, и если они все же оставляют в нашем сознании такое неизгладимое впечатление, это происходит скорее из-за силы воздействия их огромного размера, чем из-за эстетической красоты их формы.

Бронзовое зеркало с головой бога Беса. Ручка имеет форму, условно изображающую цветок (согласно W., ii. 351)

Маленькая фаянсовая чаша из Берлинского музея, украшенная рисунком, изображающим трех рыб с одной головой и три цветка лотоса (согласно W., ii. 42)

Мы не можем проследить здесь за деталями развития этих архитектурных форм в огромных храмовых зданиях, хотя это изменение происходило в сравнительно тесных пределах. В частных зданиях эти формы явно развивались свободнее, но эти здания, к несчастью, известны нам теперь лишь по изображениям в гробницах. Например, столбы веранд на рисунках времен Нового царства часто имеют причудливые фантастические формы. Когда мы видим на столбах в качестве украшений резные изображения мертвых гусей, как в Эль-Амарне^[395], или, как в одной часовне времен XX династии^[396], три капители помещены одна над другой и связаны между собой такой тонкой опорой, что кажется, будто эта колонна обязательно должна сломаться, мы убеждаемся, что тот архитектурный стиль, которому египтяне следовали при постройке частных домов, ни в коей мере не подчинялся традиционным правилам, соблюдавшимся в храмах. Слабые следы живописи, которые еще и сейчас можно увидеть в проеме одного из окон дворца в Мединет-Абу (опытный глаз узнает на рисунке корзину с плодами и цветами), тоже имеют признаки декоративного стиля, который не встречается в святилищах богов. Явно в архитектуре так же, как в скульптуре и живописи, рядом с застывшим каноническим стилем развивалось более живое искусство, которое сбрасывало с себя оковы традиционных догм. К несчастью, нам оно почти неизвестно, потому что применялось только в частных постройках, которые уже давно перестали существовать.

Прикладные виды искусства тоже успешно пользовались теми формами и орнаментами, которые применялись в архитектуре: в большом количестве сохранились шкатулки и ящики, завершавшиеся вверху полым внутри горлышком, и баночки для румян в форме столба. В то же время в этой отрасли искусства были разработаны и формы, характерные только для нее, – и эти формы достойны большего внимания, чем уделяли им до сих пор. Частично уникальные особенности их стиля связаны с характерными свойствами применяемых материалов и технологий: так произошло в гончарном деле и резьбе по дереву. Например, хорошо известный узор, похожий на наконечник стрелы, которым украшали маленькие деревянные шкатулки и другие предметы, образуется естественным путем при вырезании куска из деревянной заготовки, и подобно ему так называемая панельная обшивка на боках и крышках ящиков, которые появились еще при VI династии^[397], изображает характерную особенность столярных изделий.

Кроме того, для малых по размеру художественных изделий очень широко использовался стиль, воспроизводящий мир природы: такие изделия могли быть вырезаны в форме животных или растений или украшены их изображениями. Очень интересно взглянуть на то, какие темы особенно часто использовались в этих случаях. В первую очередь мы обнаруживаем сюжеты, связанные с охотой, – фигуры львов, которые поддерживают сиденья у мебели, и маленькие чаши для благовоний в виде связанных газелей.

Деревянная чаша для благовоний (согласно Перро– Шипье)

Тема войны в эпоху Нового царства представлена фигурами пленных варваров, которые поддерживают плоские крышки столов, или несут маленькие чаши для благовоний на плечах как дань, или, как в случае симпатичного экспоната из музея в Гизе, служат ножницами. Разумеется, нам встречаются фигурки красивых девушек и ручных обезьян; обезьянка может стоять на задней лапе и тянуться вверх, чтобы заглянуть в баночку для румян, или обнимать лапами этот важный предмет женского туалета. Маленький варварский бог Бес, на попечении которого находилась вся ароматная косметика, тоже мог хранить румяна в своем маленьком толстом теле или нести на голове женское зеркало. Эти эротические темы проникали также и в ту область, откуда египтяне черпали свои любимые мотивы для орнаментов – в царство цветов и папируса, птиц и рыб, то есть в пейзажи болот и «птичьих заводей, полных удовольствий». Очаровательная девушка, которая идет через заросли тростника и срывает цветы или ловит утку, плывя по воде; лев, который в тростниках крадет теленка у коровы; пруд с рыбами и цветущими лотосами; веселые изображения гарема, плывущего по воде вместе со своим господином, и бесстыдная любовная игра женщин с ним^[398]; маленькие шкатулки и чаши в форме гусей, рыб и цветов – повсюду и постоянно мы видим намеки на радости жизни, которыми можно было наслаждаться среди болот. В этой книге мы часто показывали, как старательно египтяне на слаждались земной жизнью, поэтому нам следует считать что искусство Нового царства, которое отражало эти темы было очень популярным. Искусство Древнего царства, придавая колоннам форму бутонов лотоса и водяных цветов развивалось в том же направлении, но эти формы уже давно отмерли или окаменели, когда художники Нового царства снова испили вдохновение из того свежего источника, в котором черпали его их предки в давние времена.

Ваза с головами газелей и коней (согласно W., ii. 6)

1

Leyden, 371; лучше издано Масперо в Etud. egypt., с. 145 и след. с. Приведенный выше отрывок процитирован по второму из этих изданий – в той степени, в которой этот трудный для понимания текст может быть переведен с допустимой степенью уверенности.

2

Mar. Cat. d'Ab., 627. Похожий случай в ту же эпоху, там же, 586. Но из трех женщин там же, 1161, две названы «бывшими», то есть это бывшие жены.

3

На основании титулов дочерей Рамсеса II было сделано предположение, что этот царь был женат на собственных дочерях. Но это ошибка: каждая принцесса при рождении получала звание «супруга царя», см.:Maspero. Guide, с. 342.

4

Видеманн (Hierat. Texts, с. 16) также предполагает, что термин сестра обозначает один из видов брака. Он думает, что это выражение обозначает пробный брак. С этим я не могу согласиться.

5

Tur., 47, 8; Sall., 2, 2–3. Слово хбсуи (буквально «та, кто одевает своего мужа») может означать любовница. Мужчины названы ихмужьями.

6

An., 3, 6, 4, 7. Ср. также: L. D., iii. 12 d, где «сын дочери» дарит гробницу «отцу своей матери».

7

Louvre, C. 170. Стела Аменемхета, сына Антефа, сына Кемсе, созданная в двенадцатый год правления Аменемхета II (L. A.); Leyden, v. 3 (L. A.), дед упомянут, но его имя не названо.

8

Родословная из семи поколений художников храма Амона, относящаяся к началу XVIII династии, Lieblein, 553. Родословная до прадеда (XIX династия), там же, 888.

9

Я даю здесь транскрипцию имен и указываю эпохи буквами Др., Ср.: и Нов.: Шере, Недес, Недемеб, Неферт; Ср.: Снеб, Нехти, Нефру, Сент, Бенрет, Уадет, Сенебтесе; Нов.: Ка, Неферхет, Тенра, Таат-дада.

10

Др.: Хетес, Хуа, Ма; Ср.: Ма-хеса, Хефнер, Геф, Сатепа, Хтор; Нов.: Меу, Митшереу.

11

Ср.: Нехт-нефрет.

12

Др.: Хеси; Ср.: Мери, Мерит; Нов.: Нефер-сехру; Др.: Нефер-эрт-неф.

13

Ср.: Хат-шепест; Нов.: Хнут-нефрет; Ср.: Мерерт, Небте-м-нуб; Хнуте-пу, Мерит-тауи; Нов.: Небт-тауи.

14

Нов.: Хау-нефер; Ср.: Дуат-нефер.

15

Нов.: Пайе, Уате; Ср.: Мерте-сен; Нов.: Тасен-нефер; Др.: Дефатсен; Нов.: Аб-ене, Неферт-еу; Нов.: Эй-м-хотеп.

16

Др.: Нефрет-эн-этс; Ср.: Небт-эт; Др.: Эй-нефер, Эй-дефа.

17

Др.: Сну-анх, Ср.: Этф-анх, Деба-сет, Мут, Ренф-анх.

18

Др.: Саф; Нов.: Па-сер, Па-хри, Ра-хрии-педт. Последние два имени в An., 5, 11, 7 и след. с., их носили предводитель наемников и его сын.

19

Др.: Секер-ха-бау, Птах-ха-мерут, Птах-нефер-эрт, Ранофер, Нефер-хер-эн-Птах, Рахотеп, Нетер-усер.

20

Др.: Птах-санхуе, Амендефас, Нсу-Птах, Хент-Ра, Сен-Амун. Такие имена, как Сен-Амун, Хатор-сат и т. д., возможно, были эллиптическими и понимались как «брат (полученный) от Амона», «дочь (полученная) от Хатор» и т. д.

21

Ср.: Са-Менту, Сат-Хатор, Себек-эре, Амони, Амендадат, Аменемхет, Себекемхет, Хаторемхет.

22

Нов.: Нешемт-дадат, Аменхотеп, Сети, Гори (Горе), Эяхмос, Рамессу, Амен-ем-ент, Аменемхеб, Хор-ем-уе, Мут-ем-уе.

23

Ср.: Гор, Хонсу; Нов: Уеннофре, Неб-нутеру, Сехемт; Ср.: Небтент.

24

Др: Хафра-анх, Снофру-Нофер, Пепи-деде, Пепи-нехт.

25

Нов: Сети-м-пер-Дхоте, Нефер-ке-ра-ем-пер-Амун.

26

Хамуесет, Ка-мен-еб; Небтауеи, Неб-сени – оба последних имени эллиптические: «тот, кто принадлежит господину обеих стран».

27

R. J. H., 94; Mar. Mast., 378. Не вполне ясно, какое из двух поколений старше.

28

По-египетски «рен нодес», «рена» и «рен нофер». Примеры этого: Mar. Mast., 74 и след. с., 357, 360, 375, 400, 436 и часто – в других местах.

29

Ср. греческие написания египетских имен: Тт'е превратилось в Афофис, Эпепи в Апофис.

30

Голые: Др.: L. D., ii. 10, 23, 54; Нов.: L. D, iii. 8 b. Одетые: L. D., ii. 27, 36.

31

Большинство детей Древнего царства ходили без этого локона; он появляется в случаях: L. D., ii. 11, 23, 73; Dtim. Res., 8; Perrot, с. 142. Маленькая царевна Нового царства: L. D., iii. 8 b. Взрослая девушка в гареме: там же, 106 а. Маленький царевич: L. D., iii. 10 b. Во времена XII династии царские дети обычно носили вместо этого локона широкую ленту.

32

Надпись из Кубана, 1. 16.

33

Надпись верховного жреца Бекенхонса, которая находится в Мюнхене.

34

Куклы времени XI династии, сделанные из дерева и слоновой кости, с движущимися руками: Maspero, Guide, с. 250.

35

Надпись верховного жреца Бекенхонса.

36

Верховный жрец Бекенхонс, например, с пятого по пятнадцатый год своей жизни состоял при одной из царских конюшен.

37

Модель из Лувра явно изображает амбар для зерна: отверстия в крыше предназначены для того, чтобы сыпать это зерно. Во дворе подобной же модели, которая находится в Британском музее, помещена фигурка женщины, толкущей зерно в ступе; когда-то там было насыпано зерно. Во дворе модели из музея в Гизе (Maspero Guide, с. 293 и след. с.) стоит печь. Все модели, вероятно, изображают места, где готовили хлеб, и это объясняет, почему их клали в гробницы.

38

План Эль-Амарны (Ахетатона), L. D., i. 63, 64.

39

То есть царь живет в ней.

40

Местоположение храма каждого божества указывает на то, в какой части неба, как предполагалось, жило это божество.

41

Гробы в форме домов: царь Менкаур, Perrot, с. 109; Хуфу, Perrot, с. 188, 189; гроб из Гизы, L. D., i. 30. Великолепный, имеющий форму дома гроб Ментухотепа (в XI династии было 4 Ментухотепа – I, II, III, IV. – Ред.) времен Среднего царства (находится в Берлине), который, как мы увидим, был полностью покрыт росписью.

42

Ложные двери в могилах. Перро, с. 181 (= Pl. 13, 14), 512, 513; L. D., i. 25, 26, 29, 41; L. D., ii. 10, 11, 16, 17, 33, 48 и др.

43

L. D., ii. 7. Разумеется, дворы и кладовые тоже учитывались при этом вычислении.

44

L. D., ii. 20. В этой гробнице виден сложенный из камня участок стены ниже крашеной деревянной поверхности, а в домах тоже иногда можно увидеть несколько метров кирпичной кладки.

45

Согласно Ros. M. C., 68 (= Perrot, с. 453, согласно Champ. mon. 174). Мое мнение значительно отличается от мнения Перро, который считает, что на этом рисунке изображены все четыре стороны здания вместе, а я это считаю совершенно неверным. Этот рисунок (явно не оконченный) – часть другого, большего по размеру; это видно по тому, что не хватает нижней части стены и половины двери с правой стороны. Очень бы стоило поискать остальное.

46

Согласно L. D., iii. 93 и 96b. Я подозреваю, что на обоих рисунках изображено одно и то же здание, хотя в деталях есть разница. Эти два здания очень похожи, и в нашем описании мы будем рассматривать их как одно.

47

Это относится к одному из зданий, другое имеет всего одну входную дверь; поэтому в этом втором здании левая половина обеденного зала не освобождена от мебели.

48

Согласно L. D., iii. 106 а. Меньшая угловая комната дорисована по тому экземпляру этого плана, который опубликовал Присс. Не вполне ясно, действительно ли занятый дом был в плане прямоугольным, или его изображение оказалось таким из-за нехватки места.

49

Дворец царя: L. D., iii. 108–109; подробности очень трудно понять из-за изменения масштаба. Дворцовая беседка: L. D., iii. 103, 108; необычное здание с наклонным въездом L. D., iii. 99, похоже, входит в этот комплекс.

50

L. D., iii. 39, 64, 99, 100, 208 d, 230; существуют исключения без львиных лап.

51

См. иллюстрацию (гл. XI), где показан настенный рисунок, который сейчас находится в Берлинском музее. Похожее кожаное сиденье сохранилось до наших дней (W., I. 414)

52

L. D., iii. 64, 105. Складной табурет с высокой спинкой и подушками. L. D., iii. 208 a.

53

L. D., ii. 126 (М. Е.). Это явно трон, который обозначается знаком

 в иероглифическом письме.

54

Цвет несомненно указывает, что это камень: L. D., ii. 19, 20. Что такое маленькие выемки вверху и внизу на этих подставках, я не могу сказать. Иногда бывает (например, L. D., ii. 57 b), что ножка и корзина прикреплены друг к другу.

55

Эти подставки для жертвоприношений были выше, чем такие же во времена Древнего царства.

56

У тех сундуков времен Древнего царства, о которых мне известно, крышки были плоские: L. D., ii. 96, Bädeker, с. 409.

57

На рисунке из Эль-Амарны (W., i. 340, 348) показана кладовая; она состоит из двадцати четырех маленьких комнат, в которых сложены различные виды хлеба, напитки, фрукты, сундуки с одеждой и посуда из драгоценных металлов. Поблизости находятся склады зерна. К несчастью, из W. мы не можем понять, относятся ли эти постройки к частному дому, и потому я здесь о них не говорил.

58

 L. D., ii. 128, 129

59

L. D., ii. 131. Его обычно называют «писец возлияний», то есть это был служащий и жрец одновременно.

60

Mar. Cat. d'Ab., 650. Все, что сказано в последующих замечаниях, относится к эпохе Среднего царства.

 Mar. Cat. d'Ab., 606, 634. Что это значит –  – я не знаю.

61

В текстах из пирамид: Тети, 57. В ранних списках жертвоприношений рядом со словами «хлеб, который в стране», то есть местный египетский хлеб. Написание слова, похоже, также указывает на чужеземное происхождение упомянутого продукта.

62

В Pap. Harris, i. говорится о тридцати сортах хлеба, которые употреблялись в храмах. (Piehl., Dict., из Pap. H., с. 101). Кроме того, слово «хлеб» в египетском языке часто использовалось в значении «пища».

63

 An., 4, 16, 3 = An., 3, 8, 5, «начальник снабжения пивоварни»: Mar. Cat. d'Ab., 1073. Возможно, сюда же относился «мер-эст-уаб» эпохи Среднего царства (там же, 751).

64

Список жертвоприношений в книге Дюмихена «Гробница-дворец Петаменапа».

65

Пиво из ячменя: Leps. Tottenb., 124, 125. Destruction des hommes, I. 18 и все греческие описания. Из «зерна Верхнего Египта»:Dtimichen. List of оfferings of Medinet Habu, p. v. Что «зерно Верхнего Египта» – это ячмень, ср.: Br. Dic. Suppl., 460.

66

Ср. иллюстрацию с изображением пиршества в главе IV, а также место обеденных залов на наших планах домов.

67

Louvre. C. 55 и еще много подобных примеров.

68

Из любовных песен, обнаруженных в одном папирусе, хранящемся в Турине (Tur., 79–83, под редакцией Масперо, Etud. egypt., i. с. 217 и след. с.).

69

Harris (I.) 8, 3–4. Слово «лотос» – предположение.

70

Кроме иллюстрации, о которой идет речь здесь, посмотрите на приведенную ранее иллюстрацию, где показан сельский дом.

71

План опубликован в Ros., M. C., 69 (W., i. 377). Реконструкция сада не представляет труда; египетский художник явно забыл показать двое ворот в верхней части рисунка, но их можно восстановить по нижней части. Тем не менее реконструкция дома очень трудна. Я выбрал самое легкое решение, но все же мне кажется очень редким случаем то, что в саду, спланированном так аккуратно и симметрично, дом был таким асимметричным.

72

Ср. кувшины с вином, поступавшие из этого храма, Ä. Z., 1883, 34.

73

Сбор винограда и выжимание виноградного сока во времена Нового царства: W., I, 385. L. D., iii. 11 d. На втором из этих рисунков работники, кажется, держатся за кусок ткани.

74

Материал для этих исследований имеется в изобилии, но трудности в его истолковании так велики, что я должен просить об особом снисхождении. Мнения тех, кто изучил больше статуй, чем я, несомненно, во многих частностях отличаются от моего. На рельефах одежда показана лишь в самых общих чертах и становится совершенно непонятной в публикациях, где теряется первоначальная расцветка. Кроме того, видимо из эстетических соображений одежду на рельефах и фресках часто изображали неточно, а на фигурах людей, смотрящих влево, так бывает почти всегда.

75

Юбка белая: L. D., ii. 19. Передник, вероятно, был отдельным от юбки, об этом можно судить по рисунку L. D., ii. 112.

76

Мы предполагаем, что этим выступом (так же как и похожим выступом в одежде времен Нового царства) мог быть отдельный кусок ткани, прикрепленный спереди к переднику.

77

L. D., ii. 3, 6 (явно охарактеризованный как старик), 23, 30, 31.

78

Например, статуя в Берлинском музее и другая статуя в Лувре, A, 46, 102, 105. Что собранная в складки ткань была золотой, мы видим на рисунках. L. D., ii. 19, 20, 21. Лувр, A, 102; A, 105; она белая, там же, А. 46.

79

Ср.: L. D., ii. 18, 19, 21, 22, 23, 30, 31 b, 32 и т. д. Возможно, это была привилегия носителей какого-то высокого сана.

80

L. D., ii. 127, 130, 131. Они явно видны на находящейся в Берлине статуе Себекемсафа (брата царицы Нубхас). Berlin, 1188 – у сыновей умершего, но не у егослуг.

81

Нижние юбки обычного вида: L. D., ii. 128, 130, 131, 134 d. Царская юбка: L. D., ii. 130.

82

L. D., ii. 134 e. Также – там же, 126 (Хнемхотеп), 127 (его слуги-старики).

83

L. D., iii. 9 f и след. с. 10 a, 12 a и другие, 62 b, 69 a. Очень знатные князья также носили царскую юбку под верхней: L. D., iii. 9 e.

84

На некоторых рисунках показана рубаха с открытыми вырезами на обоих боках, то есть без рукавов, в то же время на других изображениях руки четко виден рукав. Кроме того, у стоячих фигур, повернутых лицом вправо, на рисунке изменяются очертания одежды, и на правой руке появляется рукав. Рубахи, у которых ясно видны два рукава, встречаются редко, хотя наместник Эфиопии – L. D., iii. 230 – несомненно, одет в одну из них.

85

Фрагмент рисунка (изображено подношение жертв) в Британском музее. L. D., iii. 69 a, 77 e.

86

Например, L. D., iii. 91 a, 93, 101, 104; W., i. 442. Нижняя юбка в складку спереди: L. D., iii. 97 e, 103. Берлин, 7316.

87

Например, во время похоронного шествия при царе Хоремхебе. W., iii., гравюры 67, 68. Ср. также: L. D., iii. 117

88

L. D., iii. 217 a, 229, 230, 231. Чтобы правильно понять, как выглядел этот наряд, посмотрите, например, на статуи 2303 и 2287 в Берлинской коллекции.

89

Например, L. D., iii. 153, 183 b, 214. В последней группе примеров похоже, что юбка была продета под передник, чтобы прикрыть спину.

90

L. D., iii. 1, 91 a, 92, 98 b, 101, 115 и т. д. Ср. также указанную выше гравюру IV, на которой изображена статуя Рамсеса II, находившаяся в Турине.

91

Др.: L. D., ii. 60, Берлин, 1118, 1119. Ср.: L. D., ii. 130 (сходство есть и в длине царской бороды). Нов.: L. D., iii. 9 e; W., ii. 107.

92

 Мемфисский верховный жрец носил очень похожую юбку уже при IV династии. Mar. Mast., 74, 75.

93

L. D., iii. 10, 41, 76 a, 77 b. У этих низших чиновников средняя часть юбки часто была более длинной и заостренной на конце.

94

L. D., ii. 69 и повторн.

95

L. D., iii. 40. W., ii. 100.

96

Др.: мясники: L. D., ii. 4, 24, 25. Пастухи; там же, 23, 24, 25. Лодочники; там же, 28, 45. Рыбаки; там же, 9, 46. Птицеловы; там же, 46; Нов.: земледельцы; L. D., iii. 10. Храмовые повара; там же, 96. Моряки; Dtim. Flotte, i.

97

Во времена Древнего царства их было самое большее две или три, редко четыре (L. D., ii. 56) или больше (там же, 24).

98

L. D., ii. 9, 12 b, 106.

99

L. D., ii. 9, 12 b, 20, 43.

100

У госпожи: L. D., ii. 15.

101

Белый: L. D., ii. 83, 90. Красный: там же, 19, 20, 21. Желтый: там же, 57, 58.

102

L. D., ii. 5, 8 с, 11, 15.

103

Perrot, 637, 659. L. D., ii. 57 (под платьем с тесемками?); там же, 58 (вырез для шеи круглый).

104

Для этих более поздних периодов характерно, что одна или обе тесемки были съемными. Ср.: с двумя или с одной. L. D., ii. 128; ни одной, там же, 130; Нов.: с парой вышитых, L. D., iii. 9 f; с одной, там же, 9 d, 42; ни одной, там же, 9 e.

105

Например, L. D., iii. 62 c. Настенный рисунок из Британского музея (см. гравюры в следующей главе): Berlin, 2297, 7278, 8041. Кстати, мы можем здесь отметить, что Исида на ее греческих изображениях одета в такой плащ, края которого скреплены между ее грудями.

106

Едва ли мне нужно говорить о том, что эти трудности возникают – в большей или меньшей степени – при работе со всеми египетскими изображениями одежды.

107

L. D., iii. 229, 230, 231 a. На этих рисунках также особенно ясно виден рукав плаща.

108

L. D., ii. 36, 61 а, 101 b, 126.

109

Фиванские настенные росписи, которые теперь находятся в Британском музее. W. ii. 353.

110

Например, статуя, Perrot, 637.

111

Белый: L. D., ii. 96. Красный: там же, 19, 21. Желтый: там же, 57, 58. Много цветов: Лувр А, 102.

112

Зеленый: Mar. Cat. d'Ab., 620. Много цветов: Берлин, 13. В эпоху Среднего царства она, как правило, была белой: Берлин, 1183, 1188.

113

Снова желтая: L. D., ii. 55, 57 и Берлин, 1109 (6-я династия). В других случаях, насколько я могу судить, она всегда белая или белая с золотом. При VI династии в нескольких случаях (Берлин, 7764, 7765) – из полосатых тканей, но какие были их цвета, определить нельзя.

114

Изображения стирки в Бени-Хасане: L. D., ii. 126 (с надписями вверху). W., ii. 173 (только 4—13); Ros. M. C., 42, 1–2.

115

London (W., ii. 329), Berlin (там же, 330), несколько изображений из Гизы (Maspero Guide, p. 332), одно в Париже.

116

В прическах дам Др.: Perrot, 141, 142, 658, гравюра viii. У дамы времен Нов.: Берлин, 7278; у мужчины: Берлин, 2296.

117

Иногда (Лувр А, 102; там же, Гражданский зал 6) коротко остриженные волосы указаны только серым цветом, а прядь волос (у 1-й статуи) окрашена в черный цвет. Другие краски этих причесок такие, что режут глаз – белая: L. D., ii. 19, 57, 58; желтая: там же, 90; красная: там же, 19.

118

Хорошие примеры париков обычной формы – на темени: L. D., iii. 289, 10; 290, 13, 14, 16; L. D., ii. 23, 36, c. До лба: L. D., iii. 288, 2, 4; L. D., ii. 5, 10 b, 19; Perrot, 644. С закругленным вырезом надо лбом: Perrot, 637, 141. С квадратным вырезом надо лбом: Perrot, 659, 142. Условный рисунок этого же парика: L. D., ii. 9, 10 a (парик угадывается лишь по тому, что ухо закрыто). Черный: L. D., ii. 19, 57 c. Темно-серый: L. D., ii. 19. Светло-желтый: L. D., ii. 57 a. Его несут люди: L. D., ii. 45 c, d, 66, 67–70. Dtim. Res., 8, 9. Очень необычная форма, L. D., ii. 50 b.

119

Хорошие примеры длинных париков. Вид спереди: L. D., ii. 11, 44; Perrot, с. 10, 655. Вид сбоку: L. D., iii. 288, 3, 5, 289, 7–9. L. D., ii. 3, 9, 25, 27. Волнистый: L. D., ii. 89, iii. 288, 3. Скрученные пряди: Dtim. Res., 8, 9, 12 (V династия). Видно ухо: L. D., ii. 43 b.

120

Более короткий: L. D., ii. 121, 128, 130. Более длинный: там же, 126, 129, 131. В обоих случаях уши часто оставляли открытыми.

121

L. D., ii. 126, 132.

122

Короткие парики: L. D., iii. 1. Длинные: там же, 9 е. С маленькими завитками: там же, 39 с. Очень длинные, свисающие вдоль спины: там же, 9 f, 10a.

123

L. D., iii. 76 b, 77 e. Похожие: там же, 98 а, 153; Берлин, 2289, 2296 (над ушами видны собственные волосы).

124

Ср. также воспроизведение настенных росписей из Британского музея, представленное в следующей главе.

125

Много разнообразия в мелких деталях: L. D., iii. 77 a; Berlin, 2277, 2287, 2293, 2298, 2303, 7278, 7316 и др. Позже, при Тутмосе III, концы стали еще короче: Лувр А, 53.

126

Дамы: L. D., ii. 25, 27, 74 c, 90. Дочери: L. D., ii. 8 b, 19, 22 a, 25, 27. Служанки: L. D., ii. 9, 17 c, 35, 36 c и Perrot, 663.

127

Они были белого или желтого цвета и точно такие же, как соответствующие прически мужчин.

128

Фиванские настенные росписи из Британского музея. Берлин, 2297, 7278 (внизу видны собственные волосы).

129

Даже парик царицы, как выяснилось, был сделан из смеси черной овечьей шерсти и человеческих волос. Maspero Guide, с. 332.

130

Маленькие природные усы, Perrot, 639; Louvre A, 41, 104. Они же с намеком на бороду на подбородке, L. D., ii. 83 b – все это относится к эпохе Древнего царства.

131

Эта форма хорошо видна: Dtim. Res., 9, 12; L. D., ii. 22 a.

132

Эти тесемки не всегда бывают изображены на скульптурах, но, несмотря на их отсутствие, мы должны всегда считать эти бороды искусственными, поскольку один и тот же человек бывает изображен иногда с бородой, а иногда без нее.

133

Исключением оказалась одна из четырех статуй в гробнице; L. D., ii. 64.

134

L. D., ii. 128, 131 в торжественном случае.

135

Например, L. D., iii. 9 e, 29 a, 77 a, 116, 173 c; Берлин 2277, 2287, 7316 и т. д. – с церемониальной одеждой.

136

Один раз, в эпоху Древнего царства, также у человека, который несет жертвенные дары умершим предкам и потому выступает в роли Гора (L. D., iii. 9 b); умершие часто бывают показаны с ней, когда их изображают в облике Осириса, особенно на крышках саркофагов.

137

Носители сандалий – Др.: упомянуты как царские – Ä. Z., 1882, 20. Ср.: L. D., ii. 131. Нов.: служанка несет сандалии своей госпожи – W., I. 392.

138

Принцы в присутствии царя обязаны быть без сандалий, а сам царь при этом обут в сандалии – например, L. D., iii. 76 b, 77 c.

139

Кожаные сандалии – к примеру, на рисунках, L. D., ii. 49 b или Ros. Mon. civ., 64, I.

140

Мужские ожерелья – Др.: узкие синие – L. D., ii. 18, 19, 20, 21 22, 32, 36 c, 46 и т. д.; синий и зеленый цвета на белом фоне, Лувр A, 102, 104, 105. Ср.: L. D., ii. 130, 134 b, d и т. д. (узкие). Нов.: широкие, с узором в форме листьев, доходящие до груди: в различных источниках. Женские ожерелья – например, Др. и Ср. (по большей части синие, узкие, и часто на шею надета еще вторая узкая цепочка бусин): L. D., ii. 19, 20, 21, 32, 33 и т. д.; Perrot, гравюра IX; Лувр А, 102. Нов.: шире, чем мужские, в остальном такие же – в различных источниках. Простые нити бусин на шее встречались редко и, по сути дела, были в употреблении лишь в эпоху Нового царства; на мужчине – Берлин, 2297, на женщине – Perrot, 795.

141

Часто встречались во все периоды; в эпоху Древнего царства – синие (L. D., ii. 19, 21); в эпоху Нового царства – зеленые с синим ожерелья (Берлин, 1188).

142

В эпоху Древнего царства (синие): L. D., ii. 20, 27, 46.

143

Диски: настенные росписи в Лондоне; Берлин, 7278, Perrot, 795. Кольца: L. D., iii. 2, 217 e (оба случая – времен XX династии).

144

Мужчина с диадемой: L. D., ii. 73, 97 b.; Dtim. Res., 14; Berlin, 1118.

145

Например, совершенно ровный: L. D., ii. 20 и след. с. 21, 78 а. С круглой ручкой: там же, 13, 104 с. С крюком: W., iii. lxvii.

146

Настенный рисунок из Британского музея (знатный мужчина в деревне).

147

Например, Mallet, 1, 7.

148

Они всегда указаны в списках жертвенных даров времен Древнего царства.

149

An., 4, 15, 4.

150

Сцены умащения: L. D., iii. 76 b, 230; W., I. 426. Умащение головы благовониями на всех изображениях похоронных процессий, на стелах и т. д.

151

В рецептах из Eb., 65 и след. с., оба они часто упоминаются специально.

152

Рецепты процитированы по Eb., 65, 8, 16, 19; 66, 1.

153

Цитаты из Eb., 66, 9, 20, 15, 21.

154

Eb., 47, 19.

155

Eb., 67, 3 и след. с. Возможно, точнее было бы сказать «от ненавистного».

156

Большая лодка, у которой много весел. Берлин, 1118 (совсем без спутников), Ср.: L. D., ii. 130 (цветной); Нов.: W., ii. 104 (мы видим, как метательные палки летят по воздуху); 107, 108; L. D., iii. 9 e, 113 c.

157

Их много в музеях, например, Берлин, 4734, (L. D., iii. 130, желтый).

158

Коты на охоте на птиц: W., ii. 107, 108. Птица, которая сидит на носу лодки, W., ii. 104, 107, 108, могла быть подсадной птицей. Во времена Древнего царства ее не было.

159

Конструкцию сети трудно понять. W., ii. 110 – показаны ее ячейки. Сеть открыта – L. D., ii. 130, рядом мы видим среди иероглифов ее изображение в закрытом виде. Ловля птиц сетью – Др.: Mar. mon. div., 17. Perrot, 35 (важно); L. D., ii. 9, 12 a; 42, 43, 46; Düm. Res, 8; L. D., ii. 105 и то же самое в гробнице Ти. Ср.: L. D., ii. 130 (цветной), ловец сидит, укрывшись за циновкой; Нов.: W., i. 290; ii. 102.

160

Охота на бегемота – Др.: L. D., ii. 77; Perrot, с. 14 (= Bädeker, с. 413). Ср.: W., ii. 128. Нов.: W., ii. 129, согласно W., ii. 127. Этот вид охоты часто изображали в фиванских гробницах, но, к несчастью, большинство таких рисунков повреждены. Ее полное описание – W., ii. 127; похоже, что гарпун эпохи Древнего царства имел не такое сложное устройство, как описанный здесь гарпун времен Нового царства. По рисунку, который есть у Уилкинсона, не совсем ясно, является ли арканом то, что набрасывают на голову животному. Это могла быть сеть, похожая на ту, которую и сейчас набрасывают в Африке на голову диким свиньям.

161

Красивые изображения диких зверей – Др.: L. D., ii. 6, 11, 46, 96; Düm. Res., 8, 9. Ср.: L. D., ii. 131, 132; Нов.: W., ii. 92.

162

Мифические животные: L. D., ii. 131; W., ii. 93, iii. 309–312; Ros. M. C., 23; Maspera, Guide, с. 169, верно отмечает, что сфинксы входили в их число.

163

L. D., ii. 3. Он несет с собой метательную палку – не применяли ли и ее для охоты в пустыне?

164

L. D., iii. 68.

165

Часто встречающаяся надпись на скарабеях в дни его царствования.

166

Др.: Düm. Res., 8; L. D., ii. 6, 46. Нов.: W., ii. 92 = Ros. M. C., 15; интересно у Perrot, 291; похоже, что место охоты было окружено сетью.

167

Düm Res., 8.

168

L. D., ii. 46.

169

Др.: Düm. Res, 8; L. D., ii. 96. Ср.: W., ii. 87. Веревка, в которой как будто запутался охотник, – несомненно, лассо.

170

Они упомянуты уже в ранние времена – в текстах пирамиды Унаса, 423. В эпоху Нового царства бабуинов и мелких обезьян привозили из Аравийской пустыни и Аравии (Düm. FI, 2).

171

Бабуины в эпоху Древнего царства: L. D., ii. 13, 107.

172

Обезьяны: L. D., ii. 36 c, Düm. Res., 10. L. D., iii. 9 f, 12 a; Berlin, 7278 и часто в других случаях. С человеком: Berlin, 7276.

173

Борзые (ср.:Hartmann R. Ä. Z., 1864, с. 20) во времена Нового царства доставлялись из Пунта (Düm. Fl., 2). Изображения в эпоху Древнего царства: L. D., ii. 17 c, 47, 50 a, 52, 107; Düm. Res., 10. Ср. также изображения охоты времен Древнего царства.

174

Ср.: Düm. Res., 8, 9 и замечания по этому поводу Р. Хартмана, который считает, что пес в сцене охоты на льва – это теленок. С другой стороны, кажется невероятным, чтобы те животные, которых Хартман считает луговыми собачками, использовались на охоте, поскольку на них нет ошейника, который всегда есть на настоящих охотничьих собаках.

175

R. J. H., 161 = Mar. mon. div., 49. Другие имена собак: L. D., ii. 17 c, 47, 52; Ros. M. C., 16, 5; Berlin, 1192.

176

L. D., ii. 56 a; ср.: там же, 52 написание слова эба – «танцевать».

177

Танцующие мужчины: Др.: L. D., ii. 14 a, 41, 52, 53 a, 109. Танцующие женщины: Др.: L. D., ii. 35, 36, 61 a, 101 b.

178

Праздник с музыкой и танцовщицами. Среди гостей в верхнем ряду впереди занимают кресла две супружеские пары, позади них на табуретах сидят гости-мужчины, и светские люди чередуются со жрецами. (По рисунку из фиванской гробницы времен XVIII династии, который хранится в Британском музее).

179

Mar. Mast., 139 и след. с. Прочтение имени не вполне точное.

180

Mar. Cat. d'Ab., 1159. Его брат был начальником гарема и жрецом царских венцов.

181

Певицы во время танца – Др.: L. D., ii. 36 с, 52, 53 a, 61 a, 101 b. Певцы с музыкой – Др.: L. D., ii. 36 с, 52, 53, 61, 74.

182

W., i. 465. Сюда же относятся маленькие инструменты из Берлина и Лондона, там же, 473, 474.

183

Во времена Древнего царства во всяком случае. L. D., ii. 53. Во времена Среднего царства под концом арфы могли прикрепить открытую звуковую коробку, ср.: W., I. 442. В эпоху Нового царства маленькие инструменты делались с верхней декой, например, W., i. 473, 442; большие – с украшенной узорами коробкой. Кроме того, звук арфы усиливали тем, что ставили ее не на землю, а на столбик; ср.: W., I. 438, 462, 464.

184

W., i. 481, 482, 483, pl. xi – все времени Нового царства. О том, что лютня существовала и до этого, мы догадываемся лишь по иероглифам.

185

Wilk, I. 439, 441, 470, 476, там же 477б, 478. Сохранившиеся образцы находятся в Берлине и Лейдене.

186

Флейты Древнего царства: L. D., ii. 36 c, 52, 61, 74.

187

Необычный инструмент времен Среднего царства: W., I. 442. В An., 4, 12, 2, флейты названы уадае и уар, а струнные инструменты – кененеуру и натахе. Из этих варварских имен мы можем опознать лишь предпоследнее — киннер, то есть лира.

188

Во времена Нового царства они использовались так: ср. приведенную выше иллюстрацию из Британского музея.

189

Праздник. В верхнем ряду – три супружеские пары, в нижнем восемь дам; мужчины сидят сзади на простых табуретах. (Рисунок из фиванской гробницы времен правления XVIII династии, теперь хранится в Британском музее.)

190

Что это был возглас, обращенный к гостям, мы видим у W., pl. xi, где слуга обращается с этими словами к одному из гостей, вождю наемников. Ср. также: Ros. M. C., 96.

191

Выражения, использованные в этом отрывке, 

и  , должно быть, означали женщин египетского «полусвета». Первое из них, видимо, означает «кормилица», а написание второго связано со словом «месес» – «родить».

192

Книга мертвых, 17, надпись сверху.

193

Я, как правило, излагаю точку зрения Пильчмана и Мейера.

194

В двух вариантах, которые, возможно, соответствуют изменениям в догматах.

195

Приведенный далее текст взят из гимнов: L.D, iii. 97 a и 106 b. Похожий текст: 98 a и 107 b.

196

Эта одежда похожа на короткую древнюю нижнюю одежду женщин. Какими должны быть все изображения богов, было определено в эпоху Древнего царства; ср.: L. D., ii. 2 c, 115 е.

197

Destrnction des hommes, 1. 78.

198

При XVIII династии явно было по-другому, поскольку, как мы увидим ниже, один из этих праздников был изображен в фиванской гробнице.

199

Одним из первых пособий, необходимых для изучения египетской религии, должен бы стать сборник этих, взятых из египетских и греческих источников, отрывков мифов, многие из которых содержатся в Sall. iv и в магических формулах. До его составления от любых рассуждений по поводу египетских богов будет мало пользы.

200

Все, что следует дальше, см. в: Turin, 131 и след. с., 77, 31. Ср. по поводу этого текста работу Лефевра, в Ä. Z., 1883, 27 и след. с.: он первый признал, что этот текст имеет важное значение, и сделал хороший перевод.

201

Намек на змею-урея, которая возвышается над лицом бога солнца.

202

Согласно другой версии этой легенды, вместо пива было сделано вино из «крови тех, кто раньше сражался против богов». Ср.:Plutarch. De Iside (ed. Parthey), 6.

203

Все, что приведено дальше, дано, если нет иных указаний, по: Plutarch. De Iside, 13 и след. с.

204

Эти два эпизода взяты не из сочинения Плутарха, а из египетского источника, процитированного Бругшем. Ä. Z., 1879, 1 и след. с.

205

Упоминание об этом есть, например, в Книге мертвых, 17, 30 и след. с.

206

Плутарх. De Iside, 21. Об этом также сказано в текстах пирамид, где душа человечества изображена как третья звезда, которая движется по небу вместе с Сириусом и Орионом.

207

Так было в Сиуте (Асьюте) в эпоху Среднего царства. Ср.: Ä. Z., 1882, 169, 180.

208

См. иллюстрацию на с. 84.

209

Об этом определении титулов и ритуала Амона: Pap. Berlin, 55.

210

Здесь я цитирую Mar. Cat. d' Ab., i. с. 34–56. Тексты так сильно повреждены, что многое из сказанного выше – лишь предположения.

211

Исключением, возможно, являются очень поздние по времени рисунки в тайных проходах в Дандаре (Дендере).

212

Мы ясно видим на некоторых рисунках, что навес был из ткани, потому что там видны шнуры, которыми он завязан внизу.

213

Стела 1204 из Берлина, текст опубликован с погрешностями в L. D., ii. 135.

214

Ä. Z., 1882, 164.

215

Гробница Херуфа в Ассасифе, время царствования Аменхотепа III.

216

«Гор, сияющий в истине» – одно из имен Аменхотепа III.

217

Надпись из храма Рамсеса III в Карнаке.

218

Mar. Mast., 74.

219

Mar. Mon. div., 18 b.

220

Одна надпись рассказывает нам о том, что первый, с изначальной планировкой, храм в Дандаре (Дендере) был построен при VI династии.

221

Например, в храме Рамсеса III в Карнаке, простой и симметричный план которого точно соответствует приведенному здесь описанию.

222

В египетском языке существуют два разных слова, означающие дом: хт – дом царя и пр – дом бога.

223

Это самое простое объяснение, можно предположить и другое: что царю поклонялись в этом храме и желали это подчеркнуть.

224

Папирус Харриса I. полон подобных примеров, которые легко изучить по указателю Пиля.

225

Поблизости от Рамсессеума до сих пор существуют сводчатые кладовые.

226

Внутренний храм. L. D., iii. 96 c, задний, там же, 96 а. Оба показаны на рисунке, L. D., iii. 94. Поучительно сравнить эти два изображения: мы видим свободу, с которой египетский художник относился к деталям. Замечательный рисунок L. D., iii. 102, возможно, изображает также маленький задний храм, хотя различия и очень велики.

227

Согласно замечательному рисунку L. D., iii. 95, который истолковывали несколькими различными способами. Например, Перро и Масперо считают, что «кладовая» была дворцом. Приведенное выше объяснение рисунка кажется мне, несомненно, приемлемым, но местоположение построек относительно храма неясно.

228

L. D., ii. 68; Düm. Res., xi. и другие изображения из этой же гробницы.

229

Буквально: «тот, кто с книгой». Ср.: Br. Wb. Suppl., 804.

230

В папирусе Весткар, в разных местах, о «первом жреце-чтеце» в эпоху Древнего царства.

231

Почему греки называли их так, мы не знаем.

232

Здесь я имею в виду не поклонение умершим царям, о котором расскажу в следующей главе («жрец пирамиды»), а религиозное поклонение самому царю, которое, очевидно, было выделено в отдельный культ («пророк царя»), как в Mar. Mast. 80, 92, 198, 200, 217, 243, 248, 259 и т. д. Сюда же относится и «пророк Гора, который во дворце», там же, 228.

233

Пророчица Тота, Mar. Mast., 183; Эпуата, там же, 162; царя, там же, 90.

234

Пророчица Нейт, там же, 90, 162, 201, 262 и т. д.; пророчица Хатор, там же, 90, 107, 162, 201 и т. д.

235

Поэтому чиновник редко бывает уэбом какого-либо бога (Mar. Mast., 295), но всегда – пророком.

236

Он действительно работал вместе с художниками царя; ср.: Mar. Mast., 204, 205.

237

Если глава служителей какого-либо храма обладал и пользовался титулом «верховный жрец», это говорило о древнем величии храма. То, что у фиванского Амона был лишь «первый пророк», свидетельствует, что этот бог возвысился сравнительно поздно.

238

Ср.: Ä. Z., 1882, 163; Бругш, в Dic. Suppl., 318, определил значение этого слова.

239

Похоже, что в договорах из Сиута их присутствие в храме на некоторых празднествах считается само собой разумеющимся.

240

Подобное этому сообщество жрецов упомянуто в: Louvre. C. 12 (L. A.).

241

Примеры такого совмещения двух видов должностей обнаружены: во-первых, у верховных жрецов (L. D., iii. 237 a, b, Mar. Cat. d'Ab., 408); во-вторых, у нескольких других лиц, управлявших владениями храма (Lieblein, 187, 666, 904; L. D., iii. 26, 1 d).

242

Мы можем здесь указать, что сообщество часовых жрецов, упомянутое в Абидосе при XVIII династии, в других местах встречается нам лишь позднее. Титул такой высокой особы, как верховный жрец Мемфиса, разумеется, остался без изменений.

243

Во времена Среднего царства упоминается второй пророк (Mar. Cat. d'Ab., 389), а также уэб (там же, 745) и хри сгр (там же, 393) Амона.

244

Явным образом упомянуты на статуе Бекенхонса. Ср. также перечисление в Берлинском папирусе, 47 (Ä. Z., 1879, 72).

245

Оба эти титула явным образом связаны один с другим в гробнице Пасера (Эль-Курна (близ Фив. – Ред.). XIX династия; по моей собственной копии), у его второго сына. Ср. также: Lieblein, 606 (уэб и X рхб), причем в похожих перечнях званий (L. D., iii. 200 a, 237 e) упомянут только уэб.

246

На его статуе в мюнхенской глиптотеке.

247

Например, «божественный отец» Нефрхотп, чья прекрасная гробница находится в Эль-Курне, и гробница Эйе, который стал царем, имея это же звание, и сохранял его после воцарения, а также другие.

248

Так поступили верховный жрец, L. D., iii. 237 c (Liebleib, 559) и второй пророк (Lieblein, 606).

249

Таким был верховный жрец Ром, сын Роя (L. D., iii. 237 c).

250

Кроме тех, кто упомянут в примечании выше, также Аменхотеп, там же, 1. 1. е., а также двое в L. D., iii. 62b.

251

К примеру, наместник Пасер, упомянутый в одном из предыдущих примечаний, был сыном «первого пророка», а один из сыновей Пасера снова стал уэбом.

252

Сравните, например, четырех верховных жрецов разных богов, Liebl., 905, или там же, 585, случай, когда отец служил Амону, а сын Осирису.

253

Гробница второго пророка по имени Пуемра, времен XVIII династии, в Ассасифе (частично L. D., iii. 39 c). Также Amh., 4, 4, времен XX династии.

254

Жизнеописание Бекенхонса.

255

Там же.

256

L. D., iii. 200 a.

257

Так написано в гробнице отца упомянутого выше Пасера, Mar. Cat. d'Ab., 408; Lieblein, 559; L. D., iii. 200 a. То же на статуе Бекенхонса.

258

Служители «всех богов» (без слов «юга и севера») известны нам только в Абидосе: например, «божественный отец» (одновременно первый пророк Осириса, Mar. Cat. d'Ab., 1086), «начальник полей» (одновременно «второй пророк» Анхора), там же, 372), «начальник певцов» (там же, 1159) и «писец жертвоприношений» (там же, 1128) служат «всем богам» этого города; см. также: Масперо. Путеводитель. С. 286.

259

Сем бога Птаха – титул Неб-нофру в гробнице Пасера.

260

Статуя Аменанена, находящаяся в Турине, текст передан некомпетентно, Liebl., 606.

261

Mar. Cat. d'Ab., 1144.

262

Пример второго случая: Mar. Cat. d'Ab., 1179.

263

Lieblein, 905.

264

Четыре дочери художника, Lieblein, 944; жена сапожника, Mar. Cat. d'Ab., 1174; жены ткачей, там же, 1175, 1187.

265

Из существования высокого ранга (звания главной наложницы) следует, что были и наложницы меньшего ранга: ими были певицы, которые, разумеется, носили более низкое звание; в Abb., 3, 17 явным образом сказано, что певицы служили в доме земной супруги бога.

266

Пример этого: L. D., iii. 128 в.

267

См. упомянутый выше настенный рисунок из Лондона.

268

Исключением из этого правила было основание святилища в Дейр-эль-Медине, ср. также: L. D., iii. 236, где человек по имени Хейна, частное лицо, упомянут в связи с храмом Амона. От эпохи Нового царства не осталось сведений о большом числе мелких даров, которые мы обнаруживаем среди жертвоприношений в более поздние времена.

269

По крайней мере, так характеризовала их более поздняя традиция, см. папирус Весткар, 9, 25 и след. с.

270

Ср. титулы гелиопольского верховного жреца, Mar. Mon. div., 18. То же в надписях Уны (Ä. Z., 1882, 14).

271

Один утен равен 91 г, 1 кед равен 9,1 г.

272

Число 926 935 здесь написано по ошибке, похоже, что есть также мелкие ошибки в цифрах и в других расчетах.

273

См. выше замечания о кнбт Абидоса и Сиута.

274

Я знаю несколько исключений, но часть из них может лишь казаться исключениями.

275

Гробница Рамсеса в Дра-абульнега.

276

Гробница Энне в Эль-Курне.

277

Например, упомянутый выше Рамсес был «начальником быков»: Lieblein, 187, 904 и другие примеры.

278

Знак

, несомненно, произошел от этого изображения ка в виде двух рук.

279

Во всех известных нам случаях изображенное ка — это ка царя, и поэтому оно всегда изображено с головой царя, но маленькой.

280

Mar. Mast., 17.

281

Эти подсчеты, конечно, очень приблизительны, но соотношение между величинами в них, несомненно, близко к истинному.

282

Sale, 2, 6 и след. с. Ср.: там же, Rev. 1, 2.

283

Ср. подробное описание такой гробницы в: Passalacqua, Catalogue raisonne, p. 197 и след. с.

284

Пирамида Тете, 1, 60.

285

Нет никаких сомнений в правильности этого объяснения, которое дал Масперо.

286

Однако есть случаи, относящиеся к древним временам, когда в гробнице ничего не меняли.

287

Стела Энхер-нехта, создана в седьмой год царствования Сенусерта II (L.A.,) и еще многие подобные примеры.

288

Все сказанное выше описано согласно W., iii. LXVII, это же повторяется (без надписей) в верхней части гравюры.

289

Согласно W., iii. LXVIII; ср. нижнюю часть гравюры.

290

Дальше тоже согласно W., LXVII.

291

Например, «пророки, князья и жрецы» следовали за гробом жреца (W., iii. LXVII), различные художники из «дома серебра» – за гробом высокопоставленного чиновника казначейства (L. D., iii. 242).

292

Др.: L. D., ii. 64 bis, 78, 104 c; Mar. Mast., 342 и след. с.; Ср.: L. D., ii. 126, 127; Нов. (Мемфис): L. D., iii. 242, я не помню, чтобы этот сюжет встретился хотя бы раз на фиванских рисунках.

293

Изображения похорон в эпоху Древнего царства, кроме указанных в предыдущем примечании: L. D., ii. 14 а, 35, 101 b.

294

L. D., ii. 124, 83; Ä. Z., 1882, 166, 173. Благодаря этому статуи знатных людей были найдены в Карнаке и в храмах Мемфиса.

295

L. D., ii. 35; но все же есть сомнения: не могла ли это быть крыша мастабы.

296

Leyden, v. 7 (L.A.). Ср. также: L. D., ii. 22 b, где помимо похоронных жертвенных даров из царского дома приносят также сокровища (то есть одежду, румяна и растительное масло); см. также: R. J. H., 93, где похоронные жертвы доставляются из царских амбаров, «домов серебра», мастерских и т. д.

297

 (Статуя Бекенхонса, которая находится в Мюнхене.)  Часто в этом значении употребляются только два иероглифа из этого слова.

298

Из этого мы не должны делать вывод, что каждый старшина конюшни был мальчиком.

299

An., 5, 18, 1–3. Слово храм, несомненно, означает здесь тюрьму храма.

300

An., 3, 3, 9 и след. с. = An., 5, 8, 1 и след. с.

301

Например, в d'Orbiney and Sail., I.

302

Религиозная: L. D., vi. 115 и след. с. Магическая: Sail., 4.

303

Sail., 3.

304

Например, гимн Нилу, Sail., 2; An., 7.

305

Изречения Птаххотепа и Кагемне в папирусе Присс; поучение Даууфа в Sall., 2, An., 7; поучение Аменемхета, там же, в папирусе Миллинген в Берлине; изречения Энея в папирусах, находящихся в Гизе, и на стелах, хранящихся в Берлине.

306

Что эти письма в основном вымышленные, видно отчасти по их содержанию, которое обычно состоит лишь из общих фраз, а отчасти по тому, что там, где упоминаются конкретные обстоятельства, числа стоят всегда круглые.

307

Поэтому мы обнаруживаем одно и то же письмо с разными именами во многих тетрадях; например: An., 3, 5, 5 и след. с. An., 4, 9, 4 и след. с. An., 4, 11, 8 и след. с. = Sall., 1, 9, 9 и след. с. и т. д. Конечно, иногда учитель в виде исключения мог дать ученику переписать настоящее письмо вместо вымышленного.

308

Mar. Karn., 36, 27; это объяснение дано Бругшем, ср.: Ä. Z., 1876, 96 и след. с.

309

Это, должно быть, те 

, которых сказано в Маг. Karn., 52,20.

310

То, что он находится всего лишь на обороте, – важное обстоятельство, когда нам приходится его критиковать, отмечает Уилке (Wilcken).

311

L. D., iii. 37 a, 169.

312

Например, начало разлива первоначально определяли по раннему восходу звезды Софис (Сириус).

313

По этой причине природный год египетского календаря назывался софическим годом, а период в 1460 лет, проходивший между двумя совпадениями софического года с природным, назывался софическим периодом.

314

То, что сказано дальше, взято из Sall., 4. К несчастью, текст этого документа, важнейшего источника сведений по мифологии, сильно поврежден, и это мешает понять многие его места.

315

Pap. mag. Harris, В. 8. Имена имеют определитель 

и потому относятся к этому животному.

316

Из Лондонского Медицинского папируса, экземпляр Голенищева. Вероятно, подразумевался какой-то семитский язык, но чтение слова «финикийский» – весьма гипотетическое. Среди этих чудодейственных слов встречается имя Ваала: Pap. mag. Harris. C. 4.

317

Pap. Mag. Harris, 6, 12. «Глина» – только гипотетическое значение.

318

Mar. Mast., 203 и след. с.

319

L. D., ii. 91 a, 92, d, e. Они могли быть современниками, поскольку первый из них приносил жертвы в гробнице второго.

320

Ebers, 99, 2. Ср. также приведенное здесь имя «Сехмет – моя жизнь».

321

Конечно, я не утверждаю, что мы можем верить в рассказы о составлении или обнаружении сочинений по медицине при некоторых фараонах Древнего царства. Но все же эти утверждения служат доказательствами того, что книги, составившие ядро этой литературы, – очень древние. Об этом же свидетельствует и язык этих книг.

322

Правда, мы не должны упускать из виду то, что при мумифицировании тела вскрывали только его живот.

323

Ebers, 99, 1.

324

Вода: Ebers, 99, 9, 19, 100, 10. Слизь: 99, 6. Воздух: 100, 3, 10. Другие жидкости и газы: 100, 7, 103, 18. Экскременты: 100, 14. Подергивание сосудов лица: An., 4, 13, 6.

325

Ebers, 103, 1 и след. с. В тексте, который лежит перед нами, несомненно, перечислены восемнадцать.

326

В первую очередь – в книге о заболеваниях желудка: Ebers, 36, 4—43, 2.

327

Ebers, 35, 18 и часто в других местах.

328

Ebers, 69, 17; возможно и другое толкование этих слов.

329

Klunzinger, 390. Кроме того, см. там же, 391 с. Ebers, 63, 14 (инфекционное заболевание век).

330

Le Page Renouf, Ä. Z., 1873, 123. Этот папирус находится в Recueil II, изданном Бругшем; процитированные здесь отрывки находятся на pl. 106, 107.

331

Paullini. Neu-vermehrte Heilsame Dreckapotheke. Frankfurt a. M., 1697. P. 248. При внимательном просмотре этой литературы можно, без сомнения, найти много подобных примеров-доказательств.

332

Le Paqe Renouf, Ä. Z., 1873, 124.

333

Pap. Rhind (математический справочник древних египтян, Лейпциг, 1877), которым я пользовался в соответствии с опубликованными пояснениями Айзенлора. Я следую здесь за Айзенлором в объяснении вычислений, но не всегда согласен с его толкованием слов текста.

334

Ср. замечания Спиты в его «Арабских сказках».

335

Berlin Pap., 24, E-F.

336

Случаи такой экономии были частыми во времена Среднего и Нового царства.

337

Две надписи на глиняных черепках свидетельствуют, что во времена Нового царства эта повесть уже считалась классической. Один из этих черепков был найден в 1886 г. в фиванской гробнице времен XX династии. На нем было написано начало этой книги, хотя текст был плохо размещен на поверхности. Другой черепок находится в Лондоне, на нем написаны несколько последних ее строк.

338

Этот недостаток особенно заметен в папирусе Присс и в «Поучении царя Аменемхета»

339

Прочтение названия города не до конца ясное.

340

Ср.: Records of the Past, vol. ii. P. 155.

341

В тексте идет речь об определенной породе.

342

Это мы можем понять по тому, что много отрывков из них обнаружено в школьных тетрадях эпохи Нового царства.

343

Все это полностью сохранилось в: An., 1.; Отрывки в: Tur., 62 и на черепке Гайо (в «Путешествии» Шаба).

344

Теперь я думаю, что ошибся, когда датировал этот текст эпохой Нового царства; вероятно, он относится ко времени Среднего царства.

345

Примеры этого можно найти в главе VII.

346

An., 3, 1, 11 и след. с.

347

Bädeker. Lower Egypt, 427. Значения слов «здоровается» и «щука» установлены лишь предположительно.

348

L. D., iii. 10 d и там же с. Последняя строка становится понятна благодаря словам пахаря, там же, а.

349

Плутарх. Исида и Осирис, гл. 17.Геродот, 2, 9. Наша песня в основном совпадает с песней Манероса.

350

Начало Песни из гробницы Неферхотепа; впервые ее перевел Стерн, Ä. Z., 1873, 58 и след. с., 72 и след с., затем Масперо, Etudes egypt., 172 и след. с. Ср. также: Records of the Past. Т. VI. С. 127 и след. с.

351

Из Песни в гробнице Неферхотепа, в конце.

352

Harris, 500, 12, 1 и с. Мой перевод этих песен в основном соответствует переводу Масперо (Etudes egypt., 217 и след. с.); хотя в тексте такого рода многие подробности, конечно, вызывают сомнение.

353

Лувр. С. 30 (из Среднего царства).

354

Сравните, например, Totb. ed. Naville, гл. 18. Пухштейн обратил мое внимание на то, что Гораполло знал об этом.

355

То есть, согласно пояснению, – звезды и человечество.

356

Totb. ed. Naville, 15A III.

357

Эти духи – демонические существа с головами шакалов или ястребов; они упоминаются часто и, должно быть, играли какую-то роль в египетской мифологии.

358

Totb. ed. Naville. 15A. III.

359

Pap. 17 de Boul., 6, 3. «Сын червя» – возможно, искажение слова, означавшего «саранча».

360

Через полтора столетия эта же ода была посвящена Сети I.

361

Sall., 3. Некий Пентауэрт, написавший эту рукопись, которого ошибочно считали автором поэмы, был, как сказано в Sall. I, еще жив в десятый год царствования Меренптаха.

362

Определенного правила о том, как разделять строки в стихотворении, не существовало. В нескольких случаях у нас есть один и тот же текст и со знаками препинания, и без них. Однако в эпоху Среднего царства в рукописях все же была эта пунктуация.

363

Доказательством этого служит то, что на всех изображениях, где прорисованы детали фигуры, показаны и ногти на пальцах рук.

364

Иероглифы тоже обычно писались в этом направлении.

365

Было несколько художников (L. D., ii. 18, 19, 21, 32), которые явно считали, что туловище видно со спины, если фигура повернута влево.

366

Например, рога у быков и газелей показаны анфас, а у каменных козлов – в профиль (L. D., ii. 6, 23, 54).

367

Например, фигура, видимая со спины, L. D., ii. 9, 64; плечи в профиль; там же, 4; животные, нарисованные нетрадиционно; там же, 12, 47.

368

Например, при IV династии: L. D., ii. 2 a, c: при V династии – там же, 39 и след. с.; VI династии – там же, 116 а.

369

Конечно, из этого правила есть исключения – например, гробницы в Завиет-эль-Мейтине, которые, возможно, были созданы мемфисскими мастерами, но, как правило, все, что появилось на свет в Верхнем Египте, очень грубое.

370

Однако положение рук у фигур, смотрящих влево, теперь правильное. L. D., ii. 121.

371

L. D., iii. 40.

372

L. D., iii. 42; ср. иллюстрацию на 366 странице.

373

L. D., iii. 127 a, 130 a и другие примеры.

374

L. D., iii. 164–165.

375

Мы можем сравнить такие рисунки, как L. D., iii. 2 b (где подчеркнут контраст между изображенными в вольном стиле людьми и богами-куклами); прекрасные певицы, там же, 236; рельефы из дворца, там же, 208. Туринский эротический папирус и другие примеры.

376

Однако женщины и дети стоят со сжатыми ногами; возможно, эта поза считалась более скромной.

377

Почти единственным исключением являются деревянные статуи: они выполнялись без опоры, и у них руки и ноги не соединены вместе.

378

Как правило, в случае этих твердых материалов окрашены – самое большее – драпировки.

379

Perrot, 755; Ros. mon. civ., 46, 4, 9, 11; 48, 2, 49, 2.

380

Битье двумя камнями: L. D., iii. 41 (= Ros. mon. civ., 47); Полировка: Perrot, 755 и много других примеров.

381

Гиза, 5005, 5008 и две другие также оттуда.

382

Например, изображения из гробницы Манофера, находящиеся в Берлине, явно состоят в родстве с росписями того же времени из гробницы Птаххотепа.

383

Ср., например, список художников: L. D., ii. 115 b, c, g.

384

В гробнице Пасера, а значит, в Фивах, художник молится богу Птаху, прося его о помощи, а сам Пасер при виде оконченной статуи восклицает: «Хвала Птаху!» (из моего собственного экземпляра). На палитре Аменуахсу, художника из храма Амона, найденной в Фивах, ее владелец обращается с молитвой к Птаху Менеса и Птаху Рамсеса II (Берлин, 6764). Это вряд ли может быть случайностью.

385

Скульптор называется

; ср. надпись на рисунке: Ros. mon. civ., 46, 4, 9, 11; 47, 1; 49, 2. Другое слово,  (L. D., ii. 100 а, 132 г и в других местах), кажется, означает то же самое.

386

 Маг. Cat. d'Ab., 574, 699. Значение этого и других слов становится ясным из надписей в гробнице Пасера в Фивах, где идет речь о живописи, и из надписей над рисунками: Berend., Princip. monum. du musee Eg. de Florence, I. pi. x., а также Ros. mon. civ., 63. Тем не менее можно сказать одно , Ros. mon. civ., 46, 49.

387

Они не совсем круглые, потому что нижнюю сторону бревна приходилось обтесывать, чтобы оно прочно прилегало к угловому брусу.

388

Маленькие кирпичи обычно имеют очень позднее происхождение, а самые ранние обожженные кирпичи, как правило, изготовлены в Средние века.

389

L. D., iii. 40.

390

Самая древняя каменная арка показана на иллюстрации в книге Перро – Шипье; она находится в гробнице времен VI династии в Абидосе.

391

Колонны-бутоны в эпоху Древнего царства: L. D., ii. 61 a, 111 e; при Среднем царстве: L. D., ii. 134 b. Такие подлинные колонны времен Среднего царства существуют до сих пор (в Бени-Хасане и в Берлинском музее).

392

Колонны-цветки при Древнем царстве: L. D., ii. 41, 111 e, c (с лентами под цветком, словно в этом случае столб тоже изображал собой связанные вместе стебли).

393

L. D., ii. 127; в одном случае и у нее тоже обнаружены ленты под капителью.

394

Посмотрите в Лувре на очень красивый ларец из слоновой кости; эта резьба применялась как орнамент, например, в гробнице Пуемре при Тутмосе III (из моего собственного экземпляра).

395

L. D., iii. 106 c.

396

L. D., iii. 235.

397

На рельефе Эпе в Гизе.

398

На маленькой каменной чаше в Гизе.