Тим Уиллокс

Религия

Tannhauser Trilogy - 1

title: <b>Купить книгу "Религия":</b> feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Уиллокс Тим book_name: Религия

Серия: ^{Книга-загадка, книга-бестселлер}

Издательство: Эксмо, 2009

ISBN 978-5-699-33790-3

Аннотация:

Все началось страшной весенней ночью 1540 года от Рождества Христова в маленькой карпатской деревне.

Так уж вышло, что тринадцатилетний сын саксонского кузнеца закалил свой первый в жизни клинок в крови воина-сарацина, убившего его маленькую сестру. Пройдя трудными путями войны, воюя то под зеленым знаменем мусульман, то под знаменами крестоносцев, повзрослевший Матиас Тангеизер приходит к выводу, что война в жизни человека не самое главное. Но судьба распоряжается по-иному.

Пустившись по следу тайны исчезновения сына графини Ла Пенотье, он оказывается на острове Мальта в самом эпицентре сражения между рыцарями-госпитальерами и отрядами захватчиков-турков. Привычный к военным будням, Матиас пока что не знает, что ему следует опасаться вовсе не вражеского меча, а той тайной и страшной силы, которая невидимо управляет кораблем кровавой войны.

Тим Уиллокс

Религия

Аннотация

Все началось страшной весенней ночью 1540 года от Рождества Христова в маленькой карпатской деревне.

Так уж вышло, что тринадцатилетний сын саксонского кузнеца закалил свой первый в жизни клинок в крови воина-сарацина, убившего его маленькую сестру. Пройдя трудными путями войны, воюя то под зеленым знаменем мусульман, то под знаменами крестоносцев, повзрослевший Матиас Тангейзер приходит к выводу, что война в жизни человека не самое главное. Но судьба распоряжается по-иному.

Пустившись по следу тайны исчезновения сына графини Ла Пенотье, он оказывается на острове Мальта в самом эпицентре сражения между рыцарями-госпитальерами и отрядами захватчиков-турков. Привычный к военным будням, Матиас пока что не знает, что ему следует опасаться вовсе не вражеского меча, а той тайной и страшной силы, которая невидимо управляет кораблем кровавой войны.

Хаиму Цви Липскару и многим другим друзьям, которые помогли создать эту книгу

Пролог

ДЕВШИРМЕ

Фагарашские горы, восточная венгерская граница

Весна, год 1540-й от Рождества Христова

Ночью багровые всадники увезли его прочь - от всего, что он знал, от всего, что он мог бы узнать. Полная луна висела в знаке Скорпиона, знаке, под которым он родился; и, словно по мановению руки Господней, горная долина отчетливо разделилась на область, залитую тьмой, и ту, что была озарена светом; и свет этот указал дьяволам дорогу к его двери. Если бы псы войны не сбились с пути, мальчика никогда не нашли бы - мир, любовь и труд благословляли бы тогда его дни. Но такова природа рока во времена Хаоса. А когда время не есть Хаос? И когда война не есть порождение врага рода человеческого? И кто осушит слезы безвестных людей, когда даже святые и мученики почиют в своих гробницах? Король ^[1] умер, за его трон идет борьба, императоры грызутся, словно шакалы, чтобы оторвать себе кусок. И если императорам дела нет до кладбищ, которые они во множестве оставляют на своем пути, с чего бы их слугам мучиться угрызениями совести? «Как наверху, так и внизу», - говорят мудрые люди; по этим словам все той ночью и приключилось.

Его звали Матиас, ему было двенадцать лет, и он знать ничего не знал о политике и о государственных делах. Он происходил из рода саксонских кузнецов, потомки которого благодаря деду-переселенцу осели в высокогорной карпатской долине, в деревушке, не нужной никому, кроме тех, кто называл ее домом. Матиас спал у очага в кухне, и ему снились огонь и сталь. Он проснулся в темноте, до зари, и сердце его билось в груди дикой птицей. Он натянул башмаки и прожженную во многих местах куртку, тихонько - обе его сестры и мать спали возле двери - подбросил дров, развел огонь от бледно-розовых углей в очаге, чтобы девочкам было тепло, когда они проснутся.

Как и все первенцы-мальчики в роду, Матиас был кузнецом. Сегодня он собирался доковать кинжал, и это наполняло его радостью - ведь какой же мальчишка не захочет сделать настоящее оружие, если умеет? Он взял из очага горящую головню, вынес во двор. Морозный воздух наполнил легкие, и мальчик остановился. Свет луны окрасил окружающий его мир в черный и серебристый цвета. Над гребнями гор двигались по своему кругу созвездия, он отыскивал взглядом их контуры и называл негромко. Дева, Волопас, Кассиопея. Ниже по склонам взгляд различал яркие светлые полосы: это были рукава реки, текущей через долину. Пастбища призрачно парили между пятнами лесов. Во дворе, словно храм неведомого пророка, стояла отцовская кузница, отблеск огня на ее светлых каменных стенах обещал волшебство и чудеса и еще рождение вещей, которых никто не видел до сих пор.

Как учил его отец, кузнец Кристофер, Матиас перекрестился на пороге и прошептал молитву святому Иакову. Кристофера не было дома, он отправился по окрестностям подковывать лошадей и натачивать инструменты на фермах и в поместьях. Интересно, рассердится ли он по возвращении - за то, что Матиас истратил трехдневный запас угля? Мог бы наделать рыболовных крючков, смастерить пилу или серп - на такой товар всегда найдется покупатель. Нет, не рассердится, если клинок получится. Тогда отец будет гордиться. Матиас перекрестился и шагнул внутрь.

В кузнице пахло воловьими копытами и морской солью, окалиной, лошадьми и углем. Подготовленный горн дожидался с вечера, огонь занялся, как только он поднес головню. Матиас работал мехами, раздувая пламя на вчерашнем угле, терпеливо разжигая огонь, поддерживая его, пока не получил слой раскаленного угля толщиной в два дюйма. Он зажег лампу, затем разгреб золу, в которую закопал накануне вечером кинжал.

Матиас два дня выпрямлял и закалял сталь, шесть дюймов клинка и четыре дюйма рукояти. Ножи он делал и раньше, но это его первый кинжал, и он воплотил все свои умения и таланты в обоюдоостром, симметричном клинке, в крепкой кованой основе. Сделать кинжал идеально симметричным ему не удалось, зато края из-под напильника выходили гладкими. Он сдул золу, осмотрел скосы и не увидел ни неровностей, ни зазубрин. Влажной тряпкой он начисто вытер клинок и отшлифовал с обеих сторон пемзой. Мальчик полировал клинок порошком Эмрила и коровьим маслом, пока тот не начал отливать темно-синим. Теперь пора испытать, насколько он искусен в закаливании.

Слой угля Матиас присыпал четвертью дюйма золы, на золу положил кинжал; он наблюдал, как сталь меняет цвет, и переворачивал клинок с бока на бок, чтобы жар распространялся равномерно. Когда лезвия засветились цветом молодой соломы, он вытащил клинок клещами и погрузил в ведро с влажной землей. Струйки горячего пара завились, распространяя запах, от которого закружилась голова. Так говаривал его дед: в эту первую закалку клинок, рождаясь на свет, нуждается в силе четырех стихий: земли, огня, воды и воздуха. Тогда кинжал будет надежен. Матиас снова разогрел слой угля, присыпал золой, затем снял крышку с ведра конской мочи, приготовленной для второго закаливания. Он раздобыл эту мочу вчера - от самой быстрой лошади в деревне.

- Можно мне посмотреть, Мэтти?

Услышав голос сестры, Матиас на какой-то миг разозлился. Это его работа, его место, место для мужчины, а не для пятилетней девчонки. Но Бритта его обожала. Каждый раз при взгляде на него глаза ее начинали сиять. Она была любимицей в семье. Матиас навсегда запомнил, как два его младших брата умерли в младенчестве, даже не научившись ходить; точнее, он запомнил не их смерть, а горе матери и безмолвное отчаяние отца. И когда он повернулся к сестре, от его злости уже не осталось и следа. Он улыбнулся, глядя на стоящую в дверях Бритту, - ее силуэт казался кукольным в сером свете занимающейся зари. Девочка была в ночной рубашке и в башмаках на деревянной подошве, она обнимала себя за худенькие плечики закоченевшими ладошками и дрожала. Матиас, подойдя к ней, снял куртку и завернул в нее сестру. Он поднял девочку и усадил ее на мешки с солью, сложенные у двери.

- Можешь смотреть отсюда, если только не будешь лезть к огню.

Сделка сомнительная, он понимал, но она не стала возражать.

- А мама с Гердой еще спят? - спросил он.

Бритта закивала.

- Да. Но в деревне лают собаки. Я испугалась.

Матиас прислушался. Верно. Откуда-то из-за холма несся рычащий и гавкающий хор. Он не услышал его за шумом горна.

- Наверное, они почуяли лису, - сказал он.

- Или волка.

Он улыбнулся.

- Волки сюда больше не заходят.

Он вернулся к своему кинжалу; оказалось, клинок остыл уже достаточно, можно его трогать. Он начисто вытер его и снова положил на угли. Ему хотелось раскачать мехи - он любил, когда в углях переливается жизнь, - но если уголь разогреется слишком быстро, это может ослабить сталь, и он не поддался искушению.

- А почему волки сюда больше не заходят?

Матиас легонько постучал по клинку.

- Потому что они нас боятся.

- А почему волки нас боятся?

Края кинжала сделались желтовато-коричневыми, словно шкура оленя осенью. Матиас схватил кинжал клещами и стукнул им еще разок: все верно, цвет держится и становится ярче, лезвие и черенок краснеют, наступает время второй закалки. Он вынул кинжал из горна и погрузил в мочу. Раздалось оглушительное шипение; он отвернул лицо от едкого аммиачного пара и тут же принялся произносить «Аве Мария». Бритта присоединилась к нему на середине, с запинкой выговаривая латинские слова, но он продолжал молитву, не дожидаясь ее, стараясь, чтобы время закалки и молитвы совпали, а потом вынул дымящуюся сталь из едкой жижи, опустил в ящик с золой и утер лоб.

Со вторым закаливанием покончено, и он надеялся, что благополучно. Острота и едкость конской мочи теперь войдут в металл, помогут лезвию всегда оставаться острым. Еще он надеялся, что стремительность, присущая лошади, подарит кинжалу способность быстро достигать цели. Для третьей закалки, самой таинственной, он вынесет раскаленный клинок на густую зеленую траву рядом с огородом и искупает в свежевыпавшей росе. Нет на свете вод чище, потому что никому никогда не увидеть, как они падают, даже если просидеть без сна всю ночь. Эта вода - прямо с небес. Некоторые считают, что роса - это слезы Божьи, которые Господь проливает на детей своих, пока те спят. Через капли холодной росы дух гор войдет в сердце кинжала, который тогда вечно будет служить лишь благим целям. Матиас сунул щипцы для закаливания в угли и раздувал мехи, пока утолщенные на концах щипцы не засветились оранжевым светом.

- Мэтти, почему волки нас боятся?

- Они боятся, что мы станем охотиться на них и убьем.

- А почему мы станем охотиться на них и убьем?

- Потому что они убивают наших овец. И еще потому, что в их шкурах тепло ходить зимой. Поэтому отец носит волчью шубу.

- Наш отец убил волка?

Кристофер в самом деле убил волка, но это был рассказ не для детских ушей. Матиас отер золу с клинка и положил его рядом с огнем. Он понимал, что от Бритты так просто не отмахнуться, но сейчас все внимание необходимо было сосредоточить на кинжале.

- Почему бы тебе не спеть для меня песенку? - сказал он. - Тогда твоя песня станет частью стали, так же как и ты сама, и этот клинок будет не только моим, но и твоим тоже.

- Какую песенку? Скорее, Мэтти, скажи какую?

Он посмотрел на нее, увидел, как зарделось от радости ее лицо, и задумался на секунду: может быть, он обрек ее на вечную связь с этим кинжалом, по крайней мере в ее воображении?

- «Ворона», - ответил он.

Эту песню пела им мать, и Бритта вызвала всеобщее изумление, когда в трехлетнем возрасте научилась играть ее на дудочке. В песне говорилось о принце, превращенном в ворона злобной мачехой, и о принцессе, которая, рискуя жизнью своего единственного ребенка, вернула ему человеческое обличье. Несмотря на череду мрачных событий, все заканчивалось благополучно - правда, Матиас больше не верил этой сказке, как верил когда-то. А вот Бритта до сих пор считала истиной каждое слово. Она запела высоким, дрожащим голоском, и вся сумрачная кузница наполнилась светом ее безгрешной души. Матиас был рад, что попросил ее спеть. Их отец, Кристофер, постоянно говорил ему, что человеку никогда не понять до конца загадки металла. И если клинок, выкованный в метель, отличается от клинка, сделанного при солнечном свете, - а кто станет сомневаться, что так оно и есть? - то разве чудесное пение Бритты может пройти бесследно?

Пока Бритта пела, он совершенно сосредоточился на последнем закаливании. Он взялся за рукоятки щипцов и схватил их раскаленными челюстями кинжал. Он добивался твердости, хотя твердость сама по себе еще не означает силы. Когда весь кинжал стал темно-синим, он застучал по нему молотком, придавая стали еще более темный оттенок. На самом кончике кинжала он оставил кусочек бледно-голубой стали - цвета неба в первое утро нового года. И все время, пока он работал, Бритта пела свою песню, Ворон завоевывал сердце принцессы, а в сердце Матиаса крепла уверенность, что отец действительно будет гордиться его кинжалом. Он сунул перегревшиеся щипцы в воду и взял другие, холодные, снова разложил слой угля, присыпал золой и поместил на него кинжал, подложив под кончик клинка сырой уголь. Когда лезвия сделаются такого же цвета, как волосы их матери, приобретут насыщенный медный оттенок, он вынет кинжал и понесет навстречу росе - и моменту истины. Он смотрел на сталь так, словно от этой полоски металла зависело его место во вселенной, поэтому и не услышал звука, с которым тело Бритты упало на пол. Услышал только, что песня внезапно оборвалась.

Он бросил через плечо:

- Бритта, только не останавливайся сейчас. Мы почти закончили.

Да, оттенки металла менялись, словно рождалось алхимическое золото, но ничто не нарушало молчания; он всем существом жаждал песни, потому что знал, понимал теперь всей душой - ее голосом куется именно этот кинжал, а никакой другой; этот клинок действительно не только его, но и ее тоже, они оба вложили в металл частицы своей души, придавая тем самым клинку благородство. Он отвернулся от горна, все еще удерживая в руках щипцы и ища глазами ее глаза.

- Мы почти закончили! - повторил он.

Он увидел, что Бритта распростерлась на земляном полу.

Голова расколота пополам, словно разбитый кувшин вина. Куртка, которую он на нее накинул, сползла с плеч. Ночная рубашка почернела от похожей на патоку жидкости, ручьями стекающей по светлым соломенным волосам.

А над ней, с безразличным лицом огородника, убившего лопатой крота, стоял коренастый парень с жидкой бородкой, на полголовы ниже Матиаса. Он был замотан в многочисленные драные тряпки, на голове - грязная зеленая шапчонка. У бедра он держал короткий кривой меч, испачканный черной липкой жидкостью с приставшими к ней обрывками волос Бритты. Когда этот парень оторвал взгляд от мертвой девочки, глаза его были холодны, как камни. Его блуждающий взгляд задержался на Матиасе не дольше, чем на наковальне и инструментах. Он пролаял вопрос на незнакомом языке.

Матиас стоял, ссутулившись, перед пышущим жаром горном, но в душе он ощущал лед и пустоту. В нем не осталось воздуха. Не осталось воли. Не осталось ничего - все знакомые чувства покинули его. Какая-то часть разума Матиаса спросила: неужели именно такие ощущения переживает клинок во время закаливания? И он нашел спасение в огне, где кое-что, как он знал, дожидалось его. Он развернулся и взглянул на свой кинжал, увидел, что лезвие приобрело цвет волос их матери: насыщенный медный цвет расползался по краям, подбираясь к темно-синей середине. Он чувствовал, что время последней закалки ускользает от него, а вместе с ним и все волшебство, порожденное им с Бриттой, а значит, и отец не станет гордиться, когда увидит их творение. Матиас не может бросить все просто так. Он сомкнул щипцы на рукоятке кинжала и стряхнул с него угли. Затем развернулся.

Убийца уставился на него. На лице этого оборванного юнца ничего не отражалось, пока он не увидел, что держит в руках Матиас. Пронзивший его ужас выдавал юный возраст убийцы, но не вызывал сострадания. Словно по собственной воле, кинжал рванулся вперед, разрезая на ходу задрожавший воздух. Матиас сделал первый шаг ногами, налитыми свинцом. Второй шаг его заставила сделать ярость, сжимавшая горло. Третий шаг сделала клокочущая в нем ненависть, толкающая вперед и его, и кинжал. Парень выкрикнул что-то на своем языке, и Матиас всадил кинжал ему в живот. Когда он пригвоздил врага к стене, плоть зашипела от прикосновения стали, и вонь горящей шерсти и сала заполнила горло; холодные камни глаз на перекошенном лице полезли от ужаса из орбит. Убийца закричал и выронил меч, схватился за кинжал и снова закричал, потом закричал еще раз, до мяса ободрав ладони о раскаленные докрасна щипцы. Матиас зажал левой рукой рот врага. Он нажимал на щипцы, пока их челюсти не вошли в выпирающий живот, а кончик кинжала не наткнулся на что-то, похожее на кость. Потом он начал молиться:

- Святая Дева, Матерь Божья, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти…

Горло парня конвульсивно дергалось, выталкивая струйки крови, которая текла Матиасу на пальцы. Он нажал еще сильнее. Кровь хлынула из раздувающихся ноздрей, обожженные до мяса руки цеплялись за щипцы, широкая грудь сотрясалась в непроизвольных судорогах. Свет в выкатившихся глазах начал угасать, судороги слабели.

Матиас ощутил, как что-то изошло из тела и исчезло в безмолвии, от которого у Матиаса по спине прошел озноб. Что-то, что существовало, теперь исчезло. Парень обмяк - Матиас еще никогда не держал такой тяжести. Лицо, уткнувшееся ему в руку, было белым, как у херувима. Полузакрытые глаза стали тусклыми и мутными, словно глаза свиной головы на прилавке мясника. Вот, значит, какая она, смерть, вот что такое убийство.

Матиас произнес:

- Аминь.

И подумал: «Закалка».

Он высвободил кинжал. Клинок до самой рукояти дымился, черный, как грех. Матиас отпустил сложившееся пополам тело и больше не смотрел на него. В далеком лае собак он различал хриплые крики на неведомом языке и вопли ужаса. Бритта лежала в дверях, окровавленная и неподвижная. Из нее тоже ушло что-то, что было в ней прежде. Щипцы у него в руке задрожали, колени тоже. Внутри что-то оборвалось, зрение затуманилось. Он огляделся, ища защиты в том, что так хорошо знал. Горн, инструменты, огонь. Он стер с дымящегося кинжала кровь влажной тканью, но черный оттенок сохранился, и почему-то Матиас знал точно, что клинок останется черным навсегда. Сталь была слишком горяча, чтобы взять кинжал в руку. Он с отвращением думал о том, что может снова пустить его в ход, потому как в перевернувшемся с ног на голову мире он не мыслил себя без своего искусства. Он намочил тряпку в холодной воде и обернул ею рукоятку. Но потом он замешкался.

Из хаоса за дверями кузницы выделялся один голос. Он звучал ближе других, и обращался он к Богу, но не к Его милосердию. Напротив, он взывал к Его гневу и Его мести. Это был первый голос, пробившийся в сознание Матиаса. Голос принадлежал его матери.

Матиас сжал мокрую рукоятку. Жар был терпимый. Последняя закалка сделана не в чистой росе, а в крови убийцы, и если теперь судьба и характер кинжала стали не такими, как он задумывал, то же самое произошло и с ним самим. И подумал он тогда, как часто думал потом: а ведь не возьмись он ковать этот дьявольский клинок, его любимых людей не постигла бы злая участь. Он искал в себе ту душу, с которой проснулся, и не нашел. Он искал слова молитвы, но язык отказывался шевелиться. Что-то было отнято у него, о существовании чего он и не подозревал, пока оставшаяся зияющая пустота не начала тоскливо взывать к нему. Но то, что ушло, - ушло, и даже Господь Бог не смог бы его вернуть. Гнев матери потряс Матиаса. В гневе, не в раскаянии, решила она принять смерть. Ее ярость призывала его. Он подошел к двери, остановился, чтобы накрыть Бритту своей курткой. Бритта хотя бы умерла такой, какой была, с песней на устах, с радостью созидания в сердце. В кинжале рядом с дьяволом присутствовал и ангел. Ангел забрал Бритту с собой. А Матиас взял с собой и ангела, и дьявола.

Он вышел в холод. Пар поднимался от черного кинжала, зажатого в кулаке, словно в кузницу вел подземный ход из самого ада, а сам он был демоном-убийцей, только что пришедшим на землю. Во дворе было пусто. В небесах над горной грядой висело окрашенное багровым цветом облако. От деревни тянулись к небу струйки дыма, а вместе с ними - крики отчаяния и языки огня. Он пошел по камням, больной от страха. Страха перед тем, что негодяи могут сделать с матерью. Страха стыда. Трусости. Осознания того, что ему ее не спасти. Страха перед той тьмой, которая поселилась теперь в его душе. Но вместе с тьмой пришла необузданная сила, не знающая ни компромиссов, ни колебаний.

«Окунись в меня», - требовала темнота.

Матиас развернулся и посмотрел на кузницу. Впервые в жизни он увидел в ней грязную каменную лачугу. Грязную каменную лачугу, где лежало тело его сестры, где лежал труп человека, которого он убил.

«Как клинок в закалку, окунись в меня».

В кухне маленькая Герда лежала, скорчившись на камнях очага. Черты ее лица были искажены растерянной гримасой, мутная лужа крови дымилась среди углей. Матиас распрямил ее тонкие ручки и ножки, опустился на колени, поцеловал ее в губы и накрыл тело сестры одеялом, под которым она спала. Он окунулся в темноту. Дверь в противоположной стене разгромленной комнаты болталась на одной петле. Он подошел ближе и заметил деревенского священника, отца Георгия, которому помогал в алтаре воскресными утрами. Отец Георгий кричал на невидимых нападающих, подняв обеими руками распятие. Приземистый человек ударил его по шее, и отец Георгий упал. Матиас подошел ближе. Что это за человек, если он способен убить священника? Затем Матиас замер и отвернулся, его разум отказался принимать то, что он увидел.

Он заморгал, хватая ртом воздух, и невозможное видение вернулось. Обнаженное тело матери, бледные груди и крупные темные соски. Белый живот, волосы между ног. От стыда все в нем перевернулось, его охватило желание бежать. Через двор, за кузницу, в лес, где его никогда не найдут. Но темнота, ставшая теперь его единственным проводником и наставником, заставила его развернуться и посмотреть еще раз.

Лошадь, утыканная стрелами, умирала, лежа на боку. Она мотала крупной головой - глаза ее дико вращались над розовой пеной, лезущей из ноздрей. Возле распростерся кто-то из деревенских, тоже пронзенный стрелами, словно в полете, а рядом с ним в луже крови лежал отец Георгий. Кинутая на тело лошади, будто на какое-то непристойное ложе, лежала мать. Ее медные волосы разметались по сторонам - она отбивалась от четырех бранящихся мужчин, пытающихся держать ее за руки и за ноги. Ее озябшее, мраморно-белое обнаженное тело все покрылось царапинами и синяками от хватавших ее грубых пальцев. Лицо искажено. Оскаленные зубы окровавлены. Пронзительно-синие глаза метали молнии. Она не видела Матиаса, и, хотя часть его существа жаждала, чтобы эти дикие синие глаза нашли его, он понимал: если мать узнает о его присутствии, это знание лишит ее силы сопротивляться, а яростное сопротивление было последним даром матери сыну.

Один из них ударил ее по голове, заорал ей в ухо, она обернулась и плюнула ему в лицо - слюна ее была красной, с кровью. Пятый человек стоял на коленях между ее ногами, спустив штаны. И все они орали - друг на друга, на нее - на своем пронзительном незнакомом языке. Один из них ковырял пальцем в носу. Они насиловали женщину, вытащенную в полусне из постели, но ухватки у них были как у пастухов, вытаскивающих увязшую в болоте корову: они размахивали руками, сыпали проклятиями, ободряюще орали и давали советы; они не сознавали творимого зла, на их лицах не отражалось ни стыда, ни жалости. Негодяй, стоявший на коленях, потерял терпение, потому что она упиралась коленом ему в грудь и не давала войти в себя. Он выхватил из сапога нож, толкнул ее назад, прицелился и всадил нож ей в сердце. Никто не пытался его остановить. Никто не стал возмущаться. Мать замерла, голова ее запрокинулась. Матиас хотел зарыдать, но весь воздух застыл у него в груди. Негодяй бросил нож, потянулся рукой себе в промежность, сунул в ее тело что-то жесткое и начал двигаться взад-вперед. Должно быть, кто-то из них сказал что-то смешное, потому что все захохотали.

Матиас сдержал слезы, которых не заслужил. Он не смог спасти сестер. Он не оправдал надежд отца. Тело матери осталось на поругание скотам. Один он уцелел, бездомный, бессильный и потерянный. Он очнулся, поняв, что воткнул острие кинжала себе в ладонь. Кровь казалась особенно яркой по сравнению с грязной коркой, покрывавшей пальцы. Боль была настоящей и пронзительной, от нее прояснилось в голове. Мать отказала им в том, что они хотели заполучить даже больше, чем ее плоть, - ее поражение и унижение. Ее поруганную гордость. Желание оказаться рядом с ее душой охватило Матиаса. Желание умереть и в смерти обрести единение с ней, связь, которая казалась ему более ценной, чем сама жизнь. Он прижал кинжал к руке так, чтобы его не было видно. Не испытывая ненависти - хотя клинок до сих пор был теплым, его кровь была холодна, - он погрузился в жестокость, требуя себе свою долю.

Первый насильник дернулся и застонал в животном спазме; остальные одобрительно заворчали, и он поднялся на ноги и покачнулся, путаясь ногами в спущенных штанах. Второй скот опустился на колени, чтобы войти в его мать, а оставшиеся трое щупали ее груди и бедра, возбуждая себя в ожидании своей очереди. Все, кроме второго, посмотрели на Матиаса. Они увидели перед собой всего лишь испуганного ребенка. Со стороны деревни доносился топот копыт - этот звук беспокоил их гораздо сильнее. Зато Матиаса он совершенно не волновал. Тьма залила его изнутри, и он ощутил себя свободным.

Он окунулся во тьму.

После молота и клещей кинжал казался тонким, как бумага, но Матиас дважды проткнул им спину первого насильника, словно его ребра были сделаны из соломы. Негодяй вздохнул; штаны сползли ему на лодыжки. Он упал на четвереньки, выставив голый зад, и уперся взглядом в землю между собственными локтями, дыша тяжело, как измученный жарой пес. Матиас пинком сбил его в грязь и снова окунулся в темноту.

Второй враг возился между разведенными в стороны ногами матери. Он знал, что ему нечего опасаться, пока Матиас не сбил с его головы шапку, не схватил его за волосы и не оттащил назад. Матиас успел заметить в его глазах недоуменное и обиженное выражение, как у ребенка, у которого внезапно отобрали банку с вареньем. А потом он всадил кинжал в повернутую к нему щеку, выдернул и всадил снова. Глаз врага выпучился, выпрыгнул из глазницы и закачался на ниточке. Поднимая и опуская руку - словно работая кузнечным молотом, - он превратил это детское лицо в сплошную рану. Его сжатый кулак пачкался о вопящую маску каждый раз, когда кинжал натыкался на зубы, на язык, на кость. Он снова и снова пронзал дрожащие ладони, которые выставил перед собой враг, пытаясь защититься.

Матиас остановился и стал хватать ртом воздух - он забыл, что нужно дышать. Поглядел на оставшихся трех дьяволов: оказалось, они смотрят на него, разинув рты. Беззвучный крик вылетел из горла Матиаса: сейчас он был больше животным, чем эти твари. Он отшвырнул завывающего ослепленного человека в грязь. Оставшиеся трое попятились, отступая вдоль тела лошади, один из них пришел в себя, достал из-за спины лук. Дрожащей рукой потянул из колчана стрелу, но та упала на землю. Матиас отвернулся и посмотрел на мать, безумие оставило его. Он опустился на колени, взял ее руку и прижал загрубевшие от работы пальцы к своей щеке. Пальцы были еще теплые, и надежда ножом уколола его сердце. Он поглядел на мать, но ее синие яростные глаза смотрели невидящим взглядом. Матиас задыхался, вжимаясь лицом в ее ладонь. Топот копыт ударял прямо в уши, но ничто в мире не заботило его. От этого мира он хотел лишь одного - прикосновения руки матери.

Его голова дернулась от грохота, похожего на раскат грома. Негодяй, пытавшийся зарядить лук, рухнул на землю. Череп его треснул, серая жижа потекла ему на плечи, когда он свалился. Двое уцелевших насильников упали на колени среди струй синего дыма, забормотали как безумные и стали бить лбами в грязь.

Матиас обернулся, и перед ним предстало невиданное зрелище.

Человек, который был больше похож на бога, восседал на сером арабском жеребце; в струйках белого пара, вырывающегося из ноздрей животного, оба, и конь и человек, казались сказочными призраками. Всадник был молод, горд и темен лицом, с высокими тонкими скулами, с бородой, похожей на наконечник копья. На нем был багровый кафтан, подбитый и украшенный соболиным мехом, широкие красные штаны и желтые сапоги, по снежно-белому тюрбану рассыпаны бриллианты, вспыхивающие от каждого движения. На поясе висел кривой меч, рукоять и ножны которого казались живыми от мерцающих на них драгоценных камней. В руке он держал дымящийся длинноствольный пистолет, инкрустированный серебром. Он глядел своими карими глазами в глаза Матиаса, и в его взгляде читалось что-то похожее на восхищение и даже нечто большее. Матиасу показалось - хотя этого никак не могло быть, - что в глазах незнакомца сквозит любовь.

Всадник не отводил карих глаз, а Матиас не моргал. И в этот миг душа всадника и душа мальчика потянулись друг к другу и переплелись, по причине, которой никто не мог объяснить, и с силой, которой никто не мог противостоять, потому что такова была воля Господня.

Со временем Матиас узнал, что воин этот был капитаном Сари Бейрака, самого древнего и доблестного отряда воинов султана, и что зовут его Аббас бен-Мюрад. Потому что он все-таки просто человек. Человек, в чьем сердце не было и следа злобы.

Позади капитана остановились еще два багровых всадника. На улице за их спинами жители деревни тушили пожар, отчаянно метались взад-вперед, вытаскивая из домов пожитки, спасая из огня детей и стариков. Пробиваясь, как сквозь стадо овец, дюжина других красных всадников древками копий и кнутами быстро усмирила мародерствующих солдат. Аббас убрал пистолет в притороченный к седлу чехол. Он посмотрел на лежащее поперек лошади обнаженное и растерзанное женское тело. Снова поглядел на Матиаса и заговорил. Он говорил не на том языке, на каком говорили те дьяволы, и, хотя Матиас не знал слов, он понял вопрос.

- Это твоя мать?

Матиас глотнул и молча кивнул.

Аббас увидел кинжал у него в руке, заметил прилипшую к телу, пропитанную кровью рубаху. Аббас поджал губы и покачал головой. Он поглядел поверх Матиаса, и Матиас обернулся: первый негодяй, которого он ткнул кинжалом, лежал неподвижно. Второй, полуголый, корчился в грязи, ослепленный, лишенный лица, и скулил от жалости к себе, шевеля разорванными губами. Аббас махнул рукой. Один из сопровождавших его всадников выехал вперед, вытащив меч; Матиас в восхищении уставился на безупречный дамасский клинок. Всадник остановился над хнычущим негодяем, наклонился вперед. Узорчатый меч взлетел, опустился почти беззвучно, и окровавленная голова покатилась в канаву.

Аббас подъехал к Матиасу поближе и протянул руку.

Матиас выпустил руку матери, вытер кинжал об рукав, снял с рукояти тряпку, вытер и рукоять. Взял кинжал за кончик и протянул Аббасу. Он не ощущал страха. Когда Аббас коснулся оружия, его брови изумленно поднялись. Он плашмя положил кинжал на ладонь, и его удивление усилилось. Матиас понял: это потому, что сталь еще не остыла. Аббас указал на кинжал.

- Твоя работа?

И снова Матиас понял вопрос, хоть и не понял слов. Он кивнул. И снова Аббас поджал губы. Он подъехал к дому, подался вперед в седле, вогнал кинжал на три дюйма в щель между косяком двери и стеной и с силой надавил на рукоять. Матиас вздрогнул, когда кинжал согнулся - согнулся гораздо сильнее, чем осмелился бы согнуть его он сам, рукоять пошла почти параллельно стене, - и страх пронзил его до кишок, что сейчас сталь треснет, но сталь не треснула. И когда Аббас отпустил рукоять, клинок принял прежнюю форму. Аббас выдернул кинжал, еще раз осмотрел его, взглянул на Матиаса. Они оба знали, что мальчику удалось выковать настоящий шедевр. Затем кинжал исчез в складках капитанского доломана, и Матиас понял, что больше никогда его не увидит.

Аббас отдал несколько приказов, Матиас проследил, как второй его лейтенант развернул коня и ускакал. Первый лейтенант, который так и не вложил в ножны дамасский меч, шагом подъехал к двум стоящим на коленях насильникам - тем, чья похоть так и не была удовлетворена. Они бормотали, умоляли, кланялись; он тычками заставил их пуститься бегом по улице, подгоняя уколами меча в спину.

Аббас развернулся и потянулся к задней луке седла, достал и раскатал белоснежное одеяло и перебросил его Матиасу. Матиас поймал одеяло. Оно было сделано из тончайшей ягнячьей шерсти. Матиас ни разу за всю жизнь не держал в огрубевших руках ничего столь прекрасного, столь нежного, он даже побоялся испортить вещь своим прикосновением. И недоуменно смотрел на Аббаса, сбитый с толку его даром. Аббас указал на тело матери, растянутое, словно туша на бойне, поруганное.

Матиас ощутил, как комок подступил к горлу, глаза наполнились слезами, ибо даром было не одеяло, а дань уважения к женщине, и доброта Аббаса тронула Матиаса до глубины души. Но на лице капитана появилось предостерегающее выражение, и Матиас интуитивно его понял. Он сдержал слезы, не позволил им пролиться. И Аббас, заметив это, снова восхитился мальчиком и кивнул. Матиас повернулся, развернул одеяло, оно опустилось ласковым покровом на тело матери. Слезы снова подступили к горлу, когда она навеки исчезла под ним, и он снова сдержал их. Она была мертва, но в то же время и не мертва, ведь она наполнила его сердце безграничной любовью, и он подумал, что, наверное, сейчас она на небесах, и еще: позволит ли ему Господь когда-нибудь снова увидеться с ней? Потом он услышал голос Аббаса и обернулся. Аббас повторил фразу. И, не понимая ни слова, Матиас понял исходящее от нее утешение. Он запомнил, как звучали эти слова. В следующие месяцы он слышал их много раз и узнал, что они означают.

- Всякая плоть есть прах, - сказал Аббас.

Из седельной сумки Аббас достал книгу. Зеленая кожа переплета была украшена волшебным золотым узором, и, словно позволяя Богу направить его руку, Аббас раскрыл ее наудачу. Он пробежал глазами открывшуюся страницу и замер, словно натолкнувшись на что-то возвышенное, священное, искомое. Оторвав взгляд от книги, он указал на мальчика.

- Ибрагим, - сказал он.

Матиас смотрел на него, не понимая.

Аббас снова указал на него нетерпеливым жестом:

- Ибрагим.

Матиас понял, что это его новое имя, которым собирается звать его капитан. На самом деле это было имя, которое избрал для него Аллах, ибо открытая наугад книга была Священным Кораном. Матиас заморгал. Матери больше нет. Бритты и Герды нет. Дома тоже нет. Отец вернется к зияющей пустоте на том месте, где оставил хозяйство и родных. Багровый капитан ждал, восседая на высоком арабском коне. Матиас указал на себя пальцем.

- Ибрагим, - сказал он.

Теперь и имени, которое дал ему отец, тоже не было.

Аббас кивнул, закрыл священную книгу и убрал ее. Лейтенант вернулся с оседланной лошадью и передал поводья Матиасу. Матиас понял, что ему предстоит уехать вместе с красными всадниками и огромный мир разверзнется перед ним, словно бескрайняя пропасть. Аббас не оставил ему выбора. Или, наоборот, Матиас был избран. Он не колебался. Он сел на коня, ощутив под собой его жизненную силу; с такой высоты мир выглядел уже иначе и гораздо величествен нее, чем он ожидал. Он наклонился к уху коня и, как научил его отец, прошептал, словно перед заменой подков: «Не бойся, мой друг».

Аббас поехал, лейтенант вслед за ним. Матиас поглядел вниз на накрытое одеялом тело и подумал об отце. Ему никогда не узнать той магии, которой мог бы научить его отец, той любви, которая была самым сильным его волшебством. Сломайся черный клинок или позволь Матиас слезе покатиться по щекам, возможно, всадники оставили бы его хоронить убитых. Но он не мог этого знать: ведь он был еще ребенок. Матиас подавил душевную боль и пустил своего нового коня вскачь. Он ни разу не оглянулся. Хотя и этого он тоже не знал, Война была теперь его хозяйкой, его ремеслом, а Война ревнива, она требует любви только для себя одной.

Когда они ехали по улице, мимо пылающих домов и деревенских жителей, отводящих глаза, Матиас увидел останки тех двух дьяволов. Их обезглавленные тела плавали в больших мутных лужах крови, а побелевшие глаза отрубленных голов глядели в землю. Отрезвевшие товарищи мародеров мрачно строились под ружьями турецких командиров. Эти люди, узнал потом Матиас, были наемниками, которые собрались под знамена султана в поисках богатств: безземельные неудачники и преступники, валахи и болгары, грязная пена, отребье без понятия о дисциплине, без военных навыков, ждущее от войны лишь наживы. Казнь должна была продемонстрировать, что они покусились на собственность султана: ведь все, что есть на этой земле, принадлежит ему. Каждое зернышко пшеницы, каждая чарка вина, каждая овца, каждый мул, каждый житель деревни. Любой мужчина, женщина и ребенок. Каждая капля дождя, которая упадет на землю. Все это принадлежало его августейшему величеству, как принадлежал теперь и юный Ибрагим.

Вот так в год 1540-й Матиас, сын кузнеца, стал девширме, как называли христианских юношей, захваченных во время завоеваний и включенных в число «рабов ворот». Через множество диковинных земель предстояло ему проехать, множество странных вещей повидать, прежде чем сказочные минареты старого Стамбула поднялись впереди, сияя на солнце своими золотыми полумесяцами. Поскольку он сделался убийцей прежде, чем стал мужчиной, ему предстояло учиться в эндеруне, внутреннем дворе Топкапы-Сарая. Он присоединится к пылкому братству янычаров. ^[2] Он изучит странный язык, традиции и многие военные искусства. Он узнает, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк его, он будет жаждать биться и умереть во имя Аллаха. Ибо неведомая судьба, навстречу которой он ехал, обрекла его на то, чтобы посвятить жизнь тени Господа на земле, падишаху Белого моря и Черного, спасителю всех народов мира, султану из султанов, королю королей, Законодателю, Великолепному, императору Оттоманской империи, шаху Сулейману. ^[3]

Часть первая

МИР ГРЕЗ

Воскресенье, 13 мая 1565 года

Крепость Сент-Анджело, Эль-Борго, Мальта

Ситуация, по мнению Старки, была такова.

Самая огромная со времен античности армада, несущая с собой лучшую армию современного мира, отправлена шахом Сулейманом на завоевание Мальты. В случае победы турок Южную Европу захлестнет волна исламского террора. Сицилия будет разграблена подчистую. Мусульманское завоевание Гранады перестанет казаться невероятным. Сам Рим содрогнется. Однако, какие бы еще награды ни ожидали победителя, не было у Сулеймана мечты заветнее, чем истребление рыцарей ордена Иоанна Крестителя, единственного в своем роде отряда лекарей и монахов-воинов, которых одни называли «рыцарями моря», а другие - госпитальерами ^[4] и которые в эпоху инквизиции сами осмелились называть себя Священной Религией.

Великой турецкой армией командовал Мустафа-паша, который однажды уже разгромил рыцарей, защищенных крепостью неизмеримо более надежной, чем эта, во время знаменитой осады Родоса в 1522 году. С тех пор Сулейман (который, хоть и достиг многого в разных областях, почитал своей священной обязанностью и главной целью политики распространение ислама по всему миру) успел покорить Белград, Буду, Багдад и Табриз. Он захватил Венгрию, Сирию, Египет, Иран, Ирак, Трансильванию и Балканы. Двадцать пять островов Венеции и все порты Северной Африки сдались его корсарам. Его военные корабли сокрушили Священную лигу в Превезе. Только зима заставила его уйти от ворот Вены. Никто не сомневался в исходе последнего объявленного Сулейманом джихада против Мальты.

Кроме, быть может, горстки самих рыцарей.

Фра Оливер Старки, лейтенант-туркопольер из Английского ланга, ^[5] стоял у окна в кабинете великого магистра. Из этой точки, с высоты южной стены крепости Сент-Анджело, он обозревал сложную географию будущего поля битвы. Три треугольных мыса, окруженных скалами, образовали границы Большой гавани, дома рыцарей моря. Крепость Святого Анджело стояла на вершине первого полуострова, доминируя над главным городом Эль-Борго. Здесь теснились обержи ^[6] рыцарей, госпиталь «Сакра Инфермерия», орденская церковь Святого Лоренцо, дома горожан, главные доки и склады, щетинились шпилями прочие постройки крошечного метрополиса. Эль-Борго был отгорожен от материка огромной загибающейся крепостной стеной, защитной завесой с множеством укрепленных бастионов, за которой кишмя кишели рыцари и ополченцы, занимающиеся военными учениями.

* * *

Старки поглядел через Галерный пролив на второй клочок земли, Лизолу, где в странном и неуместном спокойствии вращались крылья нескольких дюжин мельниц. Отряды ополченцев дружно развернулись, солнечный свет отразился от их шлемов. Позади них голые мусульманские пленники, скованные попарно, подчиняясь свисткам надсмотрщика, затаскивали блоки известняка на контрфорс Святого Михаила, крепости, которая защищала Лизолу от остального мира. Когда начнется осада, единственным средством связи между Лизолой и Эль-Борго останется хрупкий понтонный мост, протянутый через Галерный пролив. В полумиле к северу, на противоположной стороне Большой гавани, на обращенной к морю оконечности третьего полуострова, стоял форт Святого Эльма. Это самая обособленная крепость: если начнется осада, добраться туда можно будет только по воде.

Повсюду, куда доставал взгляд, велись приготовления к битве. Подготовка фортификаций и учения, рытье окопов, сбор урожая, засолка, закладка в погреба, полировка доспехов, заточка оружия, моления. Старший сержант рычал на копейщиков, грохотали молотки оружейников. В церквях трезвонили колокола, шли девятидневные службы, женщины днями и ночами молились Матери Божьей. Восемь из десяти защитников были обычными крестьянами в самодельных кожаных доспехах и вооруженные копьями. Но, выбирая между рабством или смертью, храбрые и гордые мальтийцы нисколько не колебались. Настроение мрачной решимости повисло над городом.

Какое- то движение привлекло внимание Старки. Пара темнокрылых соколов падала с бирюзового неба, приближаясь к земле; казалось, их падение будет длиться вечно. Но вдруг они остановились, разом взмыли вверх и без всякого видимого усилия исчезли на западном горизонте; в то неуловимое мгновение, когда они растворились в дымке, они показались Старки последними птицами на свете. Голос, прозвучавший в просторной комнате, разрушил грезы лейтенанта.

- Тот, кто не знал войны, не знает и Бога.

Старки слышал этот сомнительный девиз и раньше. И каждый раз он будоражил его сознание. Сегодня он наполнил его страхом, Старки опасался, что уже скоро сможет проверить правдивость этих слов. Он отвернулся от окна, чтобы присоединиться к собранию.

Жан Паризо де Ла Валлетт, ^[7] великий магистр ордена, стоял перед столом с картами вместе с полковником Ле Масом. Высокому и суровому, в длинной темной рясе с нашитым на нее крестом Святого Иоанна, Ла Валлетту исполнился семьдесят один год. Пятьдесят лет сражений в открытом море закалили его, так что, должно быть, он знал, о чем говорит. В двадцатые годы он пережил кровавую трагедию Родоса, когда потрепанные остатки ордена оказались изгнаны в море на последних своих кораблях. В сорок шесть он на год стал рабом на галере Абдур-Рахмана. Пока остальные приобретали высокое положение в ордене, оставаясь на безопасной земле, Ла Валлетт десятилетиями бороздил море в бесконечных пиратских походах, набивая ноздри табаком, чтобы не ощущать корабельной вони. У него был высокий лоб, совсем уже седые волосы и такая же седая борода. Глаза выгорели на солнце, приобретя цвет камня. Лицо казалось отлитым из меди. Для него весть о грядущем вторжении стала чем-то вроде эликсира молодости из античного мифа. Он бросался в объятия судьбы с пылом любовника. Он был неутомим. Энергия в нем била через край. Он был полон воодушевления. Воодушевления человека, чья ненависть наконец-то может вырваться на свободу без оглядки и сожаления. Что Ла Валлетт ненавидел, так это ислам и творимые им злодеяния. А любил он Бога и Религию. И вот на закате его дней Бог послал Религии благословение в виде войны. Войны в ее высшем проявлении. Войны, выражающей божественную волю. Войны безыскусной и чистой, которую предстоит довести до конца, пройдя через все мыслимые крайности жестокости и ужаса.

Тот, кто не знал войны, не знает и Бога? Христос никогда не благословил бы вооруженной борьбы. Впрочем, временами Старки приходил к убеждению, что Ла Валлетт просто безумен. Безумен от предчувствия необузданной жестокости. Безумен от осознания, что через него течет сила Господа. Безумен, потому что кто еще, кроме безумца, может держать в своей руке судьбу народа и с таким хладнокровием предвидеть гибель тысяч людей? Старки пересек комнату, подходя к двум старым товарищам, которые беседовали перед столом с картами.

- Сколько еще придется ждать? - спросил полковник Ле Мас.

- Дней десять. Неделю. Может быть, и меньше, - ответил Ла Валлетт.

- Я думал, у нас в запасе еще месяц.

- Мы ошибались.

В убранстве кабинета Ла Валлетта отображался суровый характер его хозяина. Никаких гобеленов, картин и изящной мебели, которые были у его предшественников. Вместо них - камень, дерево, бумага, чернила, свечи. К стене прибито простое деревянное распятие. Полковник Пьер Ле Мас прибыл этим утром из Мессины с неожиданным подкреплением из четырехсот испанских солдат и тридцатью двумя рыцарями ордена. Это был плотный, закаленный в боях человек лет под шестьдесят. Ле Мас кивнул Старки и указал на разложенную карту.

- Только философ в силах расшифровать эти иероглифы. Карта, к досаде Старки, который сам занимался тонким искусством картографии, оказалась густо испещренной пометками и значками, придуманными Ла Валлеттом. Орден Святого Иоанна Крестителя делился на восемь лангов, или языков, в соответствии с происхождением их членов: Французский, Прованский, Овернский, Итальянский, Кастильский, Арагонский, Баварский и Английский. Ла Валлетт указывал на защитную стену, которая огибала Эль-Борго огромной каменной дугой с запада на восток, называя, за каким лангом закреплен каждый бастион.

- Франция, - сказал он, указывая на крайний правый бастион как раз рядом с Галерным проливом. Как и Ле Мас, Ла Валлетт был представителем самой воинственной французской провинции, Гаскони. - Затем наш доблестный Прованский ланг, вот здесь, на главном бастионе.

Ле Мас спросил:

- И сколько у нас рыцарей Прованса?

- Семьдесят шесть рыцарей и сержантов. - Палец Ла Валлетта двигался по карте на запад. - На левом фланге ланг Оверни. Затем итальянцы, сто шестьдесят девять копейщиков, за ними Арагон. Кастилия. Германия. Всего пятьсот двадцать два брата откликнулись на призыв к оружию.

Ле Мас наморщил лоб. Число рыцарей было печально мало.

Ла Валлетт добавил:

- С теми людьми, которых привели вы, у нас получается еще восемьсот испанских tercios ^[8] и четыре десятка джентльменов удачи. Мальтийское ополчение составляет немногим больше пяти тысяч.

- Я слышал, Сулейман послал шестьдесят тысяч гази, ^[9] чтобы сбросить нас в море.

- Если считать матросов, рабочие батальоны и обслугу - гораздо больше, - ответил Ла Валлетт. - Псы пророка гонятся за нами уже пять сотен лет, от Иерусалима до Крака-де-Шевалье, от Крака-де-Шевалье до Акра, от Акра до Кипра и Родоса, и каждая миля по ходу нашего отступления отмечена кровью, пеплом и костями. На Родосе мы предпочли смерти жизнь, и, хотя для всего мира это история, овеянная славой, для меня это позорное пятно. На этот раз не будет никакого «славного поражения». Нам больше некуда отступать. Мальта наш последний рубеж.

Ле Мас потер руки.

Прошу отрядить меня на пост чести. - Под этими словами Ле Мас подразумевал место, где сосредоточена самая большая опасность. Рубеж смерти. Он был не первым, кто просился туда, должно быть, он знал об этом, потому что добавил: - Вы мой должник.

Старки не знал, на что он намекает, но что-то пронеслось в воздухе между двумя товарищами.

- Мы обсудим это позже, - сказал Ла Валлетт, - когда намерения Мустафы проявятся яснее. - Он указал на крайнюю западную точку фортификационных укреплений. - Вот здесь, у Калькаракских ворот, бастион Англии.

Ле Мас засмеялся.

- Целый бастион одному человеку?

Древний и доблестный Английский ланг, когда-то самый большой в ордене, был уничтожен напыщенным развратником и ересиархом Генрихом VIII. ^[10] Старки был единственным представителем англичан в ордене Иоанна Крестителя.

- Фра Оливер - наш Английский ланг, - сказал Ла Валлетт. - И еще он моя правая рука. Без него мы бы не справились.

Старки, смущенный, переменил тему разговора.

- А эти люди, которых вы привели с собой, - как вы оцениваете их качества?

- Хорошо обученные, хорошо экипированные, все посвятили свою жизнь Христу, - ответил Ле Мас - Я выжал две сотни добровольцев из губернатора Толедо, угрожая спалить его галеры. Остальных завербовал для нас один германец.

Ла Валлетт удивленно поднял бровь.

- Матиас Тангейзер, - пояснил Ле Мас.

Старки добавил:

- Тот, кто первым сообщил нам о планах Сулеймана. Ла Валлетт уставился в пространство перед собой, словно вспоминая лицо этого человека. Потом кивнул.

- Тангейзер добыл для нас сведения? - уточнил Ле Мас.

- Но не из большой к нам любви - сказал Старки. - Тангейзер продал нам колоссальное количество оружия и боеприпасов, чтобы мы могли вести войну.

- Этот человек - настоящая лиса, - сказал Ле Мас не без восхищения. - Ничто, происходящее в Мессине, не ускользнет от его внимания. И с людьми умеет обходиться. И в бою он был бы нам ценной подмогой - как-никак бывший девширме, тринадцать лет провел в султанском отряде янычаров.

Ла Валлетт заморгал.

- Львы ислама, - произнес он.

Янычары были самыми неукротимыми воинами в мире. Это была элита Оттоманской армии, головной отряд своего отца-султана. Секта янычаров состояла исключительно из юношей, происходивших из христиан, но воспитанных и обученных - как того требовал фанатичный и не ведающий снисхождения дервишский устав Бекташа ^[11] - нести смерть во имя пророка. Ла Валлетт посмотрел на Старки, ожидая подтверждения.

Старки напряг память, выуживая из нее подробности карьеры Тангейзера.

- Персидские войны, ^[12] озеро Ван, разгром Сафавидов, ^[13] разграбление Нахичевани. - Он увидел, как Ла Валлетт заморгал во второй раз. Прецедент налицо. - Тангейзер дослужился до привратника, то есть до капитана, входил в число телохранителей Сулейманова старшего сына.

Ла Валлетт поинтересовался:

- И почему же он ушел из янычаров?

- Этого я не знаю.

- Вы его не спросили?

- Он мне не ответил.

Выражение лица Ла Валлетта изменилось, и Старки почувствовал, что у того зреет какой-то план.

Ла Валлетт обнял Ле Маса за плечи.

- Брат Пьер, мы скоро вернемся к нашему разговору о посте чести.

Ле Мас понял, что его отпускают, и пошел к двери.

- Скажите мне еще одно, - попросил Ла Валлетт. - Вы упомянули, что Тангейзер умеет обходиться с людьми. А как насчет женщин - с ними тоже?

- Ну, у него служит восхитительная компания весьма видных девиц. - Ле Мас покраснел, устыдившись собственного воодушевления, поскольку все прекрасно знали, что он сам время от времени пускается в любовные похождения. - Причем, должен заметить, это не продажные женщины. Тангейзер не принадлежит ни к одному священному ордену, и на его месте… то есть, если человек имеет вкус к женщинам, и, заметьте, хороший вкус, лично я не стану его за это осуждать.

- Спасибо, - сказал Ла Валлетт. - Я тоже не стану.

Ле Мас закрыл за собой дверь. Ла Валлетт подошел к своему креслу.

- Тангейзер. Это не дворянская фамилия.

Претендующий на вступление в число рыцарей ордена Святого Иоанна Иерусалимского кандидат должен был доказать, что в крови его предков течет хотя бы одна шестнадцатая благородной крови. И великий магистр свято верил, что это лучший способ отбора.

* * *

Старки ответил:

- Тангейзер ^[14] - это его nom de guerre, боевое имя, заимствованное, насколько я понимаю, из германской легенды, - он взял его, когда служил герцогу Альбе ^[15] во время франко-испанских войн.

- Если Тангейзер провел тринадцать лет среди львов ислама, он знает о нашем враге, о его тактике, устройстве войска, настроениях, моральных устоях, больше, чем кто-либо в лагере. Я хочу, чтобы он был на Мальте во время осады.

Старки был ошеломлен.

- Фра Жан, но с чего бы ему вдруг присоединяться к нам?

- Джованни Каструччо отправляется в полдень в Мессину, на «Куронне».

- Каструччо не сумеет уговорить Тангейзера.

- Верно, - согласился Ла Валлетт. - С ним поедете вы. Когда Каструччо вернется, вы тоже вернетесь на Мальту с этим германским янычаром.

- Но я буду отсутствовать дней пять, а у меня здесь бесчисленное множество дел…

- Мы постараемся обойтись без вас.

- Тангейзер не встанет на нашу сторону, если мы притащим его сюда в цепях.

- Так придумайте другой способ.

- А почему его присутствие так важно?

- Возможно, оно не так уж и важно. Но тем не менее.

Ла Валлетт поднялся. Он вернулся к карте и осмотрел земли, на которых уже скоро тысячи людей сложат свои головы.

- Война за нашу Священную Религию будет выиграна или проиграна не благодаря какому-то могучему удару, - произнес он. - Не будет никаких блистательных или хитроумных маневров, не будет ни Ахиллеса, ни Гектора, ни Самсона с его ослиной челюстью. Верить в подобные легенды может только крайне недалекий человек. В нашей войне будет множество мелких ударов, множество незаметных героев - наших мужчин, женщин и детей, и никто из них не будет знать, чем все завершится, и лишь немногие доживут до конца, чтобы увидеть все собственными глазами.

В первый раз Старки уловил в глазах Ла Валлетта что-то похожее на угрозу.

- В плавильном тигле Господа рождаются неисчислимые возможности, и только Бог будет знать в конце, кто именно переломил ход войны: был ли это рыцарь, погибший в проломе стены, или же мальчик-водонос, утолявший его жажду, а может быть, пекарь, который давал ему хлеб, или же пчела, ужалившая в глаз его врага. Вот что окажется в итоге на весах войны. Вот почему я хочу, чтобы Тангейзер был здесь. С его знаниями, его мечом, его любовью к туркам - или ненавистью.

- Простите меня, фра Жан, но я совершенно уверен, что Тангейзер не поедет.

- А леди Карла до сих пор засыпает нас письмами?

Старки заморгал от этого non sequitur

и от тривиальности темы.

- Графиня Пенотье? Да, она все еще пишет, эта женщина не понимает смысла слова «нет», но при чем тут она?

- Используйте ее как приманку.

- Для Тангейзера?

- Этот человек любит женщин, - сказал Ла Валлетт. - Пусть полюбит и эту.

- Я никогда не встречался с графиней, - запротестовал Старки.

- В юности она славилась исключительной красотой, которой годы, я уверен, мало повредили, если повредили вообще.

- Очень может быть, но, если оставить в стороне все остальное, графиня женщина благородного рода, а Тангейзер, он… Он едва ли не варвар…

Выражение лица Ла Валлетта пресекло возможность дальнейшей дискуссии.

- Вы отправитесь на «Куронне». И вернетесь на Мальту с Тангейзером.

Ла Валлетт положил руку Старки на плечо и проводил до двери.

- Будете уходить, пришлите ко мне инквизитора.

Старки моргнул.

- Я не удостоен чести присутствовать при вашем разговоре?

- Людовико отбудет вместе с вами на «Куронне». - Ла Валлетт заметил смятение Старки, и на лице его появилась столь редкая для него улыбка. - Фра Оливер, знайте, что вас горячо любят.

Людовико Людовичи, судья и правовед священной конгрегации, восседал за дверью в приемной с невинной безмятежностью, как лик святого на иконе, и перебирал пальцами бусины четок. Он посмотрел Старки в глаза без всякого выражения, и на миг Старки лишился способности говорить.

Людовико было лет сорок, как и Старки, но волосы за тонзурой апостола Павла ^[17] были цвета воронова крыла, и он явно не лишился пока ни единой пряди. Лоб его был гладок, лицо лишено растительности, и вся его голова производила впечатление вырезанной из камня скульптуры, созданной некими первозданными силами. У него был длинный торс и широкие плечи, он был в белом наплечнике с черным капюшоном, обозначающим принадлежность к ордену доминиканцев. ^[18] Глаза его блестели обсидиановыми бусинами, в них не было ни намека на угрозу или сочувствие. Они взирали на падший мир так, словно наблюдали его со времен Адама, - с искренностью, исключающей любую возможность радости или страха, и со сверхчеловеческой проницательностью, как будто постигая самую суть каждого, кто оказывался предметом их изучения. И за всем этим застыла тень невыразимой тоски, сожаления, создающего впечатление вечного траура - словно он когда-то видел лучший мир и знал, что уже никогда не увидит его снова.

«Сделай меня хранителем тайн твоей души, - словно говорили бездонные черные глаза. - Возложи на меня свое бремя, и жизнь вечная будет тебе обеспечена».

Старки ощутил разом и острое желание вверить себя его заботам, и какое-то нездоровое волнение. Людовико был особым легатом Папы Пия IV ^[19] к мальтийской инквизиции. Он проезжал тысячи миль в год, выискивая ереси. Среди прочих его подвигов поминали осуждение Себастьяно Моллио, прославленного профессора Болонского университета, - его сожгли в Кампо-дель-Флор. Это он, Людовико, направлял герцога Альберта Баварского, ^[20] железной рукой восстановившего истинную веру. Во время очищения Пьемонта он отправил целый караван узников, несущих в знак покаяния горящие свечи, на аутодафе в Рим. Однако смирение Людовико было глубоким, слишком глубоким, чтобы казаться наигранным. Старки никогда не видел, чтобы кто-то нес бремя огромной власти так легко. Задачей Людовико на Мальте было искоренить лютеранскую ересь в ордене иоаннитов, но он не произвел пока ни одного ареста. И из-за подобного бездействия все боялись его еще сильнее. Хочет ли Ла Валлетт просто отправить Людовико на безопасную Сицилию? Или же ведутся какие-то новые интриги? Старки осознал, что неприлично долго изучает легата.

Он поклонился и произнес:

- Его высокопреподобие великий магистр ожидает вас.

Людовико поднялся. Стремительным движением под стук бусин завязал на талии нитку «священного розария». Не говоря ни слова, прошел мимо Старки в кабинет. Дверь закрылась. Облегчение, которое испытал Старки, было испорчено мыслью о предстоящих ему двух днях путешествия в обществе доминиканца. Он отправился к себе на квартиру, чтобы собраться в путь. Он не был мастером ловких интриг и обмана, но в нынешние времена только дурак путал служение Господу с моралью. Он любил Ла Валлетта. Он любил Религию. Служа им, Старки был готов совершенно на все - пусть даже расплачиваться придется его душе.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Вилла Салиба, Мессина, Сицилия

«…Говоря коротко, военные соображения по-прежнему не оставляют мне возможности позволить Вам прибыть на остров Мальта. Однако же я могу предложить Вам иное средство для осуществления Вашего самого заветного желания.

В порту Мессины есть один человек по имени Матиас Тангейзер, чье происхождение слишком запутанно, чтобы проливать на него свет в письме. Достаточно сказать, что он шагает по жизни под ритм своего собственного барабана. Поскольку он выходец из низов, он мало почитает законы, и ходят слухи, будто он безбожник или даже хуже того, но я ручаюсь, что он человек слова, и у меня нет причин подозревать, что он может нанести Вам какую-либо обиду. Равным образом у меня нет причин верить, что он поможет Вам. И в то же время я не в состоянии предвидеть, с какой силой слабая женщина Ваших добродетелей и красоты может воззвать к его благородным чувствам.

Я не стану обманывать Вас, моя госпожа. Присутствие капитана Тангейзера на Мальте станет нашим преимуществом в борьбе с Великим турком. Яснее ясного, что, не имея перед нами никаких обязательств и сознавая степень опасности, он не выказывал желания присоединиться к нам. Если Вы убедите его сопровождать Вас, я не смогу Вам отказать и гарантирую Вам разрешение на приезд под его эскортом. «Куронн» отходит из Мессины сегодня в полночь. Если сведения наших лазутчиков верны, это будет последний христианский корабль, который успеет уйти до наступления турецкой блокады.

Вы найдете Тангейзера в таверне под названием «Оракул», это в южном конце гавани. Я ни в коем случае не рекомендовал бы Вам отправляться в это сомнительное заведение лично, но Вы наверняка обнаружите, что обычных посланцев он отправляет обратно без ответа. Сумеете ли Вы найти к нему подход, зависит от того, насколько сильно Вы хотите добиться результата.

Совесть вынуждает меня повторить предыдущее предостережение: над островом нависла угроза близкой войны, смерть или порабощение грозит всем, кто окажется здесь в ближайшие дни. Если я могу предложить Вам какую-либо помощь или совет, Вы найдете меня в Мессине до отхода «Куронна», в монастыре рыцарей Святого Иоанна Иерусалимского».

* * *

Карла никогда не видела почерка красивее, чем у Старки. Она задумалась, сколько же часов он провел в детстве, добиваясь совершенных завитков, изящных переходов от утолщенных линий к тонким, неизменно одинаковых расстояний между буквами в слове, между словами и между строками. Его письмо было символом власти. Такое письмо способно заставить даже короля обратить внимание на то, что в нем говорится, и короли обращали внимание, поскольку Старки занимался дипломатической корреспонденцией ордена. Карла не была знакома с ним лично. Интересно, подумала она, так же ли он безупречен, как и его каллиграфический почерк, или же, напротив, это всего-навсего пропыленный, иссохший монах, сгорбленный от вечного сидения за конторкой. Еще она подумала о своем мальчике - умеет ли он хотя бы читать и писать? И от этого очередного напоминания себе о том, какая плохая она мать, болезненная судорога свела внутренности, а ее желание вернуться на Мальту и страх, что она никогда туда не вернется, сделались особенно жгучими.

Карла сложила письмо и зажала в руке. Она переписывалась со Старки шесть недель подряд. Его предыдущие письма, запрещающие ей возвращаться на остров, были ответами занятого человека, которого беспокоят по пустякам, и, отвечая, он делает над собой усилие лишь из уважения к ее благородному происхождению и фамилии. За эти недели она упрашивала множество капитанов и рыцарей, проезжавших через Мессину, отвезти ее на Мальту. Ее выслушивали с безупречной вежливостью, изредка обещали помощь, однако она все еще оставалась здесь, наблюдая восход солнца с виллы Салиба.

Великий магистр Ла Валлетт издал указ, в котором говорилось, что любой, кто не сможет участвовать в обороне острова, будет лишь «лишним ртом». Сотни беременных женщин, старики, больные и бесчисленное количество выродившихся мальтийских аристократов, и больных и здоровых, было переправлено на кораблях через Мальтийский пролив на Сицилию. Каждый уроженец Мальты, способный держать в руках копье или лопату, был оставлен на острове, невзирая на пол и возраст. Карла в глазах рыцарей была слабой женщиной голубых кровей, которую они считали себя обязанными защищать, а значит, она составляла балласт. Не говоря уж о том, что каждый, самый малый уголок палубы на галерах, идущих в Большую гавань, был предназначен для воинов, военного имущества и провианта, а не для праздных дамочек с неколебимым желанием умереть. Карла не выносила праздности и, конечно же, не считала себя слабой. Она жила сама по себе, пусть скромно, и сама управляла поместьем в Аквитании. Карла не подчинялась приказам и прихотям мужчин. Она, со своей доброй компаньонкой Ампаро, проехала через весь Лангедок под защитой одного лишь Божьего милосердия и собственной сообразительности. Последняя война с гугенотами ^[21] оставила по себе шрамы и память о разнообразных пережитых в дороге опасностях, однако же они добрались до Марселя целыми и невредимыми и благополучно переправились в Неаполь, а оттуда на Сицилию. То, что они без всякой помощи и поддержки забрались так далеко, приводило в замешательство многих из тех, кого они встречали на своем пути, и, оглядываясь назад, Карла признавала, что на путешествие ее толкнуло безрассудство и даже глупое упрямство, но когда решение было уже принято, сама мысль, будто бы они не смогут добраться до места, ни разу не приходила ей в голову. Женщину, давным-давно привыкшую к самостоятельности, недели, проведенные в бездействии в Мессине, приводили в ярость. Письмо Старки было первым проблеском надежды. Теперь и у Карлы была какая-то потенциальная военная ценность. Если она сумеет затащить этого Тангейзера на борт «Куронна» к полуночи, ей позволят поехать вместе с ним.

За все время переговоров со Старки, с капитанами кораблей и рыцарями она ни разу не проговорилась о причине, по которой хотела вернуться домой, и таким образом, только укрепляла их во мнении, что она просто истеричная женщина, какой они и без того ее считали. Только Ампаро знала. А Карла держала в тайне свои мотивы не из одних только дипломатических соображений. Она хранила тайну из стыда. У нее был сын. Незаконнорожденный сын, отнятый у нее двенадцать лет назад. И ее сын, она была твердо уверена, живет на Мальте.

Она открыла стеклянную дверь, выходящую в сад. Дальние родственники ее семейства - семейства Мандука - уехали на Капри, спасаясь от сицилийского лета, и оставили в распоряжении Карлы гостевой дом. Он был элегантен и удобен для жизни. Была здесь и прислуга: кухарка, горничная и откровенно презирающий Карлу дворецкий по имени Бертольдо. Она уже просила Бертольдо доставить письмо капитану Тангейзеру, но, увидев, с каким наигранным потрясением дворецкий воспринял ее просьбу, поняла, что у нее уйдет несколько дней, чтобы заставить его подчиниться. Да и все равно, из-за своего неколебимого высокомерия Бертольдо наверняка провалил бы возложенную на него миссию, а то и вовсе пал бы от руки владельца «Оракула».

Карла выглянула в сад. Ампаро стояла на коленях перед цветочной грядкой, погруженная в беседу с высокой белой розой. Подобные эксцентричные поступки были обычны для этой девушки, и Карла даже завидовала вольности ее духа и тому, что она позволяет себе такие вещи. Пока она наблюдала, в ее мозгу зародилась идея. Карла не побоялась бы пойти в «Оракул» сама. Ее первой мыслью и было отправиться туда лично. Она довольно часто вела переговоры с купцами в Бордо. Однако она понимала: лезть в берлогу к этому Тангейзеру с его дурной репутацией - это значит поставить себя в уязвимое положение. Если бы удалось уговорить его прийти к ней, здесь, в обстановке, подтверждающей ее силу, преимущество было бы на ее стороне. Ампаро, понимала она теперь, сумеет привести Тангейзера на виллу Салиба гораздо вернее, чем она сама. Если уж нельзя просто послать к нему слугу, Ампаро станет самым странным посланником, какого когда-либо принимал этот человек.

Карла шагнула под пальмовые деревья, в тени которых спасались от жары цветы. Ампаро поцеловала белую розу и поднялась, отряхивая землю с юбки. Она не сводила глаз с цветка, когда Карла остановилась рядом. Ампаро казалась спокойной. А еще утром она была в смятении из-за того, что увидела в своем волшебном стекле накануне вечером. Образы, которые, по ее словам, мелькали в зеркале, были такими странными, такими невероятными, что, когда некоторые из них вдруг совпадали с происходящим на самом деле, Карла предпочитала видеть в этом случайность. Если не считать этих совпадений, символы можно было истолковать как угодно, по своему усмотрению. Вот только Ампаро никогда не истолковывала. Она просто видела.

Она видела черный корабль под алыми парусами, команда которого состояла из маленьких обезьянок, дующих в трубы. Она видела громадного белого мастифа в железном ошейнике с шипами, который держал в челюстях горящий факел. Она видела обнаженного человека с телом, покрытым иероглифами, который скакал на лошади цвета расплавленного золота. И когда этот человек проехал, ангельский голос возвестил ей: «Ворота широки, но дорога, ведущая к ним, подобна лезвию бритвы».

- Ампаро! - окликнула Карла.

Ампаро повернула голову. Всякий раз, когда Ампаро неожиданно окликали и она поворачивалась на зов, Карле казалось, что сейчас она снова отвернет голову и посмотрит куда-нибудь вдаль, словно ей больно смотреть другому человеку в глаза и она ищет взглядом нечто прекрасное, не видимое ни для кого, кроме нее. Эта привычка сохранялась у Ампаро в первые месяцы их жизни под одной крышей и сохранилась до сих пор в общении с остальными, но не с Карлой. Ей Ампаро смотрела прямо в глаза. Глаза у нее были разного цвета: левый - карий, как осенние листья, правый - серый, словно штормовая Атлантика. В обоих светился вопрос, который ни за что не будет задан вслух, словно в мире не существует слов, способных его выразить. Ей было лет девятнадцать или около того, точный ее возраст был неизвестен. Лицо ее было свежо, как яблоко, нежно, как цветок, но заметное углубление в лицевой кости под левым глазом придавало ее чертам какую-то волнующую асимметрию. Рот ее никогда не растягивался в улыбку. Бог, как казалось, отказал ей в способности улыбаться так же наверняка, как он лишает слепого способности видеть. Он отказал ей и во многом другом. Ампаро была тронута, гением ли, безумием, или дьяволом, или же всеми ими вместе и даже чем-то еще. Она не ходила к причастию и выказывала полную неспособность молиться. Ее охватывал ужас при виде часов и зеркал. По ее собственным словам, она разговаривала с ангелами и могла слышать мысли животных и деревьев. Она с горячечной добротой относилась ко всем живым существам. Она была лучом звездного света, заключенным в плоть и только и ждущим подходящего момента, чтобы продолжить свой путь в бесконечность.

- Уже пора играть? - спросила Ампаро.

- Нет, еще рано.

- Но мы будем?

- Конечно же будем.

- Ты чего-то боишься.

- Только как бы с тобой ничего не случилось.

Ампаро поглядела на розы.

- Не понимаю.

Карла колебалась. В ней так укоренилась привычка заботиться об Ампаро, что просить девушку отправиться в этот притон казалось ей преступлением. Однако Ампаро сумела выжить на улицах Барселоны, ее детские годы прошли среди таких жестокостей и лишений, какие Карла даже боялась представить себе. Трусость не входила в число недостатков Ампаро; это, как признавала в самом сокровенном уголке души Карла, скорее был ее собственный недостаток.

Карла улыбнулась.

- Чего лучу звездного света бояться в темноте?

- Да нечего. - Ампаро нахмурилась. - Это загадка?

- Нет. Я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня. Что-то очень-очень важное.

- Ты хочешь, чтобы я нашла человека на золотом коне.

Голос Ампаро был похож на шорох дождя. Она смотрела на мир глазами мистика. Карла так хорошо изучила особенности воображения Ампаро, что больше не видела в фантазиях этой девушки ничего необычного. Карла сказала:

- Его зовут Матиас Тангейзер.

- Тангейзер, - повторила Ампаро, словно пробуя звук только что отлитого колокола. - Тангейзер, Тангейзер. - Кажется, она осталась довольна.

- Я должна обязательно поговорить с ним сегодня. Как можно скорее. Я хочу, чтобы ты отправилась в порт и привела его сюда.

Ампаро кивнула.

- Если он откажется идти… - продолжала Карла.

- Он придет, - сказала Ампаро, словно все остальные возможности были немыслимы.

- Если он не придет, спроси его, не примет ли он меня в любое удобное для него время, но только обязательно сегодня, ты понимаешь? Сегодня.

- Он придет. - Лицо Ампаро светилось таинственной радостью, такой огромной, что, казалось, она вот-вот улыбнется, и это уже само по себе было победой.

- Я скажу Бертольдо, чтобы он приготовил экипаж.

- Ненавижу экипаж, - заявила Ампаро. - В нем нет воздуха, он замедляет ход лошади - это жестоко по отношению к животному. Экипажи - глупость. Я поскачу верхом. И если Тангейзер не придет со мной, значит, он не тот человек, который способен пройти по лезвию ножа, а тогда, спрашивается, зачем нам встречаться с ним позже?

Карла предпочла не спорить. Она кивнула. Ампаро пошла уже прочь, но остановилась и обернулась.

- А мы сможем поиграть, когда я вернусь? Как только я вернусь?

Два занятия неизменно присутствовали в дневном распорядке Ампаро, без них она страдала: час после обеда они проводили, занимаясь музыкой, а перед сном она неизменно заглядывала в свое магическое стекло. Еще она каждое утро ходила к мессе, но только чтобы сопровождать Карлу, а не из благочестия.

- Нет, если ты вернешься с Тангейзером, - ответила Карла. - То, что я должна ему сказать, очень срочно. Один раз музыка может и подождать.

Ампаро, кажется, была потрясена ее глупостью.

- Но ты должна сыграть для него. Ты должна сыграть для Тангейзера. Это ради него мы так долго упражнялись.

Это звучало нелепо: ведь обе они занимались музыкой уже много лет. Да и в любом случае эта мысль была Карле не по сердцу. Ампаро видела, что ее терзают сомнения. Она взяла Карлу за руки и принялась раскачивать их, словно играя с ребенком.

- Для Тангейзера! Для Тангейзера! - И снова в ее устах его имя зазвучало колоколом. Лицо ее светилось. - Только представь, любовь моя. Мы будем играть для него, как никогда раньше не играли.

* * *

Сначала с Ампаро было очень трудно. Карла впервые встретила ее, выехав рано утром на прогулку. Стоял прозрачный февраль, туман еще клубился, доходя жеребцу до колен, цвели первые вишневые деревья. Туман скрывал Ампаро от взглядов, и их пути могли бы никогда не пересечься, если бы Карла не услышала высокий сладостный голос, разносящийся вокруг, словно пение скорбящих ангелов. Голос пел на каком-то из кастильских диалектов, на какой-то собственный мотив, передающий шелестение крыльев смерти. О чем бы ни шла речь в песне, но, услышав эти неземные звуки, Карла остановила коня.

Она обнаружила Ампаро в ивовых зарослях. Если бы она уже не поняла по голосу, то едва ли смогла бы сказать, что за существо лежит под деревом, сжавшись в комок и наполовину закопавшись в гниющие листья, чтобы согреться: женщина ли это, мужчина, человек ли это вообще или же лесное создание неведомого происхождения. Не считая куска грязной шкуры, которым была обмотана шея, и остатков вязаных чулок, она была совсем голая. Ступни были великоваты для ее телосложения и совсем посинели, как и ладони, сжатые в кулаки на груди. Обе руки, от плеча до запястья, казались сплошным синяком, как и бледная полупрозрачная кожа, обтягивающая ребра. Волосы - цвета воронова крыла, грубо подрезанные и прилипшие к голове под кусками засохшей грязи. Губы - лиловые от холода. Глаза разного цвета не выражали ни тоски, ни жалости к себе, вот поэтому Карле и показалось, что она ни разу не видела никого, кто внушал бы такую жалость. Ампаро так и не рассказала, как очутилась в лесу, голодная, грязная, замерзшая до полусмерти. Она вообще редко говорила о прошлом, да и тогда произносила лишь «да» или «нет» в ответ на догадки Карлы. Но в тот же день, только позже, когда она позволила Карле вымыть себя горячей водой, оказалось, что между ног ее запеклась кровь, а на теле видны были следы от человеческих зубов.

При первой встрече Ампаро не посмотрела Карле в глаза. Прошло несколько недель, прежде чем она стала смотреть прямо на нее, остальных она почти никогда не удостаивала этой чести. Когда Карла спешилась и тронула ее за руку, Ампаро закричала так пронзительно, что конь Карлы едва не вырвался из узды. Увидев испуг животного, Ампаро вскочила на ноги. Она успокаивала коня, что-то негромко бормоча ему на ухо, совершенно не сознавая собственного жалкого состояния. Когда Карла накинула ей на плечи свой плащ, Ампаро ничего не возразила и, хотя и отказалась садиться в седло, пошла рядом, держа коня за уздечку. Так, семь лет назад, Ампаро и оказалась в доме Карлы, пришла вслед за своей хозяйкой домой в тянувшемся за ней длинном зеленом плаще, словно босоногий и оборванный паж из неведомой сказки.

Домочадцы Карлы, ее духовник, ее немногочисленные знакомые в деревне и местные сплетники, которых насчитывалось гораздо больше, были единодушны во мнении, что Карла поступила крайне неблагоразумно, пригрев бродяжку, что она, в сущности, сама такая же ненормальная, как эта девчонка.

Ампаро, которой не было и тринадцати, была склонна к беспричинным приступам ярости, она часами разговаривала с лошадьми и собаками, которым пела страстные серенады своим серебристым голоском. Она отказывалась есть любое мясо, иногда отвергала и свежий хлеб, предпочитая питаться орехами, дикими ягодами и сырыми овощами, так и оставаясь в том же истощенном состоянии, в каком ее нашли, не прибавив в весе ни унции. Она не желала смотреть в глаза священнику, а ее собственные глаза были разного цвета: все это явно свидетельствовало о приверженности к дьяволу - в этом сходились все.

Карла сносила и вспышки ярости Ампаро, и ее периодическое погружение в транс, и внезапные исчезновения девчонки, длившиеся по несколько дней, и осуждение общества, и предложения изгнать из нее бесов, и очевидную неспособность Ампаро отвечать взаимностью на приязнь Карлы. Она казалась нечувствительной к эмоциям других людей или, по крайней мере, совершенно безразличной. Однако в своей верности Карле, в том, что она поделилась с хозяйкой тайной своего магического стекла и исходящими от него откровениями, в том, с каким трудом она пыталась освоить основы этикета и хотя бы зачатки хороших манер, и особенно в той наивной гениальности, какую она выказывала в их занятиях музыкой, Ампаро проявляла любовь куда более глубокую и искреннюю, чем знало большинство смертных. Это была странная дружба, но не было на свете подруг ближе.

Полюбила ли Карла девочку, как иногда думала она сама, повинуясь некоему заклятию, отразившемуся в зеркале познания? Том зеркале, в котором все, кто был околдован, могут увидеть себя? Или же ей в ее одиночестве нужен был кто-то, кого она могла любить, а эта девочка просто оказалась рядом? Всегда ли любовь есть заговор одиночества, узнавания и случайности? Это не имело значения. Девочка завоевала ее сердце. Именно Ампаро, у которой не было никакого прошлого, вдохновляла и подвигала Карлу на поиск, чтобы она могла вернуть собственное прошлое.

* * *

- Я не поеду в Мессину, пока ты мне не ответишь, - сказала Ампаро. - Мы будем ему играть или нет?

Сердце Карлы учащенно забилось при этой мысли. Такого никто не делает. Пригласить человека, человека сомнительной репутации, на незнакомую виллу и, даже не представляясь, заставить его приобщиться к их искусству? Это неслыханно. Тангейзер решит, что они ненормальные. Разум твердил ей, что играть ему было бы глупо. Сердце считало, что это было бы великолепно. Ампаро ждала ответа.

- Да, - сказала Карла, - мы сыграем для него. Мы будем играть, как не играли никогда раньше.

Ампаро сказала:

- Ты ведь возьмешь меня с собой, правда? Если ты меня бросишь, я этого не перенесу.

Она задавала этот вопрос бесчисленное количество раз с тех пор, как они отправились в путь, но сейчас многое могло измениться. Позволит ли ей Старки? А Тангейзер? Первый раз за все время Карла ответила, не зная, сумеет ли сдержать обещание:

- Я никогда тебя не брошу.

И снова радость без улыбки залила светом лицо Ампаро, и снова воодушевление вырвалось наружу:

- Надень красное платье, - попросила она.

Она видела выражение лица Карлы.

- Да, именно красное платье, - настаивала Ампаро. - Ты должна его надеть.

Карла заказала это платье, пока они жили в Неаполе, по причине, которой она не могла понять даже по прошествии некоторого времени. Отрез шелка поразил ее: фантастического цвета, привезенный сюда из самого Самарканда через пустыню и море. Портной уловил отголосок этого цвета в ее глазах, он молитвенно сложил руки, мысленно увидев ее такой, какой она пока что не видела себя сама, он обещал ей, что этот шелк, соединившись со страстью, живущей в ее сердце, родит гармонию, при виде которой возвеселится каменный столп.

Получив через неделю платье, она ахнула, сердце застучало молотом, что-то похожее на панический страх сжало ей горло, словно она вспомнила о себе нечто такое, чего боялась больше всего на свете, что старалась забыть все это время. Когда она вышла из гардеробной, глаза Ампаро широко распахнулись и наполнились слезами. Когда Карла подошла к зеркалу, она увидела в нем женщину, которой не знала, которой не могло быть на свете. И хотя она сразу же согласилась, что у нее нет ничего красивее этой вещи, она понимала, что никогда не будет носить поразительное платье, потому что миг, в который она могла бы превратиться в женщину из зеркала, осмелилась бы стать ею, уже никогда не настанет. Платье было сшито для женщины в цвету, а ее весна и лето уже прошли. Платье лежало в сундуке, завернутое в материю, в том виде, в каком его прислал портной.

- До сих пор не представилось подходящего случая, - сказала Карла. - Сейчас уж точно не он.

- Но если не сейчас, то когда? - спросила Ампаро.

Карла заморгала и отвернулась. Ампаро продолжала убеждать:

- Если Тангейзеру суждено пройти по лезвию бритвы, ты должна ему соответствовать.

В ее словах была логика, но это была логика Ампаро.

- Каким бы замечательным он ни был, он уж точно не явится наряженным в алый шелк.

Ампаро выслушала ее и печально покачала головой.

- Ладно, хватит глупых фантазий, - сказал Карла. - Отправляйся, пожалуйста.

Она глядела вслед бегущей к дому Ампаро и гадала, каково это - жить, не зная страха. Не зная чувства вины и стыда. Так, как жила Ампаро. Карла ощутила намек на такую жизнь в то весеннее утро, когда они, совсем недавно, отправились из Аквитании на Сицилию. Две безумные женщины отправились в путь, который, как она понимала, им не суждено завершить. В то утро она чувствовала себя свободной, как ветер, развевающий ее волосы. Карла пошла обратно в дом. Она дошла до домашней часовни, перебирая четки, помолилась, чтобы Ампаро все удалось. Если Ампаро вернется из «Оракула» одна, их поход будет окончен.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Таверна «Оракул», Мессина, Сицилия

Резкий белый свет и ароматы гавани, приправленные запашком сточной канавы, просачивались сквозь двери складского помещения, где собралась разношерстная толпа. Здесь были представители разных наций, разных классов, от преступников до военных, но все они были одинаково взволнованы. Мелкие воришки, моряки, контрабандисты, солдаты, bravi, ^[22] художники и грабители собрались вокруг столов на грубо сколоченных козлах, со вкусом просаживая денежки на презренные радости желудка. Болтали, как всегда, о неминуемом вторжении мусульман на Мальту, о жестокостях турок, об их разврате, о мусульманском изуверстве. Их невежество во всех этих вопросах было бесконечным, но, пока они продолжали платить за выпивку, Тангейзеру было не на что жаловаться. Он собирался извлечь выгоду из этой войны, кто бы ни оказался победителем, поэтому сохранял полное спокойствие, подобающее мудрецу, сосредоточив все свое внимание на традиционно позднем завтраке: сегодня это была невероятно вкусная кровяная колбаса от бенедиктинцев, которую он запивал молодым красным вином, приготовленным ими же.

Его торс заполнял всю спинку массивного орехового кресла, обитого потертой зеленой кожей и украшенного золотой пластиной с девизом «Usque ad finem». ^[23] Кресло называлось «троном Тангейзера», и хорошая взбучка с последующим быстрым полетом в вонючую канаву ожидала любого посетителя, набравшегося настолько, чтобы вообразить, будто он может посидеть в нем. Тангейзер лишь недавно стал человеком зажиточным и дельцом, прежде он жил совсем иной жизнью, но бывший янычар чувствовал, что новое занятие прекрасно подходит ему, и он отдался ему всей душой. Так было со всеми предприятиями, в которых ему приходилось участвовать.

Таверна существовала будто бы сама по себе, отдельно от передней части склада, где Тангейзер вел дела, связанные с продажей оружия. Стол, за которым он ел, стоял в алькове среди бочонков на подставках, откуда он мог наблюдать за всем помещением. Этот альков был завешан пестрыми коврами из экзотических стран, отчего вся его контора приобретала вид караван-сарая. На столе стояли сломанные часы из Праги (он собирался починить механизм, поставив детали, сделанные собственноручно); рядом с часами уместилась медная астролябия, с помощью которой можно вычислять местоположение небесных тел, - пользоваться ею научил его сам профессор Мауролико; а по сторонам от этих приборов громоздились стопками книги странного содержания на множестве разных языков (не все из которых, надо признать честно, Тангейзер понимал); из некоторых книг, будучи навеселе, Тангейзер декламировал на турецком газели Физули ^[24] и Баки. ^[25] Еще в его библиотеке имелся запретный перевод Нового Завета, сделанный Бруциоли, ^[26] из-за которого его автор закончил жизнь в застенках инквизиции, трактаты Раймонда Луллия ^[27] и Тритемиуса Спонгеймского

и книги по природной магии, где излагались мнения философов древности и причины удивительных превращений. В окружении всех этих странных предметов Тангейзер, с огромными ручищами, покрытыми языческими татуировками, со шрамами на лице, с медными волосами и глазами цвета небесной лазури, казался своим знакомым неким Могулом из какой-нибудь далекой сказочной земли, и он не возражал, потому что в загадочности заключалась сила, а в силе заключалось его собственное понимание свободы.

Когда Тангейзер доел колбасу и допил вино, к нему направилась Дана, чтобы забрать посуду. Гладкая, ладная, цветущая, полная сил Дана была родом из Белграда - как и три другие женщины, служившие в трактире. Всех четырех вызволили из корсарского борделя в Алжире, когда корабль пиратов был захвачен галерами Религии. Тангейзер же, в свою очередь, вытащил девушек из борделя в Мессине, хотя не обошлось без потасовки в доках, затеянной - надо ли говорить, что себе на беду? - шайкой сутенеров. Из-за этого поступка дамы признали Тангейзера галантным господином. Особенно изумлены они были, когда узнали, что в «Оракуле» блуд под запретом (точно так же запрещалось блевать и мочиться на пол). Но даже при таких условиях девушки приносили его делу приличный доход, потому что мужчины ходили сюда насладиться зрелищем в той же мере, в какой и утолить жажду, а жажда многократно усиливалась под воздействием неудовлетворенной похоти. Поскольку девушки знали, что всяческие неуместные приставания наказываются даже с большей строгостью, чем попытки сесть в кресло хозяина, они демонстрировали свои прелести без всякого стыда и без малейшего сострадания к публике, и подобным поведением Тангейзер чистосердечно восхищался.

Дана подняла глазированный глиняный кувшин и одарила Тангейзера улыбкой, которая лишь внешне казалась застенчивой. Он отказался от добавки вина, закрыв одной рукой свою кружку, но не отказал себе в удовольствии свободной рукой поласкать под юбкой ее икры. Кожа была прохладная, гладкая, приятная на ощупь, она мимолетно прикоснулась грудью к его щеке и произнесла по-сербски вполголоса какие-то ласковые слова. Он заерзал в кресле, явно возбужденный, его рука под юбкой скользнула выше. Она делила с ним ложе, и много раз за последние недели они уединялись в глубине склада; эти свидания делались все чаще - сейчас уже они происходили несколько раз за день! - и он понимал, что ему следует быть сдержаннее. Однако мысль отправиться к себе в комнату, теперь, когда колбаса и вино удобно улеглись у него в желудке, казалась ему особенно привлекательной. Любовь помогает пищеварению. Но пока остается несколько невыполненных дел, даже и думать нельзя о том, что сейчас так сильно отвлекает его внимание. Он почуял аромат ее тела и вздохнул… Побыть бы с ней, а потом немного поспать - и какой еще радости ему желать от космоса?

Его ладонь легла на ее ягодицу, кончики пальцев провели по тугой плоти вдоль ложбинки: осязая подобные формы, он не уставал восхищаться безграничному совершенству Творения. Дана взъерошила ему волосы, а он откинулся в кресле. Да только слишком уж долго он предавался эротическим грезам. Не успел он взять ее за руку и увлечь за собой в комнату, как из глубин «Оракула» вынырнул Сабато Сви ^[29] и уселся за стол.

Не считая вежливого кивка, Сабато не обратил на Дану, сверкнувшую на него недобрым взглядом, ни малейшего внимания. Он расчистил среди книг место для своих локтей, тряхнул засаленными кудрями, свисающими из-под ермолки, и улыбнулся одними глубоко посаженными глазами, в которых вечно полыхало пламя божественного безумия. Сабато выудил из рукава письмо, и Тангейзер вздрогнул. Он никак не мог заставить себя протянуть руку, однако из подсознательной вежливости стал тискать зад Дины с меньшим пылом и даже выдавил из себя приветствие.

- Сабато, - произнес Тангейзер, - какие новости?

- Перец, - сообщил Сабато Сви.

Бесстрашный Сабато был евреем из венецианского гетто. Он был на десять лет младше Тангейзера и на столько же лет мудрее в вопросах, жизненно важных для процветания их дела. Они были партнерами уже пять лет и за это время ни разу не поссорились, даже когда по какой-либо оплошности оказывались перед угрозой рабства или чего-нибудь похуже. Сабато вызывал восхищение тем, как вызывающе умудрялся обходить законы, выстраивая тонко просчитанную интригу, тем, как впадал в безмолвную ярость, когда трудные переговоры достигали своего апогея, тем, как задавал ехидные вопросы громилам в полтора раза выше и в три раза здоровее его. И если не считать нескольких случаев, о которых и говорить не стоит, Сабато всегда ухитрялся оказаться в выигрыше. Тангейзер был осторожен в своих привязанностях, поскольку те, к кому он благоволил, слишком уж часто навлекали на него разные напасти, но если кому-то и было суждено его похоронить, то это был именно Сабато Сви. Ни одного человека Тангейзер не любил так сильно, как его.

- Я уже говорил тебе раньше, - сказал Тангейзер, - я знаю очень мало, если знаю что-то вообще, о перце и не имею ни малейшего желания узнать больше.

- А я уже говорил тебе раньше: все, что тебе следует знать, - парировал Сабато, - это что цена на него в лавках Александрии в четыре раза ниже, чем на прилавках Венеции.

- Ну хорошо, пусть так, пусть я сумею избежать корабельных сборов и палочных ударов по пяткам…

- Когда это тебе не удавалось их избежать?

- …допустим, меня не схватят и не прикуют к веслу на галере Эль Люка Али…

- Который сейчас спешит присоединиться к армаде султана, равно как Драгут Раис, Али Фартах и все остальные корсары на Средиземном море.

- А откуда мамелюки Сулеймана отправятся на Мальту, а? Из Александрии! - с удовлетворением подытожил Тангейзер.

Сабато махнул своим письмом в сторону причалов за дверью.

- Посмотри на генуэзцев. Они жмутся к берегу, словно какие-нибудь сборщики устриц. Но для такого человека, как ты, море никогда не было безопаснее, чем сейчас.

Рука Тангейзера, который постоянно попадался на удочку, если бросали вызов его отваге, замерла. Дана сжала ягодицы, выражая неудовольствие, и он продолжил ласкать ее, но только гораздо рассеяннее, чем раньше. Если он сумеет разминуться с исламским флотом, направляющимся к Мальте, что возможно, если правильно выбрать время и если немного повезет, остальная часть моря в ближайшие недели действительно сделается непривычно спокойной. Выбрав момент со сверхъестественным чутьем - Тангейзер уже привык, что оно встречается у женщин, - Дана провела пальцами по его волосам.

- Я не питаю к морю любви, - сказал Тангейзер. - Оно - каменистая пустыня, которую я возделывал слишком долго. К тому же слишком много неотложных дел удерживает меня здесь.

Сабато бросил взгляд на груди Даны, а она в ответ беззастенчиво надула губы.

- Матиас, друг мой, - сказал Сабато, - восемьдесят пять квинталов яванского перца дожидаются нас в Египте. - Он помахал письмом у себя перед носом, словно оно было надушено миррисом. - Причем на складе, расположенном исключительно удобно для наших нужд.

Тангейзер успел рассмотреть надпись на еврейском языке.

- У Моше Моссери?

Сабато кивнул.

- Восемьдесят пять квинталов, а через месяц они уплывут от нас навсегда. - Он придвинулся ближе. - Города Европы вопиют, желая перца. Французы даже суп не могут без него есть. Только представь, как Зено, Д'Эсте и Гритти пытаются обойти друг друга. Как ты думаешь, сколько они будут готовы заплатить?

Тангейзер сердито нахмурился.

- Ты будешь в Александрии через три недели, заодно загрузишь мускатный орех, воск и шелка, а через восемь недель мы уже будем считать наше золото на площади Сан-Марко. - У Сабато в Венеции была жена и два сына, по которым он тосковал, но Тангейзер хорошо знал этого человека: одной лишь любви к семье недостаточно, чтобы заставить его съездить домой. - Хочешь знать, сколько выходит по моим подсчетам? Приблизительным подсчетам?

- Ну, если надо.

- Пятнадцать тысяч флоринов. А скорее всего, двадцать.

Сумма была так огромна, что Тангейзер распрямился, убрал руку из-под юбки Даны и потер челюсть. Щетина зашуршала под пальцами, Дана негодующе фыркнула, но сумма нисколько не утратила своей привлекательности.

Словно бы эта мысль только что пришла ему в голову, Сабато добавил:

- А для отправки туда у меня как раз остался в запасе сахарный тростник.

Сабато продумывал подобные сделки настолько загодя и так тщательно, что Тангейзеру ничего не оставалось, как только осуществлять их. «Оракул» был достаточно прославлен повсюду, так что они могли открывать новые кредиты и продлевать старые, руководствуясь по большей части собственными желаниями. Тангейзер попытался нащупать, без особой надежды, какое-нибудь слабое место.

- А капитан? А корабль? Нужен хороший корабль, имей в виду, не какая-нибудь траченная червями посудина, которые ты находил мне раньше.

- Димитрианос. Судно «Кентавр».

Мысли о злостной вони, о неделях скуки и палящего солнца, о греках, бесконечно хнычущих из-за карточных проигрышей, и их вечном триктраке вызвали у Тангейзера нежданный спазм в пищеварительных органах. Но в присутствии Даны он подавил желание пустить ветры.

- Сунь в огонь слишком много железа, и огонь потухнет, - произнес он. - К тому же и к грекам я не питаю любви.

Как и ожидалось, его протесты были пропущены мимо ушей.

- Греки ждут, и карманы у них пусты. Мы сможем погрузиться за три дня. Когда удобнее всего начать, - Сабато пожал плечами и улыбнулся, взваливая дальнейшее на Тангейзера, - зависит, как и всегда, от той информации, какой ты располагаешь.

Тангейзер был своим в каждом из враждующих миров. Для венецианцев, испанских правителей Сицилии и мальтийских рыцарей он был кондотьер, пехотный капитан, принимавший участие в последней итальянской кампании Альбы, истребитель французов в Сент-Квентине, а ныне преуспевающий торговец опиумом, оружием и боеприпасами. Для мусульман он был Ибрагим Кирмизи, Ибрагим Рыжий, ветеран кровавых кампаний в Анатолии и Иране. Он знал нравы Оттоманской империи, ее язык, манеры и законы. Мусульмане считали его своим - а он и был им когда-то и всегда останется какой-то частью своей души. У него были компаньоны в Бурсе, Смирне, Триполи и Бейруте, он привозил шелка и опиум из Мазандарана, и никто в христианском мире не знал береговой линии Стамбула, а также его районов Эминону, Ускудара и Буйук-Карси со всеми их банями, постоялыми дворами и базарами лучше его. В Мессине он был на короткой ноге с теми лоцманами, надсмотрщиками и капитанами, которые могли снабдить его ценными сведениями: о транзитных товарах и судах, о конкурентах, добивающихся повышения или понижения цен, о конфискованных грузах, выставленных на аукцион, о налетчиках и интриганах, о перестановках во власти за морем. А еще он подолгу разговаривал с рабами, запертыми в доках, особенно мусульманами, поскольку их речь была не понятна всем остальным. Эти люди рассказывали такие новости из жизни Варварского берега, ^[30] каких не мог рассказать больше никто. Когда вести распространяются так медленно, знать что-нибудь за несколько дней до того, как об этом узнают другие, очень неплохо, особенно когда тебе это ничего не стоит.

Именно так и начались его дела с мальтийскими рыцарями: он собственными глазами увидел с набережной Ункапани в Стамбуле только что вырубленные кили новых кораблей Сулеймана и тут же понял, что эти сведения могут сделать их с Сабато Сви зажиточными людьми.

Они отчалили из Старого Стамбула той же ночью: Сабато - в Венецию, чтобы пополнить их запасы пороха и оружия, а Тангейзер - в Мессину, чтобы арендовать склад, а затем на Мальту, чтобы договориться с Религией. Бесценные сведения о флоте Сулеймана он передал им бесплатно, выказав свои честные намерения и заключив прибыльный контракт на поставку рыцарям оружия.

«Война - это река, текущая золотом, - говорил он Сабато, - а мы с тобой стоим с ведрами на берегу».

И так оно и было, потому что аппетиты Религии относительно пороха, пушек и ядер оказались ненасытными, а при таких жирных землях, разбросанных по всей католической Европе, карманы у них были глубоки.

- По тому, что я знаю, - сказал Тангейзер Сабато Сви, - получается, что мы богаты и становимся все богаче, независимо от того, положат ли французы перец себе в суп или будут лечиться им от сифилиса.

Сабато засмеялся тем приводящим окружающих в бешенство смехом, какой он позволял себе только в кругу близких людей. Дана толкнула Тангейзера бедром в плечо, но то, что таилось под ее юбкой, больше не занимало его. Он жестом отослал ее прочь, она молча одарила Сабато Сви еще одним недобрым взглядом. Тангейзер проследил глазами за ее удаляющимися бедрами, затем отвернулся и постучал указательным пальцем по столу.

- Ты хочешь, чтобы я два месяца провел в море, когда такая кровавая битва, какой и не припомнят живущие ныне, вот-вот случится у нашего порога.

- Вот мы и добрались до сути дела. Вместо того чтобы радеть о нашем предприятии, ты сидишь здесь, любезничаешь со своими подавальщицами и размышляешь над сплетнями из доков. - Сабато мотнул головой в сторону шумной публики, столпившейся вокруг столов. - Ты столько времени проводишь среди этих жалких пьянчуг, что скоро превратишься в такого же, как они.

- Замолчи! - сказал Тангейзер, но не добился никакого результата.

- Торговля оружием - это неплохо, но пушки не будут грохотать вечно. У нас мало собственности. У нас нет земли. У нас нет кораблей. - Сабато с презрением махнул в сторону выпивох. - Это не богатство. Это всего лишь жалкая возможность приобрести его, возможность увидеть его во сне.

- Я не особенно верю в сны, - сказал Тангейзер. В последний раз ему снилось, как он кует кинжал, которым его отец мог бы гордиться, но только отец так никогда и не увидел этого кинжала. Сон оставил у него в душе пустоту, которую ему никогда не заполнить. Он сказал: - Мы больше не будем говорить о перце, во всяком случае сегодня.

Сабато уловил произошедшую в нем смену настроения, он положил ладонь на мощное предплечье Тангейзера и сжал.

- Меланхолия тебе не идет. К тому же она вредит печени, как и воздух в этой грязной дыре. Давай-ка поскачем в Палермо, узнаем, какое прибыльное дельце можно там затеять.

Тангейзер накрыл ладонь Сабато своей рукой и усмехнулся.

- Ах ты, чертов жид, - сказал он. - Всего через неделю я по твоей милости буду истекать потом на греческой посудине. И ты это прекрасно знаешь.

Тангейзер поднял голову, когда в открытом дверном проеме потемнело и массивный силуэт заслонил собой свет. Это был Борс Карлайлский, de facto управляющий таверны, последний из странной троицы, державшей в своих руках «Оракул». Этим утром во время их обязательного тренировочного боя Тангейзер ударил его в скулу рукоятью меча. Борс ни слова не сказал, но собственная ошибка испортила ему настроение, а опухоль под глазом, цвета индиго, теперь была заметна всем. На таможенных весах Борс вытягивал десять пудов, и большая часть этого веса приходилась на ляжки, бицепсы и грудную клетку. И поскольку лицо у него было такое, будто его использовали в качестве наковальни, синяк смотрелся на нем очень естественно. И все же, входя нынче в таверну, он услышал чью-то негромкую шуточку по поводу своего фингала. Хуже всего было то, что за ней последовал взрыв бездумного пьяного смеха. Не замедляя хода, Борс направился к обидчику и заехал ему по шее своим колоссальным кулаком. Его жертва пошатнулась и, задыхаясь, свалилась на руки приятелей, а Борс пошел дальше через комнату, чтобы занять свое обычное место слева от Тангейзера. Когда он сел, Дана поставила перед ним кувшин и его личный кубок.

Кубок был мастерски вырезан из человеческого черепа. Борс наполнил череп вином, осушил, наполнил снова, затем, запоздало вспомнив о хороших манерах, вылил то немногое, что оставалось в кувшине, в кружку Тангейзера. Толкнул кувшин к Дане, и она отправилась наполнить его заново. У Борса были седые, стального оттенка волосы, а большую залысину компенсировали огромные брови, короткая бородка и пучки волос, торчавшие из ноздрей. Он кивнул Сабато Сви и повернулся к Тангейзеру.

- Красный корабль причалил, - сказал Борс, - к верфи госпитальеров.

- Вот видишь? - обратился Тангейзер к Сабато. - Железо Религии еще горячо. Золото течет к нам.

Борс продолжал:

- Я оставил Гаспаро грузить повозки и седлать наших коней. - Он посмотрел на Сабато Сви. - Твоя лошадь тоже у него?

Сабато отрицательно покачал головой.

- Деньгам Религии я рад, но они считают меня одним из убийц их Христа.

- Они священные рыцари Иоанна Крестителя, - возмутился Борс и перекрестился.

- Рабы в бараках Религии стонут заодно с левантийскими евреями, у которых вся надежда на турок. И у меня тоже, - сказал Сабато Сви. - Уже поползли слухи, что евреи Стамбула финансируют вторжение, и, хотя это ложь, как и все подобные сплетни, хотел бы я, чтобы было так. Когда Мальта падет, каждый оставшийся в живых еврей вознесет хвалы Господу.

- Поскольку они все равно обречены отправиться в ад - пусть возносят хвалы кому угодно.

Сабато посмотрел на Тангейзера.

- Я сам выкупил двух пленников, захваченных в Александрии, заслужив таким образом расположение Моше Моссери.

- Но ты с удовольствием продаешь рыцарям оружие, - заметил Борс.

- Да я просто счастлив нажиться на них перед тем, как их сотрут с лица земли, - заявил Сабато. - Каким фанатиком надо быть, чтобы умирать за кусок голой скалы?

- Они пришли сюда воплотить волю Господню, благородно сражаясь с оружием в руках, - поправил его Борс. - И если мы не станем сражаться с мусульманами на Мальте, в один прекрасный день нам придется биться с ними в Париже, потому что главная их цель - завоевание мира.

- Мы? - изумился Сабато Сви.

- И твое время придет, уж поверь мне, - сказал Борс. - Скажу больше: рыцари, собравшиеся на острове, - самые доблестные воины, каких кто-либо видел в таком количестве разом. - Он посмотрел на Тангейзера. - Этот остров превратят в ад, а нас с тобой там не будет, чтобы пройти проверку на храбрость. - Он в волнении сжал похожие на бочонки кулаки. - Это грубо нарушает естественный порядок вещей.

- Матиас покончил с убийствами и войной. Мне казалось, что и ты тоже.

Борс пропустил слова Сабато мимо ушей и надулся, словно гигантский ребенок.

- По сравнению с этим заварушка в Сент-Квентине покажется плясками на Майский день.

- Нет, - сказал Тангейзер. - Поминальными свечами, какие ставят в церквях старушки.

- Значит, ты согласен со мной! - воскликнул Борс; надежда затеплилась у него в груди. - Этот красный корабль для нас - последний шанс сыграть свою роль. Давай упакуем экипировку и погрузим на телеги прямо сейчас. Судьба зовет. И не говори мне, будто бы ты ее не слышишь.

Тангейзер шевельнулся, потому что в нем тоже взыграла кровь, ему было тяжело видеть в глазах Борса упрек. На лице же Сабато, напротив, отражался ужас: он предвидел полное крушение своих планов. Тангейзер поигрывал кольцом - собственно, кубиком из русского золота, в центре которого была выпилена дыра. Тяжесть кольца придала ему рассудительности.

- Борс, - сказал он, - ты мой самый старый и самый надежный компаньон. Но мы трое уговорились вместе сделаться богачами, этим мы и занимаемся, этим и будем заниматься. Поднимемся ли мы или падем, сейчас мы заняты битвами совсем иного рода. Помнишь, какой ты придумал для нас девиз? Usque ad finem. Вместе до конца. До самого конца.

Борс оставил при себе свои мысли, вместо ответа осушив череп с вином.

- Однако, - продолжал Тангейзер, - Английский ланг будет рад по уши твоему приезду. Если ты хочешь воспользоваться этой последней возможностью - поезжай. Никто из нас не встанет у тебя на пути.

Тангейзер посмотрел в глаза Борсу - серые глаза, обведенные желтым вокруг радужки, глубоко посаженные на покрытом шрамами и морщинами лице. Если бы Борс решился отправиться на войну креста против полумесяца, Тангейзер отправился бы с ним. Борс этого не знал, он был не из тех людей, которые ждут от других жертв в свою пользу; зато Сабато слишком хорошо все понимал и сидел затаив дыхание. Дана принесла новый кувшин вина, прекрасно сознавая, что ее прелести будут высоко оценены этим собранием. Борс издал невнятное рычание и снова наполнил свою кружку.

- Может быть, это не случайно, - заметил Борс, - что я единственный необрезанный за этим столом.

- Подобное несовершенство хотя бы можно запросто исправить, - сказал Тангейзер.

- Сначала тебе придется отрезать мне голову.

- Любая из этих процедур наверняка улучшила бы тебе настроение, - заявил Тангейзер. - Ну давай же, выдай нам свой ответ, старина. Ты с нами или с этим фанатиками?

- Как ты уже сказал, у нас соглашение: подняться или пасть вместе, - проворчал Борс. Он поднял кружку. - Вместе до самого мрачного конца.

Сабато Сви облегченно выдохнул.

Тангейзер поднялся.

- Что ж, пойдем займемся доставкой товаров.

* * *

У себя в комнате Тангейзер переоделся в шелковый камзол цвета бургундского вина, отделанный золотыми полосками. Прицепил меч работы Джулиана дель Рея с серебряной головой леопарда на рукояти, потер рукой отросшую щетину, вместо того чтобы побриться. У него не было зеркала, но он точно знал, что будет самой заметной фигурой на берегу. Борс прокричал его имя снизу, с улицы, прибавив несколько ругательств, и Тангейзер поспешил к нему присоединиться.

Восемь двухколесных повозок, запряженных волами, ждали на улице. Огромные животные стоически переносили жару. Повозки были нагружены порохом, бронзовыми ядрами, ивовым углем и свинцовыми чушками. Борс нетерпеливо ждал, сидя на своем гнедом, а Гаспаро держал под уздцы Бурака.

Тангейзер спросил:

- Гаспаро, как дела сегодня?

Гаспаро был крепкий парень шестнадцати лет, застенчивый и безгранично преданный хозяину. Он широко улыбнулся в ответ, сконфузившись от чести быть спрошенным. Тангейзер похлопал его по спине и повернулся к Бураку, чья искренняя любовь наполняла его бесконечной радостью. Бурак был теке-туркменский конь из оазиса Ахаль; эта порода издавна почиталась священной и именовалась нэсэн - сам Чингисхан ездил на таком скакуне. Подвижный, очень выносливый, удивительно грациозный, конь держал голову высоко, с прирожденной величественностью. Он был цвета только что отлитой золотой монеты, а хвост и короткая, собранная в кисточки грива - пшеничного оттенка. Тангейзер растил его на бараньем жире и ячмене и держал бы коня прямо в таверне, если бы на это согласились его партнеры. Бурак опустил голову, и Тангейзер нежно погладил его.

- Нет тебя прекраснее, - сказал Тангейзер; Бурак всхрапнул и мотнул длинной шеей.

Тангейзер сел верхом и, как обычно, тут же ощутил себя Цезарем. Бураку не требовались удила, так чутко он реагировал на самое легкое прикосновение. Взаимопонимание всадника и коня было полным. Бурак тронулся с места так, будто весь поход был задуман им лично, вслед за ним возницы щелкнули хлыстами, волы натянули постромки, и, с всадниками во главе, весь караван повозок покатился через гавань.

Хотя вообще-то Сицилия на дух не переносила иноверцев и инакомыслящих, Мессина, за тысячелетие перевидавшая дюжины завоевателей, была открыта для иностранцев, мошенников и предпринимателей всех мастей. Это была независимая республика, густо населенная, как Рим, и обращающая на последних завоевателей, испанцев, которые тут же попытались обобрать остров до нитки, так же мало внимания, как прежде она обращала на римлян, арабов, норманнов и прочую публику. Эта гавань была темпераментна и богата, как и находящаяся всего в паре миль, по ту сторону пролива, гостеприимная Калабрия, принимала негодяев всех мастей и в громадных количествах. Губернатор за один этот год насобирал здесь и отправил испанской короне столько богатств, сколько весь остальной остров давал лет за пять. Что касается церкви, святая инквизиция собрала здесь целый легион, занимавшийся похищениями людей и убийствами; в эти отряды входили рыцари, бароны, купцы, ремесленники, преступники разного ранга и еще, хотя об этом не говорили вслух, изрядное число городских полицейских. Для людей вроде Тангейзера, желающих сколотить состояние, это место не знало себе равных.

У побережья Мессины была прекрасная гавань в форме полумесяца, защищенная укрепленными дамбами и пушками монументального Арсенала, возвышающегося над морем. За ним поднимались старые городские стены. Очертания башен и колоколен расплывались в послеполуденном жарком мареве. Просторные доки топорщились лесом мачт, рей и убранных парусов, в искрящемся свете, отражающемся от воды, сновали вдоль берега баржи, нагруженные корзинами и тюками. Не считая разрезающих воду рыбачьих лодок и каботажных судов да еще испанского галеаса, патрулирующего в виду берега, море было пустынно: почти все мореходы в эти опасные дни выжидали, пока планы Великого турка станут понятнее.

Верфь рыцарей-госпитальеров располагалась в полулиге от «Оракула». По дороге Тангейзер со своим отрядом, грохочущим по булыжникам мостовой, миновал свечные мастерские и канатные дворы, лавки со специями и гранитные мастерские, бордели, лавки денежных менял и пьяные притоны, похожие на его собственный. Они ехали мимо торчащих грузовых кранов, которые приводили в движение рабы, шагающие внутри гигантских колес с перекладинами; мимо вытащенных на берег для ремонта галер, от которых несло паклей и смолой; мимо продавцов еды, жарящих требуху под двускатными крышами, с которых в качестве украшения свисали туши только что освежеванных ягнят; мимо подметальщиков улиц, лопатами сгружающих навоз в вонючие, облепленные мухами тележки; мимо безногих нищих, босоногих мальчишек и попрошаек; мимо женщин, торгующихся с продавцами-лоточниками; мимо компаний важно вышагивающих bravi, гнусно ухмыляющихся и прячущих в рукавах ножи; мимо тысяч голосов, сыплющих проклятиями, и тысяч голосов, огрызающихся в ответ. Колоссальная лестница возможностей, уходившая вдаль, насколько видел глаз, напомнила Тангейзеру, что Сабато прав: они пока еще не богаты. Он решил зайти на обратном пути к капитану Димитрианосу выказать свое почтение и договориться о том, чтобы на его долю загрузили необходимую для путешествия провизию.

«Куронн» был длинным и узким по форме судном, сто восемьдесят футов ^[31] от носа до кормы и всего двадцать в ширину. Этот корабль, как и все корабли рыцарей, был построен, чтобы быстро двигаться и атаковать. Корпус судна был выкрашен черной краской, а огромные латинские паруса были кроваво-красного цвета. Вытканные на парусах золотые восьмиконечные кресты слепили глаза. Встречать корабль пришли в верфь и стояли сейчас на берегу в своих длинных черных накидках человек двадцать рыцарей Религии. У всех у них поверх ряс были надеты мечи, и, судя по их виду, они были готовы к любым неожиданностям. Тангейзер решил, что они из тех, кто только недавно прибыл из самых отдаленных монастырей ордена, и действительно в некоторых рыцарях явно угадывалось немецкое или скандинавское происхождение, а другие были похожи на испанцев или португальцев. Они по очереди подходили обнять стройного брата, стоявшего между ними. Когда тот повернулся, чтобы поздороваться с очередным рыцарем, Тангейзер узнал Оливера Старки. Их глаза встретились, Тангейзер приветственно отсалютовал и улыбнулся. Смущение отразилось на худощавом лице Старки, но потом он тоже улыбнулся и кивнул, после чего повернулся к братьям. Тангейзер двинулся к Борсу.

- Давай-ка сначала договоримся с капитаном, а брата Старки отыщем позже.

Когда Тангейзер ступил на главный трап, Борс предостерегающе положил руку ему на плечо. Три человека спускались с корабля; солнце светило им в спины. Двое были в рясах доминиканцев, причем вместе они смотрелись забавно, поскольку один из них и в длину, и в толщину был в два раза больше другого. Вслед за ними шел юноша лет двадцати, похожий на испанца, худой как палка, одетый в прекрасный черный камзол. У него были порочные глаза и такой же рот, и всем своим видом он походил на убийцу. На поясе у него висели и меч, и кинжал. Осанка у высокого монаха была как у принца, а потупленный взор - как у нищего. Он двигался прямо на Тангейзера; когда он ушел с освещенного места и оказался в тени корабля, Тангейзер разглядел лицо этого человека и почувствовал, как все внутри него сжалось.

- Людовико Людовичи, - пояснил Тангейзер другу.

- Инквизитор? - уточнил Борс.

Мир, в котором жил Тангейзер, был очень широк на взгляд обычного человека, но при том очень своеобразен. И как раз из-за этого своеобразия для самого Тангейзера этот мир был меньше карты, на которой он располагался. Но другая карта, на которой отмечались злодейства, была меньше мира. Тангейзер почувствовал, как натянулась кожа у него на голове.

Он произнес:

- Людовико отправил Петруса Грубениуса на костер.

Борс взял Тангейзера за плечи и попытался отодвинуть его с дороги Людовико.

- Прошлое есть прошлое. Давай-ка лучше займемся делами.

- Я был скотом, а Петрус сделал из меня человека. Он был мой учитель. Он был мой друг.

- Глуп, кто вечно помнит врага, с которым не может сразиться.

Тангейзер уступил силе Борса и отступил на шаг назад, но он не сводил взгляда с лица инквизитора и видел, что Людовико теперь тоже внимательно изучает его. Низенький монах, болезненного вида человек с надменным лицом, истекающий потом под двумя тяжелыми сумками, прошел мимо них с таким видом, будто бы обходил сочащуюся вредными миазмами навозную кучу, но Людовико в самый последний миг остановился, обернулся и почтительно поклонился Тангейзеру, указав на своего взмокшего собрата.

- Позвольте представить вам брата Гонзагу, легата нашей Священной палаты в Мессине.

Тангейзер помедлил с поклоном, и недоумевающий Гонзага поклонился первым.

- Это Анаклето.

Бездушный юнец, похожий на испанца, удостоил Тангейзера холодным взглядом.

- А я фра Людовико. Но кажется, об этом вы и так осведомлены.

Голос Людовико обволакивал его, спокойный и глубокий, словно море в штиль. Однако в глубине его таились чудовища. Тангейзер указал на Борса.

- Борс Карлайлский. - Затем он коротко поклонился. - Капитан Матиас Тангейзер.

Людовико заинтересовался еще больше.

- Ваша слава опережает вас.

- Всяк кулик хвалит свое болото, - ответил Тангейзер.

Это туманное высказывание застало Людовико врасплох, его чувственный рот начал растягиваться в улыбку так, словно он делал это впервые в жизни. Обиженный возглас вырвался у брата Гонзаги. Анаклето смотрел на Тангейзера, как кот смотрит на залетевшую в амбар птицу. Борс наблюдал за Анаклето, беспокойно шевеля пальцами, которыми предпочел бы схватиться за нож.

- А вы философ, - произнес Людовико. - И весьма искушенный.

Несмотря на вновь разгоревшуюся застарелую ненависть, Тангейзер поймал себя на том, что ему симпатичен этот монах. Знак, что Людовико еще опаснее, чем он может себе представить. Тангейзер покачал головой.

- Ваша милость мне льстит. Я из породы счастливчиков, но я простой человек.

На этот раз Людовико засмеялся вслух.

- А я скромный священнослужитель.

- Значит, мы равны, - заметил Тангейзер.

На сей раз Гонзага с изумлением посмотрел на своего старшего собрата.

- Расскажите, откуда вы знаете меня, капитан Тангейзер, - произнес Людовико. - Если бы мы встречались с вами раньше, я бы непременно это запомнил.

- Я видел вас лишь однажды и давно, много лет назад. В Мондови.

Людовико посмотрел вдаль, словно извлекая из памяти картину во всех деталях, потом кивнул:

- Не считая меня, вы были самым высоким человеком на площади.

Его взгляд вернулся из прошлого, тень затаенного сожаления легла на его лицо. Тангейзер знал, что оба они вспоминают сейчас один и тот же столб пламени и одобрительные выкрики одной и той же дикой толпы.

Людовико произнес:

- Мир купается во зле и теперь, и тогда, и свидетельства деяний Сатаны можно видеть повсюду.

- Не смею вам возражать, - сказал Тангейзер.

- Зло поселилось и жило среди жителей Пьемонта, - продолжал Людовико. - Чистота веры была замарана войной и расцветшими повсеместно зловредными учениями. Было необходимо восстановить порядок. Я счастлив, что вашего имени не оказалось в числе тех, кто был признан виновным.

Тангейзер сплюнул на дощатый настил и растер плевок сапогом.

- Мои грехи слишком обыкновенны, чтобы привлечь внимание таких особ, как вы, - ответил он. - В Мондови вы убивали необычных людей. Людей, обладающих необычными знаниями. Как, например, Петрус Грубениус.

Загоревшийся в глазах Людовико огонек дал понять, что он помнит имя своей жертвы, но вслух он ничего не сказал. Тангейзер указал прямо на юг, в сторону Сиракуз.

- Недалеко отсюда когда-то был убит и великий Архимед, убит неграмотным римским солдатом, когда писал на песке математические формулы. - Он повернулся к Людовико. - Как радостно сознавать, что за прошедшие с тех пор века интерес римлян к ученым нисколько не уменьшился.

Никто из присутствующих здесь людей ни разу не слышал, чтобы инквизитора обвиняли в убийстве. Когда обвинение прозвучало во второй раз, и Борс, и Гонзага побледнели от потрясения.

Людовико воспринял все с невозмутимым спокойствием.

- Наградой мне торжество порядка над анархией. А сия последняя, столь враждебная доброму порядку, рождается из тщеславия ученых мужей. Тот, кто слышит Предвечное Слово, не нуждается в учении, ибо само по себе учение есть отнюдь не добродетель, а та дорога, что ведет в бесконечную тьму.

- Я согласен, учение не способствует обретению добродетели, и свидетельство тому сейчас передо мной. - Тангейзер чувствовал, что Борс сверлит его взглядом, но не собирался останавливаться. - Что касается тьмы, в нее ведут дороги и пошире, чем дорога знаний.

- Что доброго в знании, лишенном страха Господнего?

- Если Господу требуются доверенные смертные, чтобы заставить нас убояться его, скажите мне тогда, что это за презренный Бог?

- Я не доверенное лицо Господа, - возразил Людовико, - скорее посланник истинной церкви. - Он указал на рыцарей на дамбе. - Эти доблестные рыцари Иоанна Крестителя, чьи подвиги, я надеюсь, вы уважаете, пришли, чтобы защищать крест от багряного зверя ислама. Война, которую ведет наша матерь-церковь, еще ожесточеннее. Враги, ополчившиеся на нее со всех сторон, гораздо страшнее, они вездесущи и, что самое худшее, вскормлены ее собственной грудью. Война, ведомая церковью, исчисляется не неделями, не годами, а столетиями. И в ней решается судьба не армии, не острова, не отдельных людей, а судьба всего человечества на вечные времена. И моя задача в этой войне - не сеять страх, а защищать тот престол, вокруг которого Петр собрал паству Христа.

- Я в самом деле уважаю этих рыцарей, - сказал Тангейзер, - но только они пришли сюда скрестить мечи с храбрейшими воинами в мире, а не пытать слабых и не казнить кротких.

- В раю среди святых обретут они свою награду. Однако же и вы тоже носите меч. Если вы верите в глубине своего сердца - а даже до вашего сердца доносится глас Господень! - что вы избавите мир от зла, избавляя его от меня, тогда, прошу вас, прямо сейчас с легким сердцем выхватите ваш меч и нанесите мне смертельный удар.

Чем больше говорил этот человек, тем больше нравился он Тангейзеру и тем больше он верил, что ему действительно стоит избавить мир от величайшего зла, прикончив его на месте. Он улыбнулся.

- Я больше не стану тягаться с вами в словесной баталии, - сказал он, - вижу, мне вас не превзойти.

- Мое предложение вполне искренне, - заверил Людовико. - И ваш товарищ совершенно уверен, что вы собираетесь его принять.

Тангейзер посмотрел на Борса, который в самом деле напрягся, готовый кинуться на него. Заметив выражение лица Тангейзера, он успокоился и почему-то приобрел глуповатый вид.

- Я не ставлю целью своей жизни освобождение мира от зла, - сказал Тангейзер. - Скорее, я хотел бы стяжать богатство и толику знания, чтобы потом умереть под грузом всех тех пороков, которые сможет вынести мой хребет. Я давным-давно отвернул лицо свое от Господа.

- Поверьте мне, Он живет в вас так же верно, как живет во мне, - сказал Людовико. - И точно так же верно Он будет судить меня за мои деяния, как Он будет судить вас за ваши.

- Тогда, возможно, в Судный день мы окажемся с вами на одной скамье, бок о бок.

Людовико кивнул:

- О, и в этом тоже нам не приходится сомневаться.

Людовико бросил взгляд на Гонзагу, который не только был заметно потрясен всем услышанным, но еще и напрягал последние силы, чтобы не уронить зажатые в руках сумки. Людовико снова посмотрел на Тангейзера.

- Будем молиться, чтобы Господь в своем милосердии простил тогда нам наши прегрешения.

- Мне казалось, вы, священники, оставляете это право за собой.

- На этот счет имеются разные мнения, если говорить о теории, - ответил Людовико. - Священник может освободить вас от наказания, полагающегося за грех, обрекая тем самым на вечные муки, но если некой высшей властью будет постановлено, что грех состоит в ожесточении сердца, тогда искупить его возможно одним только раскаянием.

- Вам тоже есть в чем раскаиваться, - заметил Тангейзер.

- А кому из нас не в чем? - Он ждал, и Тангейзер согласно кивнул. Людовико продолжал: - И если раскаяние открывает врата милосердию Господнему, какой же разумный человек станет его избегать?

Тангейзер не отвечал. Людовико улыбнулся, но как-то меланхолически.

- Однако я отрываю вас от дел. Несмотря на ваше бессовестное богохульство, может быть, вы примете благословение скромного священника, прежде чем мы расстанемся? Это успокоило бы мою совесть, даже если не успокоит вашу.

Тангейзер бросил взгляд на Анаклето и уловил на его пухлых губках купидона тень усмешки. Он колебался. Но грубость была не в его натуре, поэтому он склонил голову. Людовико поднял руку и начертил в воздухе крест.

- Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen. ^[32]

Тангейзер поднял голову. Он осознал, что у Людовико самые холодные глаза, какие он когда-либо видел.

- Ассалам алейкум ва рахматуллахи ва баракатух! ^[33] - сказал Тангейзер.

- Когда-нибудь мы встретимся снова, - произнес Людовико.

- Я принесу свои дрова.

Тангейзер смотрел, как уходит доминиканец, вслед за которым потрусил и Гонзага. Анаклето со своими волчьими ужимками замыкал процессию. Пройдя шагов десять, он многозначительно посмотрел через плечо. Тангейзер выдержал его взгляд, Анаклето отвернулся, и вся троица растворилась в сутолоке порта.

- Хочешь, чтобы всех нас вздернули на дыбу? - взвился Борс. - Никогда в жизни не видел такой глупости.

- Орел не охотится на червяков, - возразил Тангейзер. - Людовико наметил своей жертвой Религию.

- Видел я его лицо, когда он тебя благословлял, - настаивал Борс. - Будто посылает тебя на виселицу. Или на костер. Попомни мои слова, это благословение окажется проклятием.

Тангейзер похлопал его по спине.

- Благословение, проклятие… Я не верю ни в одно ни в другое, так что займемся делами.

Капитаном галеры оказался кавалер Джованни Каструччо, с которым Тангейзер был знаком, поэтому после краткого обмена любезностями их с Борсом пригласили на борт забрать чек на зафрахтованный груз с печатью и подписью покупателя и организовать погрузку товара, которая должна была занять остаток дня. Платеж будет переведен на их счет в банке Венеции - орден никогда не оставлял за собой долгов. «Куронн» отчалит с полуночным приливом; авангард турок мог появиться на горизонте в любой час, и Каструччо совсем не улыбалось прорывать их блокаду. Когда с делом было покончено, Тангейзер и Борс сошли по трапу на берег и обнаружили на набережной Оливера Старки. Тангейзер протянул ему руку, Старки пожал ее.

- Брат Старки! Вот нежданная радость.

- Тангейзер! - Старки развернулся, чтобы пожать руку и Борсу тоже. - И Борс де Карлайл!

Он произнес имя своего земляка с ироническим удивлением. И верно, прозвище Борса было несколько экстравагантно и вроде бы намекало на благородное происхождение - но что тогда говорить о «Тангейзере»? Они выбрали свои noms de guerre за бутылкой бренди в Милане, куда приехали, собираясь наняться на службу к Альбе. Не отмеченная на карте грязная дыра, откуда был родом Борс, хотя бы находилась недалеко от Карлайла, «Тангейзер» же был позаимствован из какой-то рыцарской баллады, из старинной трубадурской сказки, в которой речь шла о рыцаре, замученном женщинами и изгнанном в итоге из чертогов Господних. Но имя само по себе дышало силой, не важно, праведной или наоборот, и они гордились своими прозвищами и тогда, и сейчас.

- Что привело вас в Мессину накануне войны? - спросил Тангейзер.

- Вы, - ответил Старки.

- Если вам нужны еще люди, осмелюсь пообещать, что смогу найти еще несколько человек, хотя, надо признаться, почти все они пьяницы и подонки… - Он замолк, видя, что на лице Старки написано явное отсутствие интереса. - Но я совсем забыл о хороших манерах. Прошу вас, отобедайте с нами…

- Простите меня, Тангейзер, я не из тех, кто привык ходить вокруг да около. - Замешательство Старки было очевидно. - Я приехал не заключать сделку, а просить о милости.

- Вы в кругу друзей. Просите, и покончим с этим.

- Я приехал, подчиняясь строгому приказу великого магистра, чтобы просить вас встать на сторону Религии в войне против Великого турка.

Тангейзер заморгал. Украдкой покосился на Борса.

Борс поглаживал усы и облизывал губы.

- Короче говоря, - подытожил Старки, - великий магистр хочет, чтобы вы присоединились к нам.

- На Мальте?

- На Мальте.

Тангейзер уставился на Старки с таким недоверием и опаской, что Борс ударил руками по коленям и заревел от хохота. Он хохотал так раскатисто и так радостно, что моряки, убирающие косые латинские паруса, и портовые грузчики, истекающие потом у повозок, оставили все свои дела и принялись оборачиваться, пытаясь понять, что случилось.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

«Оракул» - ворота Мессины - холмы Нептуна

Тангейзер вернулся с «Куронна» в пасмурном настроении. Старки привел все возможные доводы: моральные, политические, духовные и патриотические, - пытаясь завербовать его на свою сторону. Он обещал ему славу, богатство, почет и благодарность Рима. Он умолял, льстил, угрожал. Он ссылался на «Summae» Фомы Аквинского, ^[34] на авторитет святого Бернарда ^[35] из Клерво, приводил волнующие примеры героев древности и современности. Он сделал все, только что не обвинил Тангейзера в недостатке храбрости. Однако Тангейзер ответил на все его попытки подкупа и угрозы решительным отказом обнажить оружие во имя Религии. Мальтийская илиада, как называл грядущую осаду Старки, начнется без его участия. Он много лет не убивал людей, его совесть была совершенно чиста, и он не скучал по прошлому. В качестве награды за утренние хлопоты Тангейзер пообещал себе по возвращении в таверну ванну. Борс ехал рядом с ним, погруженный в сердитое молчание. Когда они подъехали к «Оракулу», Борс кивком указал на лошадь, привязанную в тени перед дверью, и произнес:

- Неприятности.

Тангейзер видел, что это великолепная гнедая кобыла под дорогим седлом и в дорогой упряжи. За редким исключением, завсегдатаям таверны такая лошадь была не доступнее, чем сан кардинала. Когда Борс с Тангейзером проезжали мимо дверей «Оракула» к конюшням, Тангейзер мельком заглянул внутрь и увидел, что там творится настоящее безобразие. Толпа гнусных пьяниц ревела, сомкнув круг, плечом к плечу, словно наблюдая за уличной дракой. Он тут же спешился, передал поводья Бурака Борсу и шагнул через порог, вглядываясь поверх немытых голов.

В центре зала высокая худенькая девушка в зеленом платье для верховой езды кружилась, словно танцующий дервиш, раскинув в стороны руки. Буйные пьянчуги, завсегдатаи трактира, стоящие и сидящие за столиками, отпускали на ее счет сальные замечания на сицилийском наречии и швыряли ей в голову корки сыра, свечной воск и хлебные катышки. Девушка была явно не в себе, хотя, если учесть, что в нее летели оскорбления и объедки, вряд ли ее можно было за это упрекнуть. Хуже всего, что, кружась, она выпевала высоким голосом его имя:

- Тангейзер! Тангейзер! Тангейзер!

Можно вообразить, как раззадоривало это примитивную фантазию ее мучителей…

Тангейзер вздохнул. Он перевесил меч так, чтобы он сразу бросался в глаза, и пошел через таверну с самым решительным выражением лица.

Подобные забавы выпадали так редко, что мало кто заметил его появление, и это еще больше вывело Тангейзера из себя. Когда какой-то тип, квадратный, с бычьей шеей, нагнулся со своей скамейки, наскребая рукой мусор, чтобы запустить им в девушку, Тангейзер схватил его за загривок и с такой силой приложил физиономией о столешницу, что дальний конец козел подпрыгнул и всех вокруг обдало пивными брызгами.

- Пейте свое пиво, свиньи! - проревел он.

К его удовольствию, в таверне повисла тишина. Девушка остановилась посреди оборота и посмотрела на него без малейших признаков головокружения. Насколько он сумел разглядеть в тусклом свете, один глаз у нее был карий, а второй серый: верный признак неуравновешенного характера. Поскольку эти глаза совершенно соответствовали тому духу, который отражался в них, и это несмотря на то, что она только что подверглась жестоким насмешкам, Тангейзер был заинтригован. Лицо у нее было какое-то перекошенное, она была слишком худа, а волосы выглядели так, будто она сама подстригает их, не прибегая к помощи зеркала, но он все равно невольно подумал, каково это - заняться с ней любовью. Платье мало открывало, но искушенный взгляд сумел обнаружить великолепную грудь. К собственному изумлению, он ощутил, как плоть под кожей штанов приятно и быстро твердеет.

- Тангейзер, - произнесла девушка, и ее голос, во всяком случае ему, показался музыкой. Она смотрела ему на грудь, а не на лицо, но у нее были все основания нервничать.

- К вашим услугам, синьорина, - ответил он, широко улыбаясь и кланяясь.

Она посмотрела куда-то за него, он развернулся и увидел, что Бычья Шея достаточно пришел в себя, чтобы неуверенно подняться со скамьи и сжать руки в кулаки. Прежде чем его затуманенный взгляд сумел распознать врага, на него с мрачным удовольствием обрушился сзади Борс. Девушку, кажется, ничуть не взволновала грубая сцена, словно подобные дикие представления в мрачных декорациях были ей не в новинку.

- Вы говорите по-французски? - спросила она на этом языке.

Тангейзер кашлянул и расправил плечи.

- Ну конечно, - ответил он по-французски. Восхитительно бегло - так самому ему показалось! - он поинтересовался, как зовут девушку.

- Ампаро, - ответила она.

Чудесное имя, подумал Тангейзер. Он указал на свой укромный альков, явно гордясь его экзотической обстановкой и декором, и сказал:

- Мадемуазель Ампаро, прошу вас. Пойдемте присядем.

Ампаро отрицательно помотала головой, не сводя глаз с его груди, и ответила потоком слов, которых, как осознал Тангейзер, он не понимает. Точнее, он понимал приблизительно одно слово из пяти, а остальные со свистом проносились мимо, сбивая его с толку. Он вырос в семье, говорящей по-немецки, в двенадцать лет попал в школу янычаров с ее драконовской дисциплиной, где его заставили упражняться в языках и читать слова совершенно чуждые. Он относительно легко освоил итальянский. Живя под одной крышей с Петрусом Грубениусом, каждая фраза которого проходила окольными риторическими тропами, прежде чем достигала цели, он научился любить ту экстравагантность, к которой некоторых подвигает латинский язык. Мессина научила его вполне сносно говорить по-испански. Но французский оставался проклятым языком, с совершенно не поддающимся логике произношением, а весь словарный запас Тангейзера был почерпнут им у солдат.

Он поднял руку, призывая ее остановиться.

- Погодите, - сказал он. Кабацкий сброд бросал на него взгляды исподтишка, звуки болтовни и шумно выпускаемых газов затрудняли беседу. Он указал на дверь. - Давайте поговорим снаружи.

Ампаро закивала, и он предложил ей могучую руку. Она не обратила внимания на его жест, проскользнула мимо него и вышла на улицу, он пошел за ней в тень к оседланным лошадям. Она во все глаза смотрела на Бурака, которого Борс привязал рядом с ее кобылой. Девушка явно была неравнодушна к хорошим лошадям.

- Это Бурак, - представил Тангейзер. Он снова перешел на итальянский, надеясь, что, если он будет говорить медленно, его поймут. - Он назван в честь крылатого коня пророка Магомета.

Она развернулась и в первый раз посмотрела ему прямо в лицо. Если она и не была по-настоящему хороша собой, то, во всяком случае, невероятно привлекательна. Симметрию ее лица, как он видел теперь, нарушала вмятина в лицевой кости под левым глазом, который горел таким исступленным восторгом, что он забеспокоился. От нее веяло какой-то врожденной невинностью, что совершенно не вязалось с тем, как она вела себя в таверне.

Тангейзер снова перешел на свой убогий французский.

- Прошу вас, расскажите, чем я могу вам помочь?

Он слушал, как Ампаро втолковывает ему что-то, словно глупому ребенку, и эта мысль мешала ему уловить, о чем же она говорит; Тангейзер никак не мог отделаться от ощущения, что именно глупого ребенка она в нем и видит. Она болтала какую-то чепуху о голом человеке, хотя, возможно, он что-то не так понял, о какой-то лошади (причем она показывала руками на Бурака), о собаке с огнем в пасти и других обрывках какого-то фантастического видения. И все-таки он понял одно: эта девушка хочет, чтобы он отправился к ее хозяйке, некой мадам Ла Пенотье, графине, ни много ни мало, на виллу Салиба в холмах за городом.

- Вы хотите, чтобы я навестил графиню Ла Пенотье на вилле Салиба? - произнес он, желая убедиться, что понял хотя бы это. Девушка закивала. Если он все услышал правильно, она не объяснила ему цели этого визита. - Я прошу прощения, - произнес он, - но зачем?

Ампаро казалась удивленной.

- Таково ее желание. Разве этого не достаточно?

Тангейзер заморгал. Опыта общения с французскими графинями и их горничными, если Ампаро являлась таковой, у него не было. Возможно, они всегда так приглашают в гости мужчин, возможно, их горничные всегда такие же странные, как эта девушка-эльф, а может, и нет. Как бы то ни было, это было что-то новое, и он был польщен. В конце концов, какой от этого вред? Тангейзер задумался на миг, составляя ответ.

- Можете передать графине, что я с огромным удовольствием навещу ее на вилле Салиба завтра, если ей будет угодно.

Он улыбнулся, довольный тем, как мастерски составил фразу на этом отвратительном языке.

- Нет, - возразила девушка. - Сегодня. Сейчас.

Тангейзер перевел взгляд с тонкой фигурки на плавящуюся от жара картину летнего сицилийского дня. Встреча с благоуханной ванной откладывалась.

- Сейчас?

- Я отведу вас к ней сейчас же, - заявила Ампаро.

В выражении ее лица появилось что-то угрожающее, словно от любого отказа она готова была начать кружиться и кричать. Из-за того, что теперь он называл темными годами своего целибата (ибо таковы были правила янычаров), Тангейзер близко познакомился с прекрасным полом уже в зрелом возрасте. Только он один знал, что ему было двадцать шесть, когда он потерял невинность. И в результате он приписывал женщинам силу и мудрость, которых, как он подозревал, они все-таки не заслуживали. Но ему претила мысль проявить хоть какое-то неуважение к графине или даже к ее горничной.

- Отлично, - произнес он. - Свежий воздух мне не повредит.

Он одарил ее очаровательной улыбкой - по крайней мере, сам он надеялся, что очаровательной! - но не получил в ответ ничего подобного. Ампаро развернулась, подошла к своей лошади и вскочила в седло с восхитительной грацией. Под платьем прорисовались очертания мускулистых ягодиц, и одного этого движения хватило, чтобы он утвердился в своих надеждах на размер ее груди. Она посмотрела на него подчеркнуто выжидающе. Тангейзер колебался: он не привык, чтобы им так командовали. В дверном проеме появился Борс, стирающий кровь с костяшек пальцев. Он поглядел на девушку в зеленом платье, потом бросил вопросительный взгляд на Тангейзера.

- Меня приглашают в гости к даме, - сообщил Тангейзер. - Настоящей графине.

Борс неприлично фыркнул и захохотал.

- Хватит, - оборвал Тангейзер. Он пошел к Бураку.

- Это ваш отец? - спросила Ампаро несомневающимся тоном.

Борс, который на самом деле говорил по-французски гораздо лучше Тангейзера, сразу замолчал.

Тангейзер засмеялся в свою очередь.

- Нет. Но он такой старый и толстый, что вполне мог бы им быть.

- Тогда почему вы спрашиваете у него разрешения? - заметила Ампаро.

Теперь уж сам Тангейзер прикусил язык, потрясенный тем, как она повернула разговор.

- Поезжай-ка ты лучше к ее графине, - сказал Борс, - пока это создание не заморочило головы нам обоим.

Тангейзер сел верхом. Не успел он встать во главе кавалькады, как собирался, как девушка понеслась по булыжникам мостовой, пустив лошадь быстрой рысью.

* * *

Они ехали по улицам, опустевшим из-за невыносимой жары и воняющим фекалиями, по улицам, где только мухи кружили над сточными канавами. У северных городских ворот они проехали мимо укрепленных на столбах тележных колес, к которым были привязаны выпотрошенные тела богохульников, содомитов и воров. Их кожа так обгорела на солнце, плоть так иссохла, что даже вороны и мухи облетали их стороной. На кольях по обеим сторонам от ворот торчала коллекция безносых голов. Оставив это мерзкое место позади, они направились к Нептуновым холмам. Несущийся навстречу воздух был сладостен, и ястребы в огромном количестве кружили над Пелоританскими горами.

Осторожно расспросив девушку, Тангейзер пришел к заключению, что леди Пенотье - суровая молодая вдова со средствами, совершенно самостоятельно управляющая своим поместьем в Аквитании. Об усопшем супруге Ампаро ничего не знала, поскольку тот умер еще до ее появления в доме, однако графиня никогда ничем не выказывала своей скорби по ушедшему спутнику. Хотя никаких цифр не было названо, получалось, что этой даме нет еще тридцати и она отличается удивительной красотой.

В какой- то момент он с удовольствием отметил, что у Ампаро длинные пальцы с овальными миндалевидными ногтями и грациозная лебединая шея. Ее грудь, скрытая зеленым шелком платья, потемневшего под мышками от пота, была даже больше, чем ему показалось сначала. Это особенно подчеркивалось ее худобой -хотя теперь Тангейзер скорее назвал бы ее не худой, а стройной. И если она почти не смотрела на него, то, без сомнения, только из-за застенчивости. Тангейзер выяснил, к своей радости, что Ампаро испанка и провела большую часть детства в Барселоне. Кастильское наречие дало ему возможность дать ей понять, что он не такой идиот, как должно было ей сперва показаться. Он говорил о порте и прекрасных старинных соборах этого великого города, хотя сам он там ни разу не был, а все знания получил из вторых рук. Ампаро отвечала на его вдохновенный монолог молчанием, и он снова начал задавать вопросы, на которые она хотя бы отвечала, пусть и из вежливости.

Они с мадам приехали из какой-то деревушки в Бордо; на этом ее познания в географии заканчивались. Для Ампаро Марсель, Неаполь и Сицилия были не более чем камнями, по которым они шагали через воды обширного неведомого. Одинокое путешествие двух женщин было верхом безрассудства, хотя бы потому, что они с презрением относились к идее вооруженного эскорта. Однако Ампаро заявила, что рада следовать за своей хозяйкой хоть «до края света». Подобная верность была необычна для наемной служанки и вообще для отношений между двумя женщинами, насколько Тангейзер в этом разбирался. К тому времени, когда они доехали до зарослей бугенвиллеи, обозначавшим конец их пути, Тангейзер был заинтригован еще сильнее, чем раньше.

Вилла Салиба представляла собой гору мрамора в современном, нарочито хвастливом, стиле. Тангейзер ощутил, что подобное жилище пришлось бы ему в самый раз. Однако не сама вилла оказалась целью их поездки. Лошади остались отдыхать на конюшне, а Ампаро повела его в сказочный сад, отданный в полное распоряжение алых и белых роз. Сад был тенистый от пальм и миртов, его местоположение и разбивка были превосходно продуманы. Тангейзер с удовольствием отметил, что здесь нет ни одной из вездесущих магнолий, которые перебивали бы нежный розовый аромат. По другую сторону сада располагался дом из прохладного белого камня - гораздо меньший, чем вилла, но все равно великолепный.

Ампаро остановилась перед грядкой с розами и присела на корточки рядом с одним по-настоящему белоснежным кустом, словно справляясь о его здоровье. Тангейзер с минуту наблюдал, как она бормочет что-то на непонятном языке: это был не французский и не кастильское наречие. Эта девушка действительно была единственной в своем роде. Словно прочитав его мысли, Ампаро отвернулась от цветка и подняла на него глаза, готовая увидеть насмешку.

- В арабских странах, - произнес он, - говорят, что когда-то все розы на свете были белыми.

Ампаро поднялась, полная живейшего любопытства. Она обвела взглядом плотные заросли алых роз и снова посмотрела на него.

- В один прекрасный вечер, когда луна была на ущербе, - продолжал Тангейзер, - соловей увидел одну такую розу, высокую белую розу, и когда он увидел ее, то немедленно влюбился. А надо сказать, что до того момента никто никогда не слышал, чтобы соловьи пели…

- Соловьи не умели петь? - переспросила Ампаро, желая услышать подтверждение этого факта.

Тангейзер кивнул.

- Они проводили жизнь в молчании, от начала до конца, но любовь того соловья была такой огромной, к той особенной белой розе, что песня удивительной красоты вырвалась из его горла, он раскинул крылья, заключая ее в страстные объятия…

Тангейзер замолк, потому что девушка казалась завороженной, на ее лице застыло выражение такого острого восторга, что он боялся рассказывать кульминацию истории.

- Прошу вас, - настойчиво попросила она, - пожалуйста, продолжайте.

- Соловей прижал розу к груди, но с такой неудержимой страстью, что ее шипы пронзили его сердце, и он умер, обнимая цветок крыльями.

Девушка зажала руками рот и отступила на шаг назад, словно ее собственное сердце тоже пронзило шипом. Тангейзер указал на красные розы.

- Кровь соловья испачкала белые лепестки розы. Вот потому-то с тех пор некоторые розы стали красными.

Ампаро на некоторое время задумалась. Затем с искренней серьезностью спросила:

- Это правда?

- Это сказка, - сказал Тангейзер. - У арабов есть и другие сказки о розах, они относятся к этим цветам с особенным почтением. Но степень правдивости сказки зависит от одаренности того, кто ее слушает.

Ампаро оглядела красные розы, окружающие ее.

- Я верю, что это правда, - сказала она, - хотя и очень печальная.

- Однако же соловей был счастлив, - заметил Тангейзер, не желая портить ей настроение. - Он даровал умение петь своим братьям и сестрам, и теперь они поют для нас.

- И тот соловей познал любовь, - сказала Ампаро.

Тангейзер кивнул; почему-то это очевидное наблюдение до сих пор от него ускользало.

- Это одна из самых выгодных сделок, заключенных со смертью, - заметил он.

В первый раз с момента их знакомства она посмотрела ему прямо в глаза. Ее глаза были больше, чем ему казалось, и она подняла на него взгляд так, словно бы раздевалась перед ним.

- Я никогда не узнаю любви, - произнесла она.

Тангейзер заморгал, но быстро нашелся.

- Многие люди так думают, - сказал он. На самом деле он мог бы сказать то же самое и про себя, но промолчал. - Некоторые боятся безумия и хаоса, которые приносит с собой любовь. Некоторые опасаются, будто бы они не достойны величия любви. Многие в итоге обнаруживают, что ошибались.

- Нет, я не могу любить, как птица, которая не может петь.

- Птица нашла свою песню.

- И я стала бы птицей, если бы могла, но только я не могу.

Тангейзер невольно ощущал некое родство с этой девушкой. Он не мог понять почему.

* * *

- Вы человек на золотом коне, - произнесла она.

Теперь, когда они выбрались из трясины французского языка, он понял ее фразу, которую она с таким волнением повторяла в таверне. Золотой конь. Бурак.

Он пожал плечами.

- Нуда.

Ампаро развернулась и пошла к гостевому дому. Тангейзер пошел за ней, ощущая себя большим безобразным псом, которого дрессирует своенравный ребенок. На ходу он отметил женственный изгиб ее бедер и великолепно подчеркнутую платьем форму ягодиц. Вытянутая тень от постройки падала на деревянную скамейку, заваленную пестрыми подушками, с которой открывался вид на сад и на далекое море. Ампаро жестом пригласила его сесть.

- Подождите здесь, - сказала она.

Ампаро прошла в двустворчатые стеклянные двери и, оставив их открытыми, исчезла внутри. Тангейзер видел только то, что находилось на расстоянии нескольких локтей. Потолок украшала вульгарная иллюстрация к классическому мифу, столь популярному у франков. ^[36] Задняя стена салона терялась в тенях, а между тенями и дверьми, словно некая эльфийская аура, оставленная ушедшей Ампаро, вился в воздухе рой золотистых бабочек.

Тангейзер уселся на скамью, восхитившись ее удобством. С такого расстояния море казалось бело-золотым зеркалом, подставленным солнцу, за проливом Сциллы и Харибды дрожали в послеполуденном мареве холмы Калабрии. Таким чистым воздухом он не дышал уже много месяцев, а эти розы, холмы и вода мысленно вернули его назад, в скрытый от чужих глаз внутренний двор в Требизонде, дворце, где родился шах Сулейман, где сам Тангейзер поклялся защищать перворожденного сына своего властелина.

Единственным, что нарушало картину, был исходящий от него самого запах, прежде не ощущавшийся: запах таверны, доков, пота и любовных забав, которым он предавался прошедшей ночью. Возможно, это было не так уж и важно: ведь христиане в большинстве своем были грязнулями, до смерти боящимися воды. Однако же он по-настоящему тосковал по упущенной ванне. Привычку к мытью он приобрел у турок, чей пророк требует, чтобы верующие чисто мылись хотя бы перед пятничной молитвой и особенно после того, как осквернили себя плотской любовью. Здесь же подобное пристрастие считали чудачеством. Он глубоко вдохнул. Нет никаких сомнений, от него воняет. Возможно, поэтому Ампаро и оставила его в саду.

Его размышления были нарушены донесшимся до него божественным звуком. Звук был настолько неземным, исполненным такой чистой красоты, что он не сразу понял: это музыка. И музыка эта была так прелестна, что он невольно стал озираться, выискивая ее источник. Эта музыка захватила над ним власть и так глубоко тронула сердце, что в нем не осталось сил ни на что другое, как только поддаться ее чарам. Два инструмента, оба струнные. Один щипковый, другой смычковый. Один светлый и легкий, звуки его были похожи на теплые капли летнего дождя, второй темный, звук которого все нарастал, как бурные волны в штормовую ночь, и оба танцевали, держа друг друга в страстных неодолимых объятиях.

Он, сидя в тени, закрыл глаза, запах роз переполнял его, и он позволил музыке заполнить его душу - этой сарабанде, которая ласкала лицо мертвеца, как любовник ласкает лицо возлюбленной. Темный инструмент захлестнул его чувства волнами доходящей до экстаза меланхолии, в какой-то миг возвышающейся до горького восторга, а в следующий миг делающейся трепетной, как свет свечи. Ничто из того, что он знал - не только слышал, но и знал, - не могло подготовить его к такому переходу. Что захватило его душу, позволив ей поддаться этой силе? Какое волшебство могло переливаться такими красками и заставлять его сердце рыдать и биться в этом вечно безымянном и неведомом? И, когда каждая нота переставала звучать, куда оно уходило? И как каждая из этих нот могла быть, а потом не быть? Или же каждая нота будет отдаваться эхом до конца времен, вечно отталкиваясь от границ Творения? Снова и снова музыка разрасталась и затихала, танцевала и перетекала, от бьющей через край надежды до демонического отчаяния, будто бы извлеченная из дерева и из кожи и жил существ, созданных теми богами, каким не поклонялся никогда ни один жрец или пророк. И каждый раз он знал, что музыка должна умереть, опустошенная собственной сумасбродной расточительностью, но она воскресала снова и снова, падая и поднимаясь от одной вершины к другой, требуя еще больше себя самой, еще больше его души - той души, что родилась в потоке, хлынувшем из запертых тайников его сознания, зародившейся из всего, что он сделал, что знал, что видел ужасного, величественного или печального.

А потом так же незаметно, как и появился, звук затих, тишина захватила его место, и вселенная показалась пустой, и в этой пустоте остался сидеть он один.

Время восстановило свое владычество, Тангейзер постепенно снова начал сознавать аромат роз, прохладный бриз и тяжесть собственных конечностей. Он обнаружил, что сидит, уронив голову на руки, и когда он отнял руки, то увидел, что они мокры от слез. Он смотрел на эту влагу с изумлением: он не плакал десятилетиями и думал, что в нем не осталось больше слез, с тех пор как узнал, что всякая плоть есть прах, что только Бог велик и что в этом мире слезы нужны лишь для утешения побежденных. Он отер лицо бордовым рукавом камзола. И как раз вовремя.

- Шевалье ^[37] Тангейзер, благодарю, что вы пришли. - Голос был почти такой же прекрасный, как музыка. - Я Карла Ла Пенотье.

Он поднялся, развернулся и обнаружил, что на него смотрит женщина, стоящая на дорожке в нескольких метрах от него. Она была хрупкого сложения, узковата в бедрах, зато с длинными ногами и, наверное, поджарыми ягодицами и тонкими лодыжками, хотя последнее было лишь предположением: ноги ее были полностью скрыты платьем. Платье это заслуживало отдельного разговора. Оно было цвета гранатового сока, такого чувственного покроя и фактуры, что он с трудом удержался, чтобы не разинуть рот. Платье обтекало ее тело, словно масло, словно вожделение, и сверкало брызгами света каждый раз, когда она двигалась. Он почувствовал, как задрожали его пальцы, и заставил их успокоиться. Он сумел овладеть своими чувствами и сосредоточил внимание на ее лице.

Черты ее лица были четки и чисты, зеленые глаза обведены по контуру радужной оболочки темными кружками. Несмотря на свое имя, она совсем не походила на француженку, а чертами лица и надменностью напоминала сицилийку. Ее волосы были медового оттенка, чуть уходящего в желтый, словно какой-нибудь норманн-завоеватель ^[38] оставил ей в наследство каплю своей крови. Волосы были собраны в узел, но если бы дать им свободу, они упали бы золотыми волнами. Глаза Тангейзера, несмотря на все его лучшие намерения, скользнули вниз, на ее грудь. Платье застегивалось спереди с помощью какой-то сложной системы крючков, отчего грудь, которая была вполне скромного размера и совершенно ошеломляющей белизны, вздымалась двумя совершенными полукружиями. Эти полукружия были разделены впадиной, в которую он с радостью канул бы навеки. Контуры ее сосков едва проступали, но, если он не ошибся, кажется, они призывно набухли под его взглядом. Хотя, возможно, он льстил себе. Как бы там ни было, она была красива, по-настоящему красива.

Он снова посмотрел на ее лицо, на котором запылали два алых пятна. Если Ампаро воплощала собой неустрашимость, за которой она безуспешно пыталась скрыть свою чистоту, то за храбростью Карлы таилась воплощенная печаль. И кое-что еще. Гораздо больше того, потому что он как-то сразу интуитивно догадался, что именно она играла на демоническом инструменте. Она понравилась ему сразу, и он поклонился.

- Счастлив служить вам, - сказал он. - Но должен признаться сразу, я вовсе не шевалье.

Он улыбнулся, Карла улыбнулась в ответ, вроде бы невольно и с такой теплотой, какую - он понял это - редко ощущала или выказывала.

- Если угодно, можете называть меня капитаном, поскольку до этого звания и равных ему я дослужился в нескольких армиях. Должен, однако, прибавить, что сейчас я мирный человек.

- Надеюсь, вы простите меня за то, что я не приветствовала вас как подобает, капитан. - Ее итальянская речь отличалась изысканностью и акцентом, происхождение которого он не мог угадать. - Но Ампаро настояла, чтобы мы сыграли, как это у нас заведено. Если мы отступаем от устоявшихся привычек, она приходит в смятение.

- Тогда я ее должник, - сказал он, - потому что никогда не слышал ничего подобного. В самом деле, я никогда не уносился так далеко на крыльях наслаждения.

Она склонила голову, благодаря за комплимент, и он воспользовался моментом, чтобы еще раз оценить ее платье, самое фантастическое из всех, какие он видел и которое прилегало к ее телу так, как он сам мог бы прильнуть, будь у него хоть малейшая возможность. До сих пор ему не доводилось знакомиться в один день с двумя такими привлекательными женщинами. Очень жаль, что они так тесно связаны друг с другом, но с этой головоломкой он разберется позже. Он снова встретился с ней взглядом. Интересно, она могла прочесть его мысли? Он засмеялся. А разве она могла не прочесть их?

- Вы находите меня забавной? - спросила она, снова улыбнувшись.

- Я нахожу забавным себя самого, - ответил он. - Меня переполняет радость от нашего непредвиденного знакомства.

Он наклонил голову, как он надеялся, изящным жестом, она ответила ему тем же, но у нее получилось гораздо лучше. Он провел тыльной стороной ладони по челюсти и вспомнил, что небрит и, в общем, выглядит диковато. Не зная, как лучше себя вести, Тангейзер решил укрыться за маской простодушия.

- Прошу вас, моя госпожа, - произнес он, - скажите, чем я могу вам служить.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Аббатство Санта-Мария делла Валле

Даже самые сокровенные мысли человека ведомы Господу. Точно так же, как и человеческие фантазии, страхи, стыд, грезы, явившиеся во сне и наяву, а также большинство тех тайных желаний, в чьем существовании человек не отваживается признаться даже себе самому. Из таких вот сокровенных желаний рождается смятение духа. А смятение духа есть источник всякого человеческого греха. Следовательно, за желаниями необходимо следить и управлять ими с неусыпной бдительностью. Людовико Людовичи стоял, голый и потный, в отделанной мрамором и золотом купальне аббата. Он очищал плоть от всепроникающей вони галеры. И пока он занимался этим, он наблюдал за собой. Он был уязвимее многих - из-за особенностей своего разума, из-за заключенной в его теле огромной силы и из-за власти, которой он обладал. А власть его была огромна. Он был не только полномочным представителем его святейшества Папы Пия IV, но и тайным агентом Микеле Гислери, ^[39] великого инквизитора всего христианского мира.

В руке Людовико держал кусок грубой мешковины, которым обтирал лицо и голову. Он смачивал мешковину в бочке с водой из фонтана, куда были добавлены цветки апельсина и листья дикой буквицы. Он мог бы пользоваться губками из Красного моря и мягким белым льном, а также множеством редких бальзамов и притираний, поскольку эта комната была предоставлена в его полное распоряжение, а местный аббат жил в роскоши, но роскошь - ловушка для слабых духом и телом. Он же тридцать лет спал на камне. Он постился сутками с сентября по Пасху. Он надевал по пятницам власяницу из козлиной шерсти. Мясо он ел лишь дважды в неделю, только для поддержания интеллекта. И именно потому, что очень любил беседу, он старался молчать, пока его работа не требовала от него обратного. Умерщвление плоти было доспехами для его души.

Он вымыл шею и плечи. Вода охладила его. Ему предстоит решить судьбу двух человеческих существ. Он всегда в таких случаях подолгу размышлял, прежде чем принять решение, а эти два дела особенно тяготили его душу. Людовико прополоскал свою мешковину и вымыл руки.

* * *

Людовико вырос в Неаполе, самом богатом и самом развратном городе мира. Выходец из семьи придворных дипломатов и книжников, он был вторым сыном своего отца и его первой жены. Тринадцати лет он поступил в университет в Падуе, а еще через год вступил в орден доминиканцев. Его отправили учиться в Милан, где благодаря своему уму он получил степень по теологии и церковному праву. Побуждаемый своим отцом «расчетливо и смело хвататься за всякую возможность», в двадцать с небольшим он отправился в Рим, где стал доктором тех же наук. Здесь он по очереди привлек к себе внимание сначала Папы Павла IV, ^[40] Пьетро Караффы, а затем великого инквизитора Микеле Гислери. Дабы восстановить моральную чистоту в Италии, этот Караффа в 1542 году основал Священную палату римской инквизиции и таким образом положил начало кампании по очищению веры, благодаря которой тюрьмы никогда не пустовали. Молодой человек столь блистательных дарований и благочестия, как Людовико, был огромной редкостью, и Караффа тут же привлек его к расследованию дел, в которых были замешаны сильные мира сего, «ибо от их наказания будет зависеть спасение низших орденов».

Во времена строгого конформизма, когда самым верным путем к успеху было лизоблюдство, для высоких умов оставалось мало областей, в которых они могли расцвести во всей красе. Для Людовико таким садом оказалась инквизиция. И он удостоился чести стать инквизитором. Страх и вера - ее орудия. И все же Людовико был убежден: черная легенда об инквизиции лжива. Небольшое количество казней, проведенных с должным вниманием к процедуре и с точным соблюдением всех законных прав осужденного, предотвратило смерть многих сотен тысяч. С этим невозможно спорить. Лютер положил начало дьявольской эпохе, когда христиане истребляют христиан в чудовищных количествах не ради земли или власти, а просто потому, что каждый из них - христианин. Это парадокс, абсурд, который мог породить только сам Люцифер. Лишенный всякого стыда и вечно страдающий запорами ^[41] монах утопил целую Германию в крови, и этот ужас расползается все дальше, опаляя карту Европы огненными буквами. Во Франции кровавая бойня только-только начинается, в Васси и Дре. Нидерланды, Бельгия и Люксембург стали болотом анабаптизма. ^[42] Ересиархи восседают на тронах Англии и Наварры. ^[43]

Лишь в Испании и Италии люди могли еще не опасаться того, что их перережут собственные соотечественники. В Испании и Италии Священная палата придушила змею лютеранства еще в яйце. Кампания по уничтожению протестантов, проведенная в Северной Италии, была величайшим политическим достижением современности. То, что об этом не трубили на всех углах, лишь подчеркивало мастерство, с каким была проведена кампания. Если бы Турин, Болонья и Милан пали, как пали сотни католических городов всего в нескольких днях пути на север от Альп, лютеранство добралось бы уже до самых ворот Рима. Италию захлестнула бы волна безудержной ярости. А Испания, которой был подвластен юг Италии, ^[44] оказалась бы втянутой в гибельную войну. Весь христианский мир был бы разодран на куски. И угроза пока еще не миновала. Людовико никогда не сомневался, что инквизиция - громадная сила, несущая добро. Инквизиция защитила мать-церковь. Инквизиция предотвратила войну. Инквизиция была великим благом для испорченного и падшего человечества. И те, кто противостоял инквизиции, выказывали неуважение к Богу.

* * *

Он сполоснул мешковину, отжал и смыл запах экскрементов с кожи и волосков мраморно-бледного мускулистого бедра. Проделывая это, он отворачивал голову, чтобы не видеть своих половых органов. Он не поддавался тщеславным устремлениям интеллекта и не кичился своим могуществом. Вдохновляемый примером Томаса Торквемады, ^[45] Людовико отказывался от всех возможностей продвижения по службе, включая и алую шапочку, которую предлагали ему два Папы подряд. Он оставался рядовым монахом. В пылу великого самопожертвования он отказался от степеней по теологии и церковному праву в дюжине самых лучших университетов. Выросший в богатстве и изобилии, он счел их пустыми и обессиливающими человека, поэтому слабости богачей были ему чужды. Он проводил жизнь в пути, не испытывая тяги к чему-либо, свободный от человеческого общества, верный только Богу и своим обетам, посланник церковного террора, карающий меч священной конгрегации. Во всем этом совесть его была чиста. Но однажды он был охвачен страстью. Однажды он сдался силе более могучей, чем его вера. Он был поставлен на грань отступничества любовью.

Он снова прополоскал мешковину и принялся мыть вторую ногу. Похоть была старейшим из его врагов, и, хотя она уже больше не терзала его с юношеским пылом, даже теперь он не мог окончательно избавиться от нее. Однако похоть свойственна плоти, она прекрасно узнается под своей маской, ее легко превратить в боль. А вот любовь приходит, загримировавшись под духовное исступление, она говорит голосом Бога. Ничто до того и ничто после не казалось ему более священным, и даже сейчас он иногда спрашивал себя: что, если все познанное им не было пороком, что, если накопленная мудрость столетий не была обманом, что, если тот голос на самом деле произносил перед ним слова самого важного урока Всемогущего? И вот здесь-то, снова, крылась опасность. Погребенное семя только и ждало момента, чтобы взойти. Образ женщины, которую он любил, которую, как выяснилось в ходе размышлений, он любит до сих пор, вернулся из мрака прошлого, чтобы бросить вызов его верности. И не только один лишь образ, но и сама она. Во плоти. Она была здесь, всего в часе пути от того места, где он стоял, нагой и возбужденный.

Его пенис чудовищно пульсировал между ногами. Он чувствовал, как он дрожит и напрягается, словно гончий пес ада на невидимой сворке. Он прополоскал и отжал мешковину, стер пот с чресл и живота. Вымыл мошонку. Вымыл свой член и сдержался, когда на него накатил приступ плотского желания.

Мысленным взором, с идеальной ясностью, он видел ее, лежащую на спине на травянистом берегу, раскинувшуюся среди полевых цветов, аромат которых пьянил их обоих. Стройная, нагая, белая как молоко, голова ее была запрокинута, рот приоткрыт от страсти, темные соски набухли, ноги разведены, вульва напряжена, руки бессильно раскинуты в стороны… Она хотела его. Она дрожала и вскрикивала, ее зеленые глаза закатывались и трепетали от нестерпимого вожделения. Это ее вожделение к нему и толкнуло его на край безумия. Если бы она не вожделела его так, он никогда бы не отважился на подобное сам.

Волна желания поднималась и нарастала, катила пенным валом из глубины его существа; он застонал, когда демоны обступили его, требуя, чтобы он позволил этой волне вырваться. Несколько секунд, украденных у океана времени, и агония миновала. Но только не навсегда. Он чувствовал своего ангела-хранителя за плечом, чувствовал его прохладную призрачную руку, дотрагивающуюся до его головы, чтобы напомнить: именно так дьявол ввел его в заблуждение в прошлый раз - ложью, что, совершив меньший грех, он каким-то образом убережется от греха большего, словно зло было чем-то таким, что можно чуть-чуть отпить из хрустальной чаши, а не вонючим болотом, в которое человек погружается с головой и исчезает в нем навеки.

- Господь спасет меня! - закричал он. - Господь меня простит!

В какой- то миг ему показалось, что он не выдержал. Но на мешковине следов не было, на плитках пола под ногами тоже, а волна со всеми ее демонами миновала. Он вымыл лицо водой из фонтана. Вознес благодарности святому Доминику. ^[46] Прополоскал мешковину и обтер живот и чресла, прополоскал еще раз. Обтер грудь. Он вспоминал обстоятельства своего грехопадения.

* * *

Ему было двадцать шесть лет, он приехал на Мальту по поручению своего патрона Микеле Гислери, который потребовал отречения от епископа Мдины, чтобы пристроить на его место любимого племянника. То, что на него, человека столь юного, было возложено это деликатное поручение, доказывало веру в него Караффы. Но Людовико познакомился с девушкой на идущей вдоль побережья дороге высоко над линией прибоя и подпал под ее чары. Ее звали Карла де Мандука. Ее прекрасный образ поселился в его сердце, распаляя жар, мучивший его беспрерывно. Самобичевание лишь обостряло сладострастие, и, хотя он молился, чтобы одержимость покинула его, ее хватка делалась лишь сильнее. Он разыскал девушку в надежде убедиться, что она ничего для него не значит, чем только усугубил собственную глупость. Они прогуливались, и она попросила исповедать ее. В числе тривиальных грехов она призналась, что ее посещают нечестивые мысли. О нем. Она повела его показать идола гигантской языческой богини, который стоял на острове с тех времен, когда человечество было еще юным. И там они занимались любовью, оба одинаково неискушенные.

Прошли недели, за которые охватившее их наваждение только усилилось, и, пока Людовико грешил, он уничтожил в епископе Мдины все достоинство, которым тот обладал. Он ломал его престарелый дух с юношеским рвением, унизил его до положения червя, на брюхе вымаливающего прощение. После чего отправил в тюрьму среди пустошей Калабрии. Его жестокость усугублялась собственным проступком, чувство вины разъедало его внутренности, затуманивало разум. Призрак безумия и вероотступничества вырисовывался все яснее, а вместе с ним приближалась не только гибель, но и всеобщее порицание жителей Неаполя и чувство, что он не оправдал доверия его святейшества. В тот самый момент, когда он уже решил отречься от своего призвания ради любви, Людовико самого предали. Его вызвали к прелату Мальты, где он узнал, что родители девушки выдвигают против него обвинение в непристойном поведении. В панике и отчаянии он бежал в Рим и сознался в своих чудовищных прегрешениях Гислери.

Хитрый Гислери в качестве епитимьи и награды отправил Людовико в Кастилию: обучаться искусству инквизиции у самого выдающегося испанского мастера, Фернандо Вальдеса. В знак благодарности святому Доминику Людовико прошел босым от Рима до Вальядолида. Это была дорога воскресения и духовного возрождения; по прибытии его встречали как блаженного, одержимого живым духом Иисуса Христа. Возможно, тогда так оно и было, потому что в этом беспримерном акте воли и самоистязания он забыл Карлу. А теперь, когда прошло много лет, оказалось, что вовсе не забыл. И Бог и дьявол тоже не забыли, потому что кто-то из них направил ее сюда, снова, на расстояние вытянутой руки от него, искушая его, толкая на ошибку и осквернение души.

Тогда Людовико не знал, каким интригам обязан внезапно постигшим его на Мальте бесчестьем. Позже, наведя справки, он выяснил, что в числе приятелей низвергнутого епископа числился Ла Валлетт, тогда морской адмирал, и что именно Ла Валлетт стоял за выдвинутым обвинением в непристойном поведении. Людовико не испытывал к этому человеку недобрых чувств. Подобные чувства для слабых. Он готовит падение Ла Валлетта по иной причине. Что касается Карлы, ей он не желал зла. Если она действительно свидетельствовала против него - а этот факт нельзя подтвердить, - она сделала это по молодости лет, ему не остается ничего, как простить ее. И даже если он позволит Карле подвергнуть опасности его душу, он не позволит ей подвергать опасности его работу. Он был уверен, она понятия не имеет о его присутствии на Мальте. Но если бы она вернулась на Мальту, это поставило бы под угрозу срыва его планы. Это поставило бы под угрозу его самого. Его репутацию, его власть, а вместе с ними и надежды его патронов в Риме. Кто знает, чего хочет эта женщина? Кто знает, как время успело извратить ее разум? И если воспоминания о прошлом даже его самого затопили с такой пронзительной ясностью, они могут нахлынуть и на Карлу, вместе со страстями, будь то любовь или ненависть, которые никому не под силу предсказать или удержать. Его собственная судьба не имеет значения. Но он орудие церкви. Он не позволит Карле затупить его лезвие.

Он прополоскал свою тряпку - омовение почти завершено, - обтер себя под мышками, вымыл зад. Ей едва ли повредит провести некоторое время в пристанище святых сестер. Если Карла будет благополучно заперта в монастыре минималисток, может быть, стоит разобраться подобающим образом и с Матиасом Тангейзером? Людовико не подозревал о существовании этого человека и о присутствии здесь Карлы, пока не вышел из Большой гавани на «Куронне» и Старки не поведал ему о возложенном на него задании. Старки был убежден, что Тангейзера будет невозможно привлечь на сторону Религии. Ла Валлетт, однако же, предложил стратегический план: именно Карла должна была переманить германца на свою сторону.

Людовико не стал отговаривать Старки от его затеи. Ему бы не хотелось, чтобы, когда их стратегия рухнет, Старки заподозрил, будто причина в инквизиторе.

- Вам нельзя показывать, что вы просите помощи у ее светлости, - предостерег его Людовико. - Лучше пусть она чувствует, что сама в долгу перед вами за вашу доброту. Особенно подчеркните малую вероятность успеха. Обрисуйте Тангейзера самыми черными красками, чтобы лучик надежды сделался для нее совсем слабым.

- Но зачем это? - По тону Старки было ясно, что он намеревался придерживаться совершенно противоположной политики.

- Затем, что это до предела обострит ее изобретательность. Манипулируя сердцами мужчин, женщины любят добиваться невозможного. Это позволяет проявить им ту единственную власть, которой они обладают, - власть желания. А что касается Тангейзера, используйте совсем иной способ. Исчерпайте все аргументы. Давите на него. Доведите все до крайности, вплоть до оскорблений, чтобы гордость заставила его отказаться. Тогда, когда настанет очередь действовать леди Карле, его тщеславию польстит, что решение ехать на Мальту принял он сам.

Но, поддерживая Старки и помогая довести до совершенства его планы, сам Людовико твердо решил расстроить их, ибо они угрожали успешному осуществлению его собственных замыслов. Замыслов столь сложных для воплощения, что интриги Старки на их фоне показались бы детской проказой. Целью Людовико было привести рыцарей-иоаннитов под власть Папы. Многие пытались это сделать и не преуспели. За два столетия до того папство устроило жестокое истребление тамплиеров, ^[47] но госпитальеры были слишком сильны, слишком удалены территориально и слишком любимы народом, чтобы с ними можно было разделаться грубой силой. Турецкое вторжение предоставляло уникальную возможность, изучением которой и занимался Людовико на Мальте. Если крепость Религии падет, их обширные владения по всей Европе будут захвачены местными князьями и монархами - это особенно касается Франции. Если же рыцари выживут, овеянные славой, они будет прислушиваться к голосу Ватикана еще меньше, чем раньше. Во всяком случае, если трон великого магистра не займет человек, подчиняющийся непосредственно святому отцу. И Людовико знал такого человека. Его нынешняя миссия, возложенная на него Римом, состоит в том, чтобы отыскать способ укрепить власть этого человека. И ничто не должно скомпрометировать честь Людовико и, соответственно, его работу.

Ноги Карлы не будет на острове Мальта.

* * *

Людовико вышел из купальни и оделся во все чистое.

Германец, этот Тангейзер, выглядит устрашающе, однако он охотно идет на поводу у опасных страстей. Тщеславный человек. Глупый человек. И его выходка на пристани тому подтверждение. Он очень даже может проникнуться жалостью к Карле. Ему будет лестно взять на себя обязанности ее защитника - редкая честь для такого негодяя, как он. И, вне всякого сомнения, она собирается ему заплатить. Еще Людовико чувствовал эротическую привлекательность этого человека: люди одной породы, как и животные, хорошо чувствуют такие вещи. Он ощутил укол ревности и предостерег самого себя, но едва ли он нуждался сейчас в предостережении. Этот человек богохульник и еретик. Как часто советовал Микеле Гислери, когда дело касалось кого-нибудь из важных особ: «Устраните человека, и вы устраните проблему».

Людовико прошел в кабинет аббата, где ждал указаний Гонзага.

Гонзага был commissarius, местный священник, представляющий инквизицию и собирающий информацию. В нем было что-то порочное, из-за чего Людовико не слишком ему доверял, зато его очень любили, возможно по этой самой причине, монастырские служки в Мессине. Из этих последних, которых было множество, Гонзага, польстив им, основал братство, конгрегацию Святого Петра Мученика. Монастырские служки были верными слугами Священной палаты - в любое время они были готовы отправлять обязанности трибунала, и им было позволено носить оружие, чтобы защищать инквизиторов. Чести служить в их рядах приходилось добиваться, и не только потому, что им даровали юридическую неприкосновенность. Высокого они были рода или низкого, от всех них требовалась определенная limpieza de sangre, чистота крови. Ни один новообращенный иудей не мог служить Священной палате.

В кабинете рядом с дверью, как обычно похожий на привидение, стоял Анаклето. Людовико познакомился с ним в Саламанке в 1558 году, где его попросили осмотреть юношу на предмет одержимости дьяволом. Благородного происхождения молодой человек, ему тогда было восемнадцать, обвинялся в сожительстве с сестрой Филоменой и в убийстве обоих родителей, которые застали своих отпрысков in flagrante delicto. ^[48] Анаклето не отвергал этих чудовищных обвинений и не раскаивался в содеянном. Филомена была повешена, а тело ее скормлено свиньям на глазах Анаклето. Разумеется, он тоже был приговорен к казни. Но что-то в черной душе юноши тронуло Людовико. Более того, он увидел в нем орудие величайшей ценности: человек без совести, способный на самые отвратительные поступки. Человек, который будет беззаветно предан тому, кто его освободит. Людовико провел с ним четыре дня, за которые привязал его к себе неразрывными узами. Он добился от Анаклето раскаяния и освободил его. Более того, он дал ему высшую цель и причину жить. Получив от инквизиции свободу, Анаклето стал сопровождать Людовико и Фернандо Вальдеса в их бесконечных поездках по Кастилии, кульминацией которой стало выдающееся аутодафе в Вальядолиде, когда на сожжении присутствовал сам император Филипп. ^[49] Анаклето с тех пор стал тенью своего господина, всегда готовый защитить его и не дать Людовико замарать руки кровью.

Гонзага поднялся с места и поклонился. Людовико жестом пригласил его сесть.

- Мы сейчас на территории Испании, - сказал Людовико, - а под юрисдикцией испанского крыла конгрегации у меня нет формальной власти. - Он поднял руку, предупреждая возможное предложение Гонзага снабдить его необходимыми полномочиями. - И я не ищу этой власти. Однако у его святейшества имеется насущная необходимость, чтобы к восьми часам этого вечера было выполнено без оплошностей два задания.

- В число наших сторонников входят лучшие полицейские города, - пробормотал Гонзага. - Мой кузен, капитан Спано, окажет нам всяческое содействие.

- Какими средствами будут осуществлены эти поручения и кем, я не хочу знать. Ничто не должно указывать на Священную палату, все будет осуществляться от имени светских властей. Оба задания требуют проницательности и стремительности.

- Да, ваше преподобие. Проницательность и стремительность.

- В гостевом доме на вилле Салиба проживает сейчас благородная дама по имени Карла де Ла Пенотье. Она должна присоединиться к ордену минималисток в монастыре Гроба Господня в Санта-Кроче для молитвы и покаяния, которое продлится не менее года.

Монастырь Гроба Господня располагался на безжизненной скале, покрытой трещинами, как скорбное лицо морщинами, в трех днях пути отсюда, в сердце выжженной солнцем Сицилии. Минималистки назывались так потому, что закрытый орден этих монахинь жил по необычайно строгим правилам. Они проводили дни в абсолютном молчании и не вкушали мяса, яиц, а также никаких молочных продуктов. Людовико подумал о испанской королеве Хуане,

которая тридцать лет провела взаперти в темной келье, и решил, что Карла еще легко отделалась.

- Она отправится туда против своей воли, но подобная жизнь пойдет на пользу ее душе.

Гонзага принял благочестивый вид и покивал.

- Ее не должны обвинять ни в каких преступлениях - ни против закона, ни против морали, - а также и в ереси, - продолжал Людовико. - Ничего не фиксировать на бумаге. Только глупец записывает то, чего можно достигнуть одной лишь речью, причем такой речью, которую не услышит никто третий. Вы меня понимаете?

Гонзага перекрестился.

- Ваше преподобие, все будет, как вы велите.

- Второе задание потребует применения оружия - достаточного, чтобы подчинить человека, обладающего боевыми навыками и не желающего подчиняться. У него могут оказаться помощники. Мы видели этого человека утром в доках.

- Германец, - пискнул Гонзага. - Мне следовало бы заняться им раньше, поскольку этот человек наполовину мусульманин, а в товарищах у него еврей, но у него имеются могущественные заступники в Религии.

- Тангейзер - преступник. Нарушение таможенных законов, подкуп государственных чиновников, да и многое другое, без сомнения. Это дело нельзя рассматривать как имеющее отношение к церкви. Пусть им занимаются светские власти, но проследите, чтобы они действовали быстро и напористо.

- Этого германца нужно захватить живым? - поинтересовался Гонзага.

- Жизнь Тангейзера не представляет никакой ценности.

- Я потребую, чтобы они арестовали и этого жида, - сказал Гонзага.

Людовико находил вездесущую ненависть к евреям вульгарной и лишенной логического основания. В отличие от мерзавцев лютеран они не представляли угрозы для церкви.

- Это ваше дело, - произнес он.

- Их товары, разумеется, будут конфискованы конгрегацией, - сказал Гонзага. - Мы имеем право на свою долю.

- Разве я недостаточно ясно выразил свои пожелания?

Гонзага побледнел. Его рот кривился, выдавливая извинение, которое он не осмелился произнести вслух.

- Я желаю, - произнес Людовико, - чтобы в этом деле не осталось следов присутствия Священной палаты. В глазах посторонних это должно быть исключительно светским делом. Если кто-то заметит, что Священная палата имеет отношение к этим происшествиям, вы будете признаны в высшей степени неспособным.

Гонзага бросил взгляд на Анаклето и обнаружил, что тот смотрит на него, как кобра на жабу.

- Все будет, как вы прикажете, ваше преподобие, - заверил Гонзага. - Никаких бумаг, никаких свидетелей, никаких следов. Исключительно светское дело. Я не возьму ни гроша для моей конгрегации.

Гонзага словно ожидал одобрения или подтверждения своим словам. Людовико молча смотрел на него, пока корчи несчастного не вызвали в нем отвращение.

- У вас много дел, отец Гонзага. Проследите, чтобы все было исполнено.

Когда Гонзага сорвался с места, Людовико ощутил волнение. Он никогда еще не доверял Гонзаге таких дел. Хотя тот отчаянно старался угодить, от него разило избыточным рвением и мелочными амбициями, что было весьма обычно для провинциальных исполнителей. Зато Гонзага был местным священником. Печально, что Тангейзеру суждено пасть от руки столь низменного типа. Что касается Карлы, в свое время он займется ее судьбой.

Людовико подошел к окну и выглянул во двор. Оседланные лошади ждали, готовые увезти его в Палермо. Там он, прежде чем сесть на корабль, идущий в Рим, присмотрится к испанскому наместнику Гарсии де Толедо. Толедо был самым влиятельным человеком в Италии после неаполитанского короля и Папы Римского, а случись вторжение на Мальту, он окажется еще более значительным лицом, чем они. Ла Валлетт просил Людовико оказать на Толедо давление, с тем чтобы тот прислал подкрепление, но эта часть плана подождет его возвращения из Рима. В Риме он добудет средства воздействия, необходимые, чтобы добиться от Толедо послушания.

И не только. В Риме он также подготовится к возвращению на Мальту и чистке рядов Религии. В надежных руках Религия станет достойной своего имени и сделается истинным защитником церкви. Орден поклялся не сражаться против собратьев-христиан, но поскольку это всего лишь вопрос политики, его всегда можно пересмотреть. Война в Европе против лютеранства оказалась более кровавой, чем кто-либо мог представить. Оружие и репутация Религии окажутся бесценны, если, конечно, госпитальеры уцелеют после турецкого вторжения. Но все в руках Божьих.

Вера Людовико в Господа была абсолютна.

Они покинули аббатство. Жаркое солнце висело высоко. Дорога на Палермо была пустынна. Они поскакали на север, и ветер Истории бил им в лицо.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Гостевой дом виллы Салиба

Тангейзер поднялся со скамьи, словно волк, пробужденный от какого-то первобытного сна, - гибкий и в то же время напряженный и до сих пор находящийся в объятиях иного мира. Он навис над Карлой, и все надежды, которые она питала на его счет, разлетелись вмиг, стоило ему заглянуть ясными голубыми глазами в ее глаза. Его лицо было в шрамах, но все еще молодо. Ожог от пороха изуродовал его шею слева у нижней челюсти. Тонкий белый шрам пересекал его лоб с той же стороны. Волосы упали ему на лицо, когда он встал, и сверкающий за прядями глаз придал ему сходство с каким-то диким зверем, недоверчиво глядящим на окружающий мир - слишком уж цивилизованный и полный запретов, чтобы он чувствовал себя в нем уютно. Когда он откинул волосы, впечатление пропало, и Карла пожалела об этом. Губы его разомкнулись, и он улыбнулся, обнажив неровные, со сколами зубы. Что-то жестокое было в его улыбке. Его хорошо скроенный камзол цвета бургундского вина был отделан золотыми полосами, высокие сапоги начищены до блеска. Ансамбль дополняли - не слишком удачно - кожаные штаны какого-то неопределенного коричневого оттенка.

Карла была встревожена собственной реакцией. Просто встав на ноги, он залил ярким светом те сексуальные потемки, на которые она сама себя обрекла. Он волновал ее кровь так, как, ей казалось, уже никому не под силу. Она пригласила его в гостиную выпить чего-нибудь освежающего, он остановился, чтобы рассмотреть ее виолу да гамба, ^[51] стоящую на подставке.

- Виола да гамба, верно? Это ваш инструмент.

Он произнес это так, словно знал, что он не может быть ничьим больше, и это ей польстило.

- Это была страсть моего детства и юности.

- Хвалю ваш выбор, - произнес он. - Я наслаждался музыкой да гамба в салонах Венеции, где выступали прекрасные исполнители, но я никогда раньше не слышал, чтобы в игру вкладывали столько силы и огня. - Он улыбнулся. - Я бы даже, пожалуй, сказал - ярости.

У Карлы похолодело в животе.

- А что это была за пьеса? - спросил он.

- Наша собственная импровизация.

- Импровизация?

- Вариация, сильно приукрашенная, на тему одной танцевальной сюиты во французском стиле.

- Ах, танец, - произнес он. - Если бы все танцы были такими вдохновляющими, я, наверное, сам бы выучился этому искусству, но в танцах я ничего не смыслю.

- Этому можно научиться.

- Только не в доках Мессины. Во всяком случае, если речь идет о тех стилях, которые вы смогли бы узнать. - Он протянул руку к грифу виолы, но не стал ее трогать. - Можно? - спросил он. - Я никогда раньше не видел вблизи такого чуда.

Она кивнула; он поднял инструмент с подставки и внимательно рассмотрел завитки и инкрустацию, а также фактуру нижней деки из клена.

- Поразительная геометрия, - пробормотал он. Потом посмотрел на Карлу. - Насколько я понимаю, форма инструмента задумана с тем, чтобы совпадать с концентрическими кругами, заходящими друг на друга. Гармония геометрическая способствует гармонии звука. Но разумеется, вы знаете это лучше меня.

На самом деле она этого не знала и была поражена странностью его рассуждений, но, хотя она не могла заставить себя согласно кивнуть, опровергать его она тоже не стала. Он вгляделся сквозь прорези в деке, стараясь разглядеть подпись мастера.

- Кто сотворил этот шедевр?

- Андреа Амати ^[52] из Кремоны.

- Превосходно. - Он тронул струну и поглядел на ее колебания. - Перерождение движения в звук, вот вам загадка. Но перерождение звука в музыку - загадка гораздо большая, вам так не кажется?

Карла заморгала, слишком ошеломленная его суждениями, чтобы отважиться на ответ. Тангейзер, видимо, и не ждал его. Он поднял виолу на вытянутой руке, повертел ее в разные стороны, рассмотрел сверху донизу с искренним восторгом.

- Мой старинный друг Петрус Грубениус говорил, что когда достигнуто совершенное соединение красоты и пользы, тогда и может родиться музыка в своем истинном обличье. - Все еще держа виолу в руке, он посмотрел на Карлу и снова улыбнулся. - Если бы я был достаточно развязен, я осмелился бы заметить, что то же самое относится и к этому платью.

Карла почувствовал, как запылали щеки. Она ощущала некоторую сомнительность комплимента, и ей показалось неуместным благодарить за него. Ощущение греховности сжало ее изнутри. Подобные страхи и сомнения сопровождали ее жизнь, сколько она себя помнила. Но за последние несколько минут Тангейзер сдул с нее их пыль, словно ветер, несущийся по длинной запертой комнате.

Она спросила:

- Вы верите в магию?

Нисколько не обидевшись за то, что она никак не ответила на его похвалы, Тангейзер вернул виолу на подставку. И сделал он это с аккуратностью человека, чья связь с материальным миром естественна и глубока.

- Я не считаю магией заклятия, колдовство и тому подобное, если вы об этом, - ответил он. - Подобные фальшивые искусства держатся на фантазии и предрассудках, и, как говорил Платон Дионисию: ^[53] «Философия никогда не будет блудницей, услаждающей профанов и безграмотных». Нет. Слово «магия» происходит из Древней Персии, а там под магом понимался мудрец, считающий, что небесная механика - часть природы. К таким людям относились Заратустра

и Гермес Трисмегист. Египтяне считали, что сама природа пронизана магией. В этом смысле, поскольку речь идет о великом чуде, заключенном в любом творении, я верю в магию всей душой.

Надежды Карлы на то, что удастся подчинить этого человека своей воле, начали угасать. Он указал на второй инструмент.

- А это что?

- Теорба. ^[56]

Он взял лютню с двойными струнами и принялся изучать ее устройство с не меньшим любопытством.

- Эта девушка тоже играет как одержимая, - произнес он. - Но скорее ангелами, чем демонами.

Он посмотрел на Карлу, и та снова не нашлась, что ответить.

- Я поражен ее мастерством - тут больше струн, чем я могу сосчитать.

- Ампаро обладает настоящим даром. Я же обязана успехами только длительной практике.

- Вы недооцениваете свой талант.

Она ощутила облегчение, когда Бертольдо, дворецкий, вошел в комнату с серебряным подносом, на котором стояли два хрустальных бокала и кувшин с мятным ликером. Бертольдо сморщил нос и бросил неодобрительный взгляд на мускулистого визитера. Тангейзер не подал виду, что его возмутило подобное неуважение. Бертольдо поставил поднос, наполнил бокалы и повернулся к Карле.

- Больше ничего не надо, - произнесла она.

Едва заметно кивнув головой, Бертольдо развернулся, чтобы уйти. И замер, когда голос Тангейзера словно ударил его в спину.

- Задержись-ка, парень.

Бертольдо повернулся, губы у него побелели.

- Разве слугам не полагается кланяться госпоже, прежде чем уйти?

Карла видела, что Бертольдо готов огрызнуться, он был достаточно нахален для этого, но, судя по лицу Тангейзера, риск получить звучную оплеуху был слишком велик. Дворецкий поклонился Карле с подчеркнутой униженностью:

- Прошу прощения, госпожа.

Карла подавила ехидную улыбку. Бертольдо быстро ретировался, а они с Тангейзером сели за стол. Тангейзер взглянул на кувшин, и стало ясно, что его мучит жажда. Карла взяла один бокал, чтобы дать ему возможность взять второй. Ощутив прохладу хрусталя, он снова по-волчьи усмехнулся.

- Снег с Этны? - спросил он. - А вы тут неплохо устроились. - Он поднял свой бокал. - Ваше здоровье.

Она пригубила ликер, глядя, как он одним глотком осушил свой бокал и со вздохом поставил его на стол.

- Исключительный напиток. Вы должны позволить мне взять у вашего слуги рецепт.

- Он наверняка впишет туда болиголов.

Тангейзер засмеялся, непринужденно и звучно, и она осознала, как редко за всю свою жизнь слышала мужской смех и каким упущением это было.

- Он считает, что я ниже его по положению, а он обязан мне прислуживать. Это плеть, которую он сам опускает себе на спину, но, надеюсь, вы простите меня за то, что я немного присыпал его раны солью.

Карла наполнила его бокал, обезоруженная такой прямотой. Наливая ликер, она знала, что его глаза неотрывно следят за всеми ее движениями, и задумалась, достаточно ли они изящны. Когда она ставила кувшин, тот задел бокал, бокал начал падать, и ужас сжал ей внутренности. Но его рука метнулась - именно так! - подхватила падающий бокал и поднесла к губам, не пролив ни капли.

- Вы так добры, - произнес он и выпил. - Итак, госпожа моя, я снова спрошу вас: чем я могу вам служить?

Карла не знала, как начать. Взгляд его чистых голубых глаз лишил ее дара речи.

- По моему опыту, - сказал он, - в подобных делах лучше начать с самого начала, это придает храбрости.

Она глотнула.

- Я приехала сюда шесть недель назад. И сразу же оказалось, что все двери для меня закрыты. И мне дали понять, что только вы моя последняя и единственная надежда.

- Я польщен, - произнес он. - Но вы должны сказать, что за дверь я должен для вас открыть.

- Я ищу способа добраться до острова Мальта.

Она хотела продолжать, но то, как напряглись и застыли черты его лица, заставило ее умолкнуть. И снова ей на ум пришло сравнение с волком. На этот раз - с волком, который услышал шаги охотника.

- Вы сознаете безрассудство, если не сказать глупость, подобного предприятия? - спросил он.

- Мне сотни раз объясняли, насколько это опасно, и в таких подробностях, каких я предпочла бы не слышать. Я знаю все о жестокостях турок и о мрачных перспективах, какие ждут жителей Мальты. Несмотря на то что многие стекаются в крепости, чтобы умереть, мне отказывают вправе избрать подобную судьбу для себя.

- Но вы явно стремитесь не в крепость и не на смерть.

- Нет. Я, разумеется, стремлюсь возложить на Религию ответственность за свою жизнь и благополучие, уменьшить их запас продовольствия и воды и вообще доказать, что я именно то, чем они меня считают: самодовольная и бесполезная женщина, у которой ума ни на грош.

Затаенный гнев, прорвавшийся в голосе, испугал ее. Тангейзер ничего не ответил, и она покраснела. Она поднялась, стиснула руки и отвернулась от него.

- Простите меня, сударь, но, как вы видите, я в отчаянии.

- Они неделями вывозили с острова лишние рты, тысячами, - произнес он, - и их можно понять. При осаде Сент-Квентина защитники крепости выставляли ненужных людей за ворота под копья врагов, где те погибали самым печальным образом.

- Я не стану спорить с вами. Я ведь лишний рот.

- Ради чего вы хотите попасть на Мальту?

Карла не оборачивалась.

- Я мальтийка. - Она никогда раньше не претендовала на это звание, потому что ее предки были родом с Сицилии. Но кажется, так будет вернее. - Она добавила: - Мальта мой дом.

- Никто не бежит в горящий дом только потому, что это его дом, - заметил Тангейзер. - Только если внутри осталось что-то особенно ценное. Что-то такое, за что не жалко отдать жизнь.

- Мой отец живет на острове, в Мдине.

Она давным-давно умерла для своего отца. И он тоже давным-давно умер бы для нее, если бы не боль в сердце, которую поддерживали воспоминания. Тангейзер ничего не ответил. Она понимала, что ее объяснения неубедительны, ей хотелось бы увидеть выражение его лица, но она так и не повернулась.

- Какая дочь не захочет быть рядом с отцом в такие смутные времена? - прибавила она.

- Вы хотите, чтобы я рисковал своей жизнью? - спросил Тангейзер. - Если вы намереваетесь подвигнуть меня на это ложью, вы хотя бы должны высказать эту ложь мне в лицо.

Она посмотрела на свои руки. Пальцы побелели. Но она все равно не оборачивалась. Она сумела выдавить:

- Сударь, вы так великодушно потратили на меня свое время. Благодарю вас. Наверное, теперь вы можете идти.

Она сделала шаг к двери, но он мгновенно оказался перед ней, загородив ей проход не только массивным телом, но и взглядом голубых глаз. Его лицо снова оказалось наполовину закрыто волосами.

- Я слышал, как вы играете на своей виоле, - сказал он. - После того как слышал истину в ее чистейшем виде, любая фальшь больно режет ухо.

Она опустила глаза, стараясь не выдать свое унижение и не разразиться слезами. Она не привыкла плакать. Равно как и выставлять себя такой дурой.

Она произнесла:

- Должно быть, вы презираете меня.

Он молча взял ее руку. Это прикосновение придало ей сил. Когда она осмелилась поднять на него глаза, она увидела на его лице непонятное сострадание, желание утешить ее, берущее начало в его собственном горе. Он мотнул головой, указывая на пышно украшенный потолок.

- Подобные комнаты были построены, чтобы произносить в них ложь, - сказал он. - Давайте вернемся в сад. Трудно лгать в окружении роз. И если то, что вы хотите сказать, горько, их сладостный аромат смягчит вкус.

Ей вдруг показалось, что ее сердце разорвется, если она не откроет его сейчас же.

- У меня есть ребенок. - Она замолкла. Перевела дух. - У меня есть сын - сын, которого я не видела с того самого часа, когда он родился.

Сочувствие в его глазах обрело более глубокие тона.

Она сказала:

- Это моя тайна и моя тюрьма. Это та дверь, которую, я надеялась, вы сумеете открыть.

- Пойдемте, - сказал Тангейзер. - Расскажите мне все.

* * *

Они сели в тени пальм под морским бризом, напоенным волнующими ароматами мирта и цветов. Она поймала себя на том, что смотрит ему в глаза. Он был прав. Здесь не было места лжи. И тайны казались бессмысленными. Но насчет последнего она все-таки сомневалась.

- Я труслива, - сказала она. Это, по ее мнению, точно не было ложью. - Вот что вам следует знать для начала.

- Трус не зашел бы так далеко.

- Если бы я рассказала вам все, вы стали бы презирать меня.

- Это игра, которую вы затеяли, чтобы вызвать во мне жалость?

Она замялась.

- Я всего лишь хотела сказать, что ваши страдания, в чем бы они ни состояли, наверняка больше моих, в которых я сама виновата.

- Не о моих страданиях сейчас речь, - заметил Тангейзер. - Но, чтобы успокоить вашу совесть, как мне кажется слишком чувствительную, будет довольно сказать, что я ценю жизнь во всей ее полноте, и я ею доволен. Что же касается злодейства, позора или бесчестия, ибо, кажется, какой-то из этих призраков не дает вам высказать все, что есть, будьте уверены - я совершал преступления, о которых вы и помыслить не можете. Я здесь не для того, чтобы судить, а чтобы решить, выполню ли я вашу просьбу, отвезу ли я вас на Мальту.

- Значит, это возможно? Несмотря на турецкую блокаду?

- Турецкий флот еще не прибыл. К тому же даже у самого шаха Сулеймана не хватит кораблей, чтобы перекрыть сорок миль побережья. Небольшое судно, хороший лоцман, безлунная ночь. Добраться до острова - самая незначительная трудность, с какой нам предстоит столкнуться.

Она поняла, что он мысленно уже разрабатывает план всего предприятия, и все в ней содрогнулось от любопытства, смешанного со страхом. В первый раз перед ней представала возможность действительно осуществить то, что она задумала. Она вдруг успокоилась, поскольку, когда речь заходила о делах практических, она гордилась своим исключительным здравомыслием.

- А какие еще опасности нас поджидают? - спросила она.

- Пока что оставим это, - сказал Тангейзер. - Мне нужно больше узнать о мальчике. Сколько ему лет?

- Двенадцать.

Тангейзер поджал губы, словно этот факт многое означал.

- Как его зовут?

- Не знаю. Честь выбрать ему имя выпала не мне.

- Вы можете рассказать мне что-нибудь еще? С кем он живет? Чем занимается? Как выглядит?

Карла покачала головой.

- Этот мир жесток к детям, - сказал он. - Откуда вы знаете, жив ли он еще?

- Он жив, - произнесла она пылко. - Ампаро видела его в своем волшебном стекле. - Она пожалела об этих словах, очевидно подтверждающих ее глупость.

Но он, напротив, был заинтригован.

- Эта девушка - кристалломант?

Она никогда не слышала такого слова.

- Кристалломант?

- Медиум между нашим и божественным миром, человек, который может через магический шар общаться с духами, постигать оккультное знание, предвидеть то, что еще не произошло.

- Да, Ампаро утверждает, что обладает подобными способностями. Ангелы говорят с ней. У нее бывают видения. Она видела вас, человека на золотом коне.

- Я не стал бы так уверенно делать подобный вывод, - сказал он. - Никак не хочу быть связанным пророчеством. Во всяком случае, пока.

Она кивнула.

- Вы правы, разумеется. Человек, которого она видела в стекле, был покрыт иероглифами.

Тангейзер отшатнулся, словно его ударили в грудь.

- Хотел бы я посмотреть на этот удивительный магический кристалл.

- Вы повергаете меня в недоумение, сударь, - сказала она. - Мне дали понять, что вы не особенно верите в Бога.

- В наши благословенные времена подобное утверждение может стоить человеку жизни.

- Я только хотела сказать, что меня удивляет ваша готовность поверить в видения Ампаро.

- Шарлатанов множество, но Ампаро совершенно бесхитростна. Хотя - чистое сердце не может служить защитой, когда речь идет об инквизиции. На самом деле подобная душевная чистота скорее проклятие. Я знал одного человека, обладающего подобным даром, и он заплатил за него. - Тангейзер на миг опустил глаза, словно воспоминание было мрачным. - Но ведь все мы затеряны во вселенной, которая бесконечно больше, чем нам дано познать. Или хотя бы представить.

Он посмотрел на Карлу.

- Мой друг Петрус Грубениус верил, что даже солнце - лишь горстка космической пыли, ничтожная в сравнении с окружающим ее пространством. То, что видно, то, что познано, ничтожно по сравнению с тем, что неизвестно, а большинство представлений о Боге основано на нашем невежестве. Ведь для того, чтобы существовали звезды и созвездия и чтобы они влияли на нашу жизнь, да и для ангелов добра и зла, царств и тайных сил, лежащих за пределами нашей досягаемости и выше наших мечтаний, не требуется какого-либо правящего божества. И даже нет нужды в идее творения, хотя это может показаться парадоксальным: но если у вечности нет конца, то, возможно, у нее нет и начала. То, что некий поток существует, - очевидно, потому что есть мы, гонимые, словно обломки корабля, по бурному морю. То, что в этом потоке имеется бесчисленное множество незаметных течений, тоже очевидно. Даже в слепом хаосе имеется смысл. А судьба - сеть, нити которой мы обнаруживаем, только когда попадаем в нее. Но религия, намеренно или нет, толкает легионы глупцов на то, чтобы называть друг друга дьяволами, отрицая внутреннюю сущность вещей. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его. Бог послал Своего единственного рожденного сына на смерть на кресте. Я молился и в мечети, и у алтаря, потому что мне приказывали так делать, и я подчинялся. Но я не услышал голоса Бога ни там, ни там и не ощутил Его милосердия. А в конце я слышал лишь истошные вопли тех, кто сжигал книги, и вой невыносимого ужаса.

Карла пристально смотрела на него. Она чувствовала себя еще более неуверенно, чем прежде. Но она поняла, что знает вещи, которые неведомы ему.

- Мне не хватает знаний, чтобы спорить с вами, - произнесла она, - но я точно знаю, вину за жестокость людей нельзя возлагать на Господа.

- Это утешает: я вспомню об этом на собственной казни.

- Милосердие Господне - это дар.

Она произнесла эти слова с такой убежденностью, что он замолк. И кивнул в знак уважения.

- Значит, я сделал недостаточно, чтобы снискать его, - произнес он. - Меня учили, что лучший способ достичь этого - бесконечное покаяние, которое так высоко ценит Римская церковь.

- Милосердие Божье нельзя завоевать. Оно может быть только лишь принято, и вами точно так же, как и любым другим, если вы откроете свое сердце. Если вы раскроете свое сердце любви нашего Господа Иисуса Христа.

- Без сомнений. - Он улыбнулся, от его улыбки на нее повеяло снисходительностью. - Но оставим эту тему на какой-нибудь другой раз и вернемся к нашему делу. Кто отец мальчика?

Она заколебалась.

- Монах.

- Вот как. Расскажите подробнее.

- Мне было пятнадцать лет, я была единственной дочерью своего отца. Моя беременность стала ужасным позором для семьи и, как мне сказали, ускорила смерть моей дорогой матери.

Тангейзер фыркнул, словно сочтя последнее утверждение явной выдумкой.

- Как бы то ни было, мой отец забрал ребенка, как только он родился. Я больше ни разу не видела сына и ничего не знаю о его судьбе.

- Довольно обычная история, - заметил Тангейзер.

Карла вздрогнула.

Он пожал плечами.

- Любой может оказаться в плену у страсти. Отцы на Сицилии ревностно опекают целомудрие дочерей. А когда дело доходит до того, чтобы отречься от плода сладострастия, - у священников здесь огромное преимущество перед остальными. Доки Мессины кишат такими подкидышами, участь которых обычно печальна. - Он сжал руку в кулак, подбадривая ее. - Но если ваш мальчик выжил, он будет сильным. Вы хотя бы представляете, куда его могли поместить?

- Подкидышей обычно относят в госпиталь «Сакра Инфермерия» в Эль-Борго, там им находят кормилиц. Когда они немного подрастут, мальчиков отправляют в camerata, сиротский приют, где они остаются до трех лет, а затем, если находится подходящая семья, их отдают на воспитание.

- Двенадцать лет, - задумчиво протянул он. - Долго же вы ждали, прежде чем пуститься на поиски своего ребенка.

- Как я уже сказала вам, я труслива.

Его рот исказила нетерпеливая гримаса.

- Та маска, которую вы надеваете, маска человека, лишенного храбрости, фальшива насквозь. Ваши поступки не соответствуют ей. Она вам не идет, и с ней вы не завоюете моей симпатии. Правда же, напротив, может помочь.

- Меня признали недостойной той прекрасной партии, которую готовил мне отец, - начала Карла.

- Ну, существуют же способы помочь такому горю, - сказал Тангейзер. - Засохшая кровь голубя или зайца, например, если потом ее увлажнить…

- Сударь, у меня вообще не было права распоряжаться собственной девственностью. Мдина - это не Париж, внебрачные связи там не приняты. Гнет, под которым я жила, был очень тяжел. Мои родители были против меня, и единственное утешение я находила в Боге, которого вы так запросто отвергаете. Повторяю, мне было пятнадцать лет. Мой брачный контракт с человеком, даже имени которого я не знала, к тому времени, когда родился ребенок, уже был составлен. Когда у меня забрали сына, я впала в глубокую меланхолию, и в таком состоянии меня погрузили на корабль, идущий в Аквитанию. Я не хочу вашей жалости. Больше всего мне необходим ваш опыт.

Она прервалась, чтобы сдержать клокочущий в груди гнев. Он ничего не говорил.

- Испанская корона, - продолжала она, - позволяет наследовать титул по женской линии, и вся моя ценность заключалась теперь в этом самом титуле. Мне повезло. Муж, которого подыскал брачный агент, оказался богатым престарелым вдовцом, он хотел чем-то подкрепить свое ходатайство на соискание титула, при этом он был так измучен водянкой, что хотеть меня не мог вовсе. Действительно, он умер через два года после заключения нашего союза. Однако же искомый патент был куплен у короля Франции до его смерти, и мой пасынок, который старше меня, сейчас именуется графом де Ла Пенотье. Я же по счастливом завершении контракта унаследовала состояние и доход достаточный, чтобы прожить безбедно до конца своих дней. Так что, как видите, сударь, я дочь того сословия, которое слишком цивилизовано, чтобы прибегать к помощи голубиной крови.

Горечь в ее голосе не укрылась от Тангейзера. Он склонил голову.

- Признаю себя достойным наказания и прошу прощения, - произнес он.

Карле в этот момент не нужны были его извинения.

- В свое оправдание, - сказал он, - позвольте мне сообщить, что еще в детстве я попал в мир, из которого женщины были исключены совершенно. В сообщество мужчин, которые едва ли подозревали о существовании женщин. Мужчины же, которые знали женщин, которые желали их, мечтали о них, имели право любить их, были слабыми. Янычары были сильными. И только когда я покинул их очаг, отказался от всех их верований и нарушил все обеты, оказавшись в Венеции, только тогда я снова обнаружил, что в мире существуют женщины. И из-за пробелов в познаниях женщины так и остаются для меня самой большой загадкой, так что до сих пор я время от времени, совершенно невольно без всякого умысла задеваю их чувства.

Ни один мужчина никогда не говорил с ней так откровенно. В его намерения явно не входило завоевать ее, но он это сделал. Из вежливости она произнесла:

- Никакие чувства не задеты, а если вам требуется мое прощение, я даю его. - Но она чувствовала, что такой малости ему не хватит, чтобы простить самого себя. Она добавила: - Почему вы рассказываете мне об этом?

- Я никогда не знал женщин так, как знают их другие мужчины. Именно по этой причине я выслушиваю вашу историю так, как не смог бы ни один другой мужчина.

Она смотрела на него, не находя, что ответить.

- Вы никогда не держали своего ребенка на руках, - сказал он. - Вы никогда не давали ему грудь. Вы никогда не протягивали ему руку, помогая преодолеть страх.

Она внезапно схватила ртом воздух, будто бы ее ударили, и отвернулась.

- Ребенку было отказано во всем, в чем нуждается ребенок, точно так же, как вам было отказано в том, в чем нуждается любая мать. У вас не было сил предотвратить это подлое преступление, но вина за него лежит не на тех, на ком должна лежать, не на тех, кто его совершил, она вечно с вами, могильным камнем давит вам на грудь. Иногда вы просыпаетесь среди ночи и не можете вдохнуть. Видите лицо своего ребенка во сне, и сердце ваше рвется на части. Его крик отдается эхом в пустоте, которую ничто на свете не может заполнить. И со временем осознание собственной невиновности начинает терзать вашу совесть с большей жестокостью, чем любое зло, какое вы когда-либо совершили.

Она повернулась к нему. Взгляд его был пронзителен, но лишен злости.

- Да, я выслушал вашу историю, - сказал он. - Я понимаю ее. И лучше, чем вы может себе представить.

Карла почувствовала, что ее душат слезы. Она сглотнула.

- Как вы можете говорить о подобных вещах с такой язвительностью?

- Не обращайте внимания, - сказал он. - Лучше я еще раз спрошу вас, поскольку вы мне не ответили: почему вы решили искать ребенка только сейчас?

Она взяла себя в руки, зажала в кулак чувства и откашлялась.

- Приблизительно три месяца назад шевалье Адриен де ла Ривьер останавливался в моем доме на ночлег - он направлялся в Марсель, где надеялся сесть на корабль, идущий на Мальту. Он знал о моем происхождении и был уверен в теплом приеме. Когда я узнала, что остров, скорее всего, будет сдан туркам, я поняла, что обязана отыскать своего потерянного сына. Не важно, чего это будет мне стоить, не важно, какой срок отмеряет нам Господь, чтобы быть вместе.

Тангейзер никак не дал понять, будто находит это нелогичным. Он кивнул, чтобы она продолжала.

- Я сказала себе, что это абсурд. Но той же ночью у меня было видение. Я видела Ее рядом со своей кроватью так же ясно, как вижу сейчас вас, Матерь Божью с младенцем Иисусом на руках. И в этот миг я почувствовала огромное успокоение. Я поняла, что отправиться на поиски сына - вовсе не нелепая причуда. Это воля Господня. Если я не допущу в свою жизнь хотя бы этой искорки правды, то так и буду до конца своих дней жить во лжи. Скажу вам, капитан Тангейзер, моя жизнь была сплошной ложью с того дня, когда я позволила им отнять моего мальчика и не сделала ничего, чтобы остановить их.

Слезы застилали ей глаза. Она испугалась, что он примет их за слезы жалости к самой себе, когда на самом деле это были слезы ненависти. Она утерла их. Тангейзер задумчиво смотрел на нее.

- Так вот, - сказала она, - я рассказала вам все. Теперь ответьте мне, возьметесь ли вы за мое дело и какова будет цена. Какой бы она ни была, я заплачу.

- Монах, отец вашего ребенка… - произнес Тангейзер. - Кто он такой?

- Неужели моя история все еще недостаточно скандальна, чтобы вы могли поделиться ею в своей таверне?

Тангейзер засмеялся, так же непринужденно и звучно, как прежде, и ее вдруг охватило внезапное желание ударить его.

- Чтобы позабавить собирающийся там сброд, потребуется куда более пикантная история, - сказал он. - Нет, я задаю этот вопрос не из пустого любопытства. Может быть, внебрачные связи у вас и не приняты, однако же на Мальте живет немало рыцарских бастардов. Если ваш любовник, я говорю в самом лучшем смысле этого слова, был госпитальером и если сейчас он среди тех, кто собрался защищать остров, лучше бы мне об этом знать.

- Он был не рыцарь, а монах, из другого монашеского ордена. Он бежал с Мальты без предупреждения, раньше, чем я сама узнала о том, что жду ребенка… - Она прервалась, чтобы подавить еще один сильный приступ гнева. - С тех пор я ничего не слышала об этом человеке.

- Он разбил вам сердце, - заметил Тангейзер.

Карла выжидала до тех пор, пока не уверилась, что голос ее не будет дрожать.

- Мне потребовалось много лет, чтобы забыть его лицо. Я забыла бы и его имя, если бы могла. Но если вы попросите меня, я назову вам его.

Он отмел ее предложение взмахом руки.

- В вас говорит гнев и боль незалеченных ран, - сказал он. - Но если он не байлиф ^[57] одного из лангов или какой-нибудь другой высокопоставленный рыцарь, его имя меня совершенно не интересует. Забудьте его раз и навсегда.

Он поднялся со скамьи и прошелся между рядами роз. Затем остановился и повернулся к ней.

- Итак, ближайшая задача, если я все правильно понял, состоит в том, чтобы отправиться на Мальту, минуя турецкую блокаду, отыскать двенадцатилетнего мальчика, чье имя и внешность нам неизвестны, а затем с его молчаливого согласия, которого, кстати, может быть, он и не даст, вернуться с ним на Сицилию, не попав при этом на виселицу как дезертир или как шпион Великого турка.

Она смотрела на него, не в силах заговорить. Ее оцепенение привело его в недоумение.

- Разве я понял что-то неверно? - спросил он.

- Все верно. Просто мои надежды не простирались так далеко.

- Что это значит?

- Вы привезете моего мальчика обратно на Сицилию?

Он развел руками.

- А есть какое-то другое место, куда его надо привезти?

- Я никогда не загадывала в своих мечтах дальше того, как найду его и объявлю ему, что это я его мать. - Карла чувствовала, как сжимается горло. Она сглотнула. - Поездка на Мальту и миг встречи, может быть, с Божьего благословения, момент прощения, - вот все, что я осмеливалась себе вообразить.

- Все это, конечно, поможет вам искупить свой грех и успокоить свою совесть. Может быть, это даже принесет вам утешение и радость. Но все это не спасет вас и вашего сына от турецкой стали. То, что в этом возрасте он будет участвовать в сражениях, очевидно. Мальтийцы составляют основу гарнизона Ла Валлетта. На них придется основная тяжесть удара. И наибольшее число потерь.

Карле стало не по себе.

- Вы считаете, что в этой войне нет никакой надежды?

- Я бы так не сказал, хотя это отличное место для всякого храбреца, желающего с честью сложить голову. Но, должен заметить, если на турок ставят пятеро, на рыцарей Религии только один. Да и не важно, кто из них выиграет или проиграет: и победители, и побежденные заплатят за все большой кровью. Если вы не собираетесь совершить свое путешествие только ради того, чтобы посмотреть, как мальчик погибнет, нам придется похитить его.

- Похитить? - Его слова привели ее в ужас. - Разве это возможно?

Он снова сел на скамейку рядом с ней.

- Я провозил контрабандой грузы и покрупнее, и в более суровых условиях. Но для начала мы должны его найти.

- Я узнаю его, когда увижу, поверьте мне, - сказала она.

- Разумеется, - подтвердил он, явно не разделяя ее уверенности. - Но едва ли мы сможем просить Ла Валлетта, чтобы он отозвал из рядов защитников всех детей, чтобы вы смогли выбрать.

И так же быстро, как ее сердце воспарило, оно рухнуло в пропасть. Она проделала весь этот путь, веря в сказку, настолько поглощенная преодолением трудностей большого мира, что просто ни разу не задумалась о самых простых практических вещах. Она была глупа. Но Тангейзер глуп не был, сейчас это проявилось явственнее, чем когда-либо.

- Римская церковь надежно пустила корни среди мальтийцев, - произнес он. - Мальчика должны были крестить, законнорожденный он или нет, а его имя должным образом занести в метрическую книгу прихода. Если ваши сведения о приюте верны, в таком случае соответствующая запись должна сохраниться в книгах «Сакра Инфермерии».

- Но, как вы уже заметили раньше, мы не знаем его имени.

Усилие, какое он сделал над собой, чтобы ничего не сказать вслух, заставило ее еще явственнее ощутить собственную глупость.

- Это верно. Но вы должны хотя бы помнить дату его рождения.

- Последний день октября, тысяча пятьсот пятьдесят второй год.

Как и возраст мальчика, дата его рождения, кажется, что-то значила для него.

- Канун Дня всех святых, ^[58] - сказал он. - Солнце в знаке Скорпиона. - Он покачал головой. - Какие странные пути, госпожа графиня. Воистину странные пути привели нас в этот сад над морем.

Он не стал ничего объяснять; прежде чем она успела спросить, что он имеет в виду, Тангейзер сжал руку в кулак:

- Ну почему вы не обратились ко мне раньше? Вы же пробыли здесь шесть недель? Мы могли бы съездить туда и вернуться обратно, не рискуя ничем, разве что утонуть во время пути.

Возмущение стиснуло ей горло.

- Но до сегодняшнего утра я понятия не имела о вашем существовании!

Подозрение промелькнуло на его лице.

- И кто же поставил вас в известность?

- Фра Оливер Старки из Английского ланга.

Она видела, как гнев вспыхнул в его глазах синим светом из самого сердца пламени, и она испугалась, что он оставит ее. Почему имя Старки вызвало у него такую реакцию, она не знала.

- Брат Старки очень высоко отзывался о ваших талантах.

- В этом я не сомневаюсь.

- В его письме…

- В письме?

- В его письме говорилось, что вы человек замечательных способностей, который не боится ничего и относится с презрением к любым законам, моральным, юридическим, религиозным. - Почему это должно было ему польстить, она не знала, но верила, что польстит. - Еще он сказал, что вы прежде всего человек слова.

- Этот англичанин гораздо искушеннее, чем я думал.

В итоге она почувствовала, что должна сообщить о чем-то полезном.

- Фра Старки сказал, что может на «Куронне» довезти нас до места.

Эти слова нисколько не улучшили его настроения.

- В этом я не сомневаюсь.

- «Куронн» отходит с полуночным приливом.

- Он уйдет без нас.

Он отмел прочь гнев и улыбнулся.

- У войны длинные руки, она сжимает своими пальцами мне глотку, но я все равно от нее ускользну.

- Но разве «Куронн» не самый надежный способ попасть на остров?

- Возможно. Только сделку с дьяволом лучше отложить до более безнадежных времен.

Он помедлил, словно на краю лестницы, с которой высоко падать. Затем кивнул.

- Доверьте все приготовления мне и забудьте о брате Старки. Я появлюсь самое позднее через два дня.

Ей потребовалось время, чтобы понять: произнося эти слова, он соглашается на ее просьбу. Она хотела заговорить, но не смогла найти слов. Тангейзер поднялся со скамейки и поклонился с исключительной галантностью. Он указал на дом.

- А сейчас, если это возможно, я хотел бы взглянуть на магический кристалл девушки. На ее волшебное стекло.

Карла встала.

- Мы еще не поговорили об оплате.

Он колебался, словно бы уже назначил цену, но она казалась ему чрезмерно высокой.

- Если я доставлю вас и вашего сына с Мальты живыми и невредимыми, я попрошу вас выйти за меня замуж, - сказал он.

Карла застыла. Ей показалось, она неправильно поняла его.

- Замуж?

Он казался сконфуженным.

- Обвенчаться. Заключить таинство брака. Стать моей женой и так далее.

Какой- то миг все в ней дрожало. Спящие импульсы зашевелились где-то глубоко в животе. Ее покачнуло, как от внезапно пришедшего опьянения. Она почувствовала, как его рука легла ей на плечо. Посмотрела на него. Его глаза были такими ясными, что в них невозможно было прочесть что-либо. Она не знала, что отражается у нее на лице, но он воспринял это как некую разновидность страха.

- Подобная просьба - конечно же, верх нахальства, - сказал он. - Однако мною движет не порочность и тем более не алчность. Даже слабый аромат благородного происхождения, который придаст мне подобный союз, окажется неоценим для моих дел. Цена, которую я запросил, высока. Учитывая разницу в нашем общественном положении, даже возмутительна. Но и риск, которому я подвергну себя по вашей просьбе, тоже немалый. Разумеется, мы сможем заключить контракт, у меня не будет прав на ваше состояние и на ваши доходы, на которые я и не покушаюсь. Более того, даю вам слово чести, что я ни в коем случае не воспользуюсь без спросу теми правами, которые получу в результате нашего соглашения.

Радость от собственной наивной фантазии испарилась. Это деловое соглашение, ничего больше. Они так же далеки друг от друга по характеру, и по положению тоже, как только могут быть далеки два человека. У нее нет права думать о нем плохо. К тому же она никогда не ставила мужчин особенно высоко. В обмен на то, что он обещает, цена совсем невелика. Но все равно что-то внутри ее, то, что начало возрождаться к жизни в этот последний час, увяло. Она старалась, чтобы голос ее звучал твердо, и слышала, что он звучит холодно.

- Вы неправильно понимаете суть благородного звания, - произнесла она. - Женитьба сама по себе дает только видимость обладания титулом, не больше.

- Но я смогу на законных основаниях называться графом, требовать, чтобы ко мне обращались «ваша светлость» или «мой господин» и выказывали прочие знаки почтения?

- Вне всякого сомнения.

- Тогда видимость тоже кое-чего стоит. Не важно, пусть будет одна лишь видимость, меня это вполне устроит.

- Отлично, - сказала она. - Мой титул один раз уже продавали. По крайней мере, на этот раз я сделаю это по собственному желанию.

- Значит, мы заключили сделку?

- Нужно позвать адвоката, чтобы подписать контракт?

- Пока что будет довольно простого рукопожатия.

Он протянул руку. Рука была большая и грубая, с мозолями от меча на ладони. Она в ответ протянула свою руку, но он попятился.

- Могу я сделать небольшое дополнение к нашему соглашению? - Его глаза хитро поблескивали.

Обаяние, которое умел источать этот человек, просто приводило в бешенство.

- Вы можете попробовать, - ответила она.

- Когда мы вернемся, вы снова сыграете мне на вашей виоле да гамба.

Волна смятенных чувств нахлынула на нее.

- Зачем вы делаете это со мной?

- Потому что я считаю, что сделка справедлива и будет в высшей степени полезна для моих торговых дел.

- Вы можете не верить в мою интуицию, - сказала она, - но я чувствую, что за вашим согласием кроются какие-то более глубокие мотивы, чем просто забота о коммерческом предприятии.

Тангейзер рассматривал ее, как показалось, несколько минут, хотя, наверное, это были всего лишь секунды. Он вроде бы подсчитывал, какую часть себя может показать ей, а она чувствовала, что в самом потаенном уголке его личности лежит горе, глубокое, вечное, как и ее собственное. Может быть, даже более глубокое. Если бы он заключил ее в объятия, она не стала бы возражать.

- Однажды я видел мать, которая сражалась, защищая своего ребенка, - сказал Тангейзер.

- И это все?

- Та мать потерпела поражение, - добавил он.

Карла ждала. Но Тангейзер больше не сказал ничего.

Он улыбнулся, обнажив неровные зубы. Протянул руку. Карла протянула свою, он пожал ей руку, и внезапная дрожь пробежала по ее коже.

Как жаль, подумала она, что они не скрепили сделку поцелуем.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Дорога на Мессину - «Оракул»

Тангейзер ехал через холмы, окрашенные закатным солнцем в золотые и фиолетовые тона. Женщины с виллы Салиба загнали его, как гончие загоняют оленя, однако он был им благодарен.

Ампаро была просто находкой. Ее сексуальность, о которой она, кажется, не подозревала, не давала покоя его голове и некоторым другим частям тела. Ее магический кристалл оказался настоящим чудом. Большинство таких волшебных стекол были шарами из чистого хрусталя. У Грубениуса имелось зеркало из полированного обсидиана. У Ампаро же была какая-то хитрая оптическая штуковина, явно сконструированная совсем недавно, но она с гениальностью гадателя, который сам прокладывает дорогу к знаниям, нашла ей применение более возвышенное. Это была медная трубка с глазком наверху, внизу же размещались два тонких тройных колесика со спицами, тоже из меди, которые вращались вокруг шпинделя, в одной плоскости, но независимо друг от друга. Между спицами каждого колеса были вставлены замысловатые пластины из кусочков цветного стекла. Внутри полой трубки были закреплены две тонкие зеркальные полоски, расположенные под углом в тридцать градусов друг к другу.

На первый взгляд колесики казались темными, но в солнечном свете или в свете свечи оказывалось, что они разноцветные, и, если раскрутить их пальцем, разные цвета, вращаясь, создавали удивительные комбинации, ошеломительные для глаза. Небольшой поворот любого из колесиков менял окончательный цвет. Тангейзер считал, что с изменением скорости их вращения, а также скорости их вращения относительно друг друга само время расчленяется на бесконечно малые частицы. Более того, общий характер видения зависел от источника освещения: чем ближе к пламени свечи, тем ослепительнее краски. Дым от свечи, яркость солнечного света, плотность воздуха в данный момент - все эти составляющие, меняясь сами, меняли картину изменяющегося мира. И когда колеса останавливались и рукой случая слагалось определенное сочетание цветов, на миг возникал кусочек, вырванный из полотна вечности. Короче говоря, внутри этого «магического кристалла» была заключена модель космоса, уменьшенная копия могучего потока, самой судьбы.

Иногда Ампаро не видела ничего, кроме прекрасных красок, иногда же удивительно ясные образы заполняли ее разум. Иногда она слышала голоса ангелов. Никому не дано знать будущее, Ампаро и не претендовала на это. Среди бесконечного ряда вещей однажды могут промелькнуть и те вещи, которые непременно произойдут. Лишь вероятность она высматривала в этом водовороте. То, что лежало, дожидаясь, в плавильном тигле того, чего еще не было. Именно это, как ему казалось, Ампаро, пусть и инстинктивно, улавливала.

Пока он доехал до северных ворот, спустилась ночь. Ему навстречу, громыхая по дороге, катилась в последнем свете сумерек двухколесная повозка. Возница был в шлеме и нагруднике, под его сиденьем поблескивало дуло мушкета. Когда экипаж проезжал мимо Тангейзера, молодой человек с крысиной физиономией поглядел на него из-под шляпы священника. Тангейзер тут же выбросил его из головы. Он миновал стражника в воротах, проехал через весь город. Последняя суматоха, обозначающая завершение дня, уже улеглась, улицы быстро опустели. Он ехал вдоль берега к «Оракулу».

Этим вечером он как следует напьется и утолит свою похоть с Даной. Наверное, подумал он, подобное поведение не слишком галантно, ведь это Ампаро и леди Карла воспламеняют его воображение. Но такова жизнь. Ему было интересно, как каждая из них будет вести себя на пике любви. Неистовство, с каким Карла терзала свою виолу, до сих пор не отпускало его. Кроме того, она явно обладала светлым разумом и таким эротизмом, какого он до сих пор не встречал. Он представил, как освобождает ее от алого шелкового платья, хотя и сомневался, что она согласится на такого, как он. Ее единственный романтический опыт закончился наказанием и позором, изгнанием и лишением всего, что она любила. Титул обрекал ее на неволю. Но все равно ему пришлось поерзать в седле, чтобы освободить место для члена.

На воде было темно, если не считать желтых лужиц света от корабельных фонарей. Только что взошедшая над морем луна еще вчера была полной. В сотне ярдов стоял «Оракул», а у его дверей собралась толпа любопытных. Тангейзер остановился. Позади толпы он заметил поблескивающую в свете факелов пару стальных шлемов. Шлемы принадлежали вооруженным людям. Городским стражникам. Толпы обычно собирались поглазеть на несчастье. В таверне убийство? Хотя до сих пор ничего такого не случалось, спасибо Борсу, но это было вполне возможно.

Затем Тангейзер услышал крик боли.

Он был заглушен стенами и расстоянием, но различался достаточно явственно. Страх сжал его внутренности. На верхнем рубеже боли, о каком объявлял заглушенный крик, голоса большинства людей звучат одинаково.

Но Тангейзер знал, что это кричит Сабато Сви.

Он спешился и повел Бурака в проход между свечной фабрикой и канатным двором. За рядом построек, выходящих на доки, тянулся лабиринт лавок, телег, складов и конюшен - все это в полном беспорядке располагалось в кривых переулках, немного шире разворота его плеч. Он пробирался в темноте, прорезанной полосами лунного света. Бурак тихо ступал вслед за ним. Когда Тангейзер подошел к задней стене своего склада, он услышал еще один крик, на этот раз более пронзительный: в нем звучали ужас и отчаяние.

Сабато Сви пытали.

Бурак понимал, что хозяин расстроен, и сочувственно раздувал ноздри. Тангейзер кашлянул, проталкивая застрявший в горле комок. Он привязал Бурака к железному крюку в стене и ободряюще похлопал его. Раскатал голенища высоких кожаных сапог, чтобы защитить бедра и пах, и достал меч. Он сделал шаг к складу, крыша которого вырисовывалась черным прямоугольником на фоне звездного неба. Тангейзер застыл, подчиняясь одному лишь природному инстинкту. До него не донеслось ни звука. Но сквозь вонь переулка пробивался запах пота и кожи, которые принадлежали не ему. Вздохнула лошадь. Он закрылся ладонью от звездного света и уставился в темноту. Контур огромного человека виднелся там, на более светлом фоне стены. Тангейзер сделал еще шаг вперед. Запах был явственный. Он окликнул шепотом:

- Борс!

Контур шагнул в сторону, по-крабьи, бочком, и кинулся к нему. В двух шагах от Тангейзера возник арбалет, нацеленный ему в грудь. Тангейзер застыл, готовый ударить, если только его догадка окажется неверной. Появилось лицо Борса. Он прижал арбалет к бедру, направив стрелу в небо. Лицо его в сером свете было мрачно. Он понизил голос, но не смог унять прорывающуюся в нем дрожь.

- Городская стража. Двое снаружи, четверо внутри. В кирасах и шлемах. Две аркебузы и пистолет в помещении.

- Мы их знаем?

Борс покачал головой.

- Они не из нашей части города. Их привел тощий инквизитор с «Куронна».

Тангейзеру показалось, что до него донеслось позвякивание колес, заставляющих Вселенную вращаться. Это один из тех моментов, когда человек видит: вся конструкция его честолюбивых замыслов обнажилась и оказывается, что это бордель, выстроенный на песке; один из моментов, когда стрелка компаса ломается, все часы внезапно застывают и два будущих - воображаемое и то, что сейчас разверзлось под ногами, - раз и навсегда расходятся в разные стороны.

- Чего им нужно? - спросил Тангейзер.

- Я вылез из погреба уже под конец. Они искали тебя.

- А Сабато?

- Он начал спорить с ними, отпустил на их счет какую-то шуточку, и они сбили его с ног. Юный Гаспаро воспринял это близко к сердцу. - Рот Борса дернулся. - Они застрелили его на месте.

Тангейзер ощутил, как что-то впивается ему в щеку изнутри. Это оказались его собственные зубы.

- Я стоял, опустив голову, - сказал Борс. - Когда полиция начала выгонять всех из таверны, я смешался с толпой. Никто меня не выдал.

- А Дана? Девочки?

- Я оставил их в полной безопасности у Вито Куорво, а потом вернулся.

Еще один пронзительный крик донесся до них. Борс поморщился.

- Где теперь эти сволочи? - спросил Тангейзер.

- Они обыскали здание, а потом собрались в таверне. Сзади вход свободный.

- Инквизитор один из четырех?

Борс кивнул.

- Внутри трое полицейских, один из них капитан. Нужно быть осторожнее, чтобы не всполошить тех двоих, которые остались снаружи.

- Ну, пару криков они отнесут на счет несчастного Сабато. Нельзя допустить ружейной стрельбы. - Тангейзер указал на арбалет. - Рука тверда?

- Тверда как скала!

Борс положил арбалет на сгиб локтя и выудил из куртки огарок свечи длиной в три дюйма. Отцепил от пояса небольшую железную плошку, открыл крышку с отверстиями для притока воздуха. Внутри светился горячий уголек.

- Инквизитор и пять стражников, - размышлял вслух Тангейзер. - Нас, видно, считают за таких злостных преступников, что хуже и не бывает.

Лицо Борса и так было серым от осознания этого факта.

- Если мы сейчас сбежим с тобой вдвоем, - сказал Тангейзер, - сомневаюсь, что они станут гоняться за нами по всем проливам.

- Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду рисковать своей грязной шеей ради спасения какого-то жида, я рассмеялся бы ему в лицо. - Борс выдавил улыбку. - В любом случае, я тебе не верю.

Тангейзер хлопнул его по спине. Борс зажег свой огарок от уголька в плошке. И в свете этой свечи они проскользнули в «Оракул».

* * *

Тьма внутри таверны стояла кромешная, без свечи они бы опрокинули что-нибудь. Тангейзер пробирался через остатки товаров, пока не нашел связку метательных копий, насаженных на древки. Он перерезал веревку, которой они были увязаны, убрал меч в ножны, взял три тонких копья: пятифутовые ясеневые древки с острыми наконечниками. Проверил их на сбалансированность. С небольшого расстояния их удар смертелен, как выстрел мушкета, и при этом совершенно беззвучен.

Они пробрались из задней части склада в часть, занятую таверной. Из дверного проема, лишенного двери, на пол хлынул свет лампы. Вместе с ним полилась взволнованная тирада, голос экстатически звенел от ненависти. Тангейзер услышал слово «еврей», выкрикнутое так, словно оно само по себе оскорбление, которому нет равных. Сабато разразился проклятием, которое перешло в крик агонии. Потом его голос что-то заглушило, и вместо него послышался придушенный утробный хрип. В животе у Тангейзера все сжалось, ноги так ослабли, что он начал опасаться, как бы они его не подвели. Он ощутил, как к горлу подкатывает тошнота, чего не было уже давно. Он напомнил себе, что это вполне естественно, начал дышать глубоко и ровно, и тошнота прошла. Борс задул свечу и взял наизготовку свой арбалет. Тангейзер подкрался к дверному проему и заглянул внутрь.

Он увидел двух стражников и их капитана, экипированных, как описал Борс. Капитан, пухлый как куропатка, стоял, упершись руками в бока, и глядел в альков. Из алькова доносились стоны Сабато. Тангейзер не видел ни Сабато, ни священника. Из двух стражников один стоял между пустыми столами на козлах, на полпути к входной двери. Его аркебуза висела за плечом, в руках он держал дымящий запальный фитиль. Второй сидел на скамье, зажав коленями длинное ружье, и пил из ковша. Тангейзер решил, что расстояние до первого полицейского шагов девять, а до второго не больше пяти. Он вернулся назад, жестом, с помощью большого пальца, изобразил, будто пьет, потом навел указательный палец на Борса. Борс мельком взглянул на всю сцену и вернулся. Кивнул Тангейзеру.

Из алькова доносился дрожащий голос.

- Кровь и обрезание! Сколько добрых людей ты довел до нищеты своими грязными интригами и ложью? Где твое золото, еврей? Золото, которое ты украл у нас, у тех, кто выказал тебе столько христианской доброты! У нас, тех, кто позволил тебе жить рядом с нами, словно бы ты был человек, а не шелудивый пакостный пес! Какой дьявол принес тебя в нашу страну? Не Бог создал твое вражеское отродье! А золото, жид! Золото!

Тангейзер взял метательное копье в правую руку, зажав в левой еще два. Он кивнул Борсу и сделал два быстрых шага внутрь таверны. Когда он ставил ногу на пол и рука с копьем уже проходила мимо уха, он услышал щелчок арбалетной тетивы за спиной, а следом и свист стрелы. Стражник вскрикнул, когда копье проткнуло его пониже нагрудника и вошло в кишки. Наконечник копья проткнул его насквозь, выйдя парой футов ниже, и он упал под козлы, где принялся извиваться, корчиться и стонать, как это обычно делают пронзенные копьем умирающие животные. Тангейзер взял в правую руку второе копье и повернулся к капитану, который вытаращился на него, слишком потрясенный, чтобы испугаться. Тангейзер сделал шаг. Капитан зашарил короткой рукой по поясу, но его пистолет представлял не большую угрозу, чем вылетевший в панике из его зада неприличный звук.

- Подумай о жене, - посоветовал Тангейзер. - Подумай о детях.

Капитан послушался, и остатки его боевого духа испарились. Тангейзер приставил наконечник копья к его горлу, потом развернулся и перебросил Борсу лишнее копье. Затем он вытащил пистолет из-за пояса капитана. Великолепное оружие, снабженное самым новым испанским колесцовым механизмом, - красивая вещица, выдающая тщеславие ее обладателя. Тангейзер сдул с полки порох и сунул пистолет обратно за пояс капитана. Он осмотрелся и увидел юного Гаспаро. Гаспаро лежал на спине рядом с лестницей; в его груди зияла окровавленная дыра. Мальчик был верен им и умер за них. Тангейзер подавил жуткий приступ гнева, прежде чем снова посмотреть на капитана. Кадык капитана дернулся под приставленным к нему наконечником копья, когда он попытался восстановить хотя бы тень своего прежнего авторитета:

- Мое имя…

Тангейзер ударил его по щеке тыльной стороной ладони. Тяжелое золотое кольцо распороло капитану щеку до кости.

- Оставь себе свое имя, - сказал Тангейзер. - Мне от него нет пользы.

Капитан захныкал и зажмурил глаза. Тангейзер бросил взгляд через плечо. Второй стражник валялся на козлах. Его лицо и борода блестели, как глазированные, от запекшейся крови. Стрела арбалета вошла над глазом и впилась так глубоко, что оперение наполовину ободралось об кость. А тот стражник, что стал жертвой Тангейзера, лежал, сжавшись и задыхаясь на каменных плитках пола, в ожидании приступа боли, такой чудовищной, что он больше не осмеливался ни двинуться, ни закричать, едва смел дышать. Тангейзер развернулся лицом к алькову. Священник стоял, глядя в пол, словно надеясь, что таким образом он может сделаться невидимым.

Тангейзер посмотрел на Сабато Сви.

Сабато сидел в знаменитом кресле Тангейзера. Челюсти распялены железной грушей, засунутой ему в рот. Из ее узкой части торчал ключ винтового механизма, увеличивающего размер груши, чтобы причинить жертве еще более сильную боль. Тангейзер опустил взгляд. Руки Сабато были прибиты гвоздями к подлокотникам кресла. Тангейзер поглядел в его черные глаза и увидел, что из его души успели что-то вырвать. Что-то такое, в поисках чего можно провести всю оставшуюся жизнь - и так и не найти. Пытка всегда отнимает это.

Тангейзер посмотрел на Гонзагу.

- Ты, поп, - бросил он ему, - вынь эту гадость у него изо рта.

Гонзага не посмел поднять головы.

- И если я услышу от него хотя бы вздох, - продолжал Тангейзер, - ты за это заплатишь.

Гонзага нащупал распятие на четках «священного розария», которыми была подвязана его ряса, и забормотал какую-то чепуху на латыни. От этого жеста разум Тангейзера залило волной белой ярости. Он прошел через комнату. Копье скользнуло вниз по сложенным в кольцо пальцам. Когда он подошел к Гонзаге вплотную, испуганный инквизитор наконец осмелился поднять голову.

- Сжальтесь, ваша светлость! - прохрипел он. - Сжальтесь во имя Христа!

Тангейзер ударил копьем в подъем левой ноги священника. Гонзага завопил и потянулся к древку. Тангейзер вырвал у него распятие - и черные бусины четок дождем посыпались на пол. Он заглянул в два водоворота неизбывного ужаса, в которые превратились глаза инквизитора на побелевшем лице. Поднес к ним распятие. Плюнул на крест, забрызгав слюной искаженную физиономию Гонзаги.

- Гордишься своей жестокостью, верно, святой отец? - Он швырнул распятие на пол. - Это еще пустяки. Я тринадцать лет был турком.

Он навалился всем весом и загнал наконечник копья еще глубже в ломающуюся кость стопы. В легких Гонзаги не осталось воздуха, чтобы закричать, да и сил на крик тоже не было. Его рот широко раскрылся без всякого звука. Дрожащие губы налились кровью.

Тангейзер схватил его за горло.

- Ты еще даже не начал понимать, что такое жестокость. Но сейчас ты поймешь.

Он крутанул копье, высвобождая его, и загнал во вторую стопу Гонзаги. Гонзага начал валиться на колени. Тангейзер удержал его в вертикальном положении. Древние учат, что, совершая злой поступок, человек принижает себя до уровня своего врага. Тангейзер никогда не соглашался с этой философией. Он снова загнал копье глубже и почувствовал, как боль поднимается пузырем по дыхательному горлу, сжатому его рукой. Глаза священника закатились. Показав белки, он издал булькающий звук. Внимание Тангейзера отвлек болезненный стон со стороны кресла. Он обернулся.

Он посмотрел на Сабато Сви и увидел ужас в его глазах. Он понял, что над комнатой висит завеса смертельной угрозы и он - единственный ее источник. Тангейзер выдернул копье и протащил вопящего священника через комнату. Гонзага поскользнулся на собственных кровавых следах и упал на пол к ногам капитана. Тангейзер положил копье на стол. Посмотрел на Борса.

Борс засмеялся и спросил:

- Когда же настанет моя очередь?

Тангейзер подошел к Сабато. Принялся осторожно вертеть ключ груши, пока она не сложилась до такого размера, чтобы ее можно было вынуть изо рта, не причиняя лишних страданий.

- Прости меня, - сказал Тангейзер.

Сабато подвигал челюстью и выплюнул кровь. Он был белым от потрясения и, хотя в нем не было ожесточенности, сидел такой же жесткий, как и гвозди, которыми он был приколочен к креслу. Тангейзер осмотрел гвозди. Их плоские головки торчали в двух дюймах над кистями Сабато.

- Ты не мог бы подождать еще немного, мой друг? Мы все еще в опасности.

Сабато сумел выдавить мрачную улыбку:

- Я никуда не уйду.

Тангейзер подхватил копье и подошел к пленникам. Он наклонился над Гонзагой и впихнул железную грушу между его челюстями. Загнал ее на нужное место, ударив ладонью, и почувствовал, как она ударилась о зубы.

- Встань, - велел он.

Священник в ответ только стонал и мычал.

- Встань! Встань, я сказал!

Инквизитор с трудом поднялся на свои продырявленные ноги и стоял, пошатываясь. Ноздри его раздувались, жадно втягивая воздух над железным кляпом. Тангейзер потащил его через комнату к Борсу.

- Раздень его.

Со всей грубостью, на какую он был способен, Борс начал срывать с Гонзаги рясу. Тангейзер развернулся, схватил пухлого капитана за шею, подвел его к стражнику с копьем в животе, который все еще дышал, и нагнул.

- Посмотри на него.

Наконечник копья пронзил внутренности полицейского и нашел самый естественный выход наружу - через анус. Его штаны были в пятнах экскрементов и вытекшей крови. Капитан поперхнулся. Подошвой сапога Тангейзер ударил по древку копья, загоняя его еще дюйма на четыре в кишки несчастного. Тот ответил кошмарным стоном. Капитана вывернуло прямо на его корчащегося в муках подчиненного. Борс засмеялся.

Тангейзер обвел взглядом разоренную таверну: пустые столы на козлах и скамьи, грязные лужи желтого света, качающиеся тени, кровь, застывшую на полу черными лужами, похожими на нефть. Он снова повернулся к капитану, чье жирное маленькое личико кривилось от страха в сумрачном свете. Тангейзер подтянул его к себе и заговорил ему в ухо:

- Смотри, смотри во все глаза на то, что вы натворили.

Капитан выполнил приказание с гримасой страха на лице.

- Посмотри на мертвецов, на умирающего, на весь этот кошмар. Узри хохот варвара. Нагого священника. Распятого Христа. Познай мстительность своих врагов.

Капитан втянул в плечи голову с испачканной рвотой бородой. Кончиком окровавленного копья Тангейзер поднял подбородок капитана, чтобы посмотреть ему в глаза.

- Знай, что ты в аду. И мы демоны этого ада.

Рвота пеной вылезала из ноздрей капитана, который пытался не разрыдаться. Он закрыл голову руками, словно испуганный ребенок. Тангейзер отошел на шаг назад от умирающего стражника, крутанул в воздухе копье, пробил острым наконечником череп полицейского и воткнул его прямо в мозг. Раздался хруст, и человек затих. Он убил стражника, принесшего присягу испанской короне. Его жизнь снова стала такой, а не иной. Он снова был убийцей. Да будет так. Он чувствовал сопротивление кости, когда вытаскивал копье. Тангейзер взглянул на капитана.

- Страдания или снисхождение, - произнес он. - У тебя есть выбор.

Капитан с такой отчаянной надеждой цеплялся за жизнь, что вдруг сумел заговорить.

- Господин, ваша светлость, я ваш слуга. - Он подавил рыдание. - Я жду ваших указаний.

Тангейзер показал на труп.

- Оттащи его к стене, вон туда.

Когда капитан нагнулся, занявшись делом, Тангейзер посмотрел на Борса и кивнул на залитого кровью мертвеца на козлах. Борс с грохотом приблизился, положил оружие и обеими руками взялся за тело. Он дотащил его до дверного проема, ведущего в складскую часть помещения, и утащил в темноту. Гонзага стоял, голый и дрожащий, посреди черно-белых обрывков своей рясы. Борс вернулся обратно к скамье и взял аркебузу. Больно ткнул дулом Гонзагу под ребра.

- На колени, - сказал он. - Становись на четвереньки, как пес.

Гонзага упал на руки, задыхаясь из-за груши, и Борс снова засмеялся.

Тангейзер поднял с пола вторую аркебузу. Он подул на запальный фитиль, подошел к окну, чуть приоткрыл ставень и посмотрел наружу. Два стражника и около двадцати ротозеев стояли на улице. Он указал пальцем на капитана, тот привалил тело к стене и заковылял к нему.

- Утри бороду, - велел Тангейзер.

Капитан вытер нос и подбородок рукавами.

- У тебя на улице два человека, - сказал Тангейзер. - И ты, должно быть, очень на них сердит.

Недоумение отразилось на лице капитана.

- Сердит?

- Я на них сердит. Они не сделали ничего, чтобы разогнать толпу. Это возмутительно.

- Возмутительно, да-да, - согласился капитан.

- Если ты дорожишь их жизнями, как и своей собственной, ты прикажешь им разрядить ружья, чтобы очистить улицу. Затем ты отпустишь их до утра. Скажи им, чтобы шли по домам. Если они замешкаются, ты прикажешь выпороть их.

- Выпороть как следует! - пробормотал капитан.

- Когда ты отдашь им приказ, ты захлопнешь перед ними дверь. Потому что ты очень сердит.

- Я просто в ярости! - взвизгнул капитан.

Тангейзер поглядел на Борса, который встал так, чтобы его не было видно из двери, и взял аркебузу на плечо, оставив под рукой копье. Тангейзер подтолкнул капитана вперед.

- Если ты выйдешь на улицу, - предупредил Тангейзер, - мы убьем тебя на месте.

Не успел капитан все как следует обдумать, как Тангейзер распахнул левую створку двери. Капитан, которому наконец-то дали возможность выпустить пар, причем он считал себя в этом деле мастером, обрушил все скопившиеся за мучительные минуты эмоции, облеченные в форму словесной порки, на двух стражников, остававшихся на улице. Обещание выпороть их скоро переросло в обещание многочисленных увечий и двойного повешения. Тангейзер ткнул в зад капитану копьем. На середине сентенции тот захлопнул дверь перед носом своих подчиненных. Затем посмотрел на Тангейзера, дожидаясь одобрения. Тангейзер вынул из-за пояса у капитана пистолет. Даже не спрашивая, капитан протянул ему рожок с порохом, отделанный медью, и мешочек с пулями и пыжами.

- Иди к отцу Гонзаге, - велел Тангейзер. - Встань так же, на четвереньки.

Когда капитан спешил исполнить приказ, уверенный, что снискал расположение своих мучителей, снаружи прогремели два выстрела. Тангейзер по новой зарядил пистолет и посмотрел через щелку в ставнях. Толпа разбегалась, оставив на булыжниках мостовой два стонущих тела. Третье распростертое тело оба стражника били прикладами ружей. Такова была расплата за ротозейство. Тангейзер прицепил пистолет на пояс и добавил аркебузу к коллекции Борса.

Борс кивком указал на Сабато.

- Пойду принесу гвоздодер.

Сабато встревоженно шевельнулся, и Тангейзер покачал головой.

- Давай-ка освободим его, не переломав ему рук.

Он взял лампу с козел, поспешно прошел в складскую часть помещения и отыскал ящик с инструментами. Достал мелкую ножовку и поспешил обратно. Еще раз осмотрел гвозди, торчащие из рук Сабато. Произнес:

- Я заплатил за это кресло пятнадцать золотых эскудо.

- Да тебя просто ограбили, - сказал Сабато Сви.

Тангейзер принялся пилить ножовкой, делая короткие быстрые движения.

- Значит, наша сицилийская авантюра накрылась, - заметил Сабато.

- Будут и другие дела, еще грандиознее и прибыльнее. - Шляпка первого гвоздя отвалилась. - Не двигайся. - Он принялся за второй гвоздь.

- Ну, тебе хотя бы не придется плыть в Египет с греками.

- И перец еще будет. Он же растет на деревьях. - Ножовка срезала шляпку второго гвоздя, и Тангейзер отложил ее. - Расслабь руку, - велел он. Он взял Сабато за левое запястье. Пальцы свободной руки подсунул под пальцы Сабато, завел под ладонь. - Расслабься, говорю. - Он быстро снял кисть Сабато с гвоздя.

- Готово. Теперь вторая. Расслабься.

Через мгновение Сабато был свободен. Он поднялся с кресла, осторожно пошевелил пальцами, сжал руки в кулаки, удивленный.

- Кости не задеты, - пояснил Тангейзер.

Борс сказал от окна:

- На улице пусто.

Три друга подошли к пленникам, которые стояли на четвереньках в мрачно мерцающем свете. Между расставленными ладонями священника натекла лужа слюны. Оба мужчины воняли собственными выделениями. Тангейзер взглянул на Сабато.

- Они твои, если хочешь.

Капитан подал снизу голос:

- Но, ваша светлость…

Борс пнул его сапогом в зубы.

Сабато покачал головой.

- Радости это мне не доставит.

Тангейзер указал Борсу на капитана:

- Убей его.

Борс приставил дуло аркебузы к затылку капитана и поднес фитиль. Последовала короткая пауза, которую капитан заполнил воем человека, знающего, что сейчас умрет без исповеди и отпущения грехов. Содержимое его головы вылетело из черепа в короткой вспышке пламени и размазалось по плиткам пола. Гонзага дернулся, когда ему в лицо полетели ошметки мозгов и крошки свинца. Борс положил ружье и поставил голого священника с кляпом во рту на искалеченные ноги. Он взял грушу за ключ и выдернул у Гонзаги изо рта, превращая в крошево его зубы.

- Ты только посмотри, как святой отец обделался, - с отвращением произнес Борс. Он угрожающе поднял грушу. - Надо было засунуть ее ему в задницу.

- Отец Гонзага! - позвал Тангейзер.

Гонзага, подволакивая ноги, повернулся к нему - по его голым бедрам стекала коричневая жижа - и уставился на сапоги Тангейзера. Он больше не был человеческим существом, он превратился в мешок, набитый ужасом и отчаянием.

- Настало время сделать чистосердечное признание, - произнес Тангейзер, - теперь, когда ты один, тебе нет нужды бояться своих товарищей.

Гонзага непонимающе заморгал. Борс наступил на останки капитановой головы. Гонзаге сделалось дурно, и Борс хлопнул его по выбритой макушке.

- Ты это слышал, святой отец? Без друзей и один.

- Вы учинили все это безобразие по приказу брата Людовико? - спросил Тангейзер.

Гонзага кивнул.

- Фра Людовико. Да, о да. - Он поколебался, затем выпалил: - Но распять жида приказал капитан, а не я. В этом я невиновен.

- Он говорит как адвокат, - заметил Сабато.

Борс сказал:

- Ненавижу адвокатов.

Он схватил голову Гонзаги обеими руками и сунул большие пальцы ему в ноздри с такой силой, что разорвал их. Гонзага закричал, его язык дрожал между обломками зубов. Борс отпустил его. С ближайшего стола Тангейзер взял налитый до половины кувшин вина и протянул его священнику. Тот взял его обеими руками. И замер.

- Пей, - сказал Тангейзер. Гонзага выпил. - Скажи мне, почему Людовико ополчился на нас?

Гонзага опустил кувшин. Ручейки крови текли из разорванного носа и по подбородку.

- Почему? - Он собирался с духом, чтобы ответить. - Потому… потому что…

Он дрогнул, сдался и прикрыл голову кувшином вина. Борс вырвал кувшин у него из рук. Гонзага снова шумно обделался. Он протянул руки к Тангейзеру. Его лицо было точным портретом того, кому больше нет дела до Господа, кто хочет остаться в живых любой ценой. Тангейзер подумал, как часто отец Гонзага видел за свою жизнь точно такие лица, и не ощутил к нему жалости.

- Говори свободно, - велел Тангейзер. - Не бойся нас оскорбить.

Борс подавил смешок. Но Гонзага внимал каждому слову Тангейзера.

- Ты мусульманин, - сказал он. - Еретик, анабаптист, преступник. Ты якшаешься с жидами. Ты отвергаешь святого отца. - Он указал на странные книги, лежащие стопкой на столе Тангейзера. - Запретные сочинения держишь у всех на виду.

- Этого недостаточно, чтобы Людовико приложил свою руку. Назови мне другую причину.

- Ваша светлость, Людовико больше ничего мне не сказал. - Он сверкнул глазами на Борса. - Вообще ничего. Но мне ваше поведение на пристани кажется более чем подходящей причиной.

Борс рванулся вперед.

- Дайте мне оторвать его поганый член!

Тангейзер перехватил его. Гонзага схватился руками за свой орган и задрожал.

- Мне было приказано передать дело в руки полиции.

Борс силился вырваться.

- А ты вместо этого решил прибить моего друга к креслу?

Гонзага закрыл глаза.

- Должно быть что-то еще, - сказал Тангейзер. - Расскажи мне все. Все, о чем вы говорили с ним.

Гонзага с трудом собрался с мыслями.

- Было еще одно задание. Людовико приказал отправить в ссылку одну благородную даму, в монастырь Гроба Господня в Санта-Кроче.

Хотя он уже знал ответ, Тангейзер спросил:

- Как имя этой женщины?

- Карла де Ла Пенотье с виллы Салиба.

Сабато с Борсом оба уставились на Тангейзера.

- И когда требуется выполнить это задание?

- Оно уже исполнено. Сегодня вечером.

Тангейзер вспомнил священника в экипаже у ворот.

- И кем?

- Священником, занимающимся подготовкой дел для судебного разбирательства в нашей священной конгрегации, отцом Амброзио.

- Это тип, который похож с лица на крысу?

Гонзага глупо усмехнулся.

- О да, именно так, ваша светлость.

Тангейзер взглянул на Борса, и Борс ударил священника кулаком по почкам. Гонзага упал. Тангейзер потянул его за ухо, принуждая встать на колени.

- Этой благородной даме должен быть причинен какой-либо вред?

Гонзага пытался вдохнуть.

- Нет. Людовико строго приказал совершенно противоположное.

Итак, таинственный монах, лишивший чести юную графиню и оставивший ее с ребенком, был Людовико Людовичи, и Людовико желал, чтобы произошедшее никак не запятнало его репутацию. Это была сеть со множеством сложных узелков, и Тангейзер в нее угодил. Но откуда Людовико узнал, что Карла обратилась за помощью к нему, чтобы попасть на Мальту? От Старки? По какой-то случайности, быть может. Гонзага все равно не знал ответа на этот вопрос, и Тангейзер не стал его задавать.

- Против нас были выдвинуты письменные обвинения? - спросил Тангейзер.

- Ничего не было подготовлено. Нам запретили записывать что-либо на бумаге.

Хотя бы это было хорошей вестью.

- И где Людовико сейчас?

- Он уехал навестить вице-короля де Толедо сегодня днем. Из Палермо он отправится в Рим.

- По какому делу?

- Не знаю. Может быть, по делу великого магистра Ла Валлетта. Или по своему собственному. У него всегда свои дела. Он никогда ничего мне не доверяет.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Кивнул Борсу.

- Ему больше нечего нам рассказать.

Сабато Сви отошел в сторону.

Борс вынул кинжал. Он колебался.

- Я никогда еще не убивал священника.

Гонзага забормотал на латыни:

- Deus meus, ex toto corde poenitet me omnium meorum peccatorum eaque detesto… ^[59]

Тангейзер забрал у Борса кинжал.

- Я тоже.

Он оборвал молитву Гонзаги, ударив его ножом под ключицу и перерезав идущие от сердца артерии. Во время восстания Лже-Мустафы, ^[60] когда янычары зарезали тысячи людей на улицах Адрианополя, Тангейзер обнаружил, что этот способ надежнее, чем перерезать горло. И кровь аккуратно остается внутри грудной клетки. Гонзага умер без звука. Тангейзер подождал, пока он сам упадет, и вернул Борсу кинжал.

- То же самое, что убивать обычного человека, - сказал он.

Борс вытер кинжал о бедро и убрал его в ножны.

- Что теперь?

Тангейзер задумался. Санта-Кроче находится в глубине страны, в горах к юго-западу от Этны. Дорога туда от виллы Салиба, дорога на Сиракузы, проходит западнее «Оракула», через южные ворота Мессины. Амброзио и его эскорт пока еще не добрались до виллы Салиба. Он понадеялся, что Карле хватит здравого смысла не оказывать сопротивления. А вот Ампаро? Но что толку попусту рассуждать? У него более чем достаточно времени, чтобы перехватить их на дороге на Сиракузы. Он вдруг ощутил легкую тошноту и догадался отчего.

- Я не ел с самого утра, - сказал Тангейзер. Он указал на тела. - Давайте затащим эту падаль на склад. А потом, пока я набиваю живот, можно будет поговорить.

* * *

Тангейзер напоил Бурака, обтер его мешковиной и ушел, оставив ему сумку с дробленым овсом и клевером. Когда он вернулся, Борс уже залил пол уксусом, чтобы отбить вонь. Несчастный Гаспаро лежал на козлах. Пока Борс шарил на кухне в поисках еды, Тангейзер поспешил в свою комнату и достал сундучок с медикаментами.

Когда он вернулся, Борс уже выставил на стол хлеб, сыр, вино и четверть холодного жареного лебедя. Прибавил бутылку бренди и три изящных бокала. Сабато Сви сидел, опустив голову на окровавленные руки. Плечи его содрогались. Тангейзер поставил свой лекарский сундучок на стол и откинул крышку. Он обнял одной рукой Сабато и ощутил в груди друга сдавленные рыдания. Подождал, пока они затихнут, затем произнес:

- Покажи мне свои руки.

Сабато потер лицо рукавом, судорожно вздохнул и опустил руку. Он избегал смотреть Тангейзеру в глаза. Его борода была сплошь в крови и слюне. Тангейзер достал из сундука кусок ткани и принялся вытирать ему лицо. Сабато забрал у него тряпку и начал вытираться сам.

- Должно быть, вы считаете меня недостойным называться человеком, - сказал он.

- Я слышал, как ты плевал им в лицо. Ни один человек не вел бы себя храбрее.

Но Сабато все равно не поднимал глаз. Тангейзер покосился на Борса.

- Да лично я бы обделался с самого начала, уж поверь, - заявил Борс.

Сабато посмотрел на Тангейзера. Взгляд его был затравленным.

- Я никогда еще не терял всего.

- Это ты об «Оракуле»-то? - спросил Тангейзер. - Да они просто сняли цепи с наших ног.

- Я говорю не об этом, - ответил ему Сабато.

Тангейзер кивнул.

- Я знаю. Но когда теряешь все, тебе выпадает возможность понять, насколько оно ценно.

Сабато видел, что он говорит от чистого сердца. Он согласно кивнул.

- А теперь дай мне осмотреть твои руки.

Тангейзер достал из сундука закупоренную бутылочку. Из необходимости он освоил военную медицину, а от Петруса Грубениуса ему достались некоторые целебные снадобья. Если не считать способа, которым они были получены, в ранах Сабато не было ничего особенного, они уже стянулись до небольших неровных дырочек, которые почти не кровоточили. Тангейзер промыл их ведьминым орехом и смазал испанским маслом. Он решил не накладывать на них повязку.

- Пусть солнце и воздух тебя излечат, - сказал он. - Только мочить нельзя, от воды они начнут гноиться. Если тебе нужно прикрыть руки, у меня в шкафу есть лайковые перчатки, можешь их взять. Следующие дни болеть будет сильнее, чем сейчас, но ты все равно должен шевелить пальцами, иначе разучишься ими пользоваться.

Сабато принялся сгибать пальцы. Он был бледен, его природная живость как-то померкла, хотя и не покинула его совсем. Поскольку в этот час необходима была бравада, Тангейзер сел и кивнул Борсу, который наполнил бокалы-тюльпаны бренди. Тангейзер передал один бокал Сабато.

- Эти сволочи выбили из тебя дух, - сказал он. - Но от заключенного здесь огня этот дух возродится.

Сабато посмотрел ему в глаза. Поднял свой бокал:

- Usque ad finem.

Борс с Тангейзером тоже подняли бокалы.

- До самого конца.

Они залпом выпили бренди, и Борс заново наполнил бокалы.

Сабато произнес:

- Сожжем его.

Они уставились на него.

Сабато пояснил:

- Ты говоришь об огне. Давайте сожжем «Оракул» дотла.

Тангейзер поглядел на Борса и понял, что тот тоже мысленно уже видит, как все, что они сами заработали, обращается в огненный ад, и это нисколько его не смущает.

- Потрясающе, - сказал Борс.

- Сабато Сви, - произнес Тангейзер, - ты доказал, что останешься поэтом до самого конца. - Он поднял свой бокал. - За огонь, и пошло оно все к чертям!

- За огонь!

Они выпили. Волна жаркой самоуверенности, захлестнувшая Тангейзера, была очень кстати. Он сосредоточился на еде и начал с жареной птицы. Сабато, словно не желая, чтобы за поджогом стояли лишь поэтические мотивы, решил привести более вескую причину.

- Большая часть наших наличных и кредитов размещена в Венеции. Когда мы окажемся там, мы будем вне досягаемости для испанской короны.

- Верно, - согласился Тангейзер.

- Пожаром в гавани город будет заниматься как минимум до полуночи, к тому времени нас тут уже не будет.

- Учитывая, что на складе дюжина квинталов пороха, им будет заниматься половина побережья, - заметил Борс.

Он снял с капитана три отличных кольца и примеривал их по очереди на мизинец. Ни одно не налезло. Тогда он сунул их в карман и выпил еще бренди.

- Я еду на Мальту, - сказал Тангейзер.

Сабато посмотрел на него. Борс хмыкнул и подлил себе еще бренди.

- Значит, мне придется ехать в Венецию одному, - произнес Сабато.

- Тебя ждут жена и дети, - сказал Тангейзер.

- А на Мальте - неминуемая смерть.

- Только не меня, - возразил Тангейзер. - Как и тебе, мне нечего делить с турками.

- Так значит, графиня Ла Пенотье - это она стоит за постигшим нас несчастьем, - сказал Сабато.

- Она не виновна ни в чем, кроме любви, - возразил Тангейзер. Он проигнорировал взгляды, какими была встречена эта фраза. - Инквизитор Людовико - вот кто наш гонитель, и никто другой. Он хотел лишить графиню малейшего шанса опозорить его.

- Ни в чем, кроме любви? - повторил Сабато Сви.

- Причем такой, которая придется тебе по душе. Любви к своему ребенку. К сыну.

- А как она может опозорить инквизитора?

- Я понял это только сегодня вечером, но Людовико и есть отец ребенка.

И Сабато, и Борс смотрели на него, ожидая продолжения. Он отрицательно покачал головой.

- Роковая сила, не знающая преград, переплела мой путь с путем леди Карлы. Не спрашивайте меня больше ни о чем. Достаточно сказать, что все мы останемся в прибыли от этого знакомства.

- Это как? - поинтересовался Борс.

- Когда я успешно выполню свою часть соглашения, мы с ней поженимся, и вы оба окажетесь деловыми партнерами аристократа. Графа, ни больше ни меньше.

- Графа Тангейзера? - уточнил Сабато.

- Я склоняюсь к «графу фон Тангейзеру». И я вам на полном основании заявляю, что после этого вам придется обращаться ко мне «мой господин».

- Выпьем за это, - предложил Борс и немедленно сделал это.

Тангейзер видел сомнение на лице Сабато.

- Сабато, только попробуй сказать, что такой титул не стоит целого состояния. Для всех нас.

- Если ты мертв, титул ничего не значит, будь ты хоть король, - ответил Сабато.

- Судьба немало потрудилась, чтобы разрубить тот узел, который мы так лихо связали втроем. И вот они мы, и вот разрубленный узел. Каждый должен делать то, что должен.

- Я поеду на Мальту с вами, - ответил ему Сабато.

- Вот первая глупость, которую я от тебя услышал.

Сабато нахмурился. Тангейзер придвинулся к нему.

- Сабато, ты столько лет называл меня братом, и не было имени, более сладостного моему уху. Но ты должен ехать домой, в Венецию, и дожидаться во всеоружии нашего возвращения. Я не горю желанием драться в мальтийской войне. И не смотри, что Борс ухмыляется. Мы нагоним тебя самое позднее через месяц. Димитрианос может на заре отвезти тебя в Калабрию.

Тангейзер поднялся. Мельком взглянул на Борса.

- Под полом в моей комнате ты найдешь шестьдесят с лишним фунтов иранского опиума.

Борс пришел в возбуждение.

- А почему мне раньше никто ничего не сказал?

- Если бы тебе сказали, его было бы гораздо меньше. - Тангейзер выставил на стол сундучок с медикаментами. - Это тоже возьми с собой на корабль и еще все хмельное и все сладости, какие остались. Дай Дане и девочкам по сорок эскудо…

- По сорок? - Борс редко чему-то удивлялся, но это его изумило.

- Скажи им, чтобы не задерживались в Мессине. Если Вито Куорво доставит их в Неаполь, в качестве платы получит наши телеги с волами.

- Я заберу девушек с собой в Венецию, - вызвался Сабато.

- Нет, - возразил Тангейзер. Дану огорчит его исчезновение, но обстоятельства не оставляют ему выбора. К тому же, возможно, он себе льстит. - Путешествуя один, ты не привлечешь к себе никакого внимания. А с четырьмя роскошными женщинами ты соберешь целую толпу. Девочкам придется позаботиться о себе самим, как и нам всем.

Сабато кивнул, и Тангейзер повернулся к Борсу.

- Подожди меня на «Куронне». Не позволяй Старки отходить без меня. - Тангейзер протянул руку Сабато Сви. - Пожелай мне удачи, ибо приключение зовет и я иду на его зов.

Сабато Сви встал.

- Никакая обычная дружба не сравнится с нашей.

Они обнялись. Тангейзер подавил болезненный спазм в душе. Он сделал шаг назад.

- А теперь, - сказал он, - я должен идти: до полуночного прилива мне нужно убить еще двоих.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Дорога на Сиракузы

Внутри экипажа стояла кромешная тьма, и единственными звуками, которые она различала, были скрип пружин и клацанье колес. А единственным признаком того, что напротив нее сидит священник, был запах - пота, лука и застарелой мочи, - от которого живот Карлы сводило судорогой каждый раз, когда веяло в ее сторону. Она прижималась лицом к краю ставня, закрывающего окно, благодарная хотя бы за тонкую струйку свежего воздуха и за звезды, время от времени мелькающие в небе. Когда в начале поездки она попробовала открыть ставень, священник, не говоря ни слова, опустил его обратно.

Священник не назвал ей ни своего имени, ни имени того, по чьему указанию он действует. Лишь сообщил, что она обязана отправиться на покаяние в женский монастырь Гроба Господня в Санта-Кроче. За исключением плаща, скрывающего ее алое шелковое платье, ей было запрещено брать с собой что-либо. Она не стала спорить, потому что знала - ей ничего не нужно. Сицилия была краем света. Здесь, в стороне от ее многонациональных портов, в горах более диких, чем любая местность обширной Испании, за последнюю тысячу лет почти ничего не изменилось. Месяц, год, десять лет, вся жизнь, эпоха: здесь все эти понятия имели мало значения. Мир, который наблюдал, как сменялись цивилизации одна за другой, как могущественные империи падали, подобно осенним листьям. Мир, которым правили умерщвление плоти и слепое повиновение. Она могла раствориться в этом мире, как растворялись в нем неугодные женщины до нее: волосы остригут, неприличное платье сорвут, обрекут на вечное молчание и заставят бить поклоны бесконечным иконам, выдаваемым за Бога. Она поняла к тому же, что, по существу, она уже умерла.

* * *

Ее насильственный увоз оказался на удивление лишен драматичности. Без всякого объявления вдруг вошел вооруженный человек со священником. Бертольдо почему-то не появился, Ампаро, слава богу, тоже. Только два незнакомца, один держал - что за бред, неужели они собирались ее застрелить? - дымящийся мушкет. Нет, она не нарушала никаких законов. Нет, ее не заключают под арест. Нет, она не имеет права знать, с какой целью производится данное действие и кто отдал этот приказ. Священник ничего о ней не знал. Он знал лишь то, что ему приказано заставить ее подчиняться. На все свои вопросы она получит ответы в свое время, в этом нет сомнений, но сейчас для нее же будет лучше, если она сядет в экипаж вместе со священником, не оказывая сопротивления. Священник, как она заметила, считал одно лишь ее платье очевидным поводом для ареста и тюремного заключения. В глазах же стражника она прочла молчаливую мольбу не вынуждать его обращаться с ней слишком грубо.

Если ее, вопящую, силком потащат в экипаж, это не принесет ничего хорошего. В этом случае она лишится не только свободы, но и достоинства и подвергнет опасности Ампаро. Ощущение собственной беспомощности пробудило к жизни самые страшные кошмары Карлы. Сейчас, когда она напрягала все силы, чтобы идти по жизни с высоко поднятой головой, она вдруг снова оказалась пятнадцатилетней девочкой, направляющейся к экипажу, чтобы уехать из отцовского дома навсегда. Только на этот раз ее внутренний голос требовал от нее сопротивления, он побуждал ее к борьбе. Но как бороться? И с чем? И до какого конца? И что будет с Ампаро? Когда Карлу арестовывали, Ампаро как раз вертела свое волшебное зеркало. По одежде священника было непонятно, к какому ордену он принадлежат, кому он служит, но, судя по тому, что именно ему было поручено выполнить это мрачное задание, он, должно быть, из инквизиции. Тангейзер говорил ей, что дар Ампаро опасен. Мысль о том, что Ампаро могут пытать или сжечь на костре, наполняла Карлу ужасом. Ампаро будет защищена лучше всего, если о ней вообще не узнают, даже если это означает, что она останется одна. Ампаро должна жить. Она отыщет Тангейзера. Он был восхищен девушкой, как никто до сих пор. Даже и сама Карла. Он ее защитит. Она не имеет права связывать судьбу Ампаро со своей собственной судьбой.

Обдумав все это, она отправилась в экипаж без сопротивления. Но, не в пример тому дню, когда посланный отцом человек увез ее с Мальты, теперь она сознавала свое место в огромном механизме подавления. Каждый миг каждый из людей проявляет свою власть над другим, и так во всем мире. Отличное воплощение этого она видела в Неаполе на картине, изображающей ад, где гротескные фигуры спихивали друг друга в пламя, думая только о собственном спасении. Разве на Сицилию ее привезли не сотни гребцов-каторжан, о которых она ни разу не задумалась, - разве что возмущаясь исходящему от них отвратительному запаху? Она не знала о них ничего, не знала, что они натворили, за что им выпала такая участь, и ни разу не спросила. Так и этот священник, везущий ее в забвение, не знал о ней ничего, ему было безразлично, он не задавал вопросов. В итоге получается, что она ничем не лучше его. Она просто еще одна гротескная фигура, затерянная, проклятая, в себялюбивой сутолоке человеческого существования.

Пусть так, она все равно хочет знать, что она сделала, чем заслужила изгнание. Что нового случилось по сравнению со вчерашним или позавчерашним днем? Письмо Старки и визит Тангейзера. Ее заточение в монастыре никак не может быть выгодно ни тому ни другому. Наверное, за ней шпионили. Бертольдо? Но по чьему приказу и по какой причине? Единственный возможный кандидат - ее отец, дон Игнасио из Мдины. Она заявляла о своем желании вернуться достаточно открыто, до него могли дойти слухи, во всяком случае, он мог усмотреть в ее действиях какую-то угрозу для себя. Она знала, он достаточно презирает ее, даже сейчас, чтобы помешать ей вернуться домой. Заточить ее в монастырь, где сестры заняты исключительно самобичеванием, этот религиозный человек счел бы весьма подходящим наказанием. Но она все равно не могла найти в себе силы ненавидеть его. Вокруг и без того было достаточно ненависти, чтобы она стала вносить свою лепту.

* * *

Экипаж грохотал в ночи. Дыхание священника отравляло небольшое пространство. Движение замедлилось, когда они начали взбираться на высокий холм. Карла надеялась, что возница, жалея лошадь, попросит их выйти и пройтись пешком. Если бы он попросил их, тогда, может быть, она найдет способ бежать. В своих нелепых туфлях и своем неуместном платье. Если бы она была мужчиной, таким как Тангейзер, который никогда не испытывал на себе, что значит быть слабой женщиной! Неудивительно, что он считает женщин загадочными. Они смиряются с рабством, в котором их даже не удостаивают цепей.

Экипаж почти остановился, скорость падала быстрее, чем они поднимались по склону, и она ощутила, как тормоз ударил по колесу. Потом она услышала грубый угрожающий окрик - слова были заглушены ставнями. Неясные звуки и тяжелые удары раздались снаружи и сверху, грозный окрик повторился. Потом прозвучал выстрел, как показалось, в каком-то дюйме от уха, поразивший своей неожиданной грубостью. Маленький священник подскочил на месте в темноте. Вслед за выстрелом раздался крик и шум от падения чего-то тяжелого - это могло быть только тело возницы. Лошадь рванулась вперед, экипаж дернулся, затем остановился, тормоз заскрежетал по ободу колеса. Невидимый священник даже не пытался ничего выяснить. Вместо этого он совершенно затаился, и только исходящий от него запах сделался еще более едким. Карла открыла ставень, и священник ее не остановил.

После долгого заточения в зловонной тьме свет луны и фонарей экипажа показался ослепительным. Карла разглядела море, поблескивающее вдалеке серебром, желтые огни, разбросанные в гавани далеко внизу, блеклые серые холмы, уходящие вниз по обеим сторонам дороги, - и этот вид наполнил ее радостным возбуждением. Она посмотрела на священника, съежившегося напротив. Она не видела его глаз, но его тело сжалось в комок, губы дрожали, произнося беззвучную молитву. Карла осознала с некоторым удивлением, что не ощущает страха, хотя за этими холмами притаились разбойники. Тангейзер был прав. Она обладала некоторой смелостью. Если священник боялся того, что ждало снаружи, она - нисколько. Она повернула ручку дверцы и выбралась из экипажа.

Промелькнула вспышка лунного света, когда Тангейзер опустил меч. По лезвию растекалась липкая темная жидкость. Тангейзер стоял, сжимая левой рукой пистолет, из дула которого поднимались последние серые завитки дыма. Его глаза были похожи на синие угли, горящие в глазницах, волосы растрепались, рот кривился, отчего он снова напомнил ей волка - на этот раз волка, которого застали рядом с его жертвой. И это сходство было не случайным: рядом, запутавшись всклокоченной головой в постромках, с блестящими подтеками той же темной жидкости на нагруднике, лежало тело возницы.

- Вам не больно, моя госпожа? - спросил Тангейзер, словно она вдруг подвернула ногу.

Карла покачала головой. Она смотрела на возницу. Она никогда еще не видела только что убитого человека.

- Этот человек мертв?

- Мертвее не бывает, моя госпожа.

Он помолчал, словно ожидая, что сейчас она упадет в обморок или доставит ему еще какую-нибудь неприятность. Тяги к первому она не испытывала и твердо решила не делать последнего. Карла просто не могла придумать, что подходящее случаю она могла бы сказать. Она подняла голову к усыпанному звездами небу.

- Какой прекрасный вечер, - решилась она.

Тангейзер удостоил небо взгляда ученого. Засунул пистолет за пояс.

- В самом деле, - согласился он, словно она сказала что-то более чем уместное. - Орион-охотник склонился к горизонту, Скорпион поднимается. Звезды благоволят к нам. - Он посмотрел на нее. - Боюсь, в отличие от людей. - Он указал на экипаж. - Священник там?

Она кивнула.

- Только я не знаю ни его имени, ни кому он служит.

- Его зовут отец Амброзио, служит он инквизиции. - Казалось вполне естественным, что он знает все это, а она - нет. - Он вооружен?

- Только своей верой.

- В таком случае ему нечего опасаться, во всяком случае в вечности. - Он указал на дальний конец экипажа. - Вон там стоит мой конь и мой добрый друг Бурак. Он с недоверием относится к незнакомым, но дайте ему присмотреться к вам, не выказывайте страха, может быть, у вас найдется для него доброе слово, и он позволит вам сесть верхом. Подождите меня у подножия холма.

Она догадалась: Тангейзер собирается убить священника, причем так хладнокровно, что Карла подумала: уж не замерзла ли кровь в его жилах. Она посмотрела на него, и он заставил себя улыбнуться, подбадривая ее. И тут Карла увидела, что он убийца с черным сердцем; несмотря на широту его ума, на щедрость души, в нем имелся некий дефект, какая-то дыра в его совести, которая нисколько не уступала его достоинствам. Она задумалась, откуда взялась эта дыра и как долго он с ней живет. Открытие опечалило ее, потому что это страшное, когда-то случившееся с ним, вероятно, доставляло ему невыносимое страдание и цена, которую он платил за свои достоинства, была, должно быть, так высока, что он давно забыл, сколько уже заплатил. Карла подумала о том, кому сейчас предстоит умереть. Но Тангейзер брал этот грех на душу ради нее, и она прикусила язык. Хватит уже притворяться. Она не станет оскорблять этого человека жалким лицемерием. Она приняла тот мир, к которому, как оказалось, прикипела всем сердцем. Она наконец-то научилась быть искренней со своим собственным внутренним «я».

- Я хочу остаться здесь, с вами, - сказала она.

- Я очень скоро вас догоню, - сказал он. - Вам нечего бояться.

- Я не боюсь. Хотя я не знаю, как и почему, но я являюсь причиной всех этих несчастий. И я не хочу закрывать глаза на последствия.

- Может быть, вы не вполне понимаете, - сказал он, - но я собираюсь убить священника.

Глухой удар раздался внутри экипажа, и она обернулась посмотреть. Амброзио упал на колени, заламывая руки. Его худое лицо было обращено на нее в скорбной мольбе.

- Он умоляет пощадить его, как делает большинство людей, - сказал Тангейзер. - Но если я его отпущу, он причинит нам новые неприятности, помяните мое слово.

Она посмотрела Тангейзеру в глаза.

- Не обращайте на меня внимания.

Тангейзер, одновременно шокированный и успокоенный ее безразличием, потер рот тыльной стороной ладони.

- Вы уверены?

Она кивнула. Он прошел мимо нее к дверце экипажа и посмотрел на священника.

- Эти твари похожи на крыс. Они выползают только ночью.

Священник опустил голову. Тангейзер сбил с его головы шляпу.

- Кто дал тебе это гнусное, не достойное мужчины поручение?

Рот Амброзио открывался и закрывался. Тангейзер нагнулся и положил одну руку на тонзуру, венчающую его голову. Коротким взмахом меча он отрубил священнику ухо. Карла вздрогнула, когда священник выдал свой первый жалобный ответ, и ручьи, черные, словно патока, потекли по его шее. Его глаза обратились на нее с недоумением и ужасом. Нет, велела она себе, ты не станешь отворачиваться. Тангейзер развернул голову священника к себе.

- Отвечай мне, собака!

Амброзио порывисто вздохнул.

- Отец Гонзага из конгрегации Святого Петра Мученика.

- Хорошо. И что тебе было приказано?

- Сопроводить синьору в монастырь Гроба Господня в Санта-Кроче, ибо пребывание там, без сомнения, будет полезно для ее бессмертной души.

- А Гонзаге-то кто приказал это сделать? Людовико?

Это имя поразило Карлу сильнее любого события, свидетельницей которых она была за последнее время. Она не слышала, чтобы его произносили вслух, уже тринадцать лет. Она ждала ответа Амброзио.

- Я несколько месяцев не слышал, чтобы кто-то упоминал о его высокопреподобии. С тех пор, как он отправился на Мальту.

Тангейзер наклонился к дыре на черепе Амброзио.

- А теперь ты должен умереть. И знай, если твой Бог действительно создал небеса и ад, то Люцифер будет радостно потирать руки, глядя, как ты горишь в огне.

- Господи!

Тангейзер взял меч почти вертикально и погрузил в основание горла священника. Амброзио издал булькающий звук, его руки вцепились в спину Тангейзера в последнем объятии. Тангейзер кинул его на пол экипажа и вытер клинок о рясу покойника. Кровь была липкая, и прошло какое-то время, прежде чем он удовлетворился результатом. Пока Карла стояла и смотрела, будто бы из окна мрачного и тревожного сна, Тангейзер переделывал мир, как залитый кровью дом, снося одну стену и возводя на ее месте другую. Он убрал меч в ножны и достал кинжал.

- А где ваша добрая компаньонка? спросил он. - Ампаро.

- На вилле. Мои похитители не знали о ее существовании, а я не стала их просвещать.

- Что ж, вы поступили очень разумно.

Она смотрела, как он перерезает постромки, высвобождая мертвого возницу, и отступила назад, когда он поднял тело, словно куль. Он бросил его в экипаж поверх священника и закрыл дверцу. Потом осмотрел свой отделанный золотыми полосками камзол, словно выискивая пятна. Его радость, когда он не нашел ни одного, была радостью человека, часто практикующегося в мясницкой работе и ожидающего именно такого результата. Он вытер руки о штаны, снял с запряженной в экипаж лошади подхвостник и прочую упряжь и произнес:

- По таинственности, с которой было обставлено дело, я заключаю, что Людовико и есть отец вашего ребенка.

- Я сожалею, что не сказала вам об этом раньше. Возможно, мы избежали бы тогда всех этих неприятностей.

Тангейзер отрицательно покачал головой.

- Неприятности были предрешены. Когда я вернулся с вашей виллы, меня поджидали городские стражи, надеясь заманить в западню.

Он освободил лошадь и принялся успокаивать ее словами и поглаживаниями. Кивнул в сторону своего коня, стоящего у дороги. Словно желая опровергнуть предположение, будто бы он предлагает это из одной лишь галантности, и пресечь возможные споры, он сказал:

- Прошу вас, Бурак возил меня сегодня слишком долго, он будет рад более легкому грузу.

В лунном свете конь казался молочно-белым.

- Он кажется таким чистым, как аллегория самой добродетели, - заметила она.

- Я уверен, он сказал бы о вас то же самое, если бы мог, - ответил Тангейзер.

Держа экипажную лошадь за уздечку, Тангейзер успокаивал Бурака, пока Карла подбирала юбки и легко садилась в седло. Она видела, что Тангейзер заметил ее короткие кожаные туфли, и его восхищение обрадовало ее. Бурак принял ее спокойно, и она тут же ощутила его удивительную силу и стать. Ее восхитила красота коня, его благородство, его запах. Ее восхищали звезды и ночь. Ее восхищал мужчина, который стоял рядом с ней и изучал ее ноги с явным замешательством и изумлением. Тангейзер передал ей уздечку второй лошади.

Она собралась с мыслями и спросила:

- Вы сказали, вас поджидали стражники?

Снова его глаза осветила та улыбка, которую она видела днем.

- Некоторое время в полиции Мессины будет ощущаться нехватка людей. - Призрак улыбки исчез, каким-то холодом дохнуло на его душу. - Они убили юного Гаспаро, который попытался защитить Сабато Сви. Они пытали Сабато Сви, потому что он еврей. А они оба, Гаспаро и Сабато, оказали мне честь стать моими друзьями.

- Мне жаль, - произнесла она.

- Когда на нас идет сильный, мы обязаны действовать как сильные, это в наших же интересах, и без всякой оглядки на мораль и жалость. Мы убили их как собак, и моя совесть чиста. Так что будьте уверены: ни один из тех, кто мог бы назвать ваше имя, не уцелел, ни один, за исключением Людовико. Но он будет держать язык за зубами, потому что, если о его роли в этом деле станет известно, он опозорится перед теми, кто могущественнее его самого.

Он взял ее за запястье и сжал. Его пальцы больно сдавили кость, словно он хотел таким образом пробудить ее от сна.

- Людовико уехал в Палермо, оттуда поедет в Рим. Возвращайтесь к Ампаро. Этот священник не застал вас дома, вы не видели никакой кровавой резни. Ничего не говорите, и никто ни о чем не спросит. Возьмите Бурака, позаботьтесь о нем, возвращайтесь во Францию завтра же, словно ничего этого не было.

Хватка Тангейзера причиняла боль. Но он уже пробудил ее от сна в тот момент, когда она впервые его увидела, в розовом саду, с лицом, все еще мокрым от слез. Господь пожелал, чтобы она пошла по одному пути с ним, Он милостиво наградил ее этим путем. Вот что она точно поняла, здесь и сейчас, сидя на спине прекрасного коня, видя яркие звезды над головой, чувствуя, как мужские пальцы сжимают ее запястье.

- Я еду на Мальту, - сказал Тангейзер. - В убежище псов ада. Старки в итоге получит то, чего добивался. Но я найду вашего мальчика во что бы то ни стало. И я привезу его в ваши объятия целым и невредимым.

Карла не сомневалась в нем. Но она сказала:

- Я еду с вами. Это часть нашего соглашения.

Он молча смотрел на нее, взгляд его был непроницаем. Он ослабил хватку, развернулся и отошел. Она смотрела, как он подталкивает экипаж к краю дороги. Тангейзер столкнул его за край, и экипаж со своим мрачным грузом укатился в темноту. Он вернулся, сел верхом на неоседланную экипажную лошадь.

- Корабль с красными парусами отходит в полночь. - Тангейзер посмотрел на луну опытным взглядом. - Если мы хотим захватить с собой девушку, надо торопиться.

- Ампаро? - Она была уверена, что он не согласится взять с собой лишнего человека.

- В наши смутные времена, - объяснил он, - кристалломант, умеющий предсказывать будущее, может оказаться кстати.

Он хлопнул лошадь и понесся вниз с холма с безрассудной скоростью. Бурак последовал за ним сам, так же уверенно и быстро. Карла поднялась в седле, расправила плечи. Ветер раздувал ее волосы. Ей казалось, что за спиной у нее выросли крылья.

* * *

Среда, 16 мая 1565 года

Гавань Мессины, «Куронн»

«Куронн» отошел от берега на полмили, когда взорвался «Оракул». Последовавшая за взрывом вспышка пламени была чудовищна, весь берег был залит желтым светом. Все, что сумел разглядеть Борс из разразившегося в доках хаоса, были крошечные человеческие фигурки, мечущиеся на фоне пожара.

По мере того как они уходили в темноту, шум порта вытеснялся скрипом рангоута, шлепаньем пятидесяти двух огромных весел, ударами гонга, свистом хлыста и позвякиванием кандалов и цепей. На открытой гребной палубе внизу рабы, скованные по пять человек, налегали на весла. Они испражнялись и мочились там, где сидели, на овечьи шкуры, пропитанные нечистотами, оставшимися от предыдущего дня. Борс набил ноздри табаком и облокотился на планшир. «Оракул» умер, но жизнь прекрасна. Далекие, мечущиеся в отчаянии фигурки остались в своем мире, а он счастлив быть в своем.

Матиас заявился к причалу как раз, когда Джованни Каструччо и Оливер Старки едва не передрались из-за того, сколько еще можно ждать. Борс, не желавший тратить больше пороха, чем это было необходимо, особенно если его можно использовать для уничтожения язычников, загрузил восемь из дюжины квинталов, остававшихся в порту, на «Куронн», вместе с военным снаряжением, упряжью, припасами и мушкетами канувших в забвение констеблей. Матиас, напротив, явился верхом на неоседланной лошади в сопровождении двух женщин и набора музыкальных инструментов - они походили на кучку трубадуров, сбившихся с дороги и обнаруживших, что они обречены на погибель. Для человека, убившего двух священников и трех офицеров короны, Матиас держался восхитительно спокойно и не менее спокойно загрузил на борт пару своих femmes и золотистого жеребца под изумленными взглядами рыцарей. Но Матиас не был бы самим собой, если бы не проявил выдержку в сложившихся обстоятельствах.

Сейчас Матиас стоял на квартердеке, беседуя с прославленным итальянским капитаном и лейтенантом-туркопольером, словно он был им ровня, а не объявленный в розыск преступник - самый отъявленный на Сицилии, а то и во всей империи (каковым он сейчас, по всей вероятности, числился). Борс ухмыльнулся. Этот человек просто чудо. Посмотреть только на выражение его лица - будто бы он изумляется разверзшемуся на берегу аду не меньше, чем они! Борс не удивлялся тому, что великий магистр хочет заполучить его. Но старый пират получит вдвойне ценный груз - когда дойдет до боя, Борс и сам покажет этим воинственным монахам пару приемов.

Но вот женщины, которых Матиас взял под свое крыло? Только одному Богу известно, какие неприятности они навлекут. Обе стояли рядом с Борсом у планшира, глядя на берег, графиня и девушка с дикими глазами. Он дал каждой по половинке лимона, чтобы забить исходящую от рабов вонь, и они подносили фрукт к носу грациозным движением. Графиня все время поглядывала на Матиаса, стоящего на мостике. Борс ясно видел, что все ее надежды - и кто знает, какие мечты? - теперь прочно связаны с его другом, а известно, что надежды и мечты женщины - самое тяжкое бремя для мужчины, особенно когда он идет на войну. Девушка, стоящая рядом с ней, совершенно не интересовалась кораблем, его зловонной оснасткой и устройством, она неотрывно смотрела на пламя - единственное, что было видно в темноте на далеком берегу, словно это пламя обладало чарующей силой, словно она могла разглядеть в нем что-то такое, чего не видели остальные. Женщины еще больше осложнят им жизнь. Принимать решения станет труднее. Любовь отравит и колодец, и того, кто из него пьет. Но священное призвание Борса состоит в том, чтобы прикрывать спину Матиаса, и он будет его прикрывать.

Двадцать или около того рыцарей в черных камзолах, стоя на почтительном расстоянии от женщин, глядели на удаляющийся европейский берег. На груди у них были нашиты шелковые восьмиконечные кресты, эти кресты призрачно светились в сиянии луны. Им всем перевалило за сорок, но выглядели они лет на тридцать. У всех были густые, воинственно торчащие бороды. Все бормотали вполголоса «Отче наш». Рыцарям полагалось повторять «Отче наш» по сто пятьдесят раз каждый день, но поскольку было сложно подсчитать точно, они редко останавливались и, выходя в море, молились часами, погружаясь в мистический транс. Каждый из них постепенно подстраивался под ритм остальных, пока они не начинали молиться в унисон. Борс ощутил, как холодок прошел у него по спине, потому что звук молитвы, повторяемой в слаженном ритме таким количеством убийц, мог бы вызвать дрожь даже у каменной глыбы. Он видел, что графиня начала повторять вместе с рыцарями их заклинание, а вот девушка этого не сделала.

Борс обернулся посмотреть на Сицилию. Они плыли навстречу кровавой бане, но он страстно ее желал - больше, чем золота, больше, чем славы. Только в бою рвутся оковы морали. Только на поле кровавой брани, где все былые знания и должности превращались в ничто, в пшик, и выявлялась настоящая суть человека. Только там можно было обрести превосходство. Большая часть человечества трудится и умирает, ни разу не испытав подобного восторга. А стоит познать его однажды, как все остальное теряет смысл… Страх, которого и так в мире избыток, - невысокая цена за то, чтобы познать его снова.

Громыхая блоками, хлопая холстиной и такелажем, огромные алые косые паруса упали с высоты и надулись на ветру. Громадный золотистый крест засиял на гроте. Рядом появился Матиас и положил ладонь на сгиб локтя Борса.

- Итак, - сказал Матиас, - твое желание сбылось. Естественный порядок вещей восторжествовал.

- Я не хотел платить за него такую цену, - ответил Борс.

- Зато тебе хотя бы будет что порассказать у костерка.

Борс кивнул головой в сторону женщин.

- А ты захватил менестрелей в юбках, чтобы они музицировали на наших пирах.

- Там, куда мы едем, музыка будет цениться дороже рубинов, - сказал Матиас. - Но послушай меня и запомни мои слова. Я не собираюсь дожидаться окончания этой бойни. Мы едем туда, чтобы вырвать из пасти войны одного мальчишку.

Лет в девять или около того Борс свалил своего папашу на землю мотыгой, а сам на плетенной из ивняка лодке отчалил из Карлайла, чтобы присоединиться к армии короля Коннахта. ^[61] Вспомнив об этом, он нахмурился.

- Какой мальчишка захочет, чтобы его отрывали от такого-дела?

- Может, и не захочет. Но я не собираюсь предлагать ему выбор.

- Кто бы он ни был, я перед ним в долгу.

Матиас покачал головой и улыбнулся. А Борс поблагодарил всемогущего Господа, что каким-то образом, идя по длинной и кривой дороге, он умудрился снискать такую любовь. Борс отправился бы с Матиасом, даже если бы тот собирался похитить самого Сатану с его трона в адских вертепах. Пожав Борсу руку, Матиас отошел и присоединился к дамам.

Борс повернулся спиной к брызгам, взбиваемым лопастями весел. Где-то в другой части этого древнего моря десятки тысяч гази приближались к своему собственному моменту истины. Пятьдесят мучительных дней щека к щеке на кораблях султана. После такого заточения они высадятся на берег, желая только христианской крови. Борс никогда еще не сражался со львами ислама, но если Матиас прав, они доставят немало хлопот. От этой перспективы все внутри его задрожало. Причины, которые привели его сюда, и Матиаса с женщинами тоже, больше не имели никакого значения. Бог войны заговорил, и они откликнулись на его призыв. Ритмическая литания рыцарей проникала ему в душу.

Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie, et dimitte nobis debita nostra, sicutet nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen. ^[62]

На красно-черном корабле, скользя по черно-серебристой воде, они плыли при свете луны к вратам адовым. Когда рыцари начали свою литанию сначала, Борс присоединился к ним.

* * *

Пятница, 18 мая 1565 года

Залив Калькара, Эль-Борго, Мальта

Орланду охотился за борзой с самого рассвета, когда пушечный выстрел прервал его сон под открытым небом у ручья и он увидел стройный силуэт собаки на фоне небес. Малиновые волнистые облака тянулись с востока, словно армия ночи, спасающаяся бегством от погоняющего ее кнутом дня, а ветерок, самый прохладный и сладостный именно на заре, нес на своих крыльях голоса людей, поющих псалмы.

Со вторым пушечным выстрелом борзая повернулась к нему. Их разделяло не больше дюжины футов, собака смотрела вниз со штабеля закрытых холстиной ящиков на Калькаракский док. Первый луч солнца прорвался сквозь облака, и он увидел, что собака чистого белого цвета. Ее уши стояли торчком; они изучали друг друга, собака и босоногий мальчик, одна в первозданной, подаренной самим Господом чистоте, другой в шрамах от укусов и в пятнах запекшейся крови. Орланду взял мясницкий нож с камня у своего изголовья и медленно встал. Глаза пса были печальны и ярко блестели. Его душа была чиста. Его благородство поразило Орланду до глубин души.

Насколько было известно Орланду, этот белый пес был последней живой собакой на острове. Так ли это было или нет, но ни лая, ни воя не было слышно нигде в городе. Орланду собирался убить этого прекрасного белого пса еще до того, как разгорится утро.

С третьим пушечным выстрелом пес спрыгнул с ящиков и понесся по городским улицам безмолвно, словно призрак. Орланду бросился в Эль-Борго, преследуя пса, и он был так занят высматриванием своей жертвы, что солнце успело прогнать с горизонта все тучи, прежде чем он вспомнил и остановился. Три выстрела с форта Сент-Анджело были тем сигналом, которого ждали с безмерным ужасом. Он означал, что далеко в море была замечена турецкая армада. Исламские орды приближались к мальтийским берегам.

Истребление собак заняло три дня. Это был четвертый. Их уничтожение было организовано великим магистром Ла Валлеттом. Говорили, что во время осады Родоса Ла Валлетт видел, как люди ели крыс и собак. А собаки поедали тела убитых людей. Он хотел, чтобы на Мальте смерть настигла всех раньше, до того, как люди падут так низко. Еще до Орланду доходили слухи, что из всех живых существ Ла Валлетт особенно трепетно относится к охотничьим собакам. Прежде чем опубликовать свой приказ, Ла Валлетт взял меч и своей рукой убил шесть своих обожаемых псов. Говорили, что после того Ла Валлетт рыдал от горя.

Хотя приказ звучал совершенно просто, исполнить его оказалось гораздо сложнее, чем можно было представить. Многие, у кого были собаки, последовали примеру Ла Валлетта и убили их сами. Но подобное поведение людей не могло пройти незамеченным для столь умных животных. С наступлением ночи первого дня, встревоженные воем товарищей и тем, что хозяева ополчились на них со всех сторон, собаки, домашние и бродячие, сбились в испуганные стаи, мечущиеся по улицам и переулкам города. По причине того, что город был обнесен стеной и окружен морем, бегство было невозможно, в спасении им тоже было отказано.

Поскольку собаки в этом отношении странным образом похожи на людей, вожаками стай сделались самые дикие и хитрые из них. Огромные собачьи стаи, подгоняемые страхом и возбужденные от вони костров, в которых весь день сгорали тела их сородичей, были по-настоящему опасны и вели себя все необузданнее. Поскольку выслеживать и убивать собак было занятием низким, ниже достоинства солдат и рыцарей, поскольку каждый, кто был в состоянии передвигаться, был занят приготовлениями к войне и поскольку эта работа не годилась для женщин, одного из сержантов осенила идея использовать мальчишек-водоносов, приписанных к крепостным бастионам на время осады. Орланду, приписанный к Кастильскому бастиону, был среди первых добровольцев.

Ради Религии он был готов пойти добровольцем куда угодно. Как и остальные мальчишки, он смотрел на рыцарей как на сошедших на землю богов. Ему дали мясницкий нож, сточенный от долгого употребления и острый как бритва, и сказали, что, раз скоро предстоит убивать мусульман, лучше сначала потренироваться на собаках, поскольку в глазах Господа это твари одной породы: все отличие между ними в том, что собаки пахнут лучше и не отправятся после смерти в ад. Это утверждение вынудило Орланду поинтересоваться, есть ли у собак душа. Капеллан, отец Гийом, который благословлял отроков, отправляющихся в свой первый крестовый поход, заверил его, что нет, точно так же, как у овец или кроликов, но каждая собака принимала смерть настолько по-своему, и любовь к жизни была у них так сильна, что к закату первого дня Орланду был твердо уверен в обратном.

Убивая собаку, мальчик относил труп на телегу, стоявшую у Провансальских ворот, там дохлую собаку потрошили, чтобы использовать внутренности для отравления колодцев в Марсе, когда явятся турки. То, что оставалось, уносили в костер из шерсти и костей за городской стеной. К концу второго дня, когда большинство мальчишек взмолились об освобождении от жуткой повинности, разодранная одежда Орланду стояла колом от пропитавшей ее крови и экскрементов убитых, выпотрошенных и унесенных им на костер животных. Воспаленное тело горело от укусов, которые он не мог даже сосчитать. Его рвало. Он был опустошен. Он был сыт по горло и измотан резней. И он решил, что отец Гийом прав: у собак нет никакой души. Потому что вера в обратное делала его работу слишком мучительной.

Он ночевал в доках один, на постели из мешка с зерном. Когда он поднялся и вышел в переулок на поиски жертв, люди расступались в стороны, словно он был сумасшедшим, только что бежавшим из приюта для душевнобольных. Сначала он решил, это из-за того, что от него воняет, но, посмотрев в глаза пекарю, у которого покупал себе на завтрак лепешку, он понял, что внушает людям отвращение и трепет. Пекарь боялся его. И тогда Орланду стал держаться прямо и напустил на себя суровый и безразличный вид, с каким ходили рыцари. Он раздобыл у красильщика кусок овечьей шкуры, пропитал ее куриным жиром и привязал внутрь руном к одной руке. Экипированный таким образом, он мог отвлекать внимание собаки, которой собирался перерезать глотку.

Но все равно руки были прокушены до кости, потому что из всех разбойничьих стай до этого дня дожили только самые хитрые и злобные псы. Вечером второго дня его левая рука посинела до самой кисти. Стражники из доков поделились с ним почками и прочей требухой, поджаренной на углях в жаровне, они заставили его рассказать об охоте, и вместе с ними он хохотал над вещами, которые вовсе не казались ему смешными. Они спросили, сколько он убил. Он не смог вспомнить. Двадцать, тридцать, больше? Они поглядывали на его синяки и раны, когда им казалось, что он не замечает, обменивались загадочными взглядами и думали, что он ненормальный. Он ушел от их костра, и, когда снова улегся на своих мешках и посмотрел на звезды, он уже не был тем мальчиком, каким проснулся накануне. Наверное, и не совсем мужчиной, но в некотором роде убийцей, что было почти так же неплохо. А насколько сложнее убить мусульманина?

Он был подкидыш, изгой, хотел он этого или нет, и он избрал для себя жизнь в доках, предпочтя ее рабскому труду на свиноферме, где его воспитали. Он работал в доках, вычищал галеры, варил смолу и скоблил покрытые водорослями днища кораблей. Грязная работа, но он был свободен. И волен мечтать, например, о том, как станет лоцманом на флоте Религии. В ту ночь он смотрел в небо, наблюдая за Полярной звездой в хвосте Малой Медведицы. Он заснул, и его сны были беспокойны, его тревожили злобные духи и нехорошие видения, темные, кровавые, не приносящие утешения.

А на заре нового дня появилась чудесная белая собака. Пес смотрел на Орланду так, словно знал обо всех его снах, словно так и стоял перед ним на посту, пока он спал. Сначала Орланду подумал, что это призрак, и его вера в существование у собак души вернулась, и ее не смутило даже, когда видение оказалось вполне материальным. Когда собака метнулась в сторону залитых пурпурным светом улиц, Орланду последовал за ней.

Словно сказочный дух, подробно разъясняющий природу всего тщетного, белый пес повел его мимо лачуг вдоль Калькаракского ручья в город, туда, где голоса возносили хвалы только что родившемуся дню. Монастырская церковь Святого Лоренцо стояла, окутанная призрачным фиолетовым светом. Ее раскрытые двери полыхали желтым огнем на фоне монументального фасада, и душа Орланду рванулась к этому священному порталу. Он оставил свой нож под контрфорсом и на цыпочках прошел в арку. Каменные плиты холодили босые ноги. Простое песнопение заставило его содрогнуться. Он опустил пальцы в святую воду, преклонил колено, перекрестился и осторожно двинулся навстречу желтому сиянию, исходящему изнутри. Сент-Лоренцо был собором рыцарей Иоанна Крестителя. Орланду никогда не был здесь раньше. Его сердце тяжело билось, он едва осмеливался дышать, проходя через притвор. Между двумя толстыми колоннами, стоящими по бокам нефа, ему открылось внутреннее убранство церкви, и он испытал потрясение.

Все воины Религии собрались здесь как один человек; каменные стены дрожали, когда тысячи солдат святого креста возносили свои голоса к Господу. Монахи-воины стояли плотными рядами в своих черных рясах, кротче агнцев и яростнее тигров, осененные любовью Христа и святого Иоанна Крестителя, с гордой выправкой, бесстрашные и поющие, поющие доходящими до экзальтированного звона голосами. Дым благовоний проплывал над нефом, от него кружилась голова. Огромное пространство сияло и мерцало от бесчисленного множества горящих свечей. Но казалось, что каждый лучик света исходит от распятой фигуры Христа, поднятой высоко над алтарем. Именно к нему был прикован взгляд Орланду, так же как и взгляды остальной многочисленной паствы: к худому благородному лицу того, кто страдал и умер за все человечество, к окровавленному терновому венцу, к рукам, сведенным болью, к пронзенному измученному телу, судорожно изогнутому на кресте, словно его мучения еще не окончились.

Орланду переполняла скорбь. Он знал, что Иисус его любит. Рыдание вырвалось у него из груди, он сложил свои покрытые синяками и испачканные кровью руки и упал на колени.

- Каюсь перед всемогущим Богом, благословенной Девой Марией, благословенным архангелом Михаилом, благословенным Иоанном Крестителем, перед святыми апостолами Петром и Павлом и перед всеми святыми, что я грешен в помыслах своих, грешен словом и делом, моя вина, моя вина, моя величайшая вина.

Не он один среди собравшихся умолял о прощении, не один он заливался слезами. Слезы блестели на лицах многих монахов, и они не стыдились их. Скорбь и радость наполняли церковь до самых стрельчатых сводов. Со времен трагедии Родоса братья Религии не собирались в таком огромном количестве. И если никто из них не верил, что они когда-либо снова соберутся, то только потому, что каждый из них приехал на Мальту умереть за свою веру. Господь призвал их братию на войну. Огонь и меч - вот священные орудия их веры. Увлеченный в водоворот благоговения, бушующий вокруг него, Орланду принимал эту веру так же ревностно, как и все остальные. Он мечтал умереть за Христа Спасителя. Но инстинкты не покинули его. Он обернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как капеллан, отец Гийом, выдвигается из угла, с лицом, превратившимся в маску гнева при виде вторгшегося в церковь оборванца. Орланду вскочил на ноги и бросился через притвор в сиреневый свет утра. Он забрал нож там, где он его оставил, у подножия контрфорса, и забежал за угол церкви.

Там, словно вовлеченный в игру, правила и цель которой он и не надеялся понять, его ждал белоснежный пес.

В разгорающемся свете Орланду увидел, что худые бока собаки - ребра виднелись, хотя пса явно хорошо кормили - обезображены свежими ножевыми ранами. Значит, другие уже пытались убить его, но не смогли. Глаза Орланду все еще были влажными, грудь сдавлена рыданием после приобщения к братству рыцарей, и желудок Орланду сжался при мысли об убийстве. Но ведь Ла Валлетт убил своих собак, охотничьих собак, которых любил больше всего на свете. Он убил их ради людей, ради Религии и Бога. Чтобы приманить животное ближе, Орланду хотел выставить вперед руку, все еще обмотанную куском пропитанной жиром шкуры, но обманывать этого пса, как он обманывал злых дворняг вчера, показалось ему низким, даже нечестивым. Он показал борзой нож.

Собака развернулась и побежала прочь.

Орланду побежал за ней.

* * *

Все утро, пока уходила прохлада и ей на смену приходил нестерпимый жар, Орланду преследовал, терял из виду и снова находил следы пса, снова терял и опять находил убегающую собаку. Вперед и назад по Эль-Борго, от Провансальских ворот в гигантском земляном валу до доков Галерного пролива, от Калькары до Сент-Анджело, через рынки и помойки, под солнечным светом и через тень. Пока мальчик и собака мерили шагами все улицы и переулки, сам город превратился в испуганный улей.

Барабаны гремели, горны трубили, колокола звенели. Смятение и суматоха распространились среди жителей. Простые горожане ожидали турок не раньше следующего месяца. Каждое окаменевшее лицо было бледно от страха. Многие разбежались по домам и заперли двери. Другие метались по городу без всякой цели. И все островитяне, жившие за стенами, ринулись к Эль-Борго просить убежища. Крестьяне тащили с собой всю живность, которую можно было использовать в работе или съесть. На ослах и телегах, на собственных каменных плечах они несли последнее зерно, собранное раньше времени, фрукты, снятые подчистую во всех садах. Они вели за собой жен и детей, тащили свои овощи и козлов и те небольшие, драгоценные для них вещи, которые напоминали об их прежней жизни и о том, кем они были. Они несли свои иконы и молитвенники, свою отвагу и страх. И со всех сторон к небу тянулись струйки дыма. Каждая мерка, каждая горсть зерна, которую нельзя было собрать, вся еда, которую было невозможно унести, были преданы огню. Они подожгли землю. Свою собственную землю. Они отравили все колодцы собачьими потрохами, ядовитыми травами и фекалиями. Чтобы ничего не осталось туркам, поскольку турки были уже здесь.

Создавалось впечатление, что вся Мальта горит.

Только один раз Орланду остановился - в гавани, откуда он начал свой путь и где теперь все пришло в бурное движение. Он ничего не пил и не ел со вчерашнего вечера, когда его угощали у жаровни стражники, и вдруг ни с того ни с сего ощутил тошноту. Конские морды и лица людей поплыли у него перед глазами. Он осознал, что стоит на четвереньках, в нос ему бьет земляной запах коровьего навоза, а к горлу подступает что-то кислое. Он прижался лбом к булыжникам мостовой, и его вырвало комком желчи. Потом пара костлявых рук схватила его за плечи и поставила на ноги.

Он закрыл глаза, чтобы прекратилось головокружение, кто-то усадил его на перевернутую корзину. Что-то мокрое и кисло-сладкое затолкали ему в рот, он прожевал и проглотил. Желудок дрогнул, когда в него провалился намоченный в вине хлеб. Орланду почувствовал, как он упал, а потом костлявые пальцы снова сунули ему в рот хлеб. Тошнота и головокружение отступили так же быстро, как и пришли. Орланду заморгал и увидел своего спасителя.

Глаза старика были ясными, словно глаза ребенка, крючковатый нос едва не касался щетины на остром подбородке. Орланду узнал его сразу же. Это был Омар, старый карагоз. ^[63] У него за спиной стоял крошечный обшарпанный театрик - единственное его ремесло. Этот карагоз был неотъемлемой частью доков, сколько помнили жители. Некоторые утверждали, что Омар жил здесь раньше, чем пришли рыцари. Он был самым старым человеком, какого знал Орланду, даже старше Ла Валлетта и Луиджи Бролья; вместе с другими детьми, да и со многими пожилыми моряками и портовыми грузчиками, Орланду часто хохотал над ужимками кукольных теней, которые старик приводил в движение на фоне муслинового экрана. Не считая рабов, закованных в цепи, Омар был единственным турком на Мальте. Никто не знал, как он сюда попал, почему остался, наверное, теперь и сам Омар этого не знал. Он был совершенно безобиден, он смешил людей, и, кажется, всем было наплевать, что он мусульманин. Еще его считали сумасшедшим, поскольку он жил один в бочке и сопровождал игру своих бумажных марионеток такими рыками, визгом и бульканьем, какие не под силу воспроизвести нормальному человеку.

- Ага! Ага! - захихикал Омар, указывая на шрамы на руках Орланду. - Это собаки. Собаки!

За искаженными мальтийскими словами последовали раскаты замечательно похожего лая, которые завершились горестным воем и беззубой ухмылкой. Орланду кивнул. Омар дал ему еще хлеба с вином, и Орланду съел.

- Великий магистр знает. Он знает все! - Омар указал на башню форта Святого Анджело. - Они пляшут под его дудку! Турки! Римляне! Демоны! Все! Они служат его воле. Да!

Орланду, сбитый с толку, согласно кивнул, как делают обычно, разговаривая с сумасшедшими.

- Собаки, мужчины, дети, женщины, пуф! - Омар изобразил руками взрыв, потом вычурным жестом стряхнул с них воображаемую пыль и показал пустые руки. - Собаки подают пример! - Он жестами показал, будто затачивает нож. - Магистр плюет на точильный камень. Вот!

Орланду не понял ни слова из того, что сказал старик. Но из благодарности он сказал: «Да!» - и был вознагражден еще одной беззубой улыбкой. Силы вернулись к Орланду. Этот разговор о великом магистре придал ему желания завершить возложенное на него дело. Он поднялся с корзины, возвышаясь над карагозом, и обнаружил, что все его конечности в полном порядке. Он только теперь заметил, что рядом с доками причалила галера. Команда суетилась на палубе, убирая алые паруса. На пристань выгружался новый отряд рыцарей.

Флотилия Религии состояла из семи галер. Он отскребал ракушки и водоросли и испачканные экскрементами доски на каждой из них. Это был «Куронн». Для городских мальчишек, особенно тех, кто удостоился чести служить водоносом, узнавать в лицо и называть по именам как можно больше благородных героев было вопросом личной гордости. Они все подмечали и вели жаркие споры о том, кто из рыцарей самый грозный боец, кто самый неустрашимый мореход, кто ближе всех к Богу. Но все рыцари, прибывшие на «Куронне» и наблюдающие за выгрузкой своих лошадей и доспехов, были незнакомы Орланду. Наверное, прибывшие позже всех рыцари добирались из самых отдаленных земель, возможно из Польши, или Скандинавии, или даже Московии, таинственных земель, расположенных на краю света, где процветает ведовство, где языческие племена до сих пор зажаривают плененных рыцарей прямо в доспехах.

Он увидел чью-то знакомую фигуру, спускающуюся по трапу; этот человек был не из тех, кого высоко ценили за свирепость. Это был Оливер Старки. Вслед за ним сошли два незнакомца устрашающего вида и горделивой осанки; судя по их одежде, они вовсе не были рыцарями. Он догадался, что это soldados particular, джентльмены удачи, которых влекло на Мальту благородство и вера, жажда деятельности и славы. Они не требовали платы, не подчинялись никому и сражались по собственному выбору. По виду этих двоих в них никак нельзя было предположить благородство или утонченность, зато они были рождены для действия. Первый был широкий, как телега, с грубо остриженными волосами, с седой, отливающей металлом бородой и покрытый множеством шрамов. На нем была кираса с бронзовыми заклепками, и он был обвешан оружием со всех сторон - в числе прочего у него имелся германский двуручный меч, висящий за спиной; в одной руке он нес мушкет с таким широким дулом, что забивать его было впору черенком от метлы.

Но большее впечатление производил тот, что был выше. Его волосы напоминали львиную гриву, сверкающую медью в свете полуденного солнца. На фоне простой одежды рыцарей его отделанный золотыми полосками камзол бросался в глаза, и еще на нем были высокие сапоги с отворотами, поднимающиеся до середины мускулистых бедер. На боку у пришельца висел меч, на поясе - длинный пистолет сложной конструкции. Военные люди, не важно, благородные или нет. Орланду захватила новая мечта. Ему никогда не стать рыцарем, потому что он низкого происхождения, в нем течет нечистая кровь, но он может надеяться в один прекрасный день стать похожим на этих людей.

Вслед за ними шли две женщины. Он уже много месяцев не видел, чтобы на остров приезжали женщины, но они его не особенно заинтересовали. На фоне таких гигантов, какие спустились сейчас по трапу, женщины казались крошечными птичками в сереньком оперении. Его гораздо больше заинтересовал великолепный золотистый жеребец, которого вела за собой младшая из двух женщин. Он никогда еще не видел коня, подобного этому, а он перевидал много, потому что у рыцарей всегда были самые лучшие лошади. Этот жеребец не мог принадлежать девушке или даже - во всяком случае, он надеялся - ее хозяйке. Он должен принадлежать человеку с львиной гривой. Но каким бы великолепным ни был конь, Орланду тут же отвлекся от него, когда навстречу незнакомцам вышел сам великий магистр Ла Валлетт.

Орланду расправил плечи и выпрямил спину. Может быть, Ла Валлетт взглянет в его сторону, увидит его раны и поймет, что, как и он сам, Орланду убивал собак и гордится этим. Только взгляните, как магистр идет по причалу, словно пантера, несмотря на преклонные года; он на голову выше большинства людей, все в доках расступаются перед ним: обычная черная ряса спадает до пят, за поясом простой кинжал, его соколиные глаза смотрят прямо перед собой, но замечают все вокруг. Да, конечно же, он увидел и Орланду, хотя и не посмотрел в его сторону.

Ла Валлетт участвовал в восьмидесяти семи морских сражениях, некоторые утверждали, что в восьмидесяти девяти. Ла Валлетт своей рукой уничтожил тысячи турок. Ла Валлетт выжил на галерной скамье злобного Абдур-Рахмана. Ла Валлетт пережил ужасную осаду Родоса; товарищи силой затащили его на корабль, потому что, несмотря на поражение, он хотел сражаться дальше. Даже сам император Филипп в далекой Кастилии и его святейшество Папа в Риме не могли превзойти Ла Валлетта. Его речь перед ополчением, произнесенную на прошлой неделе, мальчишки цитировали по памяти, словно Писание.

«Сегодня наша вера в опасности. Битва, которая начнется на Мальте, завершится, только если Евангелие - слова и деяния Христа - заменит собой Коран. Бог просит нас пожертвовать жизнями, которыми мы обязаны Ему. Счастлив тот, кто умрет за благословленное Им дело».

Счастье переполняло грудь Орланду. Когда он молился Богу, перед его мысленным взором этот Бог выглядел как Ла Валлетт.

Сейчас Ла Валлетт поздоровался с двумя отважными воинами, потом коротко, но безукоризненно вежливо приветствовал женщин и тут же завязал разговор с обладателем львиной гривы; они двинулись по причалу в сторону форта Сент-Анджело. Они прошли в каких-то десяти шагах от того места, где стоял Орланду, и он затаил дыхание. Пока Ла Валлетт говорил и указывал на различные точки на местности, незнакомец оглядел набережную, утомленные фигуры портовых грузчиков, и Орланду ощутил, как его самого пронзил взгляд ярко-голубых глаз. Он едва не крутанулся на месте, словно его подхватила какая-то сила, но все-таки остался стоять, и взгляд синих глаз отпустил его.

Когда мимо проходили женщины, Орланду почти не обратил внимания на старшую и более благородную из двух. Ее лицо было обращено к Оливеру Старки, с которым она говорила. Зато девушка, ведущая золотого коня, посмотрела прямо на него; он не смог понять, что означает выражение ее лица. Лицо у нее было несимметричное и странное, он даже подумал: а вдруг она наведет на него порчу, потому что она обернулась на него через плечо, пройдя мимо. Орланду отнес ее интерес к себе на счет своего странного вида. И понадеялся, что его окровавленная одежда произвела впечатление и на синеглазого незнакомца. Похожий на быка здоровяк замыкал шествие, дружелюбно кивая грузчикам и морякам, словно они пришли сюда, чтобы встретить его. Когда здоровяк увидел Орланду, он захохотал и поднял в знак приветствия свой длинноствольный мушкет. Орланду раздулся от гордости. Что за день! Какие люди! Он благодарил Господа, что позволил ему быть здесь и сейчас, среди таких замечательных людей и в такие интересные времена.

- Мир грез! Ага! Ага! Да!

Орланду повернулся к Омару. Карагоз показывал беззубые десны и переступал с ноги на ногу, словно он сам руководил происходящими событиями, поставил их, как пьесу в своем театре теней.

- Да, - согласился Орланду, нисколько не понимая, о чем толкует старик. - Мир грез. - Он пошарил взглядом по булыжникам, отыскал свой мясницкий нож и поднял его. - Спасибо. - Он склонил голову. - Мне надо идти.

Омар пробежал по воздуху пальцами каким-то паучьим движением.

- Белый джинн! Да! - Он дважды гавкнул и завыл.

- Да. - Орланду кивнул. - Мне нужно идти.

Он пошел прочь.

- Сад из… - Мальтийский

Омара подвел его.

Но, как и у многих обитателей Большой гавани, как и у самого Орланду, голова Омара была полна обрывков дюжины языков. Эль-Борго был вавилонским столпотворением. Омар вскинул вверх руки, показывая, как растут травы, потом сделал жест, будто бы вливает что-то себе в горло, а потом он скривил лицо, словно проглотил что-то очень горькое.

- Le jardin du physique, - произнес он по-французски.

Орланду кивнул: он хорошо понимал французский язык.

Омар снова перешел на мальтийское наречие.

- Дом итальянцев. Да!

На задворках одного из Итальянских обержей был отгороженный стеной сад с лекарственными растениями, где отец Лазаро, глава госпиталя «Сакра Инфермерия», выращивал травы и кусты, обладающие целебной силой. Госпитальеры ведь были не только самыми великими воинами в мире, но и самыми лучшими целителями. Но что хотел сказать старик? Омар махнул рукой в переулок, но белой борзой там не было.

- Dans le jardin! Белый джинн! Да!

Омар закинул голову и завыл, обращаясь к небесам.

* * *

Орланду было нечего терять, а сумасшедшие часто знают то, что неизвестно людям нормальным. Он двинулся через охваченный паникой город в сторону сада с лекарственными травами. Североафриканское солнце было одновременно и безжалостным, и отчаянным, он был благодарен за тень узким улочкам. На тех из них, которые никогда не мостили и не выкладывали плитками, где жили простые люди, взбитая им пыль поднималась тучами, оседая на волосах, на языке, на его обносках. Каждый метр улицы был забит беженцами, ищущими пристанища для своих семей и живности. Орланду посматривал на их пожитки с насмешкой, но они же - крестьяне, по природе своей робкие и непривычные к войне, чего же от них и ожидать. Рыцари их защитят, рыцари и другие военные люди, soldados particular, испанские tercios, мальтийское ополчение, убийцы собак, такие как он. Он подал им пример, шагая высоко подняв голову и не выказывая страха. Он пробивал себе дорогу к обержу.

Каждый ланг Религии имел свои собственные обержи. Все младшие рыцари и сержанты ночевали в аскетических общих спальнях. Командоры и старшие рыцари имели собственные дома, купленные на spoglia, наградные деньги, полученные с пиратских набегов. У итальянцев, самого большого и богатого ланга, было несколько зданий, включая их собственный госпиталь на берегу Галерного пролива. Стена сада отца Лазаро при Итальянском оберже была шесть футов в высоту. В дальнем конце виднелись железные ворота.

Орланду поглядел в щель в воротах. И точно, белая борзая стояла под дальней стеной, обгрызая нежные листочки с темно-зеленого куста, словно собираясь залечивать раны. Верность долгу лежала на душе Орланду тяжким камнем. Он не мог сбросить его. За то, что проник в сад без спроса, ему грозила порка или даже заключение в казематах Святого Антония, но если он попросит разрешения, ему наверняка будет отказано. Кажется, собака избрала своим убежищем этот сад по тем же соображениям. Он поднял щеколду и открыл ворота, борзая обернулась, посмотрела на него, наклонив вперед торчащие уши, ее изящное тело замерло.

Орланду закрыл за собой ворота.

Он пошел по дорожке между растениями. Подойдя ближе, он в первый раз разглядел глаза собаки. Они были большие, влажные, черные, как оливы у церкви Святого Петра. Они были наполнены невыразимой тоской. Эти глаза уязвили его в самое сердце. В последний момент собака упала на бок и забила по воздуху лапами, словно в надежде, что ей почешут живот и это приглашение поиграть спасет ей жизнь. Орланду с изумлением увидел, что собака, которую он все это время считал кобелем, оказалась сукой.

Орланду опустился на корточки, собака вскочила на ноги и прижалась узкой мордой и длинной белой шеей к его груди, она высунула розовый язык и тяжело задышала от жары. Орланду обнял ее. Она была сплошные кости и мышцы, но ее шерсть была нежной, как бархат, он чувствовал, как бьется под его рукой ее сердце. Нож дрожал у него в руке. Не будет большим грехом, если он выскользнет обратно за ворота и оставит ее здесь, в тени.

- Да простит тебя Господь.

Орланду опустился на одно колено и развернулся, прижимая к себе собаку еще сильнее. В двери в задней стене обержа стоял монах. У него были редкие волосы, свисающие седыми прядями. Голос у него был добрый, а глаза такие же тоскливые, как у собаки. Орланду узнал отца Лазаро, потому что Лазаро много лет назад выходил его от детской лихорадки. Не многие рыцари удосуживались выучить мальтийское наречие, потому что это был язык «маленьких людей», но, поскольку главными пациентами были крестьяне и горожане, отец Лазаро бегло говорил по-мальтийски. Он был не рыцарем ордена, а капелланом. Он подошел к Орланду.

- И еще прими мою благодарность, - сказал он. - К своему стыду должен признать, что эта обязанность оказалась для меня слишком болезненной, я не смог набраться храбрости исполнить ее.

- Она ваша, отец? - осмелился спросить Орланду.

- Я взял ее, потому что она не выказывала особенной расположенности к охоте. Прошлой ночью я отправил ее в город, чтобы кто-нибудь другой, кто-то вроде тебя, взял на себя ответственность за ее судьбу. И за это я прошу прощения.

Орланду склонил голову. Сейчас его сердце колотилось так же часто, как и у борзой. Он осознал, что его ноги в запекшейся грязи, штаны и рубаха разодраны, вонючий кусок овечьей шкуры примотан к руке, и все в нем в отличие от кроткого святого монаха кричит, что он наемный убийца.

- Отец, прошу вас… - В горле у Орланду пересохло, и он сглотнул. - Прошу вас, выслушайте потом мою исповедь.

Лазаро встал рядом с ним и положил ладонь ему на голову. От этого прикосновения по всему телу прошла волна целительного утешения.

- Ты не должен идти против своей совести, - сказал Лазаро, - потому что это будет означать, что ты ослушался Бога - уж лучше ты ослушаешься нашего великого магистра.

- Как ее зовут, отец?

Лазаро убрал руку, и таким образом, как показалось Орланду, он решил судьбу борзой собаки.

- Лучше тебе не знать, - сказал он.

- Почему?

- Потому что, будь то человек или животное, легче убить жертву, не зная ее имени.

- Прошу вас, отец, буду ли я знать ее имя или нет, легче от этого не станет. Но мне хотелось бы поминать ее в своих молитвах.

- Я называю ее Персефоной.

Орланду не понял, но повторил имя:

- Персефона.

Лазаро увидел, как собака лизнула Орланду в шею.

- Кажется, она тоже прощает тебя, - сказал он.

Орланду стиснул зубы и приставил нож к груди Персефоны.

Подражая рыцарям, прошептал:

- Во имя Христа и Крестителя.

Он воткнул нож так глубоко, что его кулак уперся в выступающую грудную кость. Персефона закричала почти по-человечески и с пугающей силой рванулась из его рук. Орланду схватил ее крепче, до половины вытащил нож, изменил угол наклона и снова погрузил в тело. Он почувствовал, как что-то хрустнуло, затем взорвалось под его лезвием, и через миг от ее силы не осталось ничего и длинная белая шея упала ему на колено.

Орланду вытащил нож, и багровые капли испачкали снежно-белую шерсть. Ему хотелось выбросить нож, но он не мог оставить такую гадость в этом саду. Не вытирая, он сунул его за веревочный пояс. Потом принялся поднимать тело обеими руками, чтобы отнести на телегу, выпотрошить и сжечь, но Лазаро положил руку ему на плечо.

- Я сделаю все остальное. Оставь ее здесь.

Орланду положил тело на землю под кустом. Потом перекрестился.

- Отец, а у собак есть душа?

Лазаро улыбнулся.

- Не грешно надеяться, что есть. И поскольку мы оба с тобой должны позаботиться о собственных душах, мы вместе отправимся на исповедь к отцу Гийому.

Хотя Лазаро не был рыцарем Большого креста и, следовательно, никогда не входил в число его военных героев, Орланду был ошеломлен его благородством. Он поклонился, снова застыдившись своего убогого вида.

- Но сначала, - сказал Лазаро, - ты должен позволить мне обработать твои раны, пока они не загноились.

Лазаро пошел обратно в оберж. Орланду не знал, идти ли за ним, он был не в силах поверить, что его действительно приглашают внутрь. Лазаро развернулся, жестом позвал его, и Орланду последовал за ним. В комнате за порогом было прохладно, темно и в воздухе разливалось сразу несколько резких запахов, смешанных друг с другом. Лазаро промыл раны Орланду соленым раствором и смазал их разными мазями, Орланду прикусил щеку изнутри и не издал ни звука.

Закончив, Лазаро сказал:

- Ты уже видел корабли?

- Корабли?

- Флотилию Великого турка.

Орланду вспомнил, как на заре грохотала пушка, вспомнил сутолоку на улицах, но он был так захвачен погоней за борзой, что позабыл о причинах суматохи! Он покачал головой.

- Нет, отец, но я хочу посмотреть.

Лазаро повел Орланду вверх по лестнице на крышу обержа. Оттуда Орланду увидел и дома из песчаника, и Калькаракский залив, и виселицы на мысу Виселиц, и открытое море за ними. Ярко-синие воды до самого горизонта были затянуты странным многоцветным ковром, который дрожал в раскаленном воздухе, словно привидение. Он был чудовищно огромен, его дальний край уходил за горизонт, а восточный конец был заслонен горой Сан-Сальваторе.

Всмотревшись, Орланду понял, что гигантский ковер образован множеством военных кораблей. Солнце играло на позолоченных носах и серебристых металлических частях, на блестящих шелковых тентах разных цветов, на вычурных знаменах и раздутых парусах; в зловещей тишине ряды длинных массивных весел поднимались и падали, словно крылья. Корабли шли на юг. И их были сотни. Сотни? Орланду потер глаза и посмотрел снова. Флотилия Религии могла похвастаться семью галерами, и Орланду считал ее самой могучей в мире.

Он почувствовал, что Лазаро наблюдает за ним; неожиданно расхрабрившись от долготерпения монаха, он спросил:

- Отец, это и есть мир грез?

Лазаро внимательно посмотрел на мальчика, и его слезящиеся глаза печально блеснули.

- Наверное, когда мы входим в Царствие Небесное, нам кажется именно так, - сказал он.

* * *

Понедельник, 21 мая 1565 года

Английский оберж

Улица Мажистраль была пустынна.

Казалось, весь крошечный городок затаил дыхание.

Все мужчины, способные держать оружие, были на крепостной стене. Женская половина населения пряталась по домам от убийственной жары и шептала молитвы своим иконам и святым. Дурное предчувствие наползало как туман на Английский оберж, еще больше усиливая смятение Карлы. Безделье томило ее, но здесь не было никакой работы, которой она могла бы заняться. Предположение Оливера Старки оказалось верным - она была лишним ртом. Карла вышла к Ампаро в выжженный солнцем захудалый садик. Матиас заходил к ним в полдень. Он был в кирасе, с пистолетом, мечом, в левой руке держал кремневое нарезное ружье. Под локтем той же руки у него был зажат испанский шлем-морион.

- Турок стоит у ворот, - сказал он. - Мальтийская илиада начинается. Я подумал, может быть, вы захотите пожелать мне удачи, прежде чем я отправлюсь туда.

* * *

С тех пор как Карла вернулась, Эль-Борго бурлил от волнения. Отчаяние смешивалось с воодушевлением. Люди то воодушевлялись, то падали духом под впечатлением слухов, ползущих с каждого угла. Турки идут на юг, потом турки идут на север. Турки, увидев, что крепость защищена, отправляются обратно в свой Золотой Рог. Турки уже высадились в Марсамшетте. Турки захватят остров за неделю. Все верили, что в городе шпионы. И саботажники. И наемные убийцы, посланные сюда, чтобы зарезать великого магистра прямо в постели. Стражники были приставлены к глыбам песчаника, которые закрывали входы в подземные хранилища с зерном и водой. Гигантские двухсотъярдовые цепи, преграждающие вход в Галерный пролив, были подняты и намотаны на ворот. Турецкие галеры разбойничали в открытом море. Эль-Борго, Лизола и Сент-Эльмо были теперь отрезаны от всего христианского мира.

На фоне такой суматохи переживания Карлы действительно были ничтожны, но, однако же, это была земля, где она родилась, где сама родила другого человека, и она радовалась возвращению. Из всего городского населения только мальчишки, которых, как казалось, было неисчислимое множество, воспринимали происходящее с восторгом. Они никогда не ходили, если можно было бежать. Они умолкали только тогда, когда мимо проходил рыцарь. Они разыгрывали на улицах сражения, подогреваемые мечтами о героическом самопожертвовании, где апофеозом героизма была их собственная смерть. Половина из них ходила босиком, у многих имелось какое-нибудь оружие: ножи, плотницкие топорики, молотки, палки, - казавшееся совершенно непригодным для серьезного дела. Их лица были бронзовыми от загара и светящимися от голодной, трудной жизни. Но пока они проходили мимо Карлы, ни один из них не всколыхнул в ней никакого чувства, заставляющего предположить, что это и есть ее сын.

Рыцари были суровы и неустрашимы, ведь все они - мученики Божьи. Вооруженные монахи проходили на улице мимо Карлы так, будто она значила не больше, чем какая-нибудь бабочка, и каждый был занят размышлениями о своем долге и своем месте среди святых. Мальтийские мужчины представляли собой зрелище еще более мрачное. По сравнению с рыцарями они были плохо вооружены и обмундированы. Хотя их было в десять раз больше, никто не сомневался, что и умирать они будут в гораздо большем количестве. Те, у кого были жены и дети, успокаивали их и отправлялись на свои посты. Эти люди сражались не за одного лишь Бога. Самый тяжкий груз ложился на плечи их жен. Они рассеивали страхи своих мужчин, а свои оставляли при себе. Они запасали провизию и обменивались лекарствами для ран. Они готовились в душе к гибели и увечьям тех, кого любили. Любовь была слабым и ненадежным противовесом всепоглощающему страху.

Карла чувствовала свою бесполезность. Она просилась на работу в госпиталь, но ей было отказано, так же как и в интендантской службе. К последней она была, как ей казалось, хорошо подготовлена - однако же то, что в Аквитании она управляла фермой, виноградником, винным прессом и двумя десятками арендаторов, здесь ни во что не ставили. Она опасалась, что ей не найдется другой роли, кроме той, в которой ее видели рыцари: роли тщеславной, слабой женщины, которую нужно кормить и защищать. Оливер Старки предоставил в ее распоряжение собственный небольшой домик на улице Мажистраль. Домик был по-холостяцки аскетический и переполненный книгами. В ее комнате стояла простая жесткая кровать и конторка. Ампаро поставили походную кровать в смежной комнате. Дом стоял рядом с Английским обержем. Поскольку последний пустовал уже много лет, его заняли Матиас с Борсом.

Она мало виделась с Матиасом с момента их отбытия. На корабле он часами разговаривал со Старки и Джованни Каструччо; к тому времени, когда они высадились на берег, он знал о ситуации, о расположении сил ордена, об их запасах и моральном духе, об их связях с Мдиной и Гарсией Толедским больше, чем кто-либо, за исключением горстки рыцарей. По прибытии Ла Валлетт повел его осматривать крепостную стену и места возможных турецких позиций; тем вечером Матиас вернулся с двумя крепкими юнцами, которые притащили ящик восковых свечей, бочонок вина и четыре жареные курицы.

* * *

Они ели в трапезной обержа. Матиас сообщил новость: турки высадились на севере, в заливе Гейн-Туффейха, который Карла хорошо знала. Опасались, что турки нападут на Мдину, но он считал это полной ерундой и посоветовал Ла Валлетту не отвлекаться. Его знания о турках были энциклопедическими, она чувствовала, что он гордится их доблестью и хитроумием и с печалью вспоминает, как жил среди них. Несмотря на его нежелание снова оказаться в котле войны, титаническая драма, разворачивающаяся сейчас, явно завладела его фантазией.

- Я связан определенными обязательствами, - сказал он, - и буду занят до тех пор, пока турки не высадятся и их намерения не станут яснее, но как только я докажу свою верность делу, я буду волен поступать так, как считаю нужным, потому что только свободным я буду полезен Ла Валлетту.

Все это было слишком непонятным для Карлы, но Борс знал его лучше.

- Собираешься выйти за стену и отправиться в лагерь неверных? - спросил Борс.

- Если правильно экипироваться, что сделать очень несложно, я еще проще смешаюсь с ними, чем с вашими франками.

- Что, если вас поймают? - спросила Карла.

- А тем временем вы, - продолжал Матиас, пропуская ее вопрос мимо ушей, - отправитесь просматривать записи в церкви Благовещения, в «Сакра Инфермерии» и в camerata.

- И что я там скажу?

- Скажете, что хотите подтвердить личность мальчика, поскольку на него свалилось неожиданное наследство. - Он взглянул на ее рот, что делал теперь все чаще. - И немалое наследство. Вы действуете по поручению завещателя, который полностью доверяет вам и чье имя вам запрещено раскрывать. - Он развел руками, словно не было ничего проще. - Так вы ни разу не солжете и в то же время никого не выдадите. Вряд ли найдется такой грубиян, который станет допрашивать благородную даму вроде вас.

Взгляд его сияющих глаз переместился, словно против его воли, на ее шею и грудь. Она знала, что он хочет ее тела и мысленно уже сжимает ее в объятиях. Она желала его с не меньшей силой. Тот факт, что он бросал сладострастные взгляды и на Ампаро, лишь усиливал ее желание. Матиас поднялся из-за стола и жестом позвал Борса.

- Мы на бастионы, присмотреть за наемниками и ополченцами. В темноте у людей проявляются такие мысли, которые они держат при себе при свете дня.

С этими словами он ушел, оставив ее гадать, на что похоже прикосновение его рук.

* * *

В субботу он заехал, возвращаясь с разведки, сообщить, что авангард из трех тысяч турок, включающих и отряд янычаров, высадился в заливе Марсашлокк, в пяти милях южнее. Они разграбили деревню Зейтун и окружили христианский патруль, которому удалось уйти, только потеряв нескольких рыцарей убитыми и пленными. В числе захваченных турками был Адриен де ла Ривьер, которому Карла предоставляла ночлег всего несколько месяцев назад. Когда она спросила, что с ним будет, Матиас ответил, что сначала его будут пытать мастера своего дела, а затем его задушат шнурком. В ту ночь Карла плохо спала. Ла Ривьер показался ей тогда таким несокрушимым в своей молодости и отваге. Она задумалась, что же она натворила, затащив своих товарищей в мир, полный опасностей и жестокости.

* * *

В воскресенье она вовсе не видела Матиаса.

К вечеру турецкий главнокомандующий, Мустафа-паша, высадился в заливе Марсашлокк с основной частью своей громадной армии. Они разбили лагерь на плоской местности рядом с Марсой, западнее Большой гавани. Карла узнала от Борса, что идут горячие споры из-за того, разумно ли отдавать туркам эту землю без сопротивления, но мнение Ла Валлетта, которого поддерживал Матиас, в тот день победило. Христиан было слишком мало, чтобы они могли вести сражение на открытом берегу. Лучше позволить туркам подойти к стенам. Когда стемнело, сторожевые костры авангарда янычаров загорелись рядом с деревушкой Заббар, в какой-то миле от стены среди округлых желтых холмов.

* * *

Все эти дни Ампаро мало говорила, задумчивым взглядом наблюдая за лихорадочной деятельностью вокруг и видя что-то, понятное только ей одной. Она принялась оживлять маленький садик позади дома, безрассудно растрачивая на цветы столь ценную воду. Но она рассуждала так: если всем людям суждено умереть - а она слышала, что люди делают это часто и регулярно, - тогда можно хотя бы оставить на память о себе что-нибудь красивое. Ее волшебное зеркало не показывало ничего в три первых дня в этом доме, словно окно в иные миры задернули занавеской, но Карла нисколько не жалела, потому что все предсказания наверняка были бы безрадостными. Они не музицировали вместе, казалось, что это будет неуместно среди общих мрачных настроений. Их инструменты лежали в комнате Карлы нераспакованные.

* * *

В понедельник, когда Матиас заехал к ним, направляясь на разведку во вражеский лагерь, Карла с Ампаро, стоя на коленях, пропалывали сорняки в заброшенном садике. Карла обернулась и увидела, что он улыбается, словно это нелепое зрелище вселяло в него оптимизм.

- Я рад, что вы воспринимаете наше бедственное положение с таким апломбом, - сказал он.

Карла стряхнула с рук мелкую пыль и подошла к нему. Ее сердце дрогнуло при виде его лица и при звуке его голоса, и она подумала, что это, наверное, заметно.

- Мы хотели найти себе более полезное занятие, - сказала она, - но нам ничего не позволили. Отец Лазаро сказал нам, что лазарет - это тоже мужская вотчина. И нам, разумеется, запрещено даже приближаться к его стенам.

- Когда лазарет выплеснется прямо на улицы, Лазаро придется изменить свое мнение.

Он, казалось, был совершенно твердо уверен, что подобный ужас случится, и она растеряла всю свою веселость.

- Вам удалось обнаружить какие-нибудь следы нашего мальчика? - спросил он.

То, что он сказал «нашего», тронуло ее. Она отрицательно покачала головой.

- В camerata не записано никого, родившегося в тот же день или хотя бы близко к этой дате. В церкви Благовещения есть две даты - за неделю до его рождения и через неделю после. Обе девочки. А монахи в госпитале были слишком заняты, чтобы отвечать на мои вопросы.

- Еще будет время, хотя чем скорее мы это сделаем, тем лучше.

Они стояли рядом и какой-то миг оба молчали. Его мускулистое тело приводило ее в возбуждение, она чувствовала, что вся окаменела от волнения. Желание отступить подальше противоречило тому, что требовало ее сердце, но было сильнее сердечного зова. Издалека донесся звук военной музыки: барабаны, горны и дудки, - совершенно чуждый, но преисполненный героизма, и в первый раз Карла ощутила в турках что-то человеческое. Матиас тоже услышал музыку и наклонил голову. Она снова ощутила укол совести за то, что вовлекла его в битву, которой он старался избежать.

- Простите меня, - сказала она.

- За что? - спросил он.

- Я привела Смерть в вашу жизнь.

- Так ведь она из числа моих старых знакомых. Не думайте больше об этом.

Он наклонился над ней, и она поняла, что он собирается поцеловать ее в губы. Прежде чем она успела с собой совладать, инстинкт заставил ее отвернуться. Она сейчас же пожалела об этом, но было поздно. Она не целовалась с мужчинами уже полжизни, но ей было сложно объяснить это сейчас и попросить его попытаться еще раз. Матиас моргнул и отвернулся, нисколько вроде бы этим не задетый, и стало казаться, что тот миг и существовал-то только в ее воображении. Он заговорил с Ампаро по-испански:

- Ампаро, что говорит твое волшебное зеркало?

Ампаро подняла голову. Оттого что ее включили в разговор, она вспыхнула и быстро подошла. Казалось, она чувствует себя рядом с Матиасом свободнее, чем с кем-либо из знакомых Карлы, включая, с болью ощутила та, и ее тоже.

- Стекло темное, - сказала Ампаро, - с тех пор, как мы сели на корабль.

- Значит, ангелы нас покинули, - отозвался Матиас с беззаботной улыбкой. - Ничего удивительного, если учесть, сколько тысяч людей их сейчас призывает.

Ампаро, кажется, совсем пала духом из-за этого поражения. Матиас подбодрил ее.

- Не знаю, могу ли я тебя попросить об одолжении, - сказал он. - Сегодня весь день будет очень шумно, будут выстрелы. Бурак не предназначен для войны, у него ранимая душа. Если бы ты могла провести с ним часок-другой, я был бы признателен.

Ампаро зарделась от гордости. Ее глаза светились обожанием. Чувства Карлы к Матиасу были не менее глубоки, и она снова пожалела, что избежала прикосновения его губ.

- С радостью, - сказала Ампаро. - Бурак - самое благородное существо, какое я знаю.

- Все лошади гораздо благороднее людей, но Бурак - принц, не знающий себе равных, - согласился Матиас. - Он стоит в конюшне великого магистра у крепости Святого Анджело.

Ампаро обхватила его руками за шею и поцеловала прямо в губы. Карла ощутила, как заливает жаром ее щеки, когда Матиас обнял Ампаро за талию и прижал ее к себе, потом прижал ее сильнее, и Карле пришлось отвернуться. Затем он отпустил ее, и Ампаро сделала шаг назад, тоже краснея.

- Никогда еще не отправлялся в битву с поцелуем на губах, - заметил он. - Какой восхитительный опыт!

Карла постаралась скрыть свою тоску. Она не знала, куда смотреть.

- А два поцелуя еще лучше, - сказал Матиас.

Карла посмотрела на него; он улыбнулся. Ее щеки пылали все сильнее, какой-то непонятный приступ гнева едва не заставил ее убежать. Ее разум был смущен чувствами, которых она не понимала. Она усилием воли заставила себя поднять голову, Матиас склонился над ней и поцеловал ее в губы, не страстно, как она ожидала и как очень даже хотела, а с нежностью, вызвавшей в ней бурю чувств. Миг поцелуя растянулся на вечность, она закрыла глаза, потому что они наполнились вдруг неизвестно откуда пришедшими слезами, его поцелуй проник на самое дно той пропасти, где столько лет томилась ее женственность. И как только его рот коснулся ее губ, она сейчас же отстранилась. Удовольствие было слишком уж необъятным, чтобы продлевать его. Она отвернулась, стараясь справиться с чувствами.

- Ну, теперь мне не грозит никакая опасность, - заявил он.

Карла повернулась к нему.

- Прошу вас, - сказала она, - обещайте, что вы будете очень осторожны.

- Бесшабашность - это добродетель, свойственная юности, - ответил он, - а я оставил позади и то и другое.

Они проводили его через оберж, остановились на пороге двери, выходящей на улицу Мажистраль. Два угрюмых сержанта ордена прошли мимо, они тащили с собой странного дряхлого старика с невероятно ясными глазами, беззубого, с круглым как луна лицом. Руки старика были связаны за спиной; пока Карла гадала, какое же преступление он мог совершить, на лицо Матиаса набежала мрачная тень.

- Земля призывает к себе этого старика, - сказал он. Это выражение было Карле неизвестно, но Матиас не стал объяснять. - Мне лучше пойти на стену.

- Я буду молиться за вас, - сказала Карла, - даже если вы не боитесь Бога.

- Я не стану отказываться от молитв за себя, к какому бы богу они ни были обращены.

Он посмотрел на них обеих в последний раз, отсалютовал рукой и пошел по улице. Впереди него она видела старика, он шел, подпрыгивая и дергаясь, между двух ровно вышагивающих стражников. Старик закинул голову и издал траурный собачий вой, и Карла вдруг поняла, что с самого приезда она не увидела и не услышала на острове ни одной собаки. Как странно, подумала она. Сержант ударил старика кулаком, а потом все трое скрылись за углом.

Матиас повернул вслед за ними, и, хотя она очень хотела, он так и не обернулся.

Она поднялась на ступеньку и обнаружила, что у Ампаро такой же скорбный вид, как у нее самой. Карла взяла ее за руку, и они крепко обнялись. Она чувствовала, как колотится сердце Ампаро, так же часто, как и ее сердце. Все в ней сжалось от страха за Матиаса, от страха и от чего-то еще. Возможно, она влюбилась. Она посмотрела на Ампаро: ощущает ли девушка то же самое? Внутреннее чутье твердило, что ощущает. И не только чутье, это было ясно написано на несимметричном лице Ампаро. Если это и так, сказала себе Карла, значит, такова воля Божья, а у Бога на все есть причина. Она решила принять с готовностью все, что Он пошлет ей в испытание. Какая-то мудрость, настолько глубокая, что могла исходить только от самого Христа, зародилась в ней. В ближайшие дни избытка любви, какова бы ни была ее природа, не предвидится. А без любви все они ничто. Хуже того, без любви они будут прокляты.

* * *

Понедельник, 21 мая 1565 года

Бастион Кастилии - бастион Италии - бастион Прованса

Орланду смотрел с высокого каменного бастиона, и уже много часов, как водоворот красной пыли поднимается на южном горизонте и легионы султана Сулеймана появляются из пыльного столба. Мусульманские орды подтягивались в безукоризненном порядке, пока не заполнили все желтоватые холмы за равнинами Гранд-Терре. Такое величие было в этом зрелище, что некоторые из наблюдавших его рыцарей, не стесняясь, прослезились.

Орланду, из уважения к ранам, полученных им во время уничтожения собак, был отправлен на вожделенную позицию, бастион Кастилии, который выступал вперед на левом фланге крепостной стены, выходившей на Калькаракский залив. Вдоль внешнего края стены выстроился ряд аркебузиров; кислая вонь от их запальных фитилей ела глаза. Большинство из них были кастильцами из терций Сицилии и Неаполя. Доспехи и одежда у всех были разные, поскольку каждый из них экипировался сам по себе. А вся их униформа состояла из небольшого алого креста, нашитого на куртки. Они были объединены по шесть человек и сами себя называли las camaradas. За ними стояли мальтийские пехотинцы, вооруженные полу копьями. Они были одеты в самодельные кожаные доспехи и простые каски. Расставленные кое-где в передних рядах испанские и португальские рыцари только и добавляли зрелищу величественную ноту: их сияющие доспехи были прикрыты алыми военными плащами, и натруди каждого нашит простой белый крест крестоносцев. Орланду сидел на корточках на крышке бака с водой позади рядов воинов и из этой выгодной позиции наблюдал за приближением врага. Его поразило, насколько враждующие армии друг на друга не походят.

Равнины Гранд-Терре представляли собой полосу плоской земли в тысячу футов в ширину, которая начиналась сразу за рвом, окружающим городские стены, и тянулась до высот Санта-Маргарита. На этих высотах сейчас и собрались орды врага. Турки были снаряжены с таким великолепием, о существовании которого Орланду и не подозревал: слепящий глаз живой поток, зеленый, синий, сияющий желтый и неистовый багровый, сверкающие металлом мушкеты, наконечники копий и дамасские клинки, белеющие массивные тюрбаны и высокие шляпы, полощущиеся знамена и гигантские штандарты с вышитыми на них скорпионами, слонами, цаплями и соколами, с полумесяцами и звездами Давида, со скрещенными мечами и диковинными надписями. Даже отряды кавалеристов, выстроенные двумя большими квадратами по бокам холма, сверкали золотой упряжью и полированной бронзой доспехов. И все это великолепие переливалось разноцветными шелками и вспыхивало, как морская гладь под солнцем, золотыми узорами и драгоценными камнями, словно могучее войско проделало путь до этого дальнего поля не для того, чтобы драться, а чтобы демонстрировать непомерную, немыслимую роскошь.

Орланду вдруг задумался: а в самом деле, для чего они здесь, что завело их так далеко? - и грудь его сдавило волнение, такое сильное, что он едва мог вдохнуть. Если бесчисленное и такое нарядное войско султана казалось непобедимым, то и высоченные городские стены с выстроенными на них рядами воинов Религии были на вид совершенно неприступны, и эту задачу никак не удавалось разрешить. На мгновение Орланду подумал: а ведь два врага могли бы прийти к полюбовному соглашению и пойти дальше, каждый своим путем. В какой-то миг он испугался, что все это в самом деле растает, растворится, как незабываемый, но незаконченный сон. Он не хотел, чтобы турки повернули назад. Катастрофа, подобная той, что сейчас готова была разразиться перед ним, даруется не многим с начала времен. Он читал это по лицам рыцарей. Он чувствовал это в камнях под босыми ногами. Об этом твердило ему что-то, живущее в его крови и костях. И поскольку все собравшиеся здесь, под обжигающим лазурным небом, знали то же, что знал он, Орланду понял - катастрофа уже разразилась, произошла, неподвластная никаким законам и приказам, и ничто ни на небесах, ни на земле не в силах остановить ее теперь.

Он обернулся на звук внезапно возникшего волнения. Два сержанта тащили за собой связанного человека. Пленник шел странной подпрыгивающей походкой, и, когда Орланду сумел рассмотреть его за рядом копий, он увидел, что это Омар, старый карагоз. Его рот был заткнут узлом завязанного корабельного каната. Когда Омара протащили вдоль стены на бастион Италии, Орланду потерял его из виду. Потом он огляделся и увидел, что торчит над рвом в той части стены, которая сильнее всего выдается над Провансальскими воротами: там была установлена виселица. С перекладины свисала петля, казавшаяся на фоне бирюзового неба чернильно-черной.

Когда Омар появился снова, он стоял под виселицей. С него сорвали его лохмотья, кости старика уродливо выпирали под морщинистой кожей. Орланду видел, как карагоза выставили на край стены и накинули ему петлю на шею. Омар был слишком стар и безумен, чтобы годиться в шпионы. Он никогда не отходил далеко от своей бочки. Орланду видел, как язычники сплотили ряды на холмах. Казалось, глаза всех были прикованы к кривоногому старцу, который стремительно полетел вниз и задергался, заплясал под длинной перекладиной. И Орланду понял.

Религия повесила Омара, потому что он был мусульманином.

А ведь верно, подумал Орланду.

Старый карагоз был мусульманином.

И мир его грез кончился.

Орланду почему-то знал, что с миром его собственных грез произошло то же самое.

* * *

Тангейзеру выпала честь стоять на бастионе Прованса. Сам Ла Валлетт стоял на стене всего в нескольких метрах от него, а с ним его юный паж Андреас, и знаменитый полковник Ле Мас, и еще несколько прославленных воинов. Тангейзер никогда еще не попадал в общество людей столь высокопоставленных, и по званию, и по крови. В Оттоманской империи раб мог стать генералом или визирем, если у него имелись способности. Адмирал Пиали, чьи корабли окружали сейчас Мальту, был сербский подкидыш из Белграда. Но, расскажи он об этом, для всех французских благородных кровей рыцарей это явилось бы неразрешимой загадкой, хотя элита Религии была сборищем таких гнусных убийц, каких Тангейзер в жизни не видел. Это были дикари из двенадцатого века с современным оружием в руках. И, без всяких сомнений, рвущиеся в драку.

Когда армия, которой он посвятил треть своей жизни, выстроилась на высоте, смятенные волны воспоминаний прокатились по его душе. Солдаты тени Господа на земле никогда еще не выглядели прекраснее. Никакое другое слово не подходило. Еще они выглядели устрашающе, чего он никогда не ощущал раньше. От одной безупречной слаженности, с какой сорок тысяч воинов выстраивались на холмах, любой мог бы лишиться присутствия духа. Качество их оружия было исключительным, точно так же, как и качества самих воинов. И то, что все это целиком вдруг перенеслось на голые скалы в другой части мира, само по себе было проявлением потрясающей силы.

Он видел, как артиллеристы-топчу тянут на позиции колоссальные пушки, жерла которых украшены змеиными пастями. Он видел сипахов ^[65] и айяларов, ^[66] желтые знамена Сари Бейрака и алые - Кирмизи Бейрака; и он увидел, как между конными подразделениями двух последних вдруг поднялся шелковый шатер Мустафы-паши, сияющий, словно золотой шар на фоне волнистого горизонта. Над шатром Мустафы развернулся санджак-и-шериф, черное боевое знамя пророка с написанным на нем: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк его». Один из предков Мустафы нес это же самое знамя во время битвы, в которой участвовал сам пророк. Этот факт тоже наполнил Тангейзера благоговением, ибо дух пророка витал сейчас над холмами - и Мустафа, и его легионы знали об этом, потому что каждый из них чувствовал священную руку на своем плече.

Тангейзер видел знамена, обозначающие полки, которые он знал когда-то по их делам и обычаям, рядом с которыми сражался на пустоши рядом с озером Ван. Но среди орт ^[67] янычаров он не увидел собственного штандарта, Священного Колеса аги Болукса Четвертого. Если что-то для Тангейзера и было родиной, то это корпус янычаров. Его привязанность к их дому, верность им, любовь к ним были так же глубоки, как и чувства Ла Валлетта к Священной Религии. Когда много лет назад он покинул их ряды, то оставил там часть своей души, но если бы не сделал этого, он потерял бы душу целиком, ибо такова была расплата за черные дела, которые он был обязан творить. Хотя их дудки и барабаны до сих пор будоражили ему кровь и волновали сердце, сейчас он смотрел в лица своих бывших братьев на поле сражения. Он ждал с замиранием сердца и с комком в горле того звука, которого ни разу не слышал со стороны, а только издавал сам.

Могучие львы ислама были готовы зареветь.

Когда каждый громадный квадрат воинов, пеших и конных, наконец занял свою позицию перед началом битвы, высокие звуки горнов, трубящих маршевый ритм, и звонкие мелодии метерханов внезапно оборвались, всякое движение застыло, и необъятная, неземная тишина нависла над полем. Тишина и неподвижность, какие могли бы править миром на первой заре Творения. И среди этой застывшей тишины десятки тысяч душ, христианских и мусульманских, рассматривали друг друга через пространство, на котором им придется жертвовать своими жизнями, и общее биение их сердец было единственным звуком, нарушающим тишину и окаменелость каждого. Полоска земли и кучка камней разделяли их. И за эту землю и эти камни они будут сражаться, словно за пропуск в вечность.

Это был тот миг, когда Тангейзер понял, и не только он один, - что бы ни сделал каждый из них на этом поле, эта битва будет еще одной вехой на долгом пути. Пути, уходящем на семь столетий назад, когда ни один из них еще не родился, пути, который протянется кровавым следом в бесчисленные грядущие века.

Тангейзер хотел бы оказаться в другом месте, но он был здесь, он не мог быть нигде больше, потому что это была его судьба. Две дороги, прямая и извилистая, наконец-то слились в одну. И он понял, в первый раз с холодного раннего утра в горной кузнице, что мусульмане - его кровные враги. Он - саксонец, человек с севера. Теперь, когда он противостоял безжалостным людям Востока, он осознал свою глубинную сущность.

Борс, которому тоже выпало оказаться на посту чести, оторвался от созерцания войска Великого турка и потянул носом воздух, будто бы вдыхая тонкий аромат, потом взглянул на Тангейзера.

- Ты чуешь? - шепотом спросил он.

Тангейзер видел, как серые глаза англичанина осветились улыбкой.

- Запах славы, - сказал Борс.

Тангейзер не ответил. Слава затягивает хуже опиума. Он боялся ее хватки.

Борс оглядел стены крепости, потом взглянул на широкое блестящее покрывало холмов.

- Разве такое возможно? - спросил он с трепетом. - Чтобы столько людей было обречено на смерть?

Тангейзер тоже посмотрел на них. И снова ничего не ответил, потому что в ответе не было необходимости.

Этим сверкающим драгоценными камнями парадом Великий турок нанес первый удар по моральному духу защитников крепости. И теперь Религия ударила в ответ. Ла Валлетт жестом отдал приказ Андреасу, паж поклонился, вышел на бастион, где передал брату-рыцарю приказ великого магистра. Рыцарь поднял и опустил меч, сверкнувший на солнце.

Тангейзер обернулся.

Под виселицей над Провансальскими воротами стоял обнаженный и дрожащий старик-кукловод, за которым Тангейзер пришел, след в след, с улицы Мажистраль. Вперед вышел сержант и ударил кукловода между лопаток древком копья. Старик лишился остатков самообладания, его ноги согнулись, как трава на ветру, он обмочился и с последним криком, заглушенным канатным узлом, который ему жестоко впихнули между челюстями, старик полетел в пространство. Падение казалось бесконечным. Затем веревка хлопнула, звук, похожий на выстрел, разнесся над равниной, и обе армии увидели, как карагоз дернулся и заплясал, словно кукла из его собственного театра, в шести футах над дном рва внизу.

Ла Валлетт отдал приказ, чтобы в каждый день осады вешали по турку. Тангейзер признал это блестящим ходом, и не только потому, что подобная жестокость была вызовом великолепию врага, но и потому, что давала понять обеим армиям: завершится столкновение только полным уничтожением одной или другой. И, как привет от защитников, выбор старого карагоза в качестве первой жертвы тоже был не случаен. Старый кукловод был известен каждому островитянину и на самом деле обладал определенным общественным влиянием. Для большинства он был единственным мусульманином с человеческим лицом. И теперь он болтался под перекладиной виселицы, и содержимое его кишечника и мочевого пузыря стекало по кривым пальцам ног. Так Ла Валлетт одним махом сделал всех жителей острова соучастниками жестокого и несправедливого убийства. Он обратил каждое сердце в камень. Он выставил их всех чудовищами в глазах врага. Теперь каждый человек в христианской крепости знал, что этой войне суждено стать дикой и безнравственной.

Конвульсии старика на веревке затихли, он вертелся, безжизненный и грязный, над равнинами Гранд-Терре.

Полковник Ле Мас поднял меч и возвысил голос, перекрикивая несущийся с холмов рев:

- За Христа и Крестителя!

Когда голос Ле Маса затих, христиане, собравшиеся на стенах, издали крик. Он покатился слева направо, с одного заполненного людьми бастиона на другой со все возрастающей яростью, он перелетел через Галерный пролив, прокатился по стенам форта Святого Михаила, сдобренный по дороге насмешками и неприличными выкриками солдат. Боевому кличу ответили эхом бастионы далекого форта Святого Эльма на другой стороне Большой гавани. После чего крик затих.

Турецкие горны снова завыли, пушки задергались, словно драконы в цепях, пламя вырвалось из их жерл, и началась guerre a outrance. ^[68]

Несколько десятков каменных ядер понеслись по дуге к Эль-Борго. Когда снаряды сорвали несколько больших кусков дерна с бастиона Кастилии, заставив дрогнуть каменную кладку, полк янычаров-тюфекчи ^[69] двинулся вниз с холмов на равнину. Тангейзер видел, как они расходятся для стрельбы тройными рядами. Идеальная ровность этих рядов поражала. Блеснули длинноствольные ружья: их дула обратились к своей цели. Мушкеты издали залп, и меткие стрелки скрылись в завесе дыма. Многим показалось, что они стоят не на линии огня, но Тангейзеру было виднее. Он присел за оградой бастиона, и грохот выстрелов заглушили громкие звонкие удары пуль, попавших в доспехи рыцарей. Юный паж Ла Валлетта получил пулю в горло - Тангейзер видел, как он упал к ногам хозяина. Ла Валлетт совершенно не дрогнул и только жестом приказал носильщикам забрать его.

Тангейзер распрямился и положил на стену свое ружье.

В доспехах и шлеме было душно, и тени здесь не было. Он утер лоб шарфом, который держал в рукаве. Дым, затянувший равнину, рассеялся, Тангейзер увидел, что первый ряд янычаров перезаряжает ружья. Под высокими белыми шапками их лица казались смазанными пятнами. Он прижал приклад испанского ружья к плечу и прицелился в человека, стоящего в центре ряда, сделал поправку на разницу высоты и спустил курок. Колесо чиркнуло по кремню, и ружье прогрохотало. Его жертва неподвижно лежала в пыли. Товарищ янычара наступил на упавшее тело, занимая его место. И вот началось. Тангейзер снова был на войне. Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

- Ну и ну! - произнес Борс. - По-моему, честь открыть список убитых принадлежит тебе!

- Нет, - сказал Тангейзер. - Эта честь принадлежит повешенному.

Аркебузы христиан загрохотали по всей длине стены, но они не могли сравниться с длинными мушкетами турок. Каждая недолетевшая пуля взбила облачко красной пыли на голой равнине. Военачальники выкрикнули своим воинам приказ продолжать огонь, и не успела пыль осесть, как новые ряды гази с воплями прорвались сквозь дымную завесу и выпустили второй залп из своих ружей. На бастионах Италии и Кастилии пушки Религии отрыгнули пламя в густеющий дым, и артиллерийские расчеты бросились к откатившимся орудиям, чтобы вернуть их на место и прочистить стволы. Большие бронзовые ядра прокатились по земле, словно их швырнул сам Сатана, оставляя в оттоманских рядах кровавые вопящие тоннели. Радостный крик поднялся над бастионами, мушкетные пули просвистели над камнями, и батальон разгневанных рыцарей окружил Провансальские ворота, требуя, чтобы их открыли и они смогли бы удовлетворить свою жажду крови.

Тангейзер отвернулся от этого сумасшедшего спектакля и увидел, что Борс усмехается.

- А эти ядра, похоже, из наших поставок, - заметил Борс.

Тангейзер опустил на землю ружейный приклад и насыпал на полку мерку пороха. Слава? Нет. Пока еще нет. Расстояние великовато. И он надеялся, что ближе она не подберется. Во всяком случае, лучшая его часть на это надеялась. Что убийство священника, что убийство бывших товарищей - это ничем не отличается от уничтожения любого другого человека. Если он и чувствовал что-нибудь, то какую-то мрачную тень радости и дрожь от ощущения той власти, которая некогда принадлежала одним лишь недобрым богам: оборвать человеческую жизнь одним-единственным раскатом грома. Несмотря на ружейный дым, он все еще ощущал на губах поцелуи Ампаро и Карлы. Что за чудесная парочка! И что за чудесная жизнь!

Тангейзер решил держаться бодро.

Он повернулся к Борсу, который осматривал свое длинное ружье.

- Ты взял с собой воск? - спросил Тангейзер.

Борс поднес палец к уху, показывая, что оно залеплено.

- Что-что?

* * *

Понедельник, 21 мая 1565 года

Высоты Санта-Маргарита - равнина Гранд-Терре

Как то было угодно Аллаху, они бились лицом к лицу шесть часов. В лучах клонящегося к западу солнца тела измотанных противников отбрасывали вытянутые тени, пляшущие по залитой кровью равнине, будто бы не просто люди, но и их духи были одержимы военной лихорадкой. И все это было лишь увертюрой к драме, которая пока не началась.

Аббас бен-Мюрад, ага Сари Бейрака, сидел на угольно-черном арабском коне во главе своего отряда, невольно отмечая, что среди мертвых тел, разбросанных по полю, словно белье для просушки, соотношение верных к неверным не меньше десяти к одному. Само по себе это было понятно. Нет большего счастья, чем умереть за Аллаха, служа шаху Сулейману, Спасителю всех народов мира. Но шпионов, которые уверяли Мустафу, будто бы он возьмет Мальту за две недели, следует лишить жизни. Аббас не дрался с франками со времен венгерской войны, которая была несколько десятилетий назад. В Драве они вырезали австрийцев Фердинанда ^[70] подчистую, а головы их командиров отправили в Константинополь запечатанными в глиняные горшки. Когда в тридцать восьмом Фердинанд осмелился восстановить свою власть в Буде, кампания Сулеймана в Данубе была просто загородной прогулкой. Но эти рыцари Иоанна Крестителя, дети шайтана, - совсем другое дело.

Двух рыцарей, француза и португальца, захваченных в плен под Зейтуном в субботу, тридцать часов пытали самые опытные палачи Мустафы, и ни один не проронил ни слова, не считая молитв их богу. Но в итоге они разговорились, каждый из рыцарей, независимо друг от друга и совершенно не подозревая о признаниях другого, и поклялись, что самое слабое место в христианской защите - бастион Кастилии. На самом же деле (дневной штурм ясно свидетельствовал об этом) Кастилия была самым укрепленным бастионом во всей стене.

Аббас бросил взгляд на старика раба, все еще болтающегося на перекладине над равниной, словно марионетка из какого-то дьявольского представления. Эта казнь была варварским оскорблением, которое Аббас принял сначала за пустую браваду. Но когда ворота крепости распахнулись и отряд рыцарей устремился на янычаров, сокрушая их мечами и булавами, эта иллюзия рассеялась. Псы ада атаковали с такой безумной дикостью, что казалось, у янычаров нет иного выбора, как отступить. Они не отступили - несмотря на цену, которую пришлось заплатить, тюфекчи были готовы драться до последнего воина. Честь была спасена, рыцари ценой невероятных потерь отброшены назад. Рыцарей оттеснили к стальной площадке рядом с откидным мостом. Долгий день подходил к концу, Аббас сидел и смотрел на беспорядочную мешанину из пыли, ружейного дыма, доспехов, огненных вспышек мушкетов и клинков, слышал жалобные крики тех, кто лишился конечностей или оказался с распоротым животом. Жесткая запекшаяся глина равнины превратилась от крови, мочи и пота в мокрое красное болото. И, поскальзываясь на этой грязи, каждая сторона пыталась в открытом бою взять верх над врагом.

Аббас, все еще ожидающий приказа вступить в схватку, обернулся посмотреть на своих людей. Как он и предполагал, они стояли с бесстрашным видом, жаждущие действия. Но солнце уже тронуло край холма на западе - холма Скиберрас, кажется, - и, если в ближайшее время приказа не будет, они не прольют крови, во всяком случае сегодня. Его помощник взмахнул рукой, и Аббас развернул жеребца. От золотого шатра Мустафы-паши спускался по склону холма гонец.

Мустафа был эфенди-яроглы. Его предок нес военное знамя пророка во время завоевания Аравии. Хотя ему было семьдесят, о его личной храбрости ходили легенды, так же как и о его бешеном нраве и пренебрежительном отношении к человеческой жизни. Мустафа лично усмирял рыцарей Иоанна Крестителя на Родосе в двадцать втором году, когда лишь монаршая милость молодого Сулеймана спасла орден от полного уничтожения. И собаки отплатили за благодеяние сорока годами набегов, по большей части на мусульманских паломников и купцов. Теперь настало время исправить ошибку. Крепость псов ада будет сровнена с землей, и только их великий магистр будет стоять перед падишахом на коленях, закованный в цепи. Но достичь этого не удастся за две недели. Мрачная мысль посетила Аббаса: как бы не пришлось воевать все два месяца.

Он еще раз оглядел поле битвы. Ров под крепостью христиан глубок, стены просто чудовищны. Фортификации грубые, но основательные и убедительные. Виселица над бастионом снова привлекла его внимание. Говорят, что души умерших людей могут проникать в сны живых мужчин и женщин этого мира. Захочет ли кто-нибудь, подумал Аббас, чтобы в его сон прокралась душа повешенного раба? Или янычаров, залитых алым жаром идущего на закат солнца? Облако пыли, взбитое гонцом, приближалось. Аббас знал, что он несет приказ атаковать. Он жестом подозвал к себе полкового трубача. Вытащил из ножен меч. Пробормотал вполголоса:

- Возношу мольбы и благодарности Аллаху, Господу всех миров, сострадательному, милосердному судье. В день Страшного суда Тебе одному мы поклоняемся, у Тебя одного просим защиты. Веди нас праведным путем. Путем тех, кого Ты благословил Своей милостью, но не тех, на ком лежит Твое проклятие, не тех, кто сбился с пути…

Часть вторая

МАЛЬТИЙСКАЯ ИЛИАДА

Понедельник, 4 июня 1565 года

Монастырь Святой Сабрины, Рим

Людовико проделал путь из Неаполя в Рим за три дня. Дорога была пыльная и изнуряющая. Анаклето скакал рядом с ним. Они молились на ходу; народ в селениях, которые они проезжали, кланялся им, кажется, принимая за карателей, вызванных для некоего спешного дела, о сути которого лучше не знать. Они проехали бесчисленное множество языческих катакомб и погребений, оставшихся от громадной силы, ныне погруженной в забвение. Они ели прямо в седле и потеряли счет лошадям, загнанным по дороге, да и выносливость самого Людовико тоже подверглась немалому испытанию. Однако же это было кстати, ему требовалось закалить себя перед грядущими испытаниями.

Улицы Рима, бурлящие под звездами жаркой летней ночи, показались Людовико, дошедшему до крайней степени измождения, более, чем когда-либо, похожими на сон и особенно порочными. Он проехал через ворота Сан-Паоло, закрыв голову капюшоном, потому что шпионы кишели повсюду, а он не хотел, чтобы его узнали. На улицах, прилегающих к Тибру, сутенеры и проститутки развязно предлагали ему свои услуги, не обращая внимания на его монашескую рясу и обещая ему юных мальчиков, если таково будет его желание. Ему совали под нос экзотических птиц и животных: попугаев, хрипло выкрикивающих ругательства, паукообразных обезьянок, лемуров, крошечных зеленых ящериц. От ароматов еды, которую продавцы готовили на жаровнях, рот наполнялся слюной, но он не поддался зову желудка. В этом многолюдном ночном Содоме было много того, чему не следовало поддаваться.

Рим был теократической диктатурой, только правил им не Иисус Христос, а похоть. Жажда золота, собственности, красоты, блуда, еды и вина, жажда титулов, положения и влияния, интриг и предательства, а пуще всего - власти. Неприкрытая власть похоти в мириадах воплощений - больше, чем где-либо еще в мире. Даже благочестие было востребовано и продавалось наряду с другими товарами. В отличие от промышленного севера или испанских доменов на юге в Риме царило безделье как среди толп нищих, рыщущих по трущобам, словно беззубые собаки, так и среди ненасытных легионов богачей в их роскошных палаццо. Огромные суммы денег - выдоенные из верующих во всех уголках христианского мира, занятые у поднимающегося класса международных банкиров и вырванные из деревенской экономики папскими налогами - вливались в глотку Рима в бесконечной вакханалии плотских индульгенций. Церкви и соборы были театрами, демонстрирующими искусство, достойное бань и купален: гениталии и зады похотливых педерастов были запечатлены на каждой стене. Мученики, похожие на мальчиков-любовников, извивались в сладострастных пытках - эти извращенные фантазии якобы помогали проникнуться благочестивым духом. Кардиналы, не достигшие и двадцати лет, едва способные произнести без запинки благословение, болтались по Виа делла Паллакорда - от теннисного корта до игорного притона, от игорного притона до борделя, и обратно, - опекаемые наглыми бандами волосатых головорезов-брави. В городе, который не мог похвастать ни одной крупной гильдией или ремеслом, где подковать коня было задачей не из легких, процветало лишь одно дело - проституция, а вместе с ней повсеместно распространялись французская болезнь и анальные прыщи; каждая девчонка с красивыми глазами и каждый мальчик с гладкой кожей, кажется, были здесь обречены оказаться на мокром от семени матрасе. За пределами города целая армия разбойников - безработных солдат, лишенных собственности арендаторов, преступников всех мастей, оставшихся со времен франко-испанских войн, - опустошала деревни. А за высокими альпийскими перевалами плескалось ядовитое море протестантизма - кальвинисты, лютеране, вальденсы, анабаптисты, еретики всех пород и видов, - подкатывающее к берегам папского престола.

Людовико шел через эту выгребную яму, как Христос по воде. Прелаты, обжирающиеся в мраморных покоях - под порнографическими полотнами с возбужденными дриадами, за столами, ломящимися от жирного мяса, сладостей и напитков, - глядели на его худое суровое лицо со страхом. И правильно, потому что он презирал их. Во время своей последней поездки Людовико истребил епископа Тулонского, некоего Марселя д'Эстена, о котором ходила дурная слава, что он мужеложец, питающий слабость к бриллиантам и женской одежде. Хотя Библия, святой Павел, Фома Аквинский и множество других авторитетных источников осуждали и обычное блудодеяние, и содомию, но блуд с мальчиками нигде не поминался в числе грехов - ни простительных, ни тем более смертных. Подобным упущением и объяснялась вездесущесть херувимоподобных юношей, bardassos, в многочисленных борделях города. Сознательно не желая использовать эту лазейку и вместо того предпочитая утехи со взрослыми мужчинами (поговаривали, что он больше знаком с видом своих пальцев на ногах, чем с убранством своей церкви), епископ Тулонский сам подписал себе приговор. По приказу Людовико распухшего от слез прелата затолкали в мешок и сбросили в Тибр.

Но среди этого омерзительного сообщества содомитов, развратников и воров существовали замечательные люди, благодаря которым Рим оставался центром христианского мира. Люди, ревностно служащие, не знающие снисхождения, обладающие способностями, люди, которые без солдат, без кораблей, с дорожными сундуками, набитыми едва ли чем-то большим, чем обещаниями, пытались влиять на политику наций и укреплять моральные устои человечества. Люди, одержимые самой неутолимой жаждой из всех: по своему произволу лепить глину истории, вертящуюся на своем гончарном круге. Людовико и кардинал Гислери были из таких людей. Их армией была Священная палата римской инквизиции.

Наконец два путника спешились в доминиканском монастыре-крепости Санта-Сабрина. Людовико отправил Анаклето ужинать с братией. Формально Людовико находился на службе Папы Пия IV, Джованни Медичи. На самом же деле служил заклятому врагу Медичи - и, при должном везении, возможному понтифику - Микеле Гислери. Гислери встретил Людовико с радостью, и они удалились в кардинальские покои для незатейливой трапезы.

* * *

За едой Людовико слушал последние новости. Волна убийственных заговоров в коллегии кардиналов, в партии французов и сторонников Габсбургов завершилась поножовщиной в нефе недостроенной церкви Санта Мария дель Ангели. Ожидавшийся следующей зимой голод - из-за проливных дождей, погубивших второй урожай подряд, - спровоцировал безумные спекуляции, из которых Папа ожидал извлечь немалые прибыли. Четыре тысячи нищих были изгнаны из города копьями, чтобы они умирали от голода в каком-нибудь другом месте. Миазмы, исходящие от их тел, угрожали вызвать чуму, и последовавшие в результате бунты удалось подавить, только спалив рабочий квартал из дощатых домов, пожертвовав несколькими дюжинами жизней.

Судя по всему, в Вечном городе все обстояло по-прежнему.

Как, впрочем, и в остальной Европе. Испанские Габсбурги и французские Валуа, которые по-прежнему были между собой на ножах, ^[71] сеяли раздоры повсюду, в том и числе и в некоторых спорных областях Италии. Два королевских семейства использовали Италию в качестве поля битвы уже столетие, раздирая ее между собой и так и эдак, выказывая уроженцам этой страны меньше уважения, чем они выказывали туземцам в Мексике. Карл Пятый ^[72] покусился даже на сам Рим, взяв в пленники Папу. Его сын, Филипп, сейчас систематически разграблял богатейшие части страны: Милан на севере и Неаполь на юге. Каждый итальянский патриот, включая Людовико и Гислери, ненавидел обе династии со всей страстью. Италия, независимая от испанских и французских захватчиков, была их самой сокровенной мечтой, но осуществление ее было затруднено, и больше всего чередой продажных Пап, которым не хватало сообразительности или авторитета, чтобы собрать вместе разрозненные части Италии. Этого и еще дипломатических и военных ресурсов. Все политические кризисы, давным-давно требующие решения, и подталкивали Гислери к тому, чтобы претендовать на папский престол.

Людовико покончил с сыром и заговорил с Гислери о том предмете, который завел его так далеко: о судьбе Религии, ее месте на общем плане и той роли, которую мог бы сыграть Людовико.

- Мальта? - произнес Гислери. Он был сед, костляв, но в шестьдесят один его разум был острее, чем когда-либо. - Большинство этих дураков не в состоянии найти ее на карте, но в это лето город только и говорит, что о Мальте. Каждый королевский дом Европы желает завернуться хотя бы в клочок одолженной славы. - Он засопел. - Даже Елизавета, королева английских ересиархов, сочла своим долгом заказать мессы во имя спасения рыцарей. Что касается Медичи, можно подумать, что он уже стоит на крепостной стене и машет мечом, а не лежит в постели, ожидая, когда очередной мальчик придет пососать ему член.

- Медичи просто развратник, - согласился Людовико. - Если бы он знал, что я сейчас у вас, он прикончил бы меня. Но он полностью мне доверяет.

- Отлично. - Гислери пожал руку Людовико. - Прекрасно.

Джованни Медичи был Папой Пием IV. Он правил почти пять лет и по своему развитию, умственному и прочему, вообще был недостоин того, чтобы занять престол Святого Петра. Единственной причиной его избрания были три десятилетия, которые он провел, подхалимничая и раболепствуя в кулуарах Ватикана. После трехмесячных заседаний, когда Конклав пятьдесят девятого года оказался в полном тупике, его избрание стало гнусным компромиссом, оплаченным кланом Фарнезе и призванным не допустить к папскому трону Гислери. Медичи не был другом инквизиции. Он снисходительно относился к ересям, открывал врата козлищам и освободил многих инакомыслящих. Испорченный до мозга костей, он назначил сорок шесть новых кардиналов - больше, чем за все прошедшее столетие, - за что каждый из них так или иначе заплатил. И, пытаясь купить себе бессмертие, он потратил миллионы эскудо, вытряхнутые из карманов крестьян, на дальнейшее архитектурное украшательство своей пестрой столицы.

Теперь Медичи был стар и слаб. Его попустительство двойной угрозе, со стороны лютеранства и со стороны ислама, снискало ему множество новых врагов. Самые фанатичные его противники поговаривали о наемных убийцах. Было широко известно, что для ордена рыцарей Святого Иоанна Крестителя в его нынешнем сложном положении он расщедрился на жалкую сумму в десять тысяч эскудо, при том что его уборная была отделана золотыми пластинами. Во времена подобной политической лихорадки доблесть Мальты была живым укором папской праздности. Едва ли Медичи можно было считать сторонником Мальты. И как раз этим Людовико и намеревался воспользоваться.

- Каково настроение среди рыцарей? - спросил Гислери.

- Вызывающее, - ответил Людовико.

- Они могут победить?

- Если на то будет воля Божья, Ла Валлетт считает, что могут.

- А вы?

- Если рыцари так же фанатичны на деле, как и на словах, да, очень может быть, что они победят.

- Для Религии и инквизиции естественнее всего быть союзниками. Меч и книга. - Гислери дернул себя за бороду. - И под эгидой очищенного и возвращенного к жизни Ватикана…

Людовико прервал поток его мечтаний.

- Ла Валлетт не доверяет никому за пределами ордена.

- Включая Медичи?

- Особенно Медичи. Медичи несколько месяцев отказывался принять посланника Ла Валлетта.

- Поверьте мне, Джованни Медичи не протянет и года, - сказал Гислери.

Людовико задумался, откуда у него такая уверенность. Чтобы надеть «кольцо рыбака», ^[73] Гислери был готов истребить всех кардиналов до единого. Но выражение лица Гислери не располагало задавать дальнейшие вопросы.

- Если преемник его святейшества, - Гислери имел в виду самого себя, - сможет рассчитывать на орден как на политического союзника, причем одержавший победу орден, он, как герой всей Европы, обретет влияние, какого не было ни у одного Папы уже на протяжении поколений.

Людовико кивнул. Все Папы хотели держать в своей власти орден Иоанна Крестителя: и из-за его военной мощи, и из-за его высокого положения, и еще из-за обширных земель и богатств. Если Ватикан будет править Религией, его власть снова будет не меньше, чем у государей. Но пока что ни один Папа не сумел заполучить этот лакомый кусок.

- Принцы ценят победителей даже выше, чем чистоту крови, и уж точно выше, чем благочестие, - проскрежетал Гислери. - Религия, если уцелеет, будет сочетать в себе все три достоинства. Подобные люди - к тому же уже связанные кровными узами с европейской аристократией - будут просто бесценны. - Его слезящиеся глазки блестели в свете свечей. - Если бы я… если бы Ватикан сумел сделать из Религии союзника и использовать для объединения итальянских правителей, и притом завоевал бы расположение французов, тогда можно было бы постепенно поставить на место Испанию. Затем Италия, по прошествии времени, обрела бы собственное достоинство.

- Рыцари с презрением относятся к спорам в Европе, - заметил Людовико. - Они живут, чтобы сражаться с исламом. Они все еще мечтают об Иерусалиме.

- А вы?

- Я мечтаю об Италии, свободной от иностранных армий, управляемой и объединенной церковью, как и вы. Но вы ни за что не обретете союзников в рыцарях, пока ими управляет Ла Валлетт. Он слишком уж француз и до мозга костей гасконец.

- У вас имеются какие-то соображения на этот счет, - заметил Гислери.

- Мы должны найти способ заставить рыцарей выбрать великого магистра из итальянцев.

Гислери нахмурил брови. И Людовико знал почему. Избирательная система в Религии была самой сложной из всех существующих, направленной на то, чтобы не допустить никакого внешнего давления, особенно со стороны Рима. После смерти великого магистра его преемника требовалось избрать в течение трех дней. Из-за одного лишь этого всей процедурой заправляли только те рыцари, которые в данный момент присутствовали на острове. Но и при таких условиях это были семьдесят два часа разнообразных интриг: подкупов, выворачивания рук, шантажа и невероятных обетов, - для братьев восьми конкурирующих лангов. Как рассказывали Людовико, многие надевали в эти дни маски, чтобы скрыть, кто их союзник. Ведь рыцари, в конце концов, были благороднейшей крови и унаследовали древний порок всех аристократов - одержимость властью. Их запутанная избирательная система, складывающаяся веками, только делала борьбу еще более яростной.

- А такое возможно? - спросил Гислери.

- Сам механизм выборов восходит к Византии, - сказал Людовико. - Каждый ланг собирается в своей часовне и выбирает рыцаря, который будет его представлять. Затем восемь рыцарей назначают председателя выборов. Еще они избирают триумвират, куда входит один рыцарь, один капеллан и один брат-сержант, все из разных лангов. После чего председатель, а также изначальный конклав из восьми рыцарей уже не принимает участия в дальнейшей процедуре. Затем только что назначенный триумвират избирает четвертого члена, а дальше четверо избирают пятого, пятеро - шестого, шестеро - седьмого и так далее, причем каждый новый член представляет другой ланг, - пока общее число выборщиков не достигнет шестнадцати. По крайней мере одиннадцать из них должны быть кавалерами, но ни один - из рыцарей Большого креста. Эти шестнадцать в конце концов отдают голоса за нового великого магистра, причем у председателя имеется право решающего голоса, если за кандидатов подано равное число голосов.

Гислери обдумал все услышанное и сказал:

- Великий магистр из итальянцев был бы просто чудом. Я за свою жизнь провел столько выборов, сколько жителей в Риме. Но обойти все эти фантастические препоны? Как?

- С вашего благословения, - сказал Людовико, - я намереваюсь сделаться одним из рыцарей Религии.

Гислери уставился на него.

- Оказавшись в конвенте, - продолжал Людовико, - я смогу подобрать для них подходящего кандидата.

- И кто же это? - поинтересовался Гислери.

- Отменный воин, которого за его военное мастерство уважают все ланги, и человек, прекрасно известный вам.

- Пьетро дель Монте, ^[74] - сказал Гислери.

Людовико кивнул. Дель Монте был балифом Итальянского ланга, адмиралом флота Религии. В свои шестьдесят пять он обладал безукоризненной репутацией.

Людовико продолжал:

- Его единственный недостаток - нехватка политического хитроумия - как раз на руку нам. Он будет прислушиваться к вашим нуждам, то есть, я хотел сказать, к нуждам понтифика. А для остальных лангов он будет наименее спорной кандидатурой в сравнении с прочими.

- Как это? - спросил Гислери.

- В борьбе с Турком каждый брат готов положить жизнь за других. Но это не значит, что они забывают о своем вечном соперничестве. Французы правят орденом уже больше столетия. Испанцы, каталонцы и португальцы воспринимают этот факт с горечью. Француз, де л'Иль Адам, потерял Родос, и даже репутация самого Ла Валлетта не свободна от пятен: восемнадцать тысяч испанцев, вырезанных на Джербе, неудачное освобождение Триполи… А Зоара была самым тяжелым поражением со времен Родоса. Триполи они потеряли прежде всего из-за предательства французов, но Ла Валлетт не только освободил виновного, Гаспара Вальера, от наказания, но и ввел его в Большой крест. Даже в мирное время французы и испанцы грызутся между собой, а во время войны политические трения обостряются как никогда. Каждый лагерь станет на пути у чужого кандидата. Достаточно будет лишь призвать к благоразумию, ну и оказать им должные знаки внимания, чтобы избрание дель Монте в военное время оказалось очень даже возможным.

- Вы точно в этом уверены?

- Рыцари - люди практического склада. Сражение - вещь непредсказуемая, а любовь Ла Валлетта к войне превосходит все прочие его пристрастия. Даже адские легионы не смогут заставить его уйти со стены. Если Ла Валлетту суждено погибнуть в бою, - при этих словах брови Гислери поползли вверх, - тогда для обычных выборных интриг не останется места, они будут означать самоубийство. Совесть потребует, чтобы новый великий магистр был назначен сейчас же. И в столь стесненных обстоятельствах серьезных претендентов можно будет сосчитать по пальцам одной руки. Дель Монте один из них. С моей помощью он победит.

- А если дель Монте тоже погибнет?

- Матурин Ромегас, морской генерал и величайший герой, ничем не отличается от него. Менее податливый, возможно, чем дель Монте, но такой же добрый сын Италии.

Гислери сцепил пальцы и уставился в стол. Он был обеспокоен.

- Крест не дается тем, у кого слабая спина, - сказал Людовико.

Гислери поднял глаза.

- Если Ла Валлетт погибнет в битве. А если не в битве?

- Пусть вашу совесть это не тревожит, - ответил Людовико. - И вообще, не думайте больше об этом. Все, что мне необходимо, - это чтобы вы благословили меня на вступление в Религию.

- Мое благословение, даже если я его дам, будет самым малым из того, в чем вы нуждаетесь. Попасть в орден - не та цель, которой просто достигнуть. Более того, рыцари едва ли обрадуются присутствию в их рядах инквизитора.

- Я не сделал ничего, чтобы вызвать в них враждебность. К их удивлению, я даже снискал расположение Ла Валлетта, поскольку пообещал замолвить за него словечко перед его святейшеством. Два следующих шага завоюют для меня их общую благосклонность. Первый - оказать рыцарям значительную военную помощь.

- Теперь уже слишком поздно, Рим не в силах это сделать.

- Зато в силах испанский наместник на Сицилии, Гарсия де Толедо.

- Толедо не станет вмешиваться, если это не в его интересах или не в интересах Мадрида.

- Верно. В данный момент приводить большое подкрепление, о котором умолял его Ла Валлетт, слишком рискованно. Но рано или поздно Толедо обязательно пришлет его. Если Религия победит Турка без посторонней помощи, вся слава достанется рыцарям. Если же Религия все-таки погибнет, то турецкая армия окажется вымотанной до предела жестокой осадой, на голом острове в тысячах миль от дома, и будет лакомой добычей для той армии, которую Толедо соберет на Сицилии к началу осени. Трагическая гибель Религии с последующей блистательной реконкистой прославит имя Толедо в веках.

- Неужели он способен на такое вероломство?

- Он кастилец.

- А император Филипп тоже допустит гибель Мальты?

- Если вслед за тем он обретет ее снова, причем как исключительно испанское владение, почему бы нет? Карл Пятый отдал Мальту рыцарям, только чтобы забыть об их существовании после изгнания ордена с Родоса. В то время остров уже обеднел и почти не имел стратегического значения. Но это было сорок лет назад, до того, как возмужал Сулейман, до катастрофы в Северной Африке, ^[75] до того, как Карл Пятый разделил империю между сыновьями, ^[76] до того, как Лютер расколол христианский мир пополам. С тех пор как рыцари обосновались на Мальте, весь мир перевернулся с ног на голову.

Гислери покачал головой. Он все-таки не был убежден до конца.

- Толедо колеблется, потому что потеря и Мальты, и испанского средиземноморского флота будет таким огромным несчастьем, какое будет трудно перенести, - сказал Людовико. - А там, где собирается много турок, несчастья случаются слишком уж часто. Толедо будет тянуть время, наблюдая, откуда дует ветер. Но если я сумею уговорить его послать хотя бы небольшую помощь, скажем тысячу человек, тогда Толедо сможет заявить, что, дескать, сделал все, что было в его силах, а рыцари Ла Валлетта будут благодарить меня за содействие, инквизитор ли я или нет.

Гислери взвесил все возможности.

- Но сможет ли наша конгрегация собрать требуемые средства убеждения? Подкупать богачей дорого, вот почему я до сих пор не понтифик. Толедо не беден, а скупость испанцев - это просто не более чем легенда.

- Продвижения по службе, богатые священные реликвии вместе с подарками его святейшества Папы сильно превосходят те суммы, которыми располагает наша конгрегация. Ватикан сможет собрать более чем достаточно, чтобы подкупить не только Толедо, но еще и все важные фигуры в ордене иоаннитов. - Людовико подался вперед. - Пусть Медичи платит музыканту. А мы тем временем будем заказывать музыку.

Гислери снова дернул себя за длинную белую бороду.

- Ваша военная хитрость состоит в том, чтобы обратиться к Медичи, а заодно и к его преемнику. И тогда вы будете облечены папской властью во всей ее полноте.

- Завтра, - сказал Людовико, - я объявлю о своем приезде в Рим и расскажу обо всем Медичи, как будто бы по секрету. Папа снабдит меня необходимыми инструментами и всем, в чем я нуждаюсь.

- И тогда вы вернетесь на Мальту?

- На Сицилию к Гарсии де Толедо, а затем на Мальту.

- А если Мальта уже сдастся Турку?

Людовико ничего не ответил. Он поднялся.

- Как только я покажусь в Ватикане, за мной будут наблюдать до самого моего отъезда. Нам лучше уже не встречаться.

Гислери нахмурился.

- Вы сказали, необходимо предпринять два шага, прежде чем Религия прижмет вас к своей груди. Какой же второй шаг?

- Я присоединюсь к рыцарям на бастионах и пролью собственную кровь, сражаясь против неверных.

Целая гамма эмоций отобразилась в глазах Гислери. Он протянул руку и положил на плечо Людовико.

- Умоляю вас, не уезжайте дальше Сицилии.

Людовико посмотрел на него, ничего не отвечая.

- Вы мне ближе сына, - сказал Гислери. - И гораздо дороже.

Людовико, непривычный к выражению приязни, почувствовал, что тронут. Но все равно ничего не ответил.

- Вы еще молоды, - продолжал Гислери. - В один прекрасный день вы сами наденете «кольцо рыбака». На самом деле я очень надеюсь и молюсь, чтобы так оно и было.

Людовико знал об этом. Он представлял себе каждое действие, которое необходимо предпринять, в виде цепочки валунов, переброшенных через поток. Он с такой страстью желал достичь невозможного. Он мечтал о гибели Ла Валлетта. Он мечтал, чтобы сражение все разрешило. Эти сокровенные мечты, верил он, были выражением силы всеобъемлющей и глубокой: воли Господней.

- Вы запрещаете мне это? - спросил он.

Гислери вздохнул. Покачал головой.

- А если вы погибнете?

- Я полагаюсь на защиту Господа, - ответил ему Людовико. - Вы дадите мне благословение?

- Как члену священной конгрегации? Или как рыцарю Иоанна Крестителя?

- Тому, кем я должен стать, чтобы исполнить волю Божью.

* * *

Вторник, 5 июня 1565 года

Берег залива - Эль-Борго - ночь

Ночь. Ветер. Звезды. Море. Камни.

Дни были жаркими и изнурительными, зато ночи прохладными, как и эта ночь, и зеленого льняного платья Ампаро было недостаточно, чтобы защитить ее от холода. Она обхватила колени тонкими руками и дрожала на зябком ветру. Темное волнистое море было прорезано лентами серебра, растущая луна низко висела среди пыли небесной. Направление ничего не значило для Ампаро, точно так же, как и время. В том месте, где она сидела, устроившись между штабелями бревен на берегу залива Калькара, только эти нежные друзья - ветер, море, звезды, луна и ночь - были ей знакомы, только они давали ей утешение. У нее на коленях лежало ее волшебное стекло в кожаном цилиндрическом чехле. Она пыталась прочесть тайны его зеркал при свете луны, но ангелы ничего не говорили. Все, что она видела, - сполохи красок. Красивые узоры, но ничего больше. Неужели ангелов спугнула та ненависть, которая сейчас была разлита повсюду вокруг нее? Или, поскольку Ампаро была влюблена, она уже больше не нуждалась в их советах?

Тангейзер ушел, бродил где-то среди нехристей за чудовищными стенами, внутри которых укрывались все они и из-за которых она чувствовала себя загнанной в капкан. Когда не было ни его, ни Бурака, чтобы заполнить время, день тянулся медленно. Квартирмейстер отругал ее за то, что она тратит воду на цветы, и ей ничего не оставалось, как только наблюдать, как они умирают. К закату солнца Тангейзер не вернулся. Измученная ожиданием и беспокойством, она отправилась на берег посидеть в тишине. Но тишина была изгнана из этого места. Пушечные выстрелы сотрясали землю с восхода солнца до темноты. От периодических криков пехотинцев у нее мороз шел по коже. Мужчины орали или бормотали молитвы. Хлысты, свистки и проклятия погоняли рабочие отряды, несчастных людей в цепях, которых заставляли возводить все выше и без того бесконечно высокие городские стены. А в оберже предавалась мрачным размышлениям Карла, которая не могла найти своего мальчика. Возможно, хотя она не говорила об этом, она была расстроена еще и потому, что Тангейзер сделал Ампаро своей любовницей.

Что касается неведомого мальчика, Ампаро не испытывала по его поводу вообще никаких чувств. Это была задача, требовавшая связать события глубокой давности с будущим, которого еще не было, загадка, которая ставила ее в тупик. Всего несколько часов до и после настоящего момента были для нее пределом, дальше которого ее воображение не простиралось. Завтра было очень далеко, а вчера уже ушло. Надежды были ей непонятны, а воспоминаний было мало. Она надеялась, что мальчик найдется, тогда Карла была бы счастлива. Пока Карла не появилась среди ивовых зарослей, словно ангел из ее стекла, в жизни Ампаро чего только не было. А с того момента ее жизнь сделалась пронизанной чудом и красотой. Ампаро любила Карлу. Но поиски мальчика были предприятием, в котором для нее не было места.

Что же касается Тангейзера, его она любила с дикой, ужасной страстностью, исходящей из самой ее крови, из самой ее сердцевины, из глубины ее сердца и души. Она полюбила его, когда он рассказал сказку о соловье и розе. Кроваво-красной розе, убившей того, кто ее обожал. Тангейзер подарил ей желтые кожаные туфли с турецкого базара, которые были сейчас на ней. Он подарил ей гребень из слоновой кости, отделанный серебром и расписанный цветочными узорами, который она носила в спутанных волосах. Он заставил ее стонать в ночи, когда она лежала под ним. Он заставил ее рыдать, когда он спал, а она лежала у него на груди, охваченная страхом, что он может погибнуть. Ампаро знала, что она не похожа на других женщин. Как и почему, она не смогла бы объяснить, но так было всегда. Она думала, что знает о плотской страсти все. Это вечно окружало ее - начиная со спаривания коров, которых разводил ее отец. Она видела и испытала это в убогих лачугах, где она ночевала за время своих скитаний, на узких жестоких улицах Барселоны. Она помнила продавца сладостей, который ударил ее ногой в лицо, и батраков, которые заваливали ее на землю, а потом, кончив, мочились на нее. В мире, который она делила с Карлой, в мире музыки, лошадей и мира, подобным вещам места не было, о них никогда и не говорили вслух. Поначалу это поражало Ампаро, но годы шли, и она сама стала забывать об этом. Как и для Карлы, плотская любовь оставалась для нее загадкой. И вот она увидела Тангейзера обнаженным. Ее сердце едва не остановилось, когда она увидела буквы, колеса, полумесяцы и красный раздвоенный кинжал с рукоятью в виде драконьей головы, которыми были бесшабашно расписаны его руки, бедра и икры. Он действительно был тот человек, которого она видела в волшебном стекле. Она тоже разделась перед ним с безудержной и бесстыдной радостью и отдалась ему, и он ее взял.

Тангейзер с Карлой, наверное, поженятся. Этот факт ее не трогал, она не заостряла на нем внимание, поскольку это был вопрос далекого будущего. Не похоже, чтобы они были влюблены друг в друга. И ей казалось, что Карла его не хочет, поскольку она не утверждала обратного. Ампаро видела, как она вздрогнула от его поцелуя, тогда, в саду обержа. А если Карла никогда не говорит о таких вещах, что она может о них знать? Ее печальное настроение связано только лишь с мальчиком, заключила Ампаро и с легким сердцем отбросила все мысли на эту тему.

- Но1а. ^[77]

Она без малейшего испуга повернулась на голос, хотя его обладатель появился без всякого звука. Молодой человек, кажется, сам вздрогнул, наткнувшись на нее. Его лицо было худое, гладкое, без растительности, черты его еще не оформились окончательно, но он был высок и широкоплеч, как большинство мальтийских мужчин. Волосы у него были жесткие от грязи, он был в кожаной куртке, сплошь утыканной бронзовыми заклепками. Штаны рваные, подвязанные веревкой, босые мозолистые ноги. За веревочный пояс заткнут мясницкий нож. Мальчик-мужчина. Она заметила его в порту, в день их приезда на остров. Он был покрыт засохшей кровью, и старый кукольник плясал вокруг него безумную джигу. Она молча смотрела на мальчика. Он топтался на месте, собираясь с духом.

- Ты говоришь по-французски? - спросил он на французском, потом прибавил по-испански: - А на испанском?

Она кивнула; наверное, он решил, что ее кивок относится к обоим языкам, потому что продолжил на смеси французского и испанского.

- Тебя кто-нибудь обидел? - спросил он, увидев, что она сидит, сжавшись в комок.

Она отрицательно покачала головой. Он несколько раз оглядел берег.

- Это неподходящее для тебя место, - сообщил он. - Здесь небезопасно для девушки.

Ампаро указала на небо, и он посмотрел вверх. На какой-то миг ей показалось, он ничего не поймет, но, снова поглядев на нее, он кивнул, словно ничего яснее и быть не могло.

- Ага, звезды. - Он важно надулся и указал на небо. - Дева. Большая Медведица. Малая Медведица. - Он покосился на Ампаро, проверяя, произвело ли это на нее впечатление. - Но здесь сидеть небезопасно. Солдаты. Tercios. - Он замолчал, будто бы предположил что-то невежливое на ее счет. Он изучал ее, упершись кулаками в бока, словно был здесь хозяин. Затем сказал: - Ты замерзла.

Не дожидаясь ее ответа, он развернулся и убежал, шлепая босыми ногами по камням, потом все затихло. Она подумала, вдруг Тангейзер вернулся. Ампаро уже хотела пойти в оберж, выяснить, так ли это, когда снова послышалось шлепанье босых ног: мальчик возвратился с длинным куском потертой материи, изначального предназначения которой она не смогла угадать. Но сейчас, судя по всему, ткань служила одеялом, потому что он набросил ее Ампаро на плечи и закутал ее. От ткани пахло рассолом. Ампаро подтянула ее и закуталась плотнее.

- Ты добрый, - сказала она.

Он пожал плечами.

- Я тебя видел. Вместе с германцем.

- Германцем?

- Таким большим человеком. - Он выкатил грудь колесом, положил руку на свой нож и изобразил мужественную выправку. - Великий капитан Тангейзер. Он шпионит в лагере турок для Ла Валлетта. Он движется среди них, словно ветер. Перерезает им глотки, пока они спят.

Слова о том, чем занимается Тангейзер, обеспокоили ее. Она не верила этому.

- И еще со вторым, англичанином, похожим на быка, - продолжал мальчик. - И с belle dame. Ты приехала вместе с ними на «Куронне» в тот день, когда появились турецкие корабли. Верно?

Ампаро вспомнила, как он смотрел на Тангейзера, как их с мальчиком взгляды встретились и как в его глазах она увидела призрак той жизни, которая осталась для нее далеко позади. И сейчас она видела ее снова, в его чистосердечности, в его горькой, отчаянной гордости. Она кивнула.

- Я тоже тебя видела, со старым кукольником.

- С карагозом, - поправил мальчик. Он погрустнел.

Ампаро в день прибытия вернулась в гавань, и старик ни с того ни с сего вдруг устроил представление в своем театре танцующих теней, выкрикивая слова на фантастической смеси языков. Видимо, он изображал богача, убеждающего бедняка умереть вместо него, обещая ему богатую награду в благословенном «потом», но, если смысл был не особенно понятен, сами танцующие куклы привели Ампаро в восторг. Когда она жестами дала понять, что не захватила с собой денег и не может заплатить, карагоз опустился на колени и поцеловал ее ноги. Она не видела его с тех пор, как солдаты протащили его по улице в день сражения.

- Где же он теперь? - спросила она.

- В аду, - ответил мальчик.

- Нет, - сказала она. Это утверждение удивило ее. - Ад был сделан не для таких душ.

Он задумался и, кажется, согласился.

- Но что совершенно точно, карагоз мертв. - Он изобразил, как вокруг его шеи затягивается петля, а потом уронил голову, и она вздрогнула. Мальчик усмехнулся, словно это и было то, что делало его мужчиной, а ее - просто девчонкой. Потом его глаза устремились на что-то в темноте, он приложил палец к губам и указал на землю. - Смотри, - шепнул он.

Длинная изящная ящерица бежала по мосткам в тусклом свете, она остановилась в метре от них, разглядывая их выпученными глазами. Мальчик резко присел, выбросив вперед руку, Ампаро крикнула: «Нет!» - а он схватил ящерицу за хвост. Ящерица вывернулась, и у него в руке остался один хвост. Укороченное животное исчезло в темноте. Мальчик присел на корточки рядом с Ампаро и показал ей чешуйчатую закорючку.

- Гремксола, - сказал он. - Очень умно. Они сбрасывают его, чтобы остаться в живых. Они выживают.

Он выбросил хвост и посмотрел на нее, теперь их лица находились на одном уровне.

- Точно так же, - сказал он, - бросают и тебя.

Ампаро часто заморгала от нелепости этого утверждения. Он печально улыбнулся ей, зубы, белые и неровные, обнажились на обожженном солнцем лице.

- И меня тоже. Туда-сюда. Туда-сюда. Это такая игра. Но я не печалюсь. Когда турки убьют много народу, рыцари позволят мне сражаться в их рядах, и если я не погибну, то стану тоже большим человеком. Это способ пробиться в этой жизни - убить много людей. Так делают Тангейзер, Ла Валлетт и все остальные. Для убийц мир открыт, свободен, а я хочу его увидеть. Все, что я знаю, - этот остров. Он маленький. И бедный. Каждый день похож на другой.

- Не бывает дней, похожих на другие.

Но мальчика было не остановить.

- Ты видела мир. Он такой огромный, как говорят?

- Больше, чем кому-либо дано увидеть, - сказала Ампаро. - Он прекрасный и жестокий.

- Там много зеленых деревьев, - сказал мальчик, желая услышать от нее подтверждение. - Больше, чем можно объехать за неделю. И горы, такие высокие, что на них не забраться. И снег.

- Деревья, снег, цветы и реки, такие широкие, что, стоя на одном берегу, не видишь другого, - согласилась Ампаро. Мальчик кивнул, словно ее слова подтверждали то, что он уже слышал. В его глазах светилась страстная мечта, и при мысли о том, что свет этих глаз может погаснуть, ей стало грустно. - Но что, если ты погибнешь на этой войне? - спросила она.

- На небе меня встретят Иисус и апостолы. - Он перекрестился. - Но я слишком умный, чтобы погибнуть, как и гремксола. Это ты в опасности. Мне ты не веришь, но не беспокойся, я знаком с Гусманом, он abanderado ^[78] в неаполитанской tercios, он знает английского быка… Барраса?

Ампаро кивнула.

- Борса.

- Борса. Да. Я попрошу Гусмана поговорить с Борсом, и они заберут тебя обратно. Тангейзер не оставил бы тебя жить в доках, но, наверное, он там, - он махнул рукой в темноту за заливом, - убивает турецких генералов или поджигает их корабли.

Чем больше расходились его фантазии, тем больше волновалась Ампаро.

- Откуда ты знаешь, что делает Тангейзер?

- Народ на бастионе Кастилии о нем говорит, - пояснил он, давая понять, что и сам числится в их рядах. - Los soldados particular. Его даже рыцари уважают. Дверь Ла Валлетта открыта перед Тангейзером, как ни перед кем другим. Только Тангейзер осмеливается ходить во вражеский лагерь. - Словно заметив ее смятение, он прибавил: - Не бойся за капитана Тангейзера. Говорят, он никогда не умрет. Тангейзер знает Турка. Тангейзер знает самого султана Сулеймана. И может быть, даже дьявола. Но скажи мне, это та belle dame тебя выгнала? А что ты сделала?

- Никто меня не выгонял, - сказала она. - Я живу в Английском оберже.

Он снова посмотрел на нее, с неким благоговением.

- Тогда почему же ты здесь?

- Я пришла сюда в поисках покоя.

- Покоя? - Эта идея сбила его с толку. Он поднялся. - Я провожу тебя обратно в оберж. Это дом Старки, последнего из английских рыцарей. Я знаю его, знаю очень хорошо.

Он поднялся. Он казался таким галантным, что Ампаро не смогла отказаться. Она тоже поднялась. Сбросила с плеч одеяло и отдала ему. Он забрал его, словно вдруг осознав, что это слишком старая вещь, ее оскорбительно предлагать даме столь очевидно высокого положения. Он скатал одеяло и засунул между бревен. Потом заметил висящий у нее на шее кожаный цилиндр.

- Что это такое? - спросил он.

Ампаро сунула футляр под мышку.

- Одна любопытная вещица, - сказала она. Он поджал губы, поняв, что это и все, больше она ничего ему не расскажет. Она спросила: - Как тебя зовут?

- Орланду, - ответил он. И прибавил: - Когда я уеду посмотреть огромный-огромный мир и стану большим человеком и воином, я буду называть себя Орланду ди Борго.

- А почему ты живешь здесь, на берегу? - спросила она.

- Здесь я свободен.

- А где твоя семья?

- Моя семья? - Орланду закусил губу. Он коротко взмахнул рукой, словно отрубил что-то ребром ладони. - Я их оставил, - сказал он. - Они нехорошие люди.

Она хотела спросить еще, но по его лицу поняла, что он не ответит, что эта тема причиняет ему боль.

- А как зовут тебя? - спросил он.

- Ампаро.

Он улыбнулся.

- Прекрасно. Значит, ты испанка. А ты тоже благородная, как и belle dame?

Она отрицательно покачала головой, и он заулыбался еще шире, словно они сделались еще ближе друг другу. Она подумала, не хочет ли он ее, и тут же поняла, что не хочет. Он мечтал стать мужчиной с таким почти осязаемым отчаянием, от которого ей тоже делалось больно, но он все-таки был еще слишком мальчишка, чтобы чувствовать подобное желание. Она вдруг подумала, осененная: а что, если он и есть мальчик Карлы?

Она сказала:

- Ты познакомишься с Тангейзером, когда он вернется. Я расскажу ему, какой ты галантный, как ты защищал меня от tercios; ты, наверное, захочешь пожать ему руку.

Глаза Орланду широко раскрылись.

- Ты же хочешь пожать ему руку? - спросила она.

- О да, очень, - ответил Орланду. - Очень-очень хочу. - Он пригладил волосы, словно уже приводил себя в порядок по такому случаю. - А когда?

- Я поговорю с ним завтра, - пообещала она.

Орланду схватил ее руку и поцеловал. Никто еще не целовал ей рук.

- Пойдем же, - сказал он. - Давай я провожу тебя домой, пока луна не села.

Ампаро надеялась, что этот тот самый мальчик, которого ищет Карла. Ей нравилась его душа. Если это не тот мальчик, подумала она, может быть, они смогут заставить себя поверить, что это все-таки он.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Английский оберж - за стенами Эль-Борго - крепость Святого Анджело

Аллах акбар! Бог велик! Аллах акбар!

И говорю я, что нет Бога, кроме Аллаха.

И говорю я, что Мухаммед - пророк Его.

Все на молитву!

Все на молитву!

Все на молитву!

Вперед к победе!

Аллах акбар!

Нет Бога, кроме Аллаха!

Тангейзер проснулся на рассвете под выпеваемые муэдзином призывы. Уже семнадцать рассветов адхан ^[79] вплывал с высот Коррадино в окна обержа. Даже после стольких лет, проведенных среди франков, это пение наполняло его - в зависимости от того, что ему снилось, - благоговением, страхом, гордостью, готовностью сражаться, непонятной тоской, природу которой он не мог определить. И не важно, что слов было не различить. Аль-фатиха

врезалась в его душу и никогда не сотрется с нее.

Веди нас путем праведных.

Путем тех, кого Ты пожаловал Своей милостью,

Не тех, на кого Ты обрушиваешь гнев Свой,

Не тех, кто сбился с пути истины.

В его сердце была пустота, такая же огромная, как Вселенная вокруг него, и в этой пустоте он не находил ни милосердия, ни пути, казавшегося верным, ни чьего-либо указующего перста. И даже в свете своих собственных огней он шел тропами настолько неправедными, какими только может ходить человек, не рискуя оказаться на виселице. Рука Ампаро проскользнула по его груди, ее пальцы, подчиняясь какому-то нежному сну, погладили его шею, она вздохнула. Тангейзер вдохнул ее запах, а вместе с ним и надежду на новый, яркий, день.

Бледный лимонный свет врывался в ниши лишенных стекол окон и золотил кожу Ампаро, свернувшуюся в клубок рядом с ним. Простыня была отброшена в сторону и закручена вокруг ее бедра. Ее голова лежала у него на плече, черные волосы падали на щеку, темные губы оттенка драгоценного граната приоткрыты. Когда она дышала, под кожей обозначались ребра, и он немного вытянул шею, чтобы увидеть изгиб ее ягодиц. Она казалась ему прекрасной, несмотря на то что ее лицо и разум были несовершенны и странны. Его член затвердел и увеличился, пока он проводил рукой по ее спине. Кончиками пальцев он нащупывал ее позвонки и скользил по ним с одного на другой, пока пальцы не перешли с жесткой кости в ложбинку между ягодицами, вызывающую в нем такой восторг. Подобные плотские утехи могут и вовсе затянуть мужчину, если бы только мир позволил ему. Но уж этот-то мир точно не позволит, потому что его сердце сделано из камня. Он решил потихоньку разбудить ее, поцелуями и разными другими уловками, поскольку теперь точно знал, что ее тело так же жадно желает его рук, как и его руки - ее тела. Потом он навалился бы на нее всем своим весом, скользнул в нее и вжал бы в матрас - он знал, как это ее возбуждает.

Желание, нахлынувшее на него, сделалось нестерпимым, он отодвинулся и опустил руку, чтобы потянуть себя за мошонку. Ампаро тем временем что-то забормотала и перевернулась на спину. Ее груди разошлись в стороны, кожа призрачно белела, пронизанная голубыми жилками. Он смотрел, как ее соски, больше не согретые теплом его тела, твердеют на прохладном воздухе. Никакая пустота в душе больше не беспокоила его. Страсть, которую они испытывали, мысли о ней, которые, все разрастаясь, заполоняли его разум, неукротимый пыл, какого он и припомнить не мог, - все это было грешным и постыдным в глазах верующих из разных лагерей, между которыми он разрывался. Однако же, готовый признаться во всех своих бесчисленных пороках и преступлениях, он не видел ничего дурного в том чувстве, которое возбуждала в нем Ампаро. В полумиле от того места, где они лежали, сплетясь телами, другие сплетенные тела тысячами валялись в зловонной канаве, служа пищей чайкам и воронам. И те, чьи тела заполняли канаву, и те, чьи руки отправили их туда, должны были, несмотря на все грехи, отправиться в райские кущи, куда вряд ли попадут блудодеи, проснувшиеся на рассвете.

Он откинул волосы с лица Ампаро, посмотрел на нее, и ее лицо было таким безмятежным, таким невинным, таким чуждым безумию, среди которого она оказалась, - таким детским, что он не решился вырвать ее из ее Эдема. Подобная сдержанность была для него так нехарактерна, что он задумался: чувство, которое поселилось в его сердце, уж не любовь ли это? Он продолжал рассматривать ее: тонкие полукружия морщинок вокруг горла, безупречную кожу, гладкие контуры живота, солнечные блики на изгибе бедра, волосы на лобке. Он заскользил губами по ее телу, так нежно, что она даже не шевельнулась. Он заморгал и снова сел, привалившись к стене.

Это же абсурд. В кого он превращается? Они почти не выходили из комнаты эти два дня; простительная слабость, даже по его меркам, но она не давала ему покоя. Стараясь ступать как можно осторожнее, Тангейзер встал на пол. Обернулся и посмотрел на нее. Снова поцеловал. Да, в голове полный сумбур. Он услышал звон доспехов и приглушенные протестующие крики, полные отчаяния; звуки доносились с улицы, и хотя он знал, что там увидит, все равно подошел к окну.

Два сержанта Религии, надо полагать арагонцы, гнали обнаженного, закованного в цепи турка по улице Мажистраль. Судя по шрамам, расползшимся по спине последнего, словно какие-то жирные подкожные паразиты, это был галерный раб. Рот у него был заткнут узлом старого каната, чтобы заглушить мольбы, с которыми он пытался обратиться к солдатам по пути на эшафот. Согласно указу Ла Валлетта, этот раб был восемнадцатым мусульманином, которого должны были повесить, с тех пор, как кукловода казнили на бастионе Прованса. Недостаток этой квартиры заключался в том, что обреченных на смерть каждое утро протаскивали под окном. Тангейзер отметил, что надо спросить Старки, нельзя ли выбрать какую-нибудь другую дорогу. Восемнадцатый раб напомнил ему, что он уже слишком долго задержался на Мальте.

Он искал повсюду, пытаясь обнаружить имя или хотя бы воспоминание, какой-нибудь слух о мальчике, родившемся в канун Дня всех святых в 1552 году, и не нашел ничего. Если сын Карлы еще жив, Тангейзер сомневался, что он на острове. Он подумал, не уговорить ли Карлу уехать прямо сейчас, пока война не поглотила их, но его гордость не позволяла ему так просто признать свое поражение. Карла в любом случае не сдастся. Он подобрал с простого дубового пола свои сапоги и одежду и голый, как был, пошел вниз по лестнице.

В саду на задворках обержа он заставил двух рабов установить две огромные бочки, наполненные морской водой. В земле под этими бочками Тангейзер с Борсом припрятали сундук с пятьюдесятью фунтами опиума. Чем дольше будет идти война, тем нужнее он будет, и они с Борсом собирались перед отбытием с острова сорвать приличный куш. Тангейзер помочился в пыль и погрузился в бочку, выругавшись, потому что вода оказалась совсем холодной. Он опустился на корточки, и соленая вода поднялась ему до подбородка. Теперь он сидел и смотрел, как небо цвета розовой морской раковины с сероватыми краями бледнеет и делается нежно-голубым. Остаток дня ему предстоит провести в изнуряющей жаре, и, сидя в холодной воде, он ощущал сладостную тоску по горам и снегу. Именно благодаря ванне, во всяком случае частично, и начался его роман с Ампаро.

* * *

Однажды утром, пока он отмокал в своей бочке, она забралась на садовую стену, как будто бы стены строились исключительно для этой цели, наклонилась над бочкой и без всякой ложной скромности или стыда принялась восхищенно разглядывать его татуировки.

Он начал объяснять значение вытатуированных надписей, что-то рассказывать о священном культе янычаров, живущих в казармах со своими babas, наставниками-дервишами, совершенно избегающих женщин и читающих стихи у костров, ценящих превыше всего смерть во имя Аллаха. Но, пусть к содержанию его лекции она не выказала ни малейшего интереса, он обнаружил, что она совершенно зачарована видом его тела; Ампаро гладила и ощупывала его длинными пальцами с миндалевидными ногтями, и это оказалось искушением более сильным, чем он смог вытерпеть. Он не собирался заводить интрижки ни с одной из этих женщин, поскольку любви всегда сопутствует несчастье, но, рассудил он, жизнь коротка и становится короче с каждым днем. Он выбрался из бочки в состоянии очевидно возбужденном, и, после некоторых обоюдных и спонтанных жестов и объятий, она оказалась у него на руках, и он отнес ее в комнату, где она спала сейчас.

Он поступил как дурак, но что делать, таков уж он от природы. Когда прохладная вода прогнала из головы остатки сна и желания, мрачные воспоминания об исламе и неразрешимую загадку: как можно любить одну женщину, если это, конечно, любовь, и строить планы о женитьбе на другой, - Тангейзер решил, что ситуация, в которой он оказался, самая странная на всем белом свете.

* * *

Со времени первой, незавершенной, битвы, 21 мая, Тангейзер не принимал участия ни в каких сражениях, чему был чрезвычайно рад. Турки пока еще не отрезали Эль-Борго от остальной местности, поскольку их внимание было приковано к другой точке, к форту Сент-Эльмо, и выскользнуть за Калькаракские ворота до восхода солнца не составляло труда. Он сделал уже много вылазок за ворота, прикрываясь образом торговца опиумом из ordu bazaar, передвижного отряда торговцев, приписанного к турецкой армии, который стоял сейчас за холмами на равнине Марса.

Как и во времена всех крупных кампаний Оттоманской империи, этот рынок представлял собой городок - перевезенный из-за моря - приблизительно на сто пятьдесят палаток и шелковых шатров, где множество торговцев и ремесленников продолжали заниматься своими обычными делами. Цирюльники, мясники и хирурги, торговцы тканями и бакалеей, кузнецы, портные и книготорговцы, аптекари, оружейники, мастера по изготовлению доспехов и упряжи, ковочные кузнецы, изготовители свечей, колесные мастера и каменотесы… Были здесь даже ювелиры и золотых дел мастера, которым богатые офицеры и беи отдавали украшать свое оружие и одежду. Все эти торговцы служили армии, но были независимы от нее. Поскольку народ в Оттоманской империи не доверял банкам, они возили все свои сбережения с собой, куда бы ни направлялись, и вид денег, проходящих через этот базар, наполнял Тангейзера радостью.

Из- за базара доносились сладкие ароматы от тысяч хлебных печей, кирпичи для которых были привезены на кораблях из Старого Стамбула. Потоки верблюдов и запряженных волами телег сновали между турецким лагерем и Марсашлокком, естественной гаванью на южном берегу острова, где стояла на якоре армада султана. Во всем этом Тангейзер видел проявление административного гения, которому Оттоманская империя была обязана своим превосходством. Сотни торговых кораблей и галер выгрузили сотни тысяч квинталов овса, муки, риса; железа, меди, свинца и жести; меда, коровьего масла, галет, масла оливкового, лимонов и соленой рыбы; отары овец и стада коров; дрова, строительный лес и сваи; мебель для шатров и палаток; огромные запасы пороха; чудовищные четырех-и пятитонные пушки для осады; серебряные и золотые монеты для выплаты солдатского жалованья; лед для генеральских шербетов, и каждая унция была взвешена и сосчитана - это был шедевр снабженческой предусмотрительности и точности.

Хотел бы Тангейзер, чтобы это увидел Сабато Сви. Тысячи «Оракулов» за тысячу лет не смогли бы добиться хотя бы чего-нибудь похожего. Тангейзер считал себя человеком предприимчивым и смелым, но перед Сулеймановой отвагой его свершения казались жалкими. Ставить под удар в этой рискованной игре случая столько жизней, да и свое достоинство монарха в придачу, причем на глазах всего мира! Да, это было поступком, достойным безумца, и на его фоне ставки Тангейзера на Фортуну в самом деле казались жалкими. Шах Сулейман действительно король королей. Но, велики ставки или малы, именно игра придает жизни вкус, а война в этом смысле обладает наибольшей привлекательностью для человечества.

Вдохновленный примером Сулеймана, Тангейзер в тонких зеленых одеждах, в белом тюрбане и с великолепным ятаганом, ехал через бесконечный поток людей. Бурак, золотистый цвет которого и очевидная азиатская кровь вызывали в толпе восхищенные возгласы, довершал его маскарад.

Запахи, цвета и звуки и та удивительная точность, с которой, несмотря на хаос военного времени, действовал оттоманский механизм, не просто возбуждали в Тангейзере воспоминания. Вся Мальта, кроме Эль-Борго, уже стала частью владений султана, и это заставляло его вести себя так, как привык он некогда, живя в самом сердце этой страны. Он чувствовал и воспринимал окружающее, как прежде, ходил, говорил и смеялся, как в юности. Как и всякий, кто однажды принадлежал некоему миру, впоследствии покинутому, он ощущал в сердце сладостную боль, особенно острую, когда орты янычаров маршировали мимо в своих белых бурках, с длинными мушкетами и с воинственным видом. Но если в сердце его и жило беспокойство, разум оставался совершенно ясным. Среди янычаров он был куллар, раб султана, возносящий молитвы к безликому чудовищному идолу, убивающий в слепом послушании во имя ненасытного народа, к которому он даже не принадлежал. А сейчас он был свободным человеком. И если и ввязывался в какие-нибудь глупости, то, по крайней мере, по собственному выбору и почину.

Поскольку среди гражданского и торгового населения Оттоманской империи было немало принявших ислам христиан, его светлая кожа и голубые глаза не вызывали подозрений. А поскольку он со знанием дела рассуждал о проблемах отсыревшего пороха, о цене на мускатный орех, о качестве стали и о недостатке терпения, которым вечно страдают военные чины от мала до велика, и поскольку, присоединяясь к намазам, он без малейшей запинки произносил слова, - никто не сомневался в том, что он находится здесь по праву. Он делал небольшие подношения, опиум и золото, словно желая заручиться дружеской поддержкой на будущее, а на самом деле - чтобы развязать языки. Как бы ненароком, желая выказать свое превосходство перед квартирмейстерами и торговцами, он неосторожным жестом демонстрировал вытатуированные на руках янычарское колесо или меч Зульфикар; при виде этих рисунков окружающие бледнели от почтительности и тут же меняли тон. Он избегал появляться рядом с квартирами офицеров и вообще военных, поскольку оставалась призрачная возможность, что его вдруг узнают. Кроме того, из сплетен, ползающих по базару, из слов купцов и поставщиков провианта складывалась гораздо более полная картина того, сколько стоит Мустафе его войско и каков его моральный дух, чем из слов большинства армейских капитанов.

Именно так Тангейзер узнал, что на данный момент остров оккупирован тридцатью с лишним тысячами гази султана и приблизительно таким же количеством строительных рабочих, инженеров, гребцов и прочих вспомогательных отрядов. Он также узнал, что как минимум десять тысяч подкрепления ожидается от разных пиратов и союзников из Северной Африки. Хассем, наместник Алжира, отчалил от Варварского берега с шестью тысячами элитных воинов-алжирцев. Эль Люк Али, губернатор Александрии, обещался прислать полк египетских инженеров и мамелюков. Великий Драгут Раис, Карающий Меч Ислама, уже шел на подмогу с дюжиной галер и двумя тысячами наемных корсаров. Убийцы, представляющие несколько десятков наций, две религии и дюжину племен, создавали настоящее вавилонское столпотворение, где у каждого в руках был меч, а в сердце ненависть. Только война могла созвать столь многих на такой карнавал.

Сведения, которые добывал Тангейзер, были настолько важны для Ла Валлетта, что он мог запросто являться к Оливеру Старки. Подобным правом кроме него обладали лишь семь приоров семи других лангов. Каждый раз, возвращаясь с очередной вылазки, он обязательно привозил небольшой подарок стражникам у ворот Калькара: мед, отборные куски барашка, перец и мускат, сладкие булочки с миндалем и изюмом, - спрашивал их мнение о ходе кампании и делился новостями с турецких позиций. Они от этого проникались ощущением собственной значимости, а заодно и доверием к нему - доверием, которым он в один прекрасный день собирался воспользоваться. Таким образом он снискал уважение на всех ступенях орденской иерархии, и, поскольку военные люди, как никто другой, склонны обсуждать поступки друг друга, слава о нем распространилась повсеместно. Она лишь разрасталась с момента его первой драматической вылазки в стан врага ночью двадцать первого мая, последовавшей за первым же вооруженным столкновением.

* * *

В тот вечер - когда первые трупы остывали на равнинах Гранд-Терре - Мустафа-паша созвал на военный совет Капудан-пашу Пиали, верховного адмирала, и всех своих генералов. На их совете от начала до конца присутствовал македонский юноша замечательной красоты, христианин по рождению. После того как совет завершился, Тангейзер благодаря счастливой случайности разговорился именно с этим молодым греком.

Лагерные костры горели по всей равнине Марса, издалека доносились звуки барабанов и дудок и ритмическое жужжание голосов поэтов-янычаров, рассказывающих свои сказки. Они с юношей поджаривали дикий чеснок, насадив на концы ножей, рассказывали, кто они и откуда, вспоминали о своих путешествиях и о родственниках, оставшихся где-то далеко. Они говорили о грядущих сражениях и о пугающей славе Религии. И через час, сделав вид, что дружеские чувства одолели скупость, Тангейзер подарил ему камень бессмертия, запас которых держал в перламутровой коробочке.

Тангейзер узнал об этих камнях от Петруса Грубениуса, который, в свою очередь, узнал о них в Зальцбурге от самого великого Парацельса. ^[81] На самом деле Тангейзер не знал толком точного алхимического рецепта, но то, что он делал сам, давало замечательный результат. В кухне Английского обержа он скатал пилюли из сырого опиума и промариновал их всю ночь в смеси цитрусовых масел, бренди и меда. На следующий день он покрыл их тончайшим слоем золота из расплавленного венецианского дуката и как следует высушил на солнце. Он понятия не имел, как позолота влияет на свойства пилюль, но она придавала камешкам непреодолимую притягательность и в свете костра, и в солнечном свете, и он не в последнюю очередь был обязан им своим успехам. Тангейзер показал юноше пилюлю, блестевшую золотом у него в ладони.

- В вечности, - сказал он ему, - нет места скорби.

По глазам македонца стало ясно, что Он понимает, о чем идет речь.

- Там нет страха, нет злости, нет страстей, нет даже воли, - продолжал Тангейзер, - потому что в вечности все люди становятся частью божественного разума - так капля воды вливается в бескрайнее синее море. Отчего мы делаемся свободными, мы делаемся цельными, отчего мы возвращаемся к началу начал и к источнику всего сущего.

Он вложил черно-золотую пилюлю в ладонь македонца, словно это была облатка.

- Эти камни, камни бессмертия, открывают окно в царство метафизики. Они позволяют увидеть проблеск того, что является жизнью чистого духа, бесконечный мир, ждущий нас, свободный от многочисленных оков нашей смертной природы.

Словно сам поддаваясь искушению, Тангейзер сделал вид, что закидывает камешек себе в рот, и македонец проглотил свой камешек. Его звали Никодимом, ему было восемнадцать лет. Тангейзер велел ему смотреть в огонь костра, около которого они сидели, скрестив ноги, Никодим так и сделал. Следующий час прошел в молчании; пока Тангейзер подкидывал в костер дрова, Никодим подпал под мистические чары камня. Увидев, что юноша качается взад-вперед, подчиняясь некоему ритму, слышному только ему самому, Тангейзер указал на огонь.

- В танце ветра и пламени, - пояснил он, - в превращении дерева в тепло и свет, а потом в угли и прах мы видим изображение, или, как сказали бы древние, микрокосм, не только наших жизней, но и хаоса, в который все сущее обратится однажды.

Никодим уставился на него, будто бы он в самом деле был величайшим мудрецом.

- Ты ведь понимаешь, - сказал Тангейзер, зная, что это не имеет никакого значения - понимает он или нет. Никодим кивнул. Его глаза сверкали в свете пламени, вращаясь в глазницах, словно смазанные маслом шарики, зрачки сузились до размеров булавочной головки. - Прекрасно, - сказал Тангейзер. - Давай же теперь посмотрим, как умирает огонь, и соберемся с духом перед испытаниями, ждущими нас.

Они посмотрели. Когда костер наконец превратился в рубиновые угли, пульсирующие в ночи, словно сердце, вырванное из дьявольской груди, Никодим уже отбыл в то место, где все несчастья заканчиваются раз и навсегда. И в таком немом и вдохновенном состоянии Тангейзер погрузил его на Бурака и увез в Эль-Борго.

* * *

Борс, сидя верхом, долго дожидался возвращения Тангейзера, следя, чтобы никто не пытался их подстрелить, пока они подъезжали к арке и калитке Калькаракских ворот. Никодиму, когда Тангейзер вел его по узким городским улицам, а потом по широкому деревянному мосту в форт Сент-Анджело, казалось, что он переживает некое возвращение и возрождение - сказочное, но вместе с тем реальное. Город был полон распятий, икон и гробниц, у многих курились благовония и горели лампадки, и Никодим начал креститься на все подряд. Суровые лица и благочестивый вид рыцарей, которые шли по бокам, провожая их через лабиринт, освещенный факелами, где помещался кабинет великого магистра, вызывали в нем трепет и благоговейную дрожь, так же как и изображения Христа, видневшиеся повсюду, кресты и рясы. Хотя было уже за полночь, Ла Валлетт проводил совещание со своими командирами, и при виде их македонец упал на колени, словно припадая к ногам оживших святых, и стал говорить о своей любви к Господу нашему Иисусу Христу, умоляя снова крестить его и принять обратно в число агнцев Божьих.

Когда Ла Валлетт узнал, что молодого человека зовут Никодимом, он удивленно поднял бровь, а братья-рыцари зашептались: ведь в Евангелии от Иоанна, который лично говорил с Иоанном Крестителем, был некий весьма примечательный персонаж, носивший то же самое имя. Хотя Тангейзер считал этот факт совершенно несущественным, поскольку все присутствующие здесь, включая его самого, носили то или иное библейское имя, братья восприняли это как знак свыше и сказали Никодиму, что с радостью позовут священников и с радостью возродят к жизни его душу. Никодим пересказал им все, что происходило на последнем военном совете турок. А происходило там следующее.

* * *

После яростного сражения под Кастильским бастионом в лагере Мустафы-паши начались неистовые раздоры, что совершенно не удивило Тангейзера. Если в турецкой армии и было слабое место, так это то, что армию в походе, если только ее не возглавлял султан самолично, продолжали раздирать тайные склоки, зависть и интриги командования. Мустафа высказывался за захват Мдины, северного города, где у Ла Валлетта стояла кавалерия под командованием Копье, прежде чем перейти к осаде Лизолы и Эль-Борго. Но адмирал Пиали считал, что его флот находится в опасности, стоя на якоре в заливе Марсашлокк, где, как он ошибочно полагал, корабли подставлены под северо-западные ветра грегале.

Пиали участвовал в завоевании Орана, Минорки и Джербы. Он был мужем внучки Сулеймана. Он был любимцем султана. И Пиали настаивал на том, чтобы захват форта Святого Эльма стал первым шагом кампании. Тогда турецкий флот получил бы соседнюю с Марсашлокком, безопасную гавань. И не только - захват форта позволил бы им обстреливать с моря, из Большой гавани, форт Сент-Анджело и Эль-Борго. Поскольку главный турецкий инженер счел маленькую крепость слабой и обещал, что она не простоит и недели, совет постановил, что следующий их удар будет сосредоточен на Сент-Эльмо.

* * *

Слова Никодима вызвали общее оцепенение. В крепости Святого Эльма находилось восемьсот человек, отборные воины, составляющие треть всех обученных солдат и рыцарей, находящихся в распоряжении Ла Валлетта. Выдвигались предложения вывести их оттуда и разрушить форт. Или - создать видимость сопротивления, расставив по стенам покойников, ради спасения чести. Или - немедленно начать укрепление форта. Но то, что форт действительно обречен на гибель, ни у кого не вызывало сомнений.

Ла Валлетт повернулся к Тангейзеру.

- Капитан Тангейзер, что скажете вы?

Тангейзер фыркнул.

- Неужели неделя сопротивления - все, на что способны ваши люди?

Некоторые рыцари восприняли его слова как оскорбление, но Ла Валлетт успокоил их.

Тангейзер продолжал:

- Если так, то немедленно уведите их оттуда. Победа Мустафы лишь распалит кровь его гази, чего вы мудро избегаете.

Ла Валлетт кивнул, словно слова Тангейзера отражали его собственные мысли.

- Тогда скажите, сколько дней сопротивления обратят его победу в унижение?

- Унижения они не почувствуют. Возможно ли обратить ее в смятение?

- Смятение будет кстати.

Тангейзер задумался. Среди бесчисленного количества иных задач война требовала, чтобы искусство математики, предвидения и понимания человеческого разума были возведены в высшую степень. Время, материалы, люди, моральный дух, войска. Это была настоящая алгебра, постичь которую можно было, только пропустив ее через собственную душу, при условии, что та прожила целую вечность в мире жестокости и страха.

Тангейзер рискнул высказать то, что считал невозможным.

- Три недели.

Ла Валлетт закусил губу и поднял глаза. Глядя на него, Тангейзер вспомнил, что среди испытаний, которые прошел Ла Валлетт, была и осада Родоса. Даже среди янычаров, спустя четыре десятилетия, ходили легенды о первозданной свирепости защитников Родоса. На Родосе, говорили они, последние, умирающие с голоду рыцари Религии поднимались из заснеженных пещер, словно дьяволы, питающиеся исключительно человеческой кровью. Ла Валлетт рассмотрел адское видение, доступное только ему, и опустил глаза.

Он произнес:

- Значит, двадцати одного дня будет достаточно.

Прежде чем успели зазвучать возмущенные возгласы, Ле Мас воспользовался моментом.

- Великолепно, я со своими людьми готов напомнить о данном обете. О посте чести.

Пост чести - это была верная гибель, и у Тангейзера сжалось горло. Он обожал Ле Маса, вместе с которым проводил бурные и отнюдь не монашеские ночи в «Оракуле». Пока главы разных лангов наперебой просились в добровольцы, Тангейзера вдруг охватило внезапное желание присоединиться к ним. С такими, как они, опасно водить компанию.

Тангейзер произнес:

- Я видел, что турки приготовили для осады. У них чудовищное количество вооружений.

Хор жаждущих самопожертвования поредел.

- Дюжина восьмидесятифунтовых кулеврин, «василиски», которые стреляют трехсотфунтовыми камнями, и десятки сорокафунтовых пушек. А Драгут привезет собственную осадную батарею.

- Драгут может приехать? - спросил Ла Валлетт.

- В любой день, - ответил Тангейзер.

Ле Мас повернулся к Ла Валлетту.

- Тогда я тем более настаиваю и удваиваю свои требования. Пост чести.

- Они разнесут Сент-Эльмо по камешку, - сказал Тангейзер.

- Если будет на то воля Божья, - произнес Ла Валлетт, - Сент-Эльмо будет держаться до самого последнего камешка.

- В таком случае не стану вас переубеждать, - сказал Тангейзер. - Но турки воюют не только мечами, а еще и лопатами. И вы должны делать так же. Эль-Борго слабее, чем вам кажется.

Ла Валлетт жестом остановил волну возмущенных возгласов.

- Как так?

Тангейзер указал на схему, разложенную на столе с картами.

- Вы мне позволите?

Ла Валлетт кивнул, и рыцари собрались вокруг Тангейзера, который повел пальцем по линии главной стены.

- Блоки из песчаника, верно? Облицовочный камень поверх обычных булыжников.

Ла Валлетт кивнул.

- У турок научный подход, - продолжал Тангейзер. - Железные ядра пробивают облицовочный камень, мраморные и каменные постепенно ослабляют кладку, сотрясая ее. Эти стены громадны, но они падут. Когда явятся мамелюки, эти бастионы, - он указал какие, - будут заминированы, несмотря на ров. Инженеры Мустафы прокопали бы под них тоннель даже из Египта, если бы он приказал.

- Это ровно то, чего мы ожидали, - заверил Ла Валлетт.

- Если Сент-Эльмо в самом деле даст вам такую долгую передышку, это время необходимо использовать для строительства. У вас в подземельях гниют тысячи рабов. Вот здесь, за Кастильским бастионом, пройдет вторая стена…

Все шеи вытянулись, головы поворачивались вслед за его пальцем, рисующим линию на карте.

- Вторая стена, незаметная с холмов, с амбразурами для пушек вот здесь и здесь, - она разобьет им сердца, когда они с воплями прорвутся через первую стену.

- Почему Кастильский бастион? - спросил Ла Валлетт.

- Из гордости, - пояснил Тангейзер. - Мустафа мечтает отомстить за вчерашнее. Он вне себя. А ярость турка совсем не похожа на ту ярость, какую я видел у франков. К тому же, если он будет атаковать кастильцев, он сможет защитить правый фланг батареей на Сан-Сальваторе. Более того, равнина здесь сужается, что удобно для его саперов и инженеров. - Он указал на форт Сент-Микаэль. - А если при этом он атакует и Лизолу, что я сделал бы на его месте, ваш гарнизон будет растянут по всей длине стены. И если в каком-нибудь месте произойдет прорыв, все будет кончено, лавочка закрыта.

Ла Валлетт взглянул на Оливера Старки, словно желая сказать, что польза от появления Тангейзера превосходит все его ожидания. Затем он перевел взгляд своих глаз, серых, как холодное море, на Тангейзера. Это были самые холодные глаза, какие Матиас когда-либо видел. Даже во взгляде Людовико Людовичи было что-то человеческое, он хотя бы познал любовь. Тангейзеру показалось, что то же самое думает Ла Валлетт о нем самом; он заморгал и вернулся обратно к карте. Постучал пальцем по плану города Эль-Борго.

- Эти улицы - здесь, здесь и здесь - тоже стены. Коридор. Превратите эти дома в поле битвы и, когда они прорвутся, ударьте по ним снова.

- Битва едва началась, - произнес Ле Мас, - а ты уже представляешь себе нехристей посреди города.

- Мустафа считает это делом решенным, - ответил ему Тангейзер.

- Капитан Тангейзер прав, - сказал Ла Валлетт. - Работа поможет людям понять, что ждет нас впереди и что требуется для защиты.

Заговорил сухопарый кастилец Заногерра.

- Капитан, простые солдаты считают янычаров настоящими демонами. Как бы вы посоветовали нам развеять эти предрассудки?

- Предрассудки? - вспыхнул Тангейзер. - Янычары - люди Господа, точно так же, как и вы сами, лучшие среди равных и равные вам. - Он пропустил мимо ушей возмущенные возгласы: скоро они сами все узнают. - Но у них слишком легкие доспехи, и Мустафа напрасно жертвует их жизнями. В этом его слабость. Он эфенди-яроглы, кровный потомок Бен Велида, знаменосца пророка Мухаммеда. Он не знает страха. Он сам внушает страх. Он знаком со всеми военными тактиками и прежде всего с осадной. Но он несдержан. Он тщеславен. Он горд. Сломайте его гордость. Берегите своих людей. - Он коротко взглянул на Ла Валлетта. Не для того, чтобы осудить великого магистра, просто, если он не будет высказывать своего мнения, рыцарям от него не будет никакой пользы. - Вчерашняя вылазка через Провансальские ворота была лишена смысла, порыв…

- На каждого нашего павшего пришлось десять их, - возразил Заногерра.

- Вы не можете позволить себе пожертвовать даже одной жизнью к десяти, - продолжал Тангейзер. - Мустафа может. Мустафа будет. Бравада подпишет вам приговор. Предоставьте янычарам действовать безрассудно. Поскольку, хотя они и лучшие среди равных, они всего лишь люди. Через некоторое время им наскучит впустую жертвовать жизнями. Им надоест дурная пища, грязная вода и изнуряющая жара. Капля за каплей подточите их веру в то, что Аллах им благоволит. Подорвите гордость Мустафы. - Он взглянул на Ла Валлетта. - Но если вы собираетесь разбить турецкое сердце - а я не могу назвать ни одного человека, которому это удалось, - вам придется ожесточать свое сверх всякой меры.

- Вы ведь не обидитесь, если я скажу, что вы мыслите, как турок, - сказал Ла Валлетт.

- Не обижусь - напротив, - отозвался Тангейзер. - Вас они считают совершенными дикарями.

К изумлению всех собравшихся, Ла Валлетт засмеялся, будто бы ничто не могло польстить ему больше. И как раз этот момент Никодим избрал, чтобы рухнуть в обморок, прямо перед распятием, висевшим на стене, на которое он уже некоторое время смотрел не отрывая глаз.

Тангейзер подошел, опустился рядом с ним на колени и перекатил юношу на спину. Небезызвестный факт: камни бессмертия вполне соответствовали своему названию, - некоторые, попробовав их, так и не возвращались из сна вечности. Но дыхание Никодима было ровным, на губах застыла улыбка. В следующий раз, решил Тангейзер, когда буду готовить новую порцию, не надо класть опиум так щедро. Рыцари, которые тоже подошли к юноше и понятия не имели о том, что он отравлен наркотиком, сочли его обморок признаком религиозного экстаза. Тангейзер не стал их разочаровывать. С помощью Ле Маса он поднял юношу с пола и перекинул на плечо.

- Мы еще поговорим, - пообещал Ла Валлетт.

Тангейзер покачнулся, поскольку македонец был вовсе не карликом, и понес его в оберж. На следующее утро грек пробудился от нескольких пощечин и, все еще в состоянии экстаза, был окрещен в соборе Святого Лоренцо, а клеймо ислама навечно смыли с его души.

* * *

Тангейзер, все еще мокнущий в своей бочке, ощутил запах дыма и кофейный аромат, несущиеся из открытой двери. На турецком базаре он приобрел медную турку, кофейный сервиз - тоненькие чашечки из Измита, фарфоровые с золотыми каемочками, - и два мешочка обжаренных зерен. А в Никодиме он обрел человека, умеющего приготовить все, как надо. Македонец, относившийся к Тангейзеру с благоговением, как и следует относиться к магу, теперь обитал в Английском оберже, и, поскольку - к большому разочарованию Тангейзера - ни одна из дам явно не питала склонности к кулинарному искусству, греку выпала честь готовить Тангейзеру завтраки.

Тангейзер вылез из соленой воды, освеженный и охлажденный, и позволил ветру высушить кожу, после чего оделся. Поедая бараньи почки, козий сыр и поджаренный хлеб, он размышлял о судьбе сына графини. Они пробыли на острове почти три недели и пока не нашли его. Они до сих пор не знали его имени. Записи о крещениях в церквях Эль-Борго не дали ничего, и это при том, что священники двенадцати храмов, находящихся за пределами города, привезли с собой все свои записи, спасаясь от турок. Во время вылазок за городскую стену Тангейзер обыскал еще семь церквей и часовен, столь многочисленных на Мальте. Он нашел еще пять книг с записями, спрятанных под алтарными камнями, но и в них не было ничего.

Его идея отыскать мальчика таким способом - навеянная опьяняющей музыкой, розами и ликером - была не более нелепа, чем все предприятие в целом. Горячее желание произвести впечатление на женщину ввергло множество здравомыслящих мужчин в несчастья, которых они всячески старались избегать. Мысль, что он не первый в ряду глупцов, лихорадочно пытающихся отыскать дорогу обратно в Эдем, была сомнительным утешением.

В городе были сотни мальчишек. И оказалось совсем непросто отыскать среди них бастарда, родившегося двенадцать лет назад накануне Дня всех святых. Сейчас он понимал, что такой подкидыш может и не знать точной даты своего рождения. Внебрачные связи - предмет, который не любят обсуждать в здешнем обществе, повсеместно проникнутом чрезмерной мальтийской гордостью. Рыцари ревниво защищали свою репутацию. Что же касается сокрытия сексуальных преступлений своих связанных целибатом слуг, Римская церковь обладала в этом деле опытом, доведенным до совершенства тысячелетней практикой.

«Я узнаю его, когда увижу», - заявила Карла. Но если так, значит, она еще не видела его. Тангейзер всматривался в каждое неумытое лицо, ища в нем отголосок лица Карлы или Людовико. В один день он заметил полдюжины мальчишек, показавшихся ему точными копиями либо ее, либо его; на следующий день эти же физиономии показались ему насмешкой над собственным легковерием. Он даже видел мальчишек, которые запросто могли бы происходить от его собственного семени. И все это доказывало только, что мальчика вообще может не быть здесь, что он, возможно, давным-давно умер или находится в каком-нибудь ливийском борделе, а может, в постели кардинала. Тангейзер даже подумывал, не сказать ли Карле, что обнаружил надгробие мальчика на одном отдаленном кладбище за городской стеной. Как сильно будет она горевать по столь абстрактному образу? Но не столько горе, сколько чувство поражения затуманит ее глаза, и он не хотел, чтобы их блеск померк, особенно из-за лжи. Карла, видимо, воспринимала всю свою жизнь как вечное поражение без борьбы, а сильная личность неохотно сдается и не желает извинять свои слабости. Поиски мальчика были последней битвой Карлы; если она проиграет, он опасался, что она уже никогда больше не сможет бороться снова. А он не желал видеть ее сломленной.

Он запил кусок почки вином. Потом обдумал другую ложь, на мысль о которой навела его Ампаро, пока он расстегивал пуговицы на ее платье, вернувшись с полуночного военного совета. Можно подменить того, кого они ищут, любым мальчишкой из огромного числа городских сирот. Она подружилась с каким-то из этих оборванцев в доках и спрашивала, может ли привести его сюда. Будет достаточно просто завоевать доверие подобного мальчишки, заранее научить его кое-чему, заставить его заучить нужную дату рождения, которую затем подтвердить, просто-напросто подделав листок в записях, которые ему достались. Все будут довольны, и они смогут быстро убраться с этого острова безумия и смерти.

Он поймал себя на том, что созерцание последнего кусочка на тарелке внезапно вызвало у него дурноту. Гордость - чудовищное проклятие. Она гораздо вернее приводит к гибели, чем любой порок. Любовь и уважение к женщинам - даже еще хуже и, среди прочего, способны запросто испортить самый лучший завтрак. Он помахал Никодиму, чтобы тот нес кофе. Отхлебнул глоток бодрящего напитка и подождал, когда его дух воспрянет. Он же еще не был в Мдине, официальной столице острова. Ла Валлетт поддерживал связь с ее гарнизоном с помощью своих знаменитых лазутчиков, но путь туда полон опасностей. Однако же мальчик родился именно в Мдине, туда необходимо попасть. Если поездка в столицу окажется столь же безрезультатной, как и все прочие попытки, он убедит Карлу, что больше им нечего здесь делать.

Он потер лицо обеими руками. Его единственным желанием сейчас было вернуться в постель, в объятия Ампаро, но это как раз было одно из тех желаний, которые вернее других ввергали его в неприятности. Карла попросила отвезти ее на Мальту, он сделал это и многое другое. Он вернул румянец на ее щеки. Он дал ей возможность ощутить вкус приключения. Пусть они проиграют, но с честью. Конечно же, ее демоны успокоятся при таких условиях. Он привел козочек в волчье логово, и сознание этого тяжко давило на его разум. Естественно, теперь его обязанность состоит в том, чтобы вывезти их обратно. Откажет ли она ему в титуле после женитьбы? Он как-то позабыл обговорить это условие среди прочих деталей их сделки, что только доказывало слабость его разума, затуманенного зрелищем прекрасной груди. Он безгранично обожал Карлу, сильнее, чем хотел бы признать. Мужчина способен и не на такие глупости ради женщины. Но ведь он бороздил эти воды, еще и поддавшись чарам Ампаро. Это задевало Карлу, без всякого сомнения, и когтистая лапа сжала ему внутренности. Если бы только графиня была чуть менее чувствительна… Если бы он только не напутал с поцелуем, который пытался похитить у нее в саду. Все, что он сумел уловить, - отвращение. Что и неудивительно. А какое сильное чувство он испытывал, глядя на спящую Ампаро всего какой-то час назад?

Проклятье! Он был закован в невидимые кандалы. Мучим духовными орудиями пытки, созданными самим дьяволом. Проницательный человек сумел бы устроить свой отъезд без лишней суеты. Но он не был проницательным человеком, во всяком случае так казалось, и он подытожил все эти пустые размышления тяжким вздохом.

- Тебя что-то мучит, мой господин, - произнес Никодим.

Тангейзер простонал и опустил руки. У македонца было поразительное лицо, смуглое, с ясными чертами, совершенно симметричное и пропорциональное. Черные глаза с длинными ресницами смотрели на мир с оскорбленной невинностью икон на стенах Айя-Софии. Возможно, именно благодаря этим качествам он и оказался среди личных охранников Мустафы, потому что старики черпают уверенность в зерцале юности. Они говорили по-турецки.

- Я слишком часто предаюсь мысленному самобичеванию, - пояснил Тангейзер. - Не советую тебе обзаводиться подобной привычкой.

- Ты показал мне обратную дорогу к Христу, - сказал Никодим. Его глаза сияли идеализмом человека слишком юного, чтобы понимать некоторые вещи. - Моя жизнь принадлежит тебе.

Тангейзер улыбнулся.

- Я не религиозный человек.

- Ты зришь в суть вещей, на что способны только религиозные люди.

Тангейзер не видел причины возражать ему. Верность, на чем бы она ни основывалась, была ценным приобретением. Никодим подтянул рукав рубашки, обнажив бронзовую мускулистую руку, а на ней браслет желтого золота с гравировкой. Он снял браслет и протянул Тангейзеру.

- Прошу тебя, - сказал он. - Прими в подарок. Он облегчит твои страдания.

Тангейзер рассмотрел вещицу. Это было разомкнутое кольцо, тяжелое, наверное, унций семь или восемь, очень мужское украшение. Цвет металла был неровный, с оттенками, и полировка не доведена до совершенства, в узоре были заметны следы от молотка, симметрия тоже была не идеальна. Но тем не менее вещь была поразительная. В центре ширина браслета доходила до полутора дюймов, к краям он сужался до дюйма. И края были украшены головами рычащих львов. Тангейзер повернул браслет к свету и увидел внутри надпись на арабском языке. Он прочитал ее вслух.

- «Я пришел на Мальту не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души».

Он посмотрел на Никодима. Интересно, кто подарил его юноше и почему, но он сомневался, что действительно хочет знать ответ. Тангейзер надел браслет на руку. Он ощутил, как приятное тепло разливается по его груди. Наверное, эта надпись заключала в себе сверхъестественную силу.

- Это самый ценный подарок из всего, что у меня есть, - произнес Тангейзер. Он поднял руку, и браслет сверкнул неярким, почти охристым, светом. - В нем заключена сила, не видная глазу.

Никодим серьезно кивнул.

- Прежде чем сделаться султаном, шах Сулейман был золотых дел мастером, ^[82] - сказал Тангейзер.

- Да, - отозвался Никодим. - Я тоже. - Тангейзер посмотрел на него. - То есть я учился пять лет. Но так и не вступил в гильдию.

Теперь мелкие изъяны браслета сделались понятны.

- Так, значит, это твое собственное творение.

Никодим кивнул.

- Из сорока девяти золотых монет. - Он произнес это так, словно эти монеты были платой за что-то, чего нельзя продавать.

- Значит, ты преобразил нечто заурядное в красоту, - продолжал Тангейзер. - На свете нет магии выше.

Облачко грусти набежало на лицо македонца.

Тангейзер улыбнулся.

- Позволь мне обнять тебя.

Никодим шагнул к нему, и Тангейзер прижал его к груди.

- А теперь ступай, поднимай Борса из его берлоги. - Он отпустил юношу. - И приготовь что-нибудь вкусное для женщин, пока меня нет. Они едят как воробушки. - Никодим развернулся, чтобы уйти, но Тангейзер остановил его. - Никодим, ты облегчил мои страдания.

Лицо Никодима озарилось улыбкой. Он поклонился и вышел. Тангейзер подошел к двери, и яркие блики солнечного света заиграли на браслете. Только золото выглядит и ощущается как золото. Все остальное просто обман, за это люди и любят его. Тангейзер ощутил легкую дрожь под ногами, и звуки нескольких дюжин взрывов докатились до обержа. Осадные орудия начали обстрел со склонов холма Скиберрас. Для форта Сент-Эльмо начинался новый день.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Госпитальная площадь, крепость Святого Анджело

Борс подавил раздражение из-за того, что пропустил горячий завтрак; он уминал хлеб с сыром и запивал вином, пока они шагали через город.

- Эти женщины доводят меня до безумия, - произнес Матиас.

Борс разыграл изумление.

- И что же эти нежные возвышенные создания выкинули на этот раз?

Матиас фыркнул.

- А разве им нужно делать что-нибудь другое, чем просто дышать? - Он развел руками, словно представляя себя жертвой сил более могучих и хитроумных, чем он сам. - У меня есть одна, но я хочу и другую тоже.

- Графиню? - спросил Борс. - Я-то думал, она для тебя слишком благородна.

- Она очаровывает, даже не подозревая об этом.

- Ну, думаю, ты запросто можешь пасть в ее жаркие объятия, как только оставишь в покое ее дражайшую подругу. Судя по ее виду, она не была с мужчиной с тех пор, как родился ее ребенок. Хотя, ясное дело, в этих вещах ты куда искушеннее меня.

- Если бы речь шла об одном лишь плотском желании, все не было бы так сложно. Но я испытываю чувства к ним обеим.

- А вот это брось, - посоветовал Борс. - Любовь и в лучшие времена - штука, не заслуживающая доверия.

- Я не сказал «любовь».

- Тогда давай поспорим, сколько ангелов может уместиться на острие иглы.

- Продолжай, - сказал Матиас.

- На войне любовь становится настоящей чумой, - принялся объяснять Борс. - Ненавидевшие друг друга соперники делаются братьями, неприязнь становится крепкой дружбой, а люди незнакомые прижимают друг друга к груди. Посмотри на Ла Валлетта. Бьюсь об заклад, еще шесть месяцев назад многие испанцы или итальянцы сплясали бы на радостях джигу, увидев, что у него из спины торчит кинжал. Во всяком случае, я слышал такое. А теперь этот человек ходит по воде. И почему? - Он выдержал драматическую паузу. - Потому что любовь - это та лошадь, которая тащит грязную телегу войны. Иначе почему мы воюем снова и снова? Что же касается войны и женщин, ни в одно другое время их плоть не кажется такой восхитительной, их добродетели - такими яркими, а их нежность - более желанной для твоей души. - Он посмотрел Матиасу в глаза. - А дырка у них между ног превращается в самый глубокий колодец, в какой ты когда-либо падал.

Матиас немного помолчал, размышляя над его словами, что обрадовало Борса. Обычно у Матиаса на все был готов ответ.

- И что же ты посоветуешь? - спросил он.

- Посоветую? - У Борса вырвался короткий смешок. - На подветренном берегу Галерного пролива живет одна шлюха, которую я от души рекомендую, хоть она и весит не намного меньше меня. В голом виде она сама по себе такое чудо, какого ты никогда не забудешь.

- Я же серьезно.

- Тогда вот что я тебе скажу. Единственная задача здесь - остаться в живых. А любить или там желать означает играть с огнем. - Он пожал плечами. - Но я зря сотрясаю воздух, ведь игра без риска и вовсе не игра для таких, как ты. Так что мой совет - поимей обеих, и пусть дьявол получит то, что ему причитается. Только когда все это закончится, ты поймешь, что все это значит. И то вряд ли.

Матиас размышлял над его словами, пока они подходили к площади перед госпиталем «Сакра Инфермерия». Его настроение изменилось, когда он увидел отца Лазаро, вышедшего на улицу и спускающегося по ступенькам.

- Смотри, - произнес Матиас, - вот идет моя добыча. Он поклонился Лазаро, который в ответ настороженно кивнул.

- Отец Лазаро, я - Матиас Тангейзер, недавно из Мессины. Надеюсь, вы не сочтете меня невежливым, но у меня к вам есть просьба. Леди Карла очень хочет помогать раненым, о чем вы, собственно, осведомлены, однако же ей отказывают в возможность приносить пользу. Поэтому я понадеялся, что мы с вами сможем заключить сделку и договориться по этому вопросу.

- Уход за страждущими - священная обязанность ордена, а не предмет каких-либо сделок, - заявил Лазаро. - В любом случае, только у нас имеются необходимые знания.

- А какими знаниями необходимо обладать, чтобы подержать больного за руку и прошептать ему несколько утешительных слов?

- Она же женщина.

- Звук женского голоса возвращает мужчине желание жить лучше всех ваших эликсиров и снадобий, вместе взятых.

- Наши мужчины выздоравливают благодаря молитве и Божьему милосердию, - возразил Лазаро.

- Ну, тогда графиня - посланник Бога. Она полжизни провела на коленях.

- Ни одной мирской женщине не дозволено появляться в «Сакра Инфермерии».

- Значит, единственное, что ее не пускает, - ваша гордость, точнее сказать, тщеславие?

Монах разинул рот от такого бесстыдства.

- Что же нам теперь, открывать двери всем женщинами в Эль-Борго?

- Этого, конечно, делать не стоит, - сказал Матиас. - Но тем не менее не будет большого греха, если вы сделаете исключение для такой знатной дамы, как она.

Лазаро, видимо, не желал сдаваться. Матиас положил руку на плечо монаха. Лазаро вздрогнул, словно никто и никогда за всю его жизнь не позволял себе подобной вольности.

- Отец, вы человек Господа и, прошу меня простить, не первой молодости. Вы не можете себе представить, что вид - присутствие, запах, аура - красивой женщины может сотворить с боевым духом воина.

Лазаро взглянул в варварское лицо со шрамами, нависающее над ним.

- Я надеялся избежать упоминания об этом предмете, но до меня дошли слухи, что леди Карла не так благонравна, как вы говорите.

Матиас предостерегающе поднял одну бровь.

- Вы выставляете меня лжецом, отец.

- Разве она не живет с вами во грехе?

- Вы меня разочаровываете, святой отец, - сказал Матиас. - И очень горько, простите мне мою развязность.

Рот Лазаро сложился в некое подобие овечьего ануса. Матиас взглянул на Борса. Борс отвернулся, чтобы подавить смешок.

- Подобные сплетни нелепы и оскорбительны, - продолжал Тангейзер. - Разве не сам Моисей считал лжесвидетельство преступлением? - Его глаза потемнели. - Сам я не обладаю добрым именем, которое требуется оберегать, но, как защитник дамы, я бы посоветовал вам не оскорблять ее честь подобными клеветническими утверждениями.

- Значит, это неправда? - нервно произнес Лазаро.

- Я потрясен тем, что братия прислушивается к подобным непристойным сплетням.

Лазаро, несколько смущенный, сделал слабую попытку оправдаться.

- Возможно, вы не знаете, но леди Карла покинула этот остров с позором.

- Она рассказала мне об этом случае, потому что она ни в чем не виновата. А тот позор, о котором вы говорите и который занимает многие умы, должен был пасть на человека более могущественного, чем она, и ни в коем случае не на нее. Кроме того, все это было очень давно. Неужели ваше благочестие так велико, что вы отвергаете слова Христа о прощении? Неужели вы бы прогнали Магдалину от подножия креста? Стыд и позор вам, отец Лазаро. - Когда Лазаро съежился от этой тирады, Тангейзер немного отступил назад и продолжал уже мягче: - Если вы проявите лучшие качества христианина, очень возможно, что фунт иранского опиума окажется в вашей аптеке. Или даже два.

Лазаро заморгал, теперь уже совсем сконфуженный.

- Вы утаиваете опиум? Когда в госпитале полным-полно тяжелораненых?

Борс вспомнил об увесистом сундуке под бочкой. Матиас изобразил печальную улыбку.

- Может быть, я заслужил столь низкое мнение, какого вы обо мне, святой отец, придерживаетесь, хотя мы с вами и не были знакомы до сего дня. Но утаивать опиум?

Лазаро попытался сгладить впечатление.

- Наверное, беспокойство о пациентах заставило меня сделать слишком поспешный вывод…

- Однако же, - продолжал Тангейзер, воздев руку, - должен сообщить, что, подвергаясь огромному риску и идя на внушительные денежные траты, я раздобыл лекарство для вашего госпиталя на турецком базаре.

Охваченный раскаянием, отец Лазаро вцепился в его руку.

- Простите меня, капитан, умоляю.

Матиас благосклонно кивнул головой.

- Леди Карла будет счастлива принять ваше предложение.

На лице Лазаро отразилось беспокойство.

- Но хватит ли у леди Карлы сил для столь мрачной работы? - Лазаро взглянул на ступени монастырского госпиталя. - Вида некоторых вещей не выдерживают даже самые крепкие желудки… и самые крепкие сердца.

- Сердце графини из чистого золота. Но если ее желудок окажется слабее, тогда ваша гордость будет удовлетворена, а ее - посрамлена. Вы найдете ее и ее компаньонку в Английском оберже.

- Ее компаньонку?

- Ампаро. Если вас так интересуют пошлые сплетни, это как раз та женщина, с которой я живу во грехе. - Лазаро заморгал. Матиас перекрестился. - Dominus vobiscum, - добавил он.

И они пошли прочь.

«Dominus vobiscum, - подумал Борс. - Это священнику-то».

Только на незнание правил поведения можно было списать подобную наглость, однако такое незнание не входило в число недостатков Матиаса.

* * *

Крепость Святого Анджело поднималась над Большой гаванью как какой-нибудь гигантский плавучий зиккурат, ее голые стены спускались венцами из глыб песчаника прямо к воде. С высоты стен Сент-Анджело открывался несравненный вид на Большую гавань и форт Сент-Эльмо, и, когда они поднялись на последнюю ступеньку, сердце Борса тяжело забилось не только оттого, что он запыхался. Он оказался вдруг в императорской ложе, даже у самого Нерона не было зрелища столь великолепного.

Они вышли под слепящее солнце как раз вовремя, чтобы их оглушил залп пушек с кавальера Сент-Анджело. Огромная деревянная платформа для пушек, сотрясающаяся и скрипящая от выстрелов, была сооружена специально, чтобы было удобнее целиться по турецким позициям. Струйки дыма поднимались над прозрачной водой далеко внизу. Борс прикрыл глаза ладонью, чтобы рассмотреть канониров. Они набросились на стреляющую шестнадцатифунтовыми ядрами пушку, как на какое-то опасное животное, которое необходимо удержать на месте. Артиллеристы были оголены по пояс, хотя день пока еще стоял прохладный; красными ртами они хватали серный воздух, и все с ног до головы были черны от пороха и смазки. Их грязные тела истекали потом и были покрыты мокнущими язвами от ожогов, полученных во время работы. И все они, все девять человек расчета, проклинали и Бога, и дьявола, и своих старушек матерей, их родивших, напрягая все силы, чтобы удержать на местах огромных бронзовых тварей. Глаза их были налиты кровью, лица сплошь в копоти, словно все это некая сатанинская комедия и они в ней менестрели, безумные и мрачные.

- Когда мне было девять, я был помощником канонира, - сказал Борс, - в армии короля Коннахта. У меня до сих пор остались следы.

- Да уж, сотрясение мозгов остается на всю жизнь, - согласился Тангейзер.

Борс засмеялся.

- Как и моя клятва никогда больше не служить артиллеристом.

В высоком ясном утреннем небе дюжины стервятников с широкими черными крыльями кружили над Сент-Эльмо, плавно, против часовой стрелки; их орбиты не заходили друг на друга, поскольку птицы руководствовались чутьем, свойственным только их породе. Высокий стройный монах стоял на башне северо-западной стены, внимательно глядя на громадных птиц, словно постигая их тайну. У Старки был вид ученого, самого не приспособленного к войне человека, какой только может быть, но, однако, в свое время он ходил с караванами Религии, совершая набеги на Левантийское побережье, на острова в Эгейском море и уничтожая турецкие корабли в Ионическом море.

- Вот он нам и нужен, - произнес Матиас.

Пока они шагали по широкой плоской крыше к лестнице, Борс сказал:

- Есть новости о сыне графини?

- Осталось поискать в одном-единственном месте. Если и там о нем ничего не известно, надо будет убираться отсюда. - Он посмотрел на Борса. - Сабато ждет нас в Венеции. А ты сможешь хвастаться, что воевал вместе с Религией.

- Дезертирство не то, чем принято хвастать. А если они нас схватят, то повесят.

- Я ни от кого не дезертирую, - заявил Тангейзер. - Я ничем не связан, не подписывал никакого контракта. Не говоря уже о том, что я оказываю бесценные услуги, не получая за это ни гроша. И я не собираюсь забывать об этом долге.

Борс давно знал Матиаса.

- У тебя есть лодка?

- Пока нет. Ла Валлетт спрятал вдоль побережья десятка два фелюк, для своих гонцов на Сицилию. Думаю, дня хватит, чтобы отыскать какую-нибудь из них. - Матиас посмотрел на выражение лица Борса и затормозил у подножия лестницы, ведущей наверх. - У нас обоих найдутся дела получше, чем сдохнуть на этой куче навоза. В данный момент земли на юге отсюда почти не патрулируют, но когда Сент-Эльмо падет, Мустафа окружит город и сбежать будет во много раз сложнее. Я предлагаю продать наш опиум на базаре, где можно взять за него хорошую цену, а еще лучше обменять на жемчуг и драгоценные камни и через недельку отплыть в Калабрию.

- А что, если леди Карла решит остаться?

- Я не могу вылепить ее сына из глины. А умирать из-за любви так же глупо, как и из-за Бога.

- Но награды будут.

- Так ты едешь или остаешься? - спросил Матиас.

Борс пожал плечами.

- Наверное, с меня уже хватит запаха славы.

- Отлично.

- Но как мы вчетвером выйдем за Калькаракские ворота?

Матиас не ответил.

Они пошли вверх по лестнице, и Борс ахнул, подойдя к парапету. Менее чем в полумиле на другой стороне гавани вся турецкая армия окружила маленький оцепленный форпост, крепость Святого Эльма. Холм Скиберрас выступал из воды, словно спина наполовину погруженного в волны вола, ее хребет уходил вниз к форту, торчавшему на выходящем в море скалистом полуострове. Холм обеспечивал выгодную позицию для турецкой артиллерии, но его склоны были практически лишены растительности или хотя бы горстки почвы, на которой таковая могла бы прижиться. Природа не давала возможности ни укрепить орудия, ни окопаться войскам, но, словно девственница, эта гора была изнасилована инженерами. Со всей Бингемской котловины тысячи африканских арапов и христианских рабов соскребли сотни тонн земли, худосочной островной почвы, и затащили в мешках на лысые склоны. Они сплели габионы, громадные корзины, из ивовых ветвей, привезенных на кораблях. Затем наполнили эти плетенки булыжниками, валунами и телами своих товарищей-рабочих, убитых в траншеях меткими стрелками из крепости. Из уложенных рядами габионов были построены редуты, из которых торчали дула турецких осадных пушек, ревевших и плюющих железными и мраморными шарами в стены Сент-Эльмо.

Другим чудом, стоившим многих турецких жизней, были траншеи, вырубленные в скале, которые сейчас расползлись по склонам, загибаясь к южной стене крепости. Из этих щелей в каменистой почве стрелки-янычары обстреливали людей на стенах и все, что двигалось по воде, хотя при свете дня вода была совершенно пустынна. С берега залива Марсашетт позади форта, где заросли кустарника и деревья обеспечивали прикрытие, еще один отряд турецких снайперов целился в любого христианина, осмелившегося поднять голову над западной стеной. За пушечными батареями весь крутой склон был расцвечен полковыми знаменами мусульманских воинов, выстроившихся тысячами. Канареечно-желтый перемежался живыми оттенками красного и попугайски-зеленым, шелка сверкали на солнце, ослепляя серебряными иероглифами со знамен. И посреди этой языческой пестроты и пушечных выстрелов, словно жерло пробудившегося вулкана, дымился Сент-Эльмо.

- Как же они любят яркие краски, эти мусульманские свиньи, - произнес Борс. - Что написано на знаменах? - спросил он.

- Стихи из Корана, - ответил Матиас. - Сура завоевания. Эти стихи призывают верных к сражению, мести и смерти.

- Вот в этом и состоит разница между нами, - сказал Борс. - Разве Иисус когда-либо призывал ко всем этим ужасам?

- Видимо, Иисус знал, что ему и не нужно этого делать.

Осажденный форт был выстроен в форме звезды с четырьмя главными лучами. Обращенные в глубь острова куртины и бастионы сейчас были затянуты дымом и пылью. Задний и восточный фланги упирались прямо в море. После пятнадцати дней бомбардировок можно было только догадываться об изначальной форме и виде крепости. Стены, обращенные к батареям на холме, были сплошь в дырах, обломки камня торчали, словно зубы в старческой челюсти. Кучи камней обрушились в ров под стеной, и эти холмы ковром устилали тела турецких фанатиков, уже мертвых. Яростные волновые атаки, длившиеся часами, завершились бомбардировкой, но в этот день ждали нового наступления.

Несмотря на все, изрешеченный пулями штандарт Святого Иоанна - белый крест на кроваво-красном поле - все еще реял над развалинами, а из-за крошащихся стен и импровизированных укреплений постоянно доносился звук перезаряжаемых мушкетов и грохот пушек. До сих пор, несмотря на все расчеты и атакующих, и осажденных, массированные турецкие атаки отбивались. Защитники форта умирали днем, а ночью Ла Валлетт заменял их людьми, приплывающими с другой стороны гавани из доков Сент-Анджело. От добровольцев не было отбоя, и Борса это не удивляло. Он сжимал рукоять меча, жалея, что сейчас не с ними. Чья-то рука легла ему на плечо.

- У тебя слезы на глазах, - сказал Матиас. - Я думал, что вы, англичане, народ закаленный.

Борс бросил на него сердитый взгляд и утер предательские глаза свободной рукой.

- Нет, мы только и умеем, что хвастать в кабаках, а доблестные подвиги мы лишь наблюдаем со стороны, не принимая участия.

Матиас поглядел на Старки.

- А вот твой соотечественник кажется настоящим флегматиком.

Это была правда: Старки наблюдал уничтожение людей с таким же волнением, с каким мог бы наблюдать игру в кегли.

- Старки же не собирается удрать, словно вор в ночи.

Матиас пропустил эти слова мимо ушей и зашагал по стене, Борс последовал за ним.

Старки развернулся, чтобы поздороваться.

- Я слышал, вы превратили мой дом в дом греха.

- Как говорил Христос, - ответил Матиас, - не хлебом единым жив человек.

- Христос говорил о вещах духовных, как вы прекрасно знаете. - Старки повернулся к Борсу и заговорил по-английски: - Вы ведь сын церкви, я видел вас на мессе.

Борс так редко слышал свой родной язык, что его звуки казались Борсу странно чуждыми, но музыка английской речи всегда трогала его.

- Да, ваше преподобие. Добрый сын.

- И как же вы пали настолько, чтобы общаться с подобным безбожником?

- Одной холодной ночью в мокрой канаве, когда Матиас был готов покинуть этот мир. С Божьей помощью я выходил его и вернул к жизни. - Не было причины заискивать перед таким человеком, как Старки, однако же напустить на себя благочестивый вид не помешает. - И сейчас, если будет на то Божья воля, я надеюсь помочь ему найти дорогу к жизни вечной. То есть вернуть в объятия матери-церкви, от которой он ушел.

Кажется, Старки был так же рад слышать родную речь, как и Борс.

- Вы взвалили на себя тяжкую ношу.

- Мусульмане захватили Матиаса, когда он был совсем ребенком, он видел, как вырезали всю его семью, поэтому я прошу вас простить ему его прегрешения, пусть и многочисленные. Голос Христа до сих пор звучит в его сердце, ему достаточно лишь прислушаться.

Старик внимательно посмотрел на него и сказал:

- Я верю в вашу искренность.

Борс заморгал. Это каким же последним негодяем считает его Старки?

- Когда речь идет о религии, я всегда искренен.

- Вне всякого сомнения, вы обсуждаете вопросы величайшей важности, - произнес по-итальянски Тангейзер, - но мне самому необходимо поговорить об одном деле.

- Речь идет о спасении души, - пояснил Старки. - Спасении вашей души.

- Значит, вы сможете мне помочь, - сказал Матиас. - Я хотел бы навестить Мдину, но на турецком базаре услышал, что кавалеристы маршала Копье выслеживают, как волки кроликов, любых фуражиров, лазутчиков или отряды, ищущие воду. Мне бы не хотелось, чтобы меня порубили на куски, мне требуется защита - одной моей сообразительности будет недостаточно.

- До сих пор вы прекрасно обходились, - отозвался Старки.

- Турки не стремятся утолить свою жажду крови с такой поспешностью, - сказал Матиас. - Они народ цивилизованный. Они любят поговорить. А вооруженные рыцари на конях плохо слышат, особенно если видят перед собой человека в тюрбане.

- Вы возьмете с собой леди Карлу? - спросил Старки.

Борса этот вопрос застал врасплох, он бы стушевался, но Тангейзер отвечал так, словно не было вопроса естественнее.

- Не сегодня, хотя она предпочла бы находиться рядом с отцом в эти трудные времена. Но без passe porte - для нее и ее сопровождающих - мне не позволят вывести ее за стену. Могу ли я воспринимать ваши слова как предложение обеспечить нас соответствующей бумагой?

Сопровождающие, подумал Борс. Боже мой. Именно так. С паспортом, позволяющим пройти через Калькаракские ворота, и с лодкой они запросто сбегут.

- Значит, леди Карла не нашла еще своего ребенка, - произнес Старки.

Матиас смутился: он полагал, что высшее командование понятия не имеет об этом деле. Но он и глазом не моргнул.

- Вы знаете мальчика или место, где он может быть?

Как ни странно, теперь заморгал Старки. Он покачал головой.

- За много лет до избрания нынешнего великого магистра моральный облик ордена начал снижаться. Люди всего лишь люди. Юные рыцари вступают в орден, преисполненные гордости и мечтаний о рыцарских подвигах, а оказываются на краю света, где вынуждены поститься и вести уединенную жизнь. Священные обеты произносились, но не всегда сдерживались. Имели место азартные игры, связи с женщинами, пьянство, даже дуэли. Только строжайшая дисциплина может удержать молодых людей от поступков, свойственных молодым людям. Ла Валлетт насадил эту дисциплину. Как он говорит: «Наши обеты нечеловечески суровы. Они суть молот и наковальня, на которых выковывается наша сила».

- Вы уклонились от ответа на мой вопрос, - заметил Матиас. - Вы знаете мальчика?

- Я понятия не имею, где может находиться сын леди Карлы, а также от кого она его прижила. - Старки чувствовал себя не в своей тарелке. - Был ли это член ордена?

- Мальчик графини родился в канун Дня всех святых, - сказал Матиас.

Он не стал раскрывать тайны его происхождения. Хотя бы потому, что отец мальчика - инквизитор Людовико. Дело и без того скандальное.

- Я бы не надеялся особенно, что мальчику об этом известно, - заметил Старки. - Мальтийцы - народ примитивный, замкнутый и очень набожный. Что вы сделаете, когда найдете его?

- Верну его матери.

- Она может неприятно удивиться. Жизнь свинопаса способна полностью уничтожить все признаки благородного рождения.

- У графини доброе сердце.

- А что потом? Мы сможем и дальше рассчитывать на ваше присутствие?

- Я же доказал свою верность Религии.

- Уклончивый ответ, - сказал Старки.

- На вопрос, который многие сочли бы смертельным оскорблением, - заметил Матиас.

Старки выкрутился с отменным изяществом:

- Ни один человек не занимает в глазах великого магистра столь высокого положения.

- Значит, вам предоставляется возможность помочь мне подняться еще выше, а заодно отправить в Мдину.

Матиас указал за плечо Старки. Старки развернулся. Они все смотрели на мыс Виселиц: этот клочок земли вместе с фортом Святого Эльма образовывал горловину, через которую суда попадали из открытого моря в Большую гавань. Как и предсказывал Матиас, Драгут Раис прибыл со своим флотом тридцатого мая. Он установил осадные орудия на мысу Виселиц и теперь обстреливал крепость Святого Эльма с востока. Пока они смотрели, его батареи дали залп по дымящейся крепости.

- Турки выпускают в форт триста ядер в час, - сказал Тангейзер. Он указал на Большую гавань. - А пушки Драгута топят ваши баркасы с провиантом. Вместо того чтобы убивать водоносов и погонщиков верблюдов, пусть кавалерия Копье займется мужской работой. Отправьте меня в Мдину, и я возглавлю конный отряд, который совершит нападение на мыс Виселиц.

- Как и всегда, - сказал Старки, - при виде вашей храбрости мне делается стыдно.

- Я смогу получить passe portes? - спросил Матиас.

На кавальере заревела шестнадцатифунтовая пушка рыцарей, и Борс проследил, как ядро летит через гавань. Оно приземлилось среди кучки рабочих-арапов, продлевающих турецкую траншею, оставило после себя стонущие человеческие обрубки и закатилось в щель.

- Пойдемте со мной, - сказал Старки, - я выпишу все необходимые бумаги. И еще расскажу вам, где найти отца леди Карлы, дона Игнасио. Он сейчас слаб здоровьем и вряд ли отнесется к вам с сочувствием, но если кто-то и знает о судьбе мальчика, так это он.

Старки пошел к лестнице. Матиас двинулся за ним. Но Борсу очень не хотелось покидать этот Олимп.

- Ваше преподобие, - позвал он. Старки обернулся. - С вашего позволения, я бы остался и помог канонирам. Я вижу, что порядочное количество ядер тратится впустую.

Старки кивнул.

- Я отдам приказ артиллеристам.

- Сегодня мусульмане отмечают пятницу, поэтому их атаки будут особенно мощными. - Матиас взял Борса за плечо и указал на мусульманские редуты на склонах холма Скиберрас. - Видишь большой белый тюрбан?

Борс всмотрелся в крошечные фигурки, движущиеся за пылевой завесой.

- Я вижу тысячи белых тюрбанов.

- Один больше остальных, что означает принадлежность к высокому рангу. Зеленые одежды. Вон там, где над шестью пушками стоят кулеврины с драконьими пастями.

Борс, все еще исследующий поле боя, нашел взглядом громадный белый тюрбан, насаженный на зеленую фигурку размером с булавку.

- Вижу.

- Это Драгут Раис.

Борс ощутил, как сами собой сжались губы.

- Он спит в траншее вместе со своими людьми, - продолжал Матиас. - Он делит с ними пищу. Они его обожают. Его смерть будет стоить смерти целой дивизии. Целься в его сторону, а везение сделает все остальное.

Матиас повернулся к Борсу и схватил его руку.

- Желаю удачи, мой друг. Передай женщинам, что я вернусь завтра вечером.

Борс смотрел, как Старки с Матиасом спускаются по лестнице и пересекают крышу. Шестнадцатифунтовая пушка громыхнула с кавальера, и Борс отвернулся проследить за траекторией ядра и понять, какие следует внести поправки. Он был в восторге. Вот она - та жизнь, для какой предназначил его Господь. Он перекрестился и поблагодарил Иисуса Христа.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Мдина

Замершие в полуденном пекле извилистые улочки Мдины напомнили Тангейзеру Палермо. Дома в нормандском стиле были великолепны, но слишком угрюмы, словно их выстроили люди, чересчур проникнутые собственной важностью. В конце заканчивающегося тупиком переулка рядом с улицей Короля Фердинанда он, как ему и обещали, обнаружил каса Мандука. Он постучался, и болезненного вида седой дворецкий лет шестидесяти открыл дверь. На нем был темно-синий бархатный сюртук, с которого только что были вытерты мокрой губкой какие-то пятна. Он выглядел и пах так, словно почти не выходил из дома. Дворецкий поклонился с таким видом, будто у него болит спина, и уставился в грудь Тангейзера, не поднимая глаз. Странные слуги прислуживают странным хозяевам. Тангейзеру стало любопытно, что ждет его внутри.

- Капитан Тангейзер, - произнес он, - к дону Игнасио.

Дворецкий проводил его в прихожую, где свет ламп мерцал на мрачных семейных портретах и изображениях мучеников; все картины, по мнению Тангейзера, не обладали высокой художественной ценностью. Они миновали темную лестницу и несколько запертых комнат. Ковры под ногами были трачены молью, мебель была громоздкой и тяжелой, как сам дом. Он был похож на мавзолей, воздвигнутый над могилой, где покоились воспоминания об утерянном величии. Вот здесь росла Карла. В темноте удушливой гробницы, полной провинциального благочестия. Он представил, как ее юный дух силился воспарить в этой темнице. Сам он начал задыхаться всего после двадцати шагов. Он ощущал сострадание к девушке, какой она когда-то была, и лучше понимал ту сдержанность, которая была присуща ей, теперь уже взрослой женщине. Тангейзер не удивился, что она не захотела вернуться сюда, и его нежность к ней усилилась. Он не мог отделаться от мысли, что, отправив девушку в изгнание - каким бы суровым оно ни было, - дон Игнасио оказал дочери большую услугу.

Дворецкий открыл двойные двери и отступил в сторону, ничего не объявляя. Воздух, которым дохнуло из комнаты, был душным и спертым, отравленным запахами мочи, кишечных газов и гниения. От него Тангейзеру захотелось бежать, бежать от одиночества, отчаяния, жизни, поддерживаемой такой ценой, которой она не стоила. Он посмотрел на дворецкого. И на его лице тоже - хотя он-то явно был знаком с этим запахом - возникло такое выражение, будто он пытается подавить сильный приступ тошноты. Он низко поклонился и жестом предложил Тангейзеру войти самому. Тангейзер, сожалея, что не захватил с собой веточки розмарина, которую можно было бы засунуть в нос, шагнул внутрь, словно в ванну с блевотиной, а дворецкий закрыл за ним лакированные двери.

* * *

Глубокое кресло с подставкой для ног стояло перед зажженным камином. В кресле сидел старик с черепом гладким и бледным, как личинка. Он был завернут в подбитый мехом плащ, казавшийся в свете огня темно-коричневым. С одной стороны на груди виднелась какая-то слизь, но натекла ли она из узкой бескровной щели рта или же из огромной язвы, обезобразившей контуры губ и расползшейся по правой щеке, Тангейзер не смог определить. Белая борода у старика была всклокоченная и тоже мокрая. Тело под плащом казалось безжизненным, как обезвоженное растение, а бледные руки, торчащие из рукавов, были покрыты большими коричневыми пятнами. Глаза, устремленные на него, были черными, с желтоватыми ободками вокруг радужной оболочки. Тангейзер не понял, насколько хорошо видит старик, но решил, что он вряд ли различает что-нибудь, кроме свечения огня. Это и был дон Игнасио Мандука. Тангейзер подумал, что было бы разумнее представиться сыном покойного зятя дона Игнасио.

- Не обращайте внимания на мое состояние, - произнес дон Игнасио. Он говорил по-итальянски с местным акцентом. Голос его не дрожал - последнее проявление силы, явно угасающей навсегда. - Все это послано мне в наказание за мои грехи. Если бы я роптал, возмущаясь Его приговору, я лишился бы милости попасть в чистилище, так что прошу вас, принимайте все, как и я.

Тангейзер сделал шаг вперед и внимательнее взглянул на язву. Это был кратер с багровыми краями, мокнущий, сочащийся жидкостью, разверстый от уха до ноздри и от виска до нижней челюсти. Шея под челюстью бугрилась многочисленными опухолями, похожими на кладку перепелиных яиц, засунутых ему под кожу.

Тангейзер произнес:

- Лишь тщеславный боится уродства плоти, дон Игнасио. А из всех грехов тщеславие наименее всего приличествует человеку.

- Отлично сказано, капитан Тангейзер, отлично сказано. - Он скосил глаза. - Как я понимаю, это ваше nom de guerre.

- У вас врожденное чутье на искателей приключений, - ответил Тангейзер.

- Искателей приключений? - Дон Игнасио кивнул и скроил гримасу, которая, решил Тангейзер, должна была выражать удовольствие. - Да-да, хотя, глядя на меня сейчас, в это сложно поверить. Должен ли я понимать, что вы виновны в преступлении, совершенном где-нибудь в далеком уголке этого прогнившего и погруженного во тьму мира?

- Во многих преступлениях и во многих уголках.

Смех дона Игнасио был похож на карканье вороны над добычей.

- В таком случае будьте уверены, что найдете здесь приют. Я сражался с Карлом Пятым в Тунисе, тридцать лет назад. Под командованием Андреа Дориа. В те времена я знавал множество ландскнехтов. Разве они не сожгли Рим для Карла Пятого? ^[83]

- И заперли Папу в его собственной тюрьме.

Снова сухое карканье.

- Храбрые бойцы эти германцы, но хороши настолько, сколько им платят. Ла Валлетт хорошо вам платит?

- Великий магистр не платит мне вовсе.

- Тогда он дурак, хоть это для меня и не новость. Если хотите указать на воплощенное тщеславие, назовите рыцарей. Религию. Ба! - Усмешка еще больше исказила его деформированный рот. - Можно подумать, Христос позволил прибить себя к кресту ради них одних. И прежде всего французов и тех, кто им подчиняется, хотя бы отчасти. В одном французе больше тщеславия, чем во всех адских вертепах. Прошу простить мне подобное богохульство, просто я знаю, что в глубине души германцы безбожники. В их душах слишком много лесов и диких земель. Но рыцари выводят меня из себя, они заполонили весь наш остров, они подстраивают нашу политику под свои нужды. Все было бы иначе, не будь их здесь. И не один я разделяю подобные чувства. Если бы не их Крестовый поход, турки оставили бы нас в покое. Корсары, да, ладно, мы терпим этих псов уже пятьсот лет. Но армия, которой довольно, чтобы завоевать Гранаду? - Он засопел, пустил слюни и поднес дрожащую руку ко рту. - Но я отнимаю у вас время. Чем же может умирающий старик помочь могущественной Религии?

- Я здесь не от имени Религии, - произнес Тангейзер, - я пришел по личному делу.

- Мне нравится компания такого разбойника, как вы. Спрашивайте, что вам нужно.

- Я представляю леди Карлу, вашу дочь.

Гротескная физиономия развернулась к нему, словно старик пытался разглядеть в полумраке черты лица Тангейзера.

- У меня нет дочери. - Его голос был похож на захлопнувшийся капкан. - Я умру бездетным, лишенным наследников. Мой род, по воле Божьей, угаснет, я последний из Мандука. - Он махнул рукой, обозначая дом, в котором они находились. - Все это перейдет матери-церкви, если, Бог даст, она выживет после вторжения, чтобы заявить о своих правах.

- Леди Карла не хочет вашей собственности и даже не ждет от вас родственных чувств.

- Леди Карла - потаскуха. - Бескровные губы дона Игнасио искривились, дурно пахнущий плевок зашипел в камине. - Как и ее мать до нее. Верно говорят, что женитьба - это сделка, в которую можно только вступить свободно.

Вены вздулись на его лысом черепе, опухоль сильнее проступила на шее, зловещего вида кратер на щеке заблестел в свете камина, словно бы дон Игнасио уже был закован в цепи и томился в одном из нижних кругов ада. Тангейзер дождался, пока старик не усмирит свой гнев.

- Ни капли моей крови не течет в жилах Карлы. Рыцарь из Овернского ланга был ее отцом, один из этих священных чистых рыцарей, да-да, один из них спал в моей постели, пока я защищал империю. И как только сама Карла достигла того возраста, когда ей захотелось раздвинуть ноги, как очередной брат оказался тут как тут. Они сеют свое священное семя между заходами в исповедальню. - Он сжал паучьи ручки в кулаки, большие и указательные пальцы остались неподвижны, искореженные подагрой. - Мои предки выстроили этот дом по праву победителей. А при мне он обратился в бордель.

Новость, что Карла не является родственницей этого существа, была более чем приятна. Тангейзер попытался не выказать радость голосом.

- А Карла знает, что она не ваша дочь?

Дон Игнасио указал узловатым пальцем на язву, разъедающую его лицо и, без сомнения, разум тоже.

- А как по-вашему, откуда взялась подобная гадость? Десятилетия обманов и притворства. Ложь. Ложь. Вечная ложь. Позор, стыд и блуд, насмешливые шепотки, хохот у меня за спиной. Нет. Карла ничего не знает.

Дон Игнасио подался вперед с хитрым выражением лица. Он обратил свое болезненное самоуничижение в еще более ядовитую муку.

- Я воспитал ее как родную, - начал он, и голос его едва не перешел в вой. - И не только желая защитить свою честь, но и потому, что я любил ее как ни одно существо на свете. Попросите ее побожиться - Девой Марией, Матерью Всех Скорбящих, - и она скажет вам то же самое.

Этот человек, кажется, считал, что заслуживает сочувствия, а может быть, даже восхищения.

Ничто не могло возмутить Тангейзера больше подобного зрелища.

- И за все это, за то, что я так ее любил, она предала меня, опозорила имя, которое я даровал ей, с этим сукиным сыном из иоаннитов!

- Ее любовником был не рыцарь из ордена, а доминиканский священник.

- Рыцарь, священник, доминиканец, чума на них на всех!

Театральная сцена, разыгранная стариком, утвердила Тангейзера во мнении, что, когда несчастья поражают представителей привилегированных сословий, они переносят их с гораздо меньшим достоинством, чем простые люди, - просто-таки захлебываясь от жалости к себе. Он сказал вслух:

- Расскажите мне, ваша светлость, что случилось с ребенком Карлы? Ее сыном. Как его назвали? Кто воспитал его и где?

Глаза Игнасио засверкали от злобы.

- Так, значит, ее все-таки замучила совесть! Поверьте мне, моей дочери лучше не знать о его судьбе.

Тангейзер вздохнул и утер лоб. Жара и зловоние были нестерпимы.

- Я заинтересован в судьбе мальчика не меньше леди Карлы, - сказал он. - И я прошу вас ответить на вопрос, чтобы облагодетельствовать меня лично.

Лицо дона Игнасио приобрело дегенеративное выражение и стало еще более гротескным.

- Так, значит, она раздвигает ноги и для тебя. Тангейзер схватил его за отделанные кроличьим мехом борта плаща и поднял с кресла. Под тяжелым бархатом плаща старик оказался еще более ветхим, чем думал Тангейзер. С гневным криком он взмыл в воздух. Тангейзер придвинул его к камину и схватил за шею; его самого едва не вывернуло, когда опухоли, похожие на птичьи яйца, оказались у него под пальцами. Гнев дона Игнасио испарился, сменившись ужасом, когда Тангейзер приблизил его искаженное болезнью лицо к решетке, за которой трещало пламя. Сырая алая язва заблестела, живущая в кратере жидкость вздулась пузырем и вырвалась наружу от жара. Дон Игнасио закричал.

- Ты, мерзкий рогоносец! Скажи мне, как найти мальчика, ты, кусок дерьма, или эта ночь покажется слишком долгой даже тебе!

Старик закричал в пламя, коптящее ему лоб:

- Мальчика нет в живых!

Тангейзер оттащил его от огня и усадил обратно в кресло. Его рука стала липкой от соприкосновения с плащом. Он вытер ее о целую половину лица дона Игнасио. Кожа была такой тонкой, ему показалось, она запросто может порваться. Пока старик пытался отдышаться, Тангейзер склонился к нему, прижав руками его паучьи лапки.

- Откуда ты знаешь?

Узкая щель рта раскрылась и снова закрылась.

- Его вывезли в море, завязали в мешок и… - Он остановился, словно почувствовав, насколько близок к новой пытке. - Он был не первый. Морское дно усеяно бастардами!

- Но ты заверил Карлу, будто бы мальчик был отдан в приют. Зачем?

- А что, я должен был рассказать ей правду, чтобы она раструбила о детоубийстве?

Тангейзер сдержался, чтобы не пнуть старика в живот.

- У тебя кишка тонка, чтобы сделать такое своими руками. Кого ты отправил совершить это грязное преступление?

- Первый раз меня предали, когда родилась Карла, и я проглотил свою гордость. Я сносил перешептывания за спиной и косые взгляды на улице. Второй раз… - Воспоминание о нестерпимой ярости заставило его умолкнуть, подавив своей необъятностью.

Тангейзеру было наплевать на душу старика. Он протянул руку к его глотке, потом вспомнил о ерзающих под пальцами опухолях и решил, что лучше ударить его в ссохшийся живот.

- Скажи мне. Кого ты послал?

- Моего дворецкого. Руджеро.

Двойные двери открылись, и на пороге появился дворецкий. Он посмотрел на Тангейзера, заметил испуг своего хозяина, но на его лице не отразилось никаких чувств.

- Его светлость звали?

Тангейзер распрямился, повернулся спиной к дряхлому графу и двинулся на дворецкого. Тот сделал два шага назад. Тангейзер закрыл за собой дверь, ведущую в ад.

- Руджеро.

Руджеро втянул голову в плечи. Десятилетия калечащей душу службы сделали этого человека непроницаемым и, наверное, лишили его возможности испытывать обычные человеческие чувства.

Тангейзер произнес:

- Ты служишь чудовищу.

Руджеро ответил:

- Сударь, вы храбрый и закаленный воин. Разве вы сами не служите чудовищам?

Тангейзер прижал его к стене.

- Не играй со мной словами, раб. Я здесь от имени леди Карлы, которую ты должен был вспоминать в самые темные часы ночи.

Руджеро моргнул; если не считать этого, обычная бесстрастность не покинула его лица.

- Я был рад служить юной графине.

- Убив ее новорожденного сына?

Волна потрясения прошла быстро и отразилась только в глазах Руджеро. Он попытался оторваться от стены.

- Вы позволите, сударь?

Тангейзер смерил его взглядом. Затем шагнул назад.

Руджеро взял с ближайшей подставки лампу.

- Прошу вас, пойдемте со мной, сударь.

* * *

Тангейзер пошел вслед за Руджеро по коридору, затем вверх по узкой лестнице, потом по другим коридорам и снова вверх по лестницам, пока совершенно не уверился, что будет искать дорогу обратно не меньше часа; При мысли о кинутом в море мешке комок подступал к горлу, в сердце отдавались эхом его собственные мрачные преступления - из-за которых он и покинул агу Болукса. Слова дворецкого попали в точку. Он и сам служил чудовищам. Третья лестница и дверь, которую Руджеро отпер и пригласил его в большую комнату с витражными окнами. Тангейзер решил, что это личные апартаменты дворецкого. Кровать, шкаф, кресло и, рядом с окном, конторка. Изображение Мадонны, вырезанное из молочно-белого камня. Вот и все награды за службу, которой была посвящена вся жизнь. Руджеро поставил лампу, взял ключ и отпер ящик конторки. Тангейзер заглянул внутрь. Там было пусто, если не считать листа бумаги, сложенного в несколько раз и запечатанного красным воском. Руджеро взял документ и повернулся к Матиасу.

- Вы умеете читать?

Тангейзер схватил документ и в свете лампы рассмотрел печать. Оттиск ничего ему не напомнил, печать была целая. Под красным воском было заключено две строки. Он осторожно сломал печать и соскреб воск ногтем большого пальца. Первая строка гласила: «Мадонна делла Люче». Во второй строке значилась дата: «XXXI Octobris MDLII».

Канун Дня всех святых, 1552 год.

У Тангейзера пересохло во рту, он глотнул.

- Мадонна делла Люче, - проговорил он. - Это название церкви?

Руджеро кивнул.

- Да, здесь, в Мдине.

Тангейзер развернул бумагу. Она была аккуратно исписана латинскими словами. Он остановился на первом слове, сердце заколотилось. Начал читать. Узнал слова: «Отец, Сын и Святой Дух». Domine. Имя: Орландо. Еще имя: Руджеро Пуччи. И внизу подпись.

Его глаза были прикованы к первому слову: Baptizo. ^[84]

Он посмотрел Руджеро в глаза. В них застыло виноватое выражение. И еще страх. Тангейзер передал ему бумагу.

- Я плохо знаю латынь.

Руджеро не взял у него документ. Он принялся цитировать по памяти.

- «Крещен сего дня, тридцать первого октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года, мальчик, Орландо, в присутствии свидетеля, синьора Руджеро Пуччи, его опекуна. - Его голос сорвался от волнения, он откашлялся, чтобы продолжить. - Услышь наши молитвы, Господи, направь слугу твоего Орландо на путь истины. Пусть сила духа никогда не оставляет его, ибо мы начертали на его лбу знак креста». - Руджеро снова откашлялся. - Подписано отцом Джованни Бенадотти.

Тангейзер ждал продолжения истории.

- Я служил дону Игнасио с самого своего детства. Всем, что у меня есть, я обязан ему. В молодости он отличался душевной чистотой, милосердием и справедливостью и обладал добрейшим сердцем.

- Я здесь не для того, чтобы скорбеть о том, как низко пал твой хозяин.

- Могу я присесть?

Тангейзер указал на стул, а сам оперся на конторку. Руджеро перевел дух.

- В ту ночь, ночь, когда родился ребенок, дон Игнасио был одержим дьяволами. Может быть, одержим ими до сих пор. Когда я вышел через задние ворота с ребенком на руках - и мешком в кармане, который должен был стать его саваном, - я намеревался исполнить приказ своего хозяина. Как исполнял все приказы, которые он мне отдавал. - Он заколебался.

Тангейзер произнес:

- Я и сам был вынужден подчиняться зловещим приказам. Продолжай.

- Мальчик не издавал ни звука, словно знал, что влечет за собой его рождение, и мое сердце разрывалось сильнее, чем разрывалось бы от его непрестанного крика. Я не мог заставить себя обречь его на Лимб, пусть и лишенный языков пламени, но все равно круг ада. И я понес его к отцу Бенадотти в церковь Пресветлой Девы Марии, чтобы ввести в храм Христа. Крещение дает вечную жизнь. Я стал крестным отцом ребенка, поскольку больше было некому за него отвечать, и, когда он был помазан священным елеем, мои слезы залили лицо младенца. И вот тогда отец Бенадотти понял, какую цель я преследую. Он не стал меня ни в чем обвинять, а просто посмотрел на меня и…

Руджеро заломил руки. Потом продолжил.

- Я не смел взглянуть в глаза доброго священника. Когда обряд был завершен, он повел меня в ризницу, внес имя мальчика в церковную книгу и написал бумагу, которую вы сейчас держите. Он дал мне ее прочитать, затем запечатал и запер у себя. Он пообещал отдать мне свидетельство о крещении, как только убедится, что ребенок в хороших руках. Если же нет, эта бумага станет доказательством чудовищного преступления.

Тангейзер взглянул на подпись.

- Мальчик был окрещен, священник проявил порядочность и проницательность. Что дальше?

- Я упал на колени и умолял простить того убийцу, который живет в моей душе, но Бенадотти отказался меня исповедать. Он назвал мне имя одной женщины в Эль-Борго. Она поможет найти кормилицу, если я захочу. Если же нет, я никогда больше не переступлю порог этой церкви, и, какое бы наказание я ни понес, мне будет наверняка отказано в Царствии Небесном.

Тангейзер едва не схватил его за грудки.

- Ты спас мальчика?

- Я отвез его в Эль-Борго той же ночью.

Тангейзер был так близок к отчаянию, что эта новость едва не лишила его голоса. Но он хотел знать больше.

- И как фамилия тех людей, которые взяли его на воспитание?

- Бокканера.

- Они вырастили его?

Руджеро опустил голову.

- Отец работал на верфях, погиб при постройке галеры.

- Но ты знаешь, где сейчас мальчик?

- В последний раз я видел его, когда мальчику было семь лет, когда подошел к концу договор по его воспитанию, за которое я платил из своего кармана.

- Орландо Бокканера, - произнес Тангейзер. - Значит, насколько тебе известно, он все еще жив и находится в Эль-Борго?

Руджеро кивнул. Тангейзер взял с конторки статуэтку Девы Марии и сунул Руджеро в руки.

- Клянись Святой Девой, клянись своей жизнью, которой ты запросто можешь лишиться, проклятием, на которое ты обречен, если солжешь.

- Клянусь всем, - сказал Руджеро. - Клянусь кровью Христовой.

- Орландо Бокканера. - Тангейзер снова повторил имя, словно заклинание. - Ты так и не рассказал графине, что сделал? Почему?

- К тому времени, когда я отдал младенца семье Бокканера и вернулся из Эль-Борго, госпожи Карлы уже не было, ее отправили на галере в Неаполь. Брачный контракт был заключен. Я больше никогда ее не видел. Мой хозяин дон Игнасио любит, чтобы все делалось аккуратно.

- Да уж.

Тангейзер подумал о Карле, и его сердце сжалось. Запертая на вонючем корабле, еще не успевшая отправиться от родовых мук. Сраженная горем и бесчестьем, обреченная на неведомые ужасы чужой, далекой земли. И все это всего в пятнадцать лет. Уже не в первый раз Тангейзер становился свидетелем бездушия и жестокости, с которыми средиземноморские франки обращались с собственными родственниками, особенно когда речь шла об опозоренной фамильной чести. А внебрачные связи доводили их до безумия. До убийства. Тангейзер сам не отличался излишней деликатностью, когда требовалось действовать жестко, но от этого дела у него закипала кровь. На ум ему пришла одна мысль.

- Что ж, - произнес он, - я и сам люблю, когда все делается аккуратно.

Руджеро откинулся назад на своем стуле.

- Ты дворецкий, значит, осведомлен обо всех делах дона Игнасио? Во всяком случае, о том, как ведутся счета, как собираются налоги и прочем?

- Обо всем, сударь. Его светлость посвящает меня во все свои дела.

- И у тебя хватит знаний и умений, чтобы составить простой документ, скажем, что-то вроде предсмертного завещания, последней воли покойного - дескать, господин такой-то желает привести в порядок все свои земные дела?

Руджеро уставился на него.

- Ты что, язык проглотил? - спросил Тангейзер.

- Да, я могу составить подобную бумагу.

- И она будет обладать законной силой? То есть законники, представляющие церковь, не смогут ее оспорить?

- Этого я не могу сказать. По меньшей мере на завещании должна быть подпись свидетеля, почтенного человека с хорошей репутацией.

- Он стоит перед тобой.

Руджеро поерзал на стуле.

- В таком случае есть надежда, что бумага получит законное признание, остальное зависит от ловкости адвокатов.

- Проблемы надо решать по мере их возникновения. - Тангейзер помахал свидетельством. - Если священник отдал тебе это, значит, тебе ничто не угрожало. Зачем же ты хранил бумагу с таким тщанием?

- Я надеялся, что леди Карла однажды вернется.

- А ты никогда не думал написать ей?

- Часто. - Руджеро съежился под взглядом Тангейзера. - Я слишком боялся. Того, что снова разразится скандал. Недовольства дона Игнасио. Его гнева.

Тангейзер вспомнил существо, гниющее у камина внизу.

- Я не виню тебя за это, - сказал он. - Как бы то ни было, леди Карла здесь. В Эль-Борго.

Руджеро вскочил на ноги, словно она сама вошла сейчас в комнату.

- Она в долгу перед тобой, - сказал Тангейзер. - Как и я. Вот.

Он достал свою перламутровую коробочку. Открыл крышку и вытряхнул две пилюли Грубениуса на ладонь. Они поблескивали, маслянистые, желтые, в свете лампы. Руджеро смотрел на пилюли.

- Эти камешки - самое сильное лекарство из всех известных. Опиум, квинтэссенция золота, минералов и лекарственных отваров, известных только мудрецам. Они снимают боль, облегчают самые страшные душевные муки, наполняя человека блаженством. Но в большом количестве они сказываются губительно даже на самом крепком организме. Если же человек нездоров и слаб, страдает от невыносимой боли, они принесут ему облегчение. И кто усомнится в предсмертной воле такого человека, особенно если его воля состоит в том, чтобы завещать всю собственность обожаемой дочери?

Руджеро понимал благородную цель подобного заговора, но верный слуга в нем был возмущен. Он ничего не ответил.

- Вот ты усомнился бы в подлинности подобного завещания? - спросил Тангейзер.

- Нет, - ответил Руджеро.

- Прекрасно, - сказал Тангейзер. - Тогда неси перо и бумагу. - Он убрал в карман свидетельство о крещении. Интересно будет посмотреть на лицо Карлы, когда она станет это читать. - Потом, - добавил он, - ты приведешь дону Игнасио священника. Такой черной душе, как у него, потребуется последнее таинство, которое может предложить ему церковь.

* * *

Суббота, 9 июня 1565 года

Мыс Виселиц

Луна села, и они ехали при свете звезд вслед за своим хитрым мальтийским проводником. Они ехали, заглушив звяканье упряжи, позволив коням самим отыскивать дорогу среди овечьих троп и предательских ущелий. В небе над горными хребтами хвост Козерога указывал им дорогу на юг. Они выбрались из холмистой местности, свернули на восток, к побережью, следуя за Глазом Горгоны. Они не встретили ни одного турецкого патруля. Никто не произносил ни слова. Как это странно, думал Тангейзер, - так путешествовать в обществе убийц, которых до сих пор ни разу не видел. Да еще ночью. Тяжесть золотого обруча на запястье вселяла в него уверенность: «Не за богатством и славой, а ради спасения своей души». Свидетельство о крещении в кармане подбадривало его. В предрассветной прохладе он привел тридцать пять рыцарей шевалье де Луньи на вершину горы Сан-Сальваторе, где они остановились и оглядели открывшуюся перспективу.

Над землей внизу стелился туман. В нем, меньше чем в полумиле от этого места, мерцали дотлевающие угли лагерных костров на мысе Виселиц. Одиночный яркий костер обозначал границу лагеря, Тангейзер представил, как часовые греют над огнем руки и разговаривают о доме. Рыцари были в полудоспехах и без щитов. Их лошади вообще не были защищены доспехами. Монахи-воины спешились и удлинили стремена, готовясь к атаке. Чтобы животные не волновались, им закрыли морды шелковыми шарфами и повели их вниз по склону холма к заливу Биги. В тысяче футах от костра они остановились в доходящем до колена тумане, словно кучка призраков, только что явившихся из нижнего мира, и, нетерпеливо поглядывая на восточный горизонт, принялись разминать затекшие руки. Вода была слишком темной, чтобы увидеть ее, и на фоне их молчания ритмичный плеск волн казался громким. До резни еще оставалось время, и рыцари опустились на колени рядом со своими конями, накинув поводья на сгиб локтя. Они перекрестились, склонив головы к рукоятям мечей, двигая губами в беззвучной молитве.

Они так и стояли на коленях, пока птичье пение не ознаменовало приближение зари. На небе цвета индиго вдоль горизонта развернулась фиолетовая полоса. Вскоре она сделалась сиреневой и розовато-лиловой - тогда рыцари еще раз перекрестились и поднялись на ноги. Шелковые шарфы были сняты, лошади потянули ноздрями воздух и ступили на песок, стремена и поводья зазвенели, когда рыцари снова сели верхом и сжали поводья в кулаке. Они вращали плечами, наклонялись, вытягивали руки, чтобы размяться. Во внезапно разлившемся свете Тангейзер увидел самые безжалостные лица, какие ему когда-либо доводилось встречать. Перед ними расстилалась земля, ровная, как пол бального зала, кое-где поднимались кочки песчаного тростника, но не было ни камней, ни кустарников, способных замедлить их движение. Они растянулись в линию с де Луньи и Эскобаром де Корро в центре, откуда-то из далекого Коррадино приплыло призрачное высокое эхо песнопения:

Аллах акбар.

Аллах акбар.

Аллах акбар.

Де Луньи поднял копье, и рыцари двинулись вперед со все возрастающей скоростью. В отличие от врагов, ездивших на легких и невысоких арабских и берберийских конях, рыцари скакали на огромных животных смешанной североевропейской и андалузской крови, способных нести по двести фунтов груза на полном скаку и таких же жадных до крови, как и их хозяева. Тангейзер стоял на берегу, поглаживая голову Бурака, и следил за их продвижением. Он сыграл свою роль и не имел ни малейшего желания ввязываться в драку, а уж тем более - получить ранение. Тем не менее подобное зрелище нельзя упустить. Он сел верхом, выхватил свою кривую саблю и наблюдал с седла.

В пяти футах от него выстроившиеся клином грозные всадники пронеслись во весь опор, и ничто на земле или над ней не могло бы их остановить. Он видел, как лучи поднимающегося солнца вспыхнули над острием клина, и в косом свете, который разливался по ровной поверхности, шлемы и начищенные черные нагрудники всадников засверкали переливающимся розовым блеском. И, пышно украшенные новорожденным днем, они с грохотом обрушились на лагерь и накинулись на полусонных канониров с жаром, подогреваемым праведным гневом и ненавистью.

Человеческие фигуры вскакивали в панике - и тут же оказывались повержены обратно на землю. Булавы описывали круги и опускались, копья пронзали обнаженную плоть, топоры поднимались и падали в брызгах. Над розовыми доспехами взметались окрашенные красным мечи. Нарастающий шум испуганных мулов, слишком поздно поднятая тревога, предсмертные крики, ненужные команды прорезали хрустально-чистое утро; среди воплей и криков он различал имена Иисуса Христа и Иоанна Крестителя, Аллаха и пророка и, как бывает обычно, когда человеку предстоит встретиться с Создателем в состоянии смятения, слово «мама», выкрикнутое на разных языках сыновьями, которым уже не суждено снова увидеть своих матерей.

Тангейзер похлопал Бурака, пуская его в галоп.

Он доехал до костра, рядом с которым лежали багровые дымящиеся останки распоротого часового, и к нему метнулись два уцелевших в общей свалке человека. Завидев белый тюрбан Тангейзера, его темно-зеленый кафтан и золотистого монгольского коня, они бросились к нему в слепой надежде на спасение. С виду они походили на болгар или фракийцев. На них не было шлемов, и они вращали глазами, как безумцы. Оба были едва ли не мальчишки. Но, как бы ему ни хотелось проявить милосердие, он не мог допустить, чтобы позже его узнали при других обстоятельствах и в другом месте. Он убил первого одним ударом, схватив Бурака за уздечку; горячая кровь брызнула на грудь коня, и Тангейзер отступил в сторону. Второго он поразил в голову сзади, поскольку, бросив товарища, тот кинулся бежать, как обреченная дичь. Всадники де Луньи прорвались через лагерь, добрались до семи бронзовых осадных орудий, обстреливавших залив, и теперь неслись обратно по взбитому копытами песку. Тангейзер держал Бурака, стряхивал кровь со все еще мокрого клинка и наблюдал, как кровавая работа рыцарей подходит к концу.

Из семидесяти с лишним бомбардиров и заряжающих большинство лежало на земле - кто-то был мертв, кто-то стонал от тяжких ран. Остальные либо пытались бежать, либо молились Аллаху, либо спешили на зов командира, стоявшего под флагом с алым полумесяцем рядом со своей шафранного цвета палаткой. Но, что бы они ни выбрали, исход для всех был один. Рыцари де Луньи на своих взмыленных конях галопом носились по лагерю, уничтожая мусульман до последнего человека. Их оружие и упряжь были испачканы мозгами и запекшейся кровью. Их храпящие боевые кони сбивали людей, топтали черепа железными подковами, хватали за пальцы и кисти рук крупными квадратными зубами. Командира лагеря и его караул проткнули копьями, словно стадо свиней, и, когда взвился вверх захваченный турецкий штандарт, некоторые рыцари спешились и отправились обшаривать лагерь в поисках трофеев и добивать стонущих раненых.

Тангейзер заставил Бурака пройти через этот бедлам. Он наклонился к его шее и прошептал газель - этот конь был нежен и непривычен к висящей над полем боя вони. Пока они приближались к шафранной палатке, мольбы раненых стихали одна за другой, пока единственным оставшимся звуком не стал победный клич. Рыцари, по мрачному обыкновению, радовались столь стремительному уничтожению врага, их широкие улыбки и полные ликования молитвы были обращены к святым, они грубо шутили и посмеивались то над каким-нибудь обезглавленным телом, то над отсеченной конечностью. Но все это не замедляло работы, которую они продолжали выполнять. Они истребили согнанных в стадо мулов, разбили бочонки с питьевой водой. У кромки воды те, кому выпало уничтожать орудия, с энтузиазмом забивали гвоздями запальные отверстия пушек. Остальные катили бочонки с порохом, стоявшие вокруг в огромном количестве, на мелководье, где вскрывали топорами и высыпали содержимое в соленую воду. Мешки с мукой и фураж, провизия из бочонков и сумок отправились туда же, и в итоге море у берега стало напоминать место кораблекрушения. И все это делалось без помощи огня, хотя сжечь все было бы проще. Однако им еще предстоял долгий путь обратно в Мдину, а их было слишком мало.

Почва в некоторых местах превратилась от крови и внутренностей в настоящее болото, Бурак в отвращении мотал головой, и Тангейзер старательно обходил такие места, отыскивая шевалье де Луньи. Обходя изрубленных и лежащих кучей людей, которые приняли свой последний бой у командирской палатки, Тангейзер заметил на земле длинный мушкет. Запальный фитиль все еще дымился. Сам мушкет был придавлен телом его хозяина. Ствол, отливающий синевой, светился изнутри, а выложенные серебряной проволокой арабески на черном дереве приклада были изготовлены рукой настоящего мастера. Он заметил место в общей свалке и подъехал к де Луньи, сидевшему на коне и отдающему приказы Эскобару де Корро. Де Корро спросил о чем-то - Тангейзер не расслышал вопроса.

- Отправляйтесь в Эль-Борго прямо сейчас, - сказал де Луньи, - и возьмите вот это. - Он передал де Корро захваченный штандарт с полумесяцем. - Это их воодушевит.

Де Луньи повернулся к Тангейзеру и кивнул.

- Хорошо потрудились с утра, капитан Тангейзер, - произнес де Луньи. - Колокол еще не звонил к молитве, а мы уже все завершили, и ни один человек не убит и даже не ранен. Передайте мои поздравления маршалу Копье.

- Не задерживайтесь особенно, - посоветовал Тангейзер. - Когда батарея не откроет огонь вовремя, Драгут поймет, что случилось, и отправит сипахов в надежде отомстить.

- Пусть попробует, - презрительно фыркнул Эскобар де Корро.

Тангейзер покосился на него, но воздержался от замечания.

- А я, с вашего позволения, поеду.

Де Луньи поднял в салюте блестящий багровый меч.

- Да благословит вас Господь!

Тангейзер отъехал на несколько метров, остановился, спешился и забрал мушкет из дамасской стали, который при ближайшем рассмотрении оказался еще лучше, чем он предполагал. Он снял с трупа мешочек с пулями и флягу с порохом. Покойник был молод и с чрезвычайно правильными чертами лица. Он погиб от удара копья в основание черепа. Его тюрбан был украшен россыпью рубинов, оправленных в белое золото. Тангейзер прихватил и камни. Когда он снова сел на коня, прижимая мушкет к бедру, он перехватил взгляд Эскобара, глядящего на длинное синее дуло так, словно он присмотрел это оружие для себя. Он встретился глазами с Тангейзером, тот помедлил, предоставляя ему шанс, но Эскобар ничего не сказал, и Тангейзер развернул коня, не меньше Бурака мечтая поскорее покинуть зловонное поле боя. Солнце поднялось на горизонте, и они поскакали ему навстречу. До конца дня Тангейзер надеялся раздобыть лодку, которая увезет его с этого острова дураков и фанатиков. Он погладил шею Бурака, охваченный внезапным приступом тоски.

Произнес по-турецки:

- Я не смогу взять тебя с собой, старый друг, но кому мне тебя оставить? Христианам или мусульманам?

* * *

Суббота, 9 июня 1565 года

Госпиталь «Сакра Инфермерия» - Английский оберж

Карла опустила серебряную ложку в серебряную миску и поднесла к губам несчастного немного жидкой каши. Он раздвинул челюсти, набрал кашу в рот и проглотил, не выказывая голода или удовольствия, - он был выше подобных ощущений, и сделал он это лишь из какого-то чувства долга и, как она догадалась, чтобы доставить радость ей. Его звали Анжелу - бывший рыбак, который никогда больше не выйдет в море, потому что теперь он ослеп, а его руки напоминали куски бесцветного воска, в которые воткнули сломанные веточки.

В числе десятков других тяжело раненных он был вывезен из форта Сент-Эльмо после восьмичасовой атаки турок, прекратившейся с наступлением ночи. Голова Анжелу, опаленная греческим огнем, который его же товарищи метнули в турок, превратилась в кусок сырого мяса. Пытаясь соскрести с горящей головы горючую смесь, он сжег обе руки до костей. Он сидел, вжавшись в стул, в единственной мало-мальски безболезненной позе, которую сумел найти. Спаленный верх его черепа походил на какой-то позорный колпак, натянутый на уши, от него исходил страшный запах, забивающий запахи всех целебных мазей и бальзамов, нанесенных на ожог. Анжелу уже соборовали, и отец Лазаро не думал, что он переживет ближайшую ночь. А Карла сомневалась, что Анжелу и сам этого хочет.

Этим утром Лазаро привел ее в «Сакра Инфермерию». Карла просила работы, хотя и боялась. Боялась, что у нее не хватит умений и знаний, боялась монахов с их суровыми лицами и самого госпиталя, похожего на крепость. Какая-то часть ее предпочла бы не жаловаться на собственную бесполезность. Хотя это и было ей отвратительно, дни, проведенные в праздности, проходили быстро. Легко смотреть на мир, пока солнечный закат не набросит на него вуаль. Легко видеть сны, не помня, о чем они. Лазаро вел ее в госпиталь, как на виселицу, во всяком случае так ей казалось. На самом деле здесь было чего бояться.

Главная госпитальная палата была двести футов длиной, по южной стене тянулся ряд закрытых ставнями окон. Арка входа отделана мальтийским камнем. Над аркой было выбито «Tuitio Fidei et Obsequium Pauperum», девиз ордена, который, кажется, должен был означать: «Защитники веры и слуги бедняков». Разделенные центральным проходом, пятьдесят кроватей стояли в два ряда друг против друга. Каждой кровати полагался алый полог над головой, хороший матрас и тонкие простыни. Доспехи, одежда и оружие складывались под кровать. Пациентов кормили с серебряных тарелок, поскольку монахи на первое место ставили чистоту. Пол был выложен мраморными плитками, его мыли трижды в день. Кедровая древесина дымилась в курильницах для очищения воздуха, для подавления гнилостных запахов и для отпугивания мух. В дальнем конце помещения располагался алтарь, чтобы дважды в день служить мессу, а за ним возвышалось распятие. Напротив стены с окнами висело драгоценное знамя, под которым рыцари покидали свою крепость на Родосе. На знамени были изображены Дева Мария и младенец Иисус, а над ними вышит девиз: «Afflictis tu spes unica rebus». «Какие бы несчастья ни постигли нас, Ты наша единственная надежда».

Отец Лазаро считал, что это лучший госпиталь в мире и хирурги и терапевты в нем были самого высокого уровня.

- Наши господа-пациенты, - сказал Лазаро, - не нуждаются ни в чем. По крайней мере, насколько это в наших силах. Именно в «Сакра Инфермерии» обнаруживается истинная природа Религии.

Витающие в воздухе благовония, бормотание молитв, суровая сосредоточенность монахов, передвигавшихся от постели к постели, чтобы омыть, накормить или перевязать раны своих господ, - все это создавало в госпитале атмосферу часовни и порождало ощущение спокойствия, казавшегося невероятным среди такого множества страданий. И еще царящая здесь атмосфера помогла Карле справиться с ужасом, охватившим ее при первом посещении.

Раненые в последние дни поступали непрерывным потоком, и главная палата была полна. Хотя каждый день на заре из палаты выносили тела, хотя раненые уходили отсюда, как только их жизнь оказывалась вне опасности, места все равно не хватало. Как и Анжелу, большинство пациентов были молодые мальтийцы из народного ополчения или испанских tercios. Не многим из них посчастливилось остаться целыми. Лазаро и его товарищи каждый день проводили множество ампутаций и трепанаций и делали все возможное, стараясь излечить чудовищные раны, которых было огромное количество. Те, кто получил удар копьем или пулю в живот, лежали неподвижно, как бревна, тихо стонали и медленно серели в предсмертной агонии. Больше всех страдали обожженные. Даже сюда, далеко за защитные стены, доносился постоянный грохот канонады.

Когда Карла пришла, ей велели вымыть руки и ноги в уборной, надеть тапочки, чтобы она не нанесла с собой уличной пыли, ибо Господу угодна чистота. Ей было запрещено касаться ран или повязок. Она должна была кормить больных, подносить им воду и вино, но не мыть пациентов. Если им требовалось помочиться или облегчиться, она должна была сообщить братьям. Если она замечала свежее кровотечение, лихорадку или сыпь, она должна была сообщить братьям. Если человек просил исповедаться или причаститься или же казалось, что смерть его близка, она должна была сообщить братьям. Она должна была говорить тихим мягким голосом. Делать все возможное, чтобы подвигать «наших господ» к молитве, и не только за спасение их душ, но и за мир, за победу, за Папу, за освобождение Иерусалима и Святой земли, за великого магистра, за братьев ордена, за узников в руках ислама, за своих родителей, живых или мертвых. Поскольку больные ближе к Христу, их молитвы действеннее всех остальных, даже сильнее молитв кардиналов в Риме.

Лазаро провел ее по палате, и она почувствовала, как взгляды всех обратились на нее. Братья-служители были потрясены. Раненые моргали, словно им посреди ночного кошмара явился вдруг Святой Дух. Некоторые из наемников облизывались и обменивались взглядами. Она ощутила, что краснеет, и все ее великие надежды начали рассеиваться. Что хорошего она может здесь сделать? Она оказалась среди сплошной воплощенной боли, какая редко бывала собрана под одной крышей. Однако пусть она будет проклята, во всяком случае в своих собственных глазах, если отступит. У нее есть ее вера, и она тверда, у нее много любви, которую она может отдать, у нее есть даже толика надежды. Карла взяла себя в руки и расправила плечи. А потом Лазаро остановился и представил ей несчастного Анжелу. Молчащего, ослепленного, беспомощного. Искалеченного настолько, что не привидится даже в самом страшном сне.

Анжелу, поняла она, был испытанием ее решимости.

* * *

Карла просидела с ним весь день, но он не проронил ни слова. На некоторые ее вопросы он отвечал одиночным кивком, на другие отрицательно покачивал головой. Вопросы были простые, поскольку она плохо говорила по-мальтийски. Хотя она выросла на острове, но говорила на мальтийском наречии только со слугами в доме или на конюшне, и теперь ей было стыдно за это, ведь этот человек и тысячи ему подобных умирали сейчас, защищая ее. Однако ее голос вызвал какое-то оживление в его состоянии. Внутри темной пыточной камеры, в которую обратилось его тело, он все воспринимал. Она взяла свой «розарий» и начала молиться, и Анжелу, молчащий и лишенный зрения, молился вместе с ней. Во всяком случае, она на это надеялась.

Временами ее захлестывала жалость, слезы катились у нее по лицу, и голос срывался, но она обращала свою жалость к Богу, умоляла Его простить ей самолюбивые устремления. Она кормила Анжелу, подносила к его губам чаши с водой и вином. Она гадала, почему он ничего не говорит, может быть, не в состоянии, может быть, огонь обжег ему и горло, но она не имела права расспрашивать, только прислуживать. Она молилась с ним, и за него, и за них всех, часы шли, многочисленные «аве» пролетали сквозь нее, словно бесконечное священное песнопение, и ее ужас испарился, потому что этот ужас был просто жалобой ее собственных тонких чувств, он был только лишней раной для человека, который так страдал у нее на глазах. Потом исчезла и жалость - в свете этой жалости Анжелу выглядел человеком меньше, чем она. И даже ее скорбь угасла до тлеющих углей, и все разрастающаяся любовь заполнила ее существо, она поняла, что Христос снизошел на нее, духовно и телесно, с силой, превышавшей ее понимание и восприятие. Любовь Христа пронизала всю ее с мощью откровения, и она поняла, она знала, что благодаря такой любви все грехи прощаются, даже жестокость, окружающая ее в избытке. Она захотела рассказать об этом Анжелу, открыла глаза, чтобы взглянуть на него, на его получереп, полулицо, на мутные, вздувшиеся волдырями глазные яблоки под сморщенными веками и сгоревшими бровями, на иссохшие клешни, дрожащие на концах рук. Анжелу и сам шел сейчас на Голгофу. Это он призвал Христа в ее сердце.

Она произнесла:

- Иисус любит тебя.

Голова Анжелу дернулась, его рот искривился, открываясь; она не поняла, что это значит, обидела ли она его, или же он просто не расслышал ее слова. На какой-то миг ей стало страшно.

И она повторила:

- Иисус тебя любит. - Потом она прибавила: - И я тебя люблю.

Губы Анжелу задрожали. Дыхание стало неровным. Карла протянула руку и положила ему на плечо. Она впервые коснулась его. Медленно, ибо даже в потемках сила не совсем покинула его, Анжелу опустил голову и заплакал.

* * *

Позже они прослушали мессу, и она помогла ему опуститься на колени для причастия: если он и сказал «аминь», ни она, ни капеллан этого не услышали. Потом она кормила его говяжьей похлебкой с серебряной тарелки, но, понимая, что у него нет аппетита, она отставила еду; в палате было суетно, все были заняты обедом, а Карла подумала вдруг: возможно, она его смущает, ведь он понятия не имеет, кто такая его странная компаньонка, и она рассказала ему, как смогла, кое-что о себе, о цели своего возвращения на остров, о желании найти потерянного сына, чьего имени она не знает. Анжелу ничего не ответил, и Карла окончательно уверилась, что он просто не в состоянии говорить. И тогда Карла тоже замолчала, думая, не стоит ли рассказать ему еще и о Матиасе Тангейзере.

В этот день она молилась о Матиасе чаще, чем о ком-либо другом, мысленно видя перед собой его образ. Он был германец, саксонец. Она ничего не знала об этом народе - ни из книг, ни по личному опыту, но за саксонцами закрепилась репутация людей в равной мере великолепных и диких. В нем не было ни капли благородной крови, но он держался с рыцарями-иоаннитами - в сообществе, придающем громадное значение подобным вещам, - так, словно и сам был рожден во дворце. Кажется, о турках он был куда лучшего мнения, чем о людях, которых именовал франками, но все-таки он сражался против турок. Он без малейших колебаний убил священника, но благородство и вежливость укоренились в его натуре так глубоко, как ни в одном другом знакомом Карле человеке. Он не верил ни в одного из богов, которых знал, однако был полон духовности. Его плотские аппетиты, так же как и его страсть к красоте и познанию, не ведали запретов и границ, однако же он наблюдал, как сгорает дотла все, чем он владел, не произнося ни слова жалобы или проклятия. И, несмотря на весь свой грубый прагматизм, он принял ее сторону в этом деле и даже сейчас гонялся за призраком по полной опасности местности. Он изумлял ее до глубины души.

Неужели этот человек в самом деле станет ее мужем? Неужели ей суждено стать его женой?

Его роман с Ампаро, неистовый эротизм, с каким он протекал, накаленные чувства, смущавшие ее собственные ночные мысли, - все это вызывало в ней бурю эмоций, обуздать которые было нелегко. У него, джентльмена удачи и человека мира, было полное право осуществлять свои желания, иного она и не ожидала, он не давал ей никаких романтических обещаний. Их женитьба была контрактом, таким же сухим, как и его договоры на поставки леса или свинца. Но возможно ли это? Неужели она не чувствовала в нем чего-то большего? И неужели он ощущает в ней только страх перед плотскими отношениями? Этот страх был глубоким и неисследованным, потому что анализировать его было невозможно, не воскрешая воспоминаний о Людовико.

Ее физическое влечение к Людовико во всех своих проявлениях было столь же исступленным и неукротимым, как страсть Ампаро к Матиасу, может быть, даже более сильным, поскольку последней паре не приходилось нарушать границы запретного, тогда как она с Людовико нарушила все законы, и церковные и светские. Греховность придавала их страсти неестественное, головокружительное напряжение, которое так далеко завело ее по пути безумия, что она боялась испытать подобное чувство снова. И не только из-за безумия: была еще трагедия, широкой пропастью прорезавшая ее жизнь, жизнь ее семьи, стоившая ей безымянного ребенка. Последствия этой трагедии до сих пор угрожали жизни тех, кого она любила. Вспоминая, она до сих пор ощущала дурноту от страха, вины и стыда. Вспоминая, она до сих пор ощущала, как в ней поднимается болезненное плотское томление, когда она позволяла ему подняться, только она не позволяла. Сухим, как контракт на поставки леса или свинца, был ее путь к замужеству, обещанному Матиасу. Лучше ей и дальше жить старой девой и не вносить больше смятения в свою жизнь. И если, несмотря на все угасающие надежды, она найдет сына, за подобный исход она будет благодарить Господа до конца своих дней.

Но ревность все равно мучила ее.

Она хотела, чтобы Ампаро была счастлива, - Карлу переполняла радость за нее. И все же в то же самое время сердце ее разъедало тяжелое чувство. Грубость собственных фантазий пугала ее, но да, Карла хотела бы, чтобы это она стонала по ночам под мускулистым телом Тангейзера. Она жаждала нежности, поцелуев и любовных взглядов. Она хотела бы, чтобы он привез посеребренный гребень с турецкого базара ей. Подобная мелочность наполняла ее отвращением к себе самой, и, чтобы не сорваться, она старалась избегать Ампаро. Хотя Ампаро нельзя было винить за то, что она отдалась такому человеку. Ампаро знала, что такое сдержанность, так же как дикая лошадь знает, что такое удила. Ампаро познала такое, что в сравнении с этим беда Карлы казалась пустяком. Если кто и заслуживал счастья, то эта девочка. И здесь Господь снова проявил справедливость и мудрость. Он послал Карле это испытание, чтобы закалить ее душу. Она понимала. Ниточка, связывающая их троих, была тонкой, а вокруг них каждый день бушевали неистовые силы. Карла молила, чтобы не ей довелось разорвать эту нить. Не важно, что она чувствует, она сделает все, лишь бы не встать между ними. Вот в этом, сознавала она, и заключается причина, по которой она оказалась в «Сакра Инфермерии». В госпитале переживания, подобные ревности, были полной нелепицей.

Спустились сумерки, монахи зажгли три лампы, которые будут гореть всю ночь, защищая больных от наваждений, сомнений и ошибок. Два брата-прислужника, пришедшие на ночное дежурство, переходили от постели к постели со свечой в одной руке и кружкой в другой.

- Вода и вино от Господа, - говорили они каждому пациенту.

Перед тем как стемнело окончательно, в госпиталь пришел Ла Валлетт. Он мало говорил, от него почти не исходило душевного тепла, которое смогла бы ощутить Карла, но его присутствие воодушевляло раненых, все они выбрались из своих постелей, чтобы приветствовать его. Он заметил Карлу, сидящую рядом с Анжелу, одна бровь на мгновение удивленно взлетела на высоком лбу. Он ничего ей не сказал и вскоре ушел, провожаемый нестройным хором радостных восклицаний.

Когда Ла Валлетт ушел, отец Лазаро подошел к Карле, давая понять, что и ей пора уходить. Он не произнес ни одного слова похвалы, но, кажется, теперь относился к ней с большей теплотой, она чувствовала, что его уважение к ней возросло. Когда Лазаро отошел, она повернулась к Анжелу.

- Теперь мне надо идти, Анжелу, - сказала она. - Спасибо за все то, что ты дал мне.

Она поднялась.

- Вы придете снова, госпожа? - спросил Анжелу.

Карла посмотрела на него. За весь день он заговорил первый раз. И по тону, каким он задал свой вопрос, она поняла, что он вручает ей свою жизнь. На миг она задохнулась.

- Да, конечно приду, - сказала она. - С самого утра.

Анжелу выставил перед собой два одеревеневших кулака, словно желая сложить руки в молитвенном жесте.

- Благослови вас Господь, госпожа. Пусть Он приведет вас целой и невредимой к вашему сыну.

Глаза Карлы наполнились слезами. Голос отказался повиноваться. Она развернулась и поспешно пошла к арке двери.

* * *

Карла вышла из палаты, чувства сдавливали ее грудь. Она отдала что-то, взятое у себя, что-то угодное Богу. Это чувство было ей незнакомо. И чудесно. Ее жизнь была жизнью человека берущего и человека, у которого отбирают. Она болталась, как пробка на воде. Ее благотворительность носила абстрактный характер, была вкладом в вечность, которой она не заслуживала. Она взяла к себе Ампаро, чтобы самой избавиться от одиночества, чтобы иметь возможность по-матерински заботиться о ком-то. Даже ее стремление отыскать сына было частично вызвано желанием избавиться от чувства вины, грызущего ей сердце. Но сегодня Христос наполнил ее Божественной любовью, любовью ко всему сущему, любовью даже к собственной убогости, ибо это была правда: именно здесь, среди убогих, проще всего отыскать Христа. Она шла обратно между рядами раненых, их боль превращалась в негромкую молитву, их стоны заглушала стоическая гордость, сдерживающая их. Потом, когда ночными лодками привезут из Сент-Эльмо новых увечных, с хирургических столов понесутся крики и Лазаро проведет полночи, испачканный по локоть в крови.

Вечерний воздух за порогом был так сладостен, что все ее чувства оцепенели, голова закружилась, она остановилась и закрыла глаза из опасения упасть. Пушки все еще грохотали на севере, громче, чем раньше. Когда она смогла вдохнуть полной грудью, она различила в воздухе запах от полевых костров и готовящегося мяса и ощутила голод. Голод, которого никогда не знала. Заслуженный голод. Как странно чувствовать себя такой живой посреди всех этих смертей. Как ужасно. Во всем мире не было места более трагичного, чем это, но она не захотела бы сейчас оказаться ни в каком другом месте. Жизнь, которую она вела, женщина, которой она была, - все это казалось сейчас бесконечно далеким. Что же с ней будет, когда все это закончится?

Она ощутила на плече чью-то руку.

- Карла…

Открыла глаза и увидела Ампаро, глядящую на нее. Глаза ее ярко сияли, это любовь светилась в них. У нее в волосах был гребень слоновой кости, прекрасной работы. Карла обнаружила, что этот подарок больше не выводит ее из себя, и ощутила огромное облегчение. Ампаро просто светилась. Или же это Карла видела мир в новом свете и замечала свечение в тех вещах, к которым была слепа до сих пор? Чувства снова захлестнули Карлу - радость, смешанная с печалью. Ничего не говоря, Ампаро обняла ее, Карла прижалась к ней, вдруг ощутив себя ребенком, больше всего потому, что в руках Ампаро была сила - сила, о которой она никогда не подозревала, поскольку не интересовалась. Мир Карлы перевернулся вверх дном. Но она почему-то ощутила себя свободной. Ампаро погладила ее по волосам.

- Тебе грустно? - спросила она.

- Да. - Карла подняла голову. - Нет. Грустно, но от этого хорошо.

- От грусти никогда не бывает плохо, - сказала Ампаро. - Грусть - это то зеркало, в котором отражается счастье.

Карла улыбнулась.

- А я счастлива. Особенно счастлива видеть тебя. Я по тебе соскучилась.

Ампаро сказала:

- Я хочу познакомить тебя с моими друзьями.

Ампаро никогда раньше не говорила, что у нее есть друзья, но и она сильно изменилась за последние дни. Не привязанная больше к одной только Карле, она была похожа на вырвавшуюся из клетки птицу. По духу она была ближе этим людям, чем могла когда-нибудь стать Карла. Она бродила по улицам и верфям, пользуясь свободой безымянности, какой Карла не знала никогда. Карла посмотрела на госпитальную лестницу, под которой стояли, ожидая, два юных мальтийца. У старшего, наверное лет двадцати, на месте правой руки была недавно перебинтованная культя. Она помнила его по госпиталю. Его привезли прошлой ночью и отпустили этим вечером. Его лицо до сих пор было серым от боли, глаза до сих пор пустые и застывшие от пережитого ужаса битвы.

Младший, совсем еще мальчишка, может быть, лет четырнадцати, был босоног и неумыт. Детская гладкость и нежность плоти, которые должны бы смягчать его черты, были начисто выжжены той жизнью, какую он вынужден был вести, - у него были острые, как лезвие бритвы, скулы и орлиный нос. Глаза - темные и дикие, словно он едва сдерживал запертую внутри его энергию. Он нес кирасу и шлем, надетый на убранный в ножны меч; оружие и доспехи, как решила Карла, принадлежат другому юноше. В отличие от своего товарища, который опустил глаза, когда она взглянула на него, младший смотрел на нее с живым любопытством. Она задумалась, в своем нынешнем возвышенно-духовном состоянии: что же он в ней увидел?

Ампаро представила безрукого парня как Томазо. Он отступил на шаг назад, склонив голову в знак почтения. Младший, высокий мальчик, с трудом скрывал восторженную улыбку.

- А это Орланду, - сказала Ампаро.

Орланду отвесил изысканный поклон, Карла даже подумала, не издевается ли он над ней.

- Орланду ди Борго, - представился он. И добавил с восторгом: - К вашим услугам, мадам.

Его зубы ярко белели на фоне чумазого, обожженного солнцем лица. Карла сама подавила улыбку.

- Так ты говоришь по-французски, - сказала она.

Он пожал плечами.

- Французский, итальянский, испанский. Все языки. По-испански хорошо. Очень хорошо. В гавани, от рыцарей, от путешественников. - Он указал пальцем на свое ухо, потом на глаз. - Я слушаю, наблюдаю. Знаю по-арабски от рабов. Ассалам алейкум. Это значит: «Да пребудет с тобой мир».

То, как он рисовался, вдруг напомнило Карле о Тангейзере.

- А твой друг? - спросила она. - Он тоже говорит на многих языках?

- Томазо говорит только по-мальтийски, но он храбрый, очень храбрый. Мы работали на кораблях. А теперь он дерется вместе с героями в Сент-Эльмо. - В его французский примешивались слова из множества других языков, но говорил он довольно бегло. Карла кивнула. Томазо, несчастный оттого, что стал центром общего внимания, стоял молча, свесив голову. Орланду сказал: - Это вы та графиня, которая разыскивает своего пропавшего сына? Бастарда.

Карла заморгала. Она посмотрела на Ампаро, в чьих глазах читался живой вопрос. И в то же время переполняла надежда. «Ну прошу, скажи, что это он».

- Вы его нашли? - спросил Орланду с совершенным бесстыдством.

Карла вдруг совершенно оцепенела.

- А ты знаешь об этом? - спросила она.

- Разумеется. Все кругом знают. Большой капитан расспрашивает. Тангейзер. - Он произнес его имя так, словно несказанно гордился уже только тем, что знает его. - И большой англичанин тоже. Они спрашивают, люди слышат, говорят об этом. А вы удивлены?

От того, как изумился Орланду ее изумлению, она ощутила себя дурочкой, но его бравада показалась ей слишком очаровательной, чтобы обижаться. Возможно ли, что это действительно он? Она спрашивала свою душу, спрашивала свое сердце, но не ощущала к нему острого влечения. Карла почувствовала, как ее охватывает паника. Она отрицательно покачала головой.

- Думаю, вы его не найдете, - сказал Орланду.

- Почему нет? - спросила Карла.

- Ему двенадцать, да? Родился в канун Дня всех святых?

- Верно.

Он сверкнул зубами.

- Я знаю все новости. Я умею слушать. Я наблюдаю. - Он указал в ночь мечом. - Этим утром капитан Тангейзер разгромил батарею турок на мысе Виселиц.

Волнение Карлы приобрело иной оттенок.

- И где он теперь?

- Тангейзер? - Орланду пожал плечами нарочито загадочно. - Он приходит. Он уходит. Говорят, у его коня Бурака есть крылья. - Мальчик поглядел на Ампаро, словно этот миф исходил от нее и он желал подтвердить подлинность своих сведений. - Ампаро говорит, я смогу с ним познакомиться. С вашего разрешения.

- Конечно. Но скажи мне, почему я не найду сына?

- Потому что не нашли его до сих пор, - сказал он, будто бы на свете не было ничего более очевидного. - Никто не знает такого мальчишку.

- А сколько лет тебе, Орланду?

Он вспоминал слово, сжимая и разжимая пальцы. Потом сказал:

- Семнадцать. - Увидел, что она совершенно ему не поверила, и пошел на попятный. - Пятнадцать! Да, думаю, так. Скоро. Не меньше. - Он потряс мечом. - Достаточно взрослый, чтобы драться с турками, если они захотят схватить меня. Я убивал собак, много собак, а мусульмане ничем не отличаются.

- А когда у тебя день рождения? - спросила Карла.

Самоуверенность Орланду мгновенно испарилась. Он пожал плечами.

- Дни рождения - это для детей. Богатых детей.

- У меня тоже нет дня рождения, - вставила Ампаро.

- Правда? - удивился Орланду.

Ампаро закивала, и Орланду снова приободрился.

- Я родилась весной, - сказала Ампаро.

- А я родился осенью, - сказал Орланду. - Это я знаю. Он посмотрел на Карлу, должно быть заметил ее смятение, потому что немного подумал, улыбнулся, а затем покачал головой.

- Я? Ваш сын? - произнес он. Потом снова покачал головой. - Я хотел бы, да, конечно, но вряд ли это я.

- А почему нет?

Он пожал плечами и высказал то, в чем она не посмела признаться себе сама.

- Вы слишком красивы, - сказал он. - Взгляните на меня. - Она поглядела. Проблеск надежды в ее душе померк. Орланду улыбнулся убедительности своего доказательства. Он сказал: - Неужели вы думаете, что я тот мальчик?

Томазо переступил с ноги на ногу, и Карле стало совестно, что она держит их среди улицы. Она ничего не ответила Орланду. И посмотрела на Ампаро.

- Почему бы тебе не пригласить своих друзей к нам на ужин?

Глаза Орланду широко раскрылись. Ампаро кивнула ему.

- Точно, - сказала Ампаро. - Идемте, поужинаете с нами в оберже.

Орланду торопливо заговорил с Томазо, на лице которого отразилось нежелание и смущение. Орланду, не проявляя снисхождения к раненому другу, схватил Томазо за здоровую руку и улыбнулся Карле.

- Спасибо, ваша светлость, большое спасибо. Мы идем.

* * *

В Английском оберже Никодим приготовил ягненка и лепешки, Орланду же был вне себя от волнения, когда выяснилось, что в любой момент ожидается прибытие великолепного капитана Тангейзера. Но пока что он не хотел лишних потрясений, поскольку с батареи на стене Сент-Анджело вернулся Борс; лицо его было черно от пороха. Он притащил две большие бутыли вина в оплетке и, как оказалось, явился вполне достойной заменой объекта слепого поклонения юности. Орланду сидел за столом в трапезной вместе с варваром-англичанином и Томазо, героем Сент-Эльмо, он переводил для них обоих, и кто запретил бы ему гордиться тем, что два таких человека принимают его как равного?

Пока они ели и пили, разговор шел о кровопролитной осаде на другой стороне гавани, об удивительной стойкости защитников и самоубийственной храбрости янычаров и о том, какое это чудо, что форт продержался уже семнадцать дней. Даже самые закаленные рыцари в Сент-Эльмо, говорил Томазо, такие как Ле Мас, Луиджи Бролья, Хуан де Гуарес, сомневались, что сумеют продержаться еще три-четыре дня, несмотря на прибывающее ночами подкрепление. Никто там не надеялся остаться в живых, за исключением разве что мальтийских пловцов, которым было приказано, когда несчастье произойдет, спуститься к воде и оставаться еще один день. Время от времени глаза Орланду блестели от слез, и Карла думала, отчего проявления отваги трогают мужские сердца, как ничто другое.

На десерт Никодим подал хлеб, поджаренный в сливочном масле, посыпанный марципаном и сахаром, и был единодушно провозглашен царем поваров, после чего разговор пошел о будущем кампании. Карты чертились на столе свечным воском, пальцами и острием ножа в лужицах разлитого вина. Спорили о стратегиях противников, о хитроумии Драгута (Борс клялся, что убил его сегодня выстрелом из пушки), о неистовстве Мустафы-паши, которая равнялась блистательности Ла Валлетта. Борс рассказывал байки о своих последних приключениях в войнах Карла Пятого и о службе Тангейзера под хвостатыми знаменами Сулеймана. И с каждым рассказом глаза Орланду делались все шире, все безбрежнее от жажды подвига. И хотя он ничего не говорил, Карле было грустно, ибо именно так разрастались и расцветали военные мифы; в них верили даже те, кто должен был знать наверняка их лживость, ибо сами они - живое подтверждение жестокости и безумия войны.

Хотя, может быть, и не знали или не позволяли себе знать, ибо их восторженность была неистощимой, а разговор перешел на оружие, на превосходство турецких мушкетов, на слабость турецких доспехов, не выдерживающих ближнего боя, на топоры и булавы, алебарды, кинжалы и пики, на различной ширины и длины мечи, на их гарды и поперечное сечение, на боевые молоты, которые Борс считал самым надежным инструментом, не знающим равных.

Все это время женщины были тенями на фоне стены, но если Ампаро была рада и наслаждалась теплотой и душевностью компании, то Карла валилась с ног от усталости. В любом случае ей было невыносимо превознесение войны после той печали, которую она испытала в палате «Сакра Инфермерии». Матиас не появился, никто не знал, когда он вернется. Она извинилась и под хор благословения и благодарностей ушла спать, легла, мгновенно погрузившись в глубокий сон.

Она проснулась, ощутив на плече чью-то руку. Ампаро стояла у ее кровати со свечой. Она была завернута в полотенце и с трудом сдерживала волнение.

- Карла, - сказала Ампаро, - это Орланду! Это все-таки Орланду!

Карла свесила ноги с матраса и соскользнула на пол. Сердце опережало разум, подпрыгивая до самого горла. Она схватила Ампаро за руку. И сумела проговорить:

- Орланду?

- Тангейзер говорит, Орланду твой сын.

Голова у Карлы шла кругом, она едва не упала обратно на кровать. Она чувствовала, как дрожащее отчаяние сдавливает ей грудь. Карла судорожно вздохнула. Орланду ее сын. Орланду ее сын.

Слезы застилали взгляд. Она сказала вслух:

- Орланду мой сын.

- Ну разве не чудесно? - сказала Ампаро.

Карла поспешно кинулась мимо нее к плащу. Потом повесила его на место. Она не может идти к нему в ночной рубашке. Карла повернулась к простому черному платью, разложенному на столе. Волосы, подумала она. Они растрепаны после сна. Мальчику, разумеется, это безразлично. Но все равно.

Она снова судорожно вздохнула.

- Скажи Орланду, что я сейчас спущусь.

Карла стянула через голову ночную рубашку и отшвырнула на кровать. Ампаро сказала:

- Орланду здесь уже нет.

Карла застыла от ужасного предчувствия. Она закрыла глаза, снова открыла и посмотрела на Ампаро. Радость Ампаро, все еще искренняя, теперь омрачилась. Карла заставила себя успокоиться.

- Где он? - спросила она со всем спокойствием, на какое была способна.

- Не знаю. Тангейзер с Борсом отправились его искать на верфи.

Карла взяла ночную рубашку и снова натянула на себя. В конце концов, хватит и плаща, и черт с ними, с волосами.

- На Калькаракские верфи? - спросила она.

Она взяла с вешалки плащ, посмотрела на пол, отыскивая туфли.

- Нет, - ответила Ампаро. - Верфи Сент-Анджело.

Карла замерла, наполовину натянув плащ на плечи.

После дня, проведенного в госпитале, она очень хорошо знала, что именно с верфей Сент-Анджело отправляются на верную гибель в форт Сент-Эльмо.

Крик вырвался у нее из горла.

Карла, как была босая, выбежала на улицу Мажистраль.

* * *

Суббота, 9 июня 1565 года

Зонра - Марсашлокк - Английский оберж - верфи

Трудный день, но удачный, думал Тангейзер, пока он устало плелся через Эль-Борго к Английскому обержу. Во всяком случае, удачный для него. Он только что докладывал Старки. Все его действия вызвали должное восхищение, но у лейтенанта Английского ланга он застал все высшее христианское командование в состоянии, близком к панике, вызванной двадцатичетырехчасовым кризисом в осаде Сент-Эльмо.

После семнадцати напряженных дней отчаянной, неистовой рукопашной туркам удалось удержать ров перед фортом Святого Эльма, захватить защитный равелин перед главными воротами, построить лестницы и перемычки, ведущие к колоссальной бреши в юго-западной стене. Подобное отчаянное положение вызвало бунт в рядах молодых рыцарей, которые решительно настаивали на вылазке, чтобы умереть, как полагается мужчинам, а не ждать, словно овцы в загоне, за уже не защищающими руинами. Ла Валлетт, с присущей ему гениальностью, отправил защитникам послание, предлагая «бежать в безопасный Эль-Борго». Обвиненные в чем-то весьма похожем на трусость, несмотря на нечеловеческую отвагу, которую они проявляли все это время, раскаявшиеся бунтовщики - для которых возвращение означало презрение со стороны всего ордена - умоляли великого магистра не освобождать их от обязанностей и клялись безоговорочно выполнять все его приказы.

Когда Тангейзер уходил из Сент-Анджело, в верфях собралось подкрепление из пятнадцати рыцарей и девяноста мальтийских ополченцев, чтобы отправиться на другую сторону гавани. И скатертью дорога, подумал Тангейзер. Если хоть немного повезет, завтра, приблизительно в это же время, он сам без зазрений совести покинет это место, отправившись по чернильно-синей воде к берегам Калабрии.

* * *

Оставив тем же утром на мысе Виселиц кавалеристов де Луньи, Тангейзер исследовал берег в двух милях южнее мыса, пытаясь найти спрятанные лодки ордена. Он добрался до деревушки Зонра, но так ничего и не обнаружил. Деревушка - какая-то дюжина рыбацких хижин - была дочиста разграблена турками, из домов вынесли все, что годилось на растопку: мебель, двери, оконные рамы, балки и перекрытия. Все, что напоминало о некогда имевшемся здесь небольшом причале, - обрубки деревянных свай, торчащие под водой. Он бродил по берегу еще час, разглядывая каждый фут треугольного пляжа, но не увидел ничего и начал уже подумывать: а вдруг Ла Валлетт спрятал на северном берегу не все лодки? Большая их часть должна была находиться здесь, потому что отсюда ближе к Мдине и Сицилии, но все ли? Он брел вдоль кромки воды, пока не уперся в одинокую скалу на краю пляжа. Она была совсем голая - только прирожденный скалолаз поднялся бы на нее - и выдавалась в море ярдов на двадцать. Чутье контрабандиста влекло его сюда.

Как и большинство людей, Тангейзер никогда не учился плавать. Он разделся и побрел вдоль скалы. На дальнем ее конце вода доходила ему до шеи, и он едва не ударился в панику, когда соленая вода затекла ему в рот, а грунт зашевелился под ногами. Он взял себя в руки и обогнул выступ. За поворотом оказалась неглубокая пещера - не столько пещера, сколько складка в береговой линии; соль разъедала ему глаза, он кашлял, поэтому не заметил ничего примечательного. Тангейзер был уже готов проклясть собственное хитроумие и побрести обратно к твердой земле, когда какое-то движение на поверхности воды привлекло его внимание. Это была всего лишь игра света и тени на поверхности моря и скалы, но он вытер лицо и посмотрел повнимательнее. Вот она: двенадцать футов корпуса в трещине скалы. Хитро замаскированная куском холстины, прибитой по всей длине планшира и перекинутой через корпус так, чтобы свободный конец свисал в воду. Спрятанная таким образом, лодка уже с расстояния в несколько шагов казалась всего лишь еще одним выступом серого каменистого берега. С проходящей в сотне ярдов галеры - только с такого расстояния турки и могли бы посмотреть в эту сторону - лодка была совершенно незаметна.

Тангейзер был так счастлив, что оступился и исчез в соленой волне. Все закружилось у него в голове, пока он не схватился обеими руками за скалу, не уперся ногами и не вытолкнул себя на поверхность, хватая воздух. Его возмутило, что предмет, которым он почти уже овладел, ставит его в столь беспомощное положение, но он по-крабьи прополз вдоль скалы и наконец добрался до лодки, не утонув сам. Вода доходила до пояса, но, цепляясь пальцами ног за скалу, он сумел снять холстину и перевалиться в лодку.

На дне оказалась пара весел, руль, мачта и свернутый латинский парус. Еще - бочонок с водой, засмоленный ящик (Тангейзер предположил, что в нем галеты), в свернутой рулоном попоне оказался нож, удочка и рыболовные крючки, а также компас, завернутый в промасленную ткань. Сицилия была в пятидесяти милях строго на север, побережье Калабрии, где никто не желал насадить его голову на копье, - всего на пятьдесят миль дальше.

Он отвязал лодку от двух железных колец, вбитых в скалу, и погреб вдоль берега обратно. Судно разрезало мелкие волны, как кинжал, а при поднятом парусе и попутном ветре в открытом море оно обставит любую галеру. На берегу он собрал свои вещи и оставил Бураку сумку с плющеным овсом. Провел лодку в северную часть бухты и причалил к берегу Зонры. Он затащил лодку на берег и оставил под прикрытием каменного, лишенного крыши домика, выходящего к самой воде. Закрыл лодку холстиной, затем с час поработал руками, забрасывая ее песком. Со стороны моря лодка никак не выделялась на фоне стены. А с суши ее откопал бы только знающий человек, поскольку воды в деревне нет, саму деревню только что разграбили, а турки вряд ли вернутся в ближайшее время. Сюда придется идти пешком, но даже с двумя женщинами они доберутся и поднимут парус часа через три после того, как выйдут из Калькаракских ворот.

Тангейзер оделся, пошел к Бураку, завернул свой новый дамасский мушкет в одеяло и поехал на юг вдоль залива Марсашлокк, где стояла на якоре основная часть флота султана. Суда, доставлявшие продовольствие, постоянно ходили к берегам Северной Африки и обратно, и на берегу залива было полным-полно народу. Тангейзер напоил Бурака, помолился вместе со всеми, а потом пил чай и ел миндаль в меду в компании египетского морехода. Они говорили об Александрии, и Тангейзер выяснил мимоходом, что адмирал Пиали по-прежнему опасается ветров грегале, поэтому всего с дюжину галер осуществляют блокаду. Несколько патрулируют канал Гоцо, остальные курсируют у входа в Большую гавань, и от того и от другого направления Тангейзер охотно отказывался. Самой безопасной остается северная стоянка в заливе Марсамшетт, если, конечно, битва за Сент-Эльмо все еще продолжается.

Выяснив эту утешительную новость, Тангейзер укрепился в своей уверенности, что счастливо отбудет домой, и присоединился к каравану мулов, везущих дрова и муку к армейским хлебным печам на Марсе. Он рассказал капитану эскорта сипахов о нападении на батарею Драгута, о котором тот еще не слышал. Как часто бывало раньше, он смотрел на Религию с точки зрения турок. Культ фанатиков-сатанистов. Не столько солдаты, сколько убийцы. Работорговцы, пираты, дьяволы во плоти, может быть, даже колдуны. Чума, которую необходимо истребить ради спасения мира и добра во всем остальном мире. И Тангейзеру не приходилось особенно притворяться, соглашаясь с этим мнением.

В главном турецком лагере на Марсе он отправился на базар, чтобы напомнить о себе некоторым дружественно настроенным торговцам. Они пили кислое молоко с солью и кориандром, и он узнал, насколько чудовищны потери турок, осаждающих форт Святого Эльма. Несколько янычарских отрядов, не желавших отступить, были буквально стерты с лица земли. Хотя кампания оказалась более напряженной, чем предполагалось, никто не сомневался, что султан Сулейман победит, ибо такова воля Аллаха. Когда миром будут править купцы, дружно согласились все, вот тогда наступит всеобщее благополучие, но этот день придет еще не скоро, а пока что они будут извлекать выгоду из всего, из чего сумеют.

Очень много говорили о достоинствах мальтийских гаваней, а также о пользе, какую можно будет из них извлечь, когда все это перейдет в собственность султана. В руках злобных псов ада остров был не более чем казармой и рынком рабов. А при оттоманских турках он расцветет. Здесь, где скрещивается дюжина крупных торговых путей, да если еще покончить с пиратством христиан, можно сколотить настоящее состояние. Эти торговцы хотели застолбить себе место, именно ради этого они забрались так далеко от дома и так рисковали. Тангейзер понял, что завидует им. Но потом он понял, что, когда Мальта сделается источником турецких денег, им с Сабато Сви не придется уже погружать свои ведра в поток, текущий из Венеции. Несмотря на периодические сложности, безмятежная республика всегда была впереди Оттоманской империи по торговле. Тангейзер продолжал рассуждать, теперь уже в широком масштабе, про объединение купцов - сами купцы восприняли это с восторгом. Кто-то из них знал о репутации Сабато Сви, кто-то был лично знаком с Моше Моссери. Евреям всегда доверяли и уважали их. Тангейзер представил глаза Сабато, когда он предложит ему в два раза расширить дело, сократив при этом в два раза расстояние.

Его осенило, что турки смогут восторжествовать только за счет гибели Религии. Но на самом деле, если Религия исчезнет с лица земли, никто не станет долго скорбеть. Отслужат мессы, вознесут хвалы погибшим. Монархи, герцоги и попы кинутся вырывать друг у друга земли. Те, кто ненавидел Ла Валлетта, будут всячески превозносить его, примазываясь к его славе. Рыцари исчезнут из памяти вместе с причиной, по которой они гибли. И время расставит их имена по полкам истории рядом с династиями, племенами и империями, слишком многочисленными, чтобы о них говорить.

- И где теперь эти греки, после тысячи лет Византии?

Он пробормотал эти слова вслух, и все посмотрели на него как-то странно, наверное, потому что ответ был очевиден. Те греки, у которых имелись какие-то таланты, стали рабами шаха Сулеймана и были за то благодарны. Остальные же - крестьяне, силящиеся добыть пропитание из камней. Тангейзер собрался с мыслями и, выказывая свою благосклонность, сообщил о перспективах перца на рынке. С Мальты они могли бы отправиться прямо в Геную, Барселону, Марсель и совершенно покончить с зависимостью от венецианцев. Цены были названы вслух, и торговцы принялись морщить лбы, производя в уме расчеты. Остаток дня прошел незаметно в подобного рода вполне гражданских беседах. Кофе был крепкий, печенье сладкое, и никто из мужчин вообще не заговаривал об убийствах. Солнце за холмами клонилось к западу. Раздался призыв муэдзина. Тангейзер молился вместе с друзьями, и он, богохульник и мошенник, обрел в молитве утешение. Затем зерноторговец из Галаты, больше всех заинтересовавшийся его прогнозом о перце и водивший дружбу с семьями из Мендеса, поделился с ним слухом, что Мустафа собирается следующей ночью, в праздник неверных, захватить защитников Сент-Эльмо врасплох.

Добыв для Старки этот лакомый кусок, Тангейзер уехал из лагеря, направив Бурака в темноту, к Калькаракским воротам. Поскольку Мустафа был полностью занят фортом Святого Эльма, с восточной стороны Эль-Борго почти не патрулировали, и он доехал без приключений. Дня хватит, чтобы отыскать Орландо Бокканера. В любом случае, не больше двух-трех дней. Мальчик вырос в Эль-Борго, скорее всего, находится в городе и сейчас. А потом он заберет всех, кто ему дорог, из этого безумия и предоставит все остальное воле Господней.

* * *

Когда он наконец добрался до Английского обержа, улица Мажистраль была пустынна, небо над ней ясное и темно-синее. Луна растет и в следующую неделю будет светить ярко, но пока что она находилась между первой и второй четвертями, так что их ночной переход в Зонру будет неопасен. Впятером не так-то просто пройти мимо часовых у Калькаракских ворот, даже с passe porte в Мдину. Но часовым будет невдомек, куда еще они могут направляться. Он улыбнулся. Присутствие женщин снимет с них всякое подозрение в дезертирстве к туркам.

Он вошел в трапезную и обнаружил, что Борс с Никодимом играют в триктрак. На лице Борса застыло выражение невыносимого страдания, свойственное только азартным игрокам, находящимся награни поражения. Уронив голову на стол, рядом спал третий человек, которого он не знал. Его рука завершалась забинтованной культей. Из ниоткуда выскользнула Ампаро, обвила его руками, он обнял ее и поцеловал в сочные губы. Она почему-то была прекраснее, чем обычно. На ее худое несимметричное лицо падал свет свечей, вмятина в лицевой кости терялась в тенях; он поймал себя на том, что ему не хватает этого недостатка ее лица, - он сожалел бы, если бы тот вдруг исчез. В волосах у Ампаро торчал костяной гребень, и Тангейзер был тронут. Он отпустил ее, а она с большой неохотой отпустила его. Он приставил дамасский мушкет, завернутый в одеяло, к стене.

- Ага, - сказал Борс, - великий хан вернулся. - Подтеки высохшего пота оставили дорожки на его припудренном порохом лице, и он походил на гигантского непослушного ребенка. - Что нового в Мекке?

Тангейзер увидел бутыли в оплетке.

- Вино осталось?

- Нет.

- А ужин?

- Повар занят.

Никодим бросил кости, Борс грубо выругался и грохнул кулаком по столу. Ночь стояла теплая, и Тангейзер подумал о своей прохладной ванне. А почему бы нет? Он отстегнул ятаган и расстегнул пуговицы на кафтане, посмотрел, как Никодим неспешно и умело бросает белые кости на доску для триктрака, и сказал по-турецки:

- Никодим, дай ему выиграть. Представь, что перед тобой маленький мальчик, которого ты нежно любишь.

- Да он и играет, как маленький, - ответил Никодим. - Но почему я должен ему поддаваться?

- Тогда все сразу успокоится, в эту ночь мне хотелось бы тишины. Кроме того, это было бы разумным вложением для получения прибыли в будущем.

Борс кинул кости и снова выругался.

- Эти кубики заговоренные! Что тебе сказал этот греческий пес?

- Он сказал, что хотел бы тебя поиметь, но только ждет, когда ты помоешься.

- Он и так уже меня поимел, не меньше дюжины раз. Наверное, придется одалживать золото.

- А вы играете на золото?

Борс скривился, его громадные грязные лапы легли на доску.

- Я спросил, что нового? Нового что?

- В Калабрии уже подогревают нам обед, - ответил Тангейзер.

Борс моментально забыл об игре. Посмотрел на него мрачно.

- А рулевой?

- Компас есть. Я буду вашим рулевым.

- Великолепно.

- И еще я узнал имя сына графини.

Борс снова уставился на доску, плохо скрывая раздражение, потом вытянул руку, словно собираясь сунуть ее в гнездо скорпионов. Черные кости легли на нужное место.

- Мне плевать, - пробурчал он.

- А где Карла?

- Она спит, - ответила Ампаро.

- Тогда пойду приму ванну, - сказал Тангейзер.

Борс, не обращая на него внимания, сгреб кости в кожаный стаканчик. Что-то недобро бурча, с грохотом положил его перед Никодимом.

- Кидай и будь ты проклят, мусульманский дьявол.

Тангейзер заметил тревогу на лице Ампаро и улыбнулся.

- Посочувствуй ему, - сказал он. - Борс был лучшим игроком в триктрак в Мессине, во всяком случае так он считал.

- В который раз я оказываюсь среди обрезанных, - проворчал Борс. - И где? На бастионе католической веры! Это нарушает всякий естественный порядок вещей. - Он посмотрел, как покатились кости, затем замер, словно кот, следящий за раненой мышью, когда Никодим сделал поразительно неудачный ход. - Иди, иди в свою ванну, - сказал Борс, - а мужчинам предоставь заниматься мужскими делами.

* * *

Тангейзер зашел в свою келью, разделся, взял полотенце и пошел в сад. Оказавшись там, он заметил блеск посеребренной слоновой кости. Ампаро уже забралась в бочку под звездным небом. Он остановился. Это было что-то новое и странное. Ванна была не тем, чем он имел привычку делиться. Он был бы счастлив, если бы женщина намылила его, потерла, умаслила, сделала массаж, но плескаться с ней в одной воде? Лицо Ампаро появилось над окованным железом краем бочки, ангельское, бледное, прелестное в лунном свете. Совершенно ясно, она понятия не имела о непозволительности своего поступка, но в подобной бесхитростности и состояла большая часть ее непревзойденного очарования. Попросить ее уйти - это было бы нехорошо, и еще хуже - отказаться самому зайти в воду. Он подошел и попробовал воду рукой. Она была все еще теплой после жаркого дня. Тело будет приятно освежено, а не шокировано, от подобной перспективы его мучения только еще больше усилились. Но в этот миг тот же серебристый свет, который освещал ее лицо, заблестел на двух великолепных белых полукружьях. Они возникли из воды, словно награда герою из какого-нибудь древнего эротического мифа, и все муки выбора разом исчезли, как тень исчезает с экрана. Откровенный взгляд, который она устремила на его быстро увеличивающийся член, словно высмеивал его неуместную брезгливость, и, не размышляя больше, он перевалился через край бочки и шумно приземлился рядом с ней.

Он думал, что ванна чудесным способом расслабит его конечности и освободит разум от всех волнений. Но молочно-белое сияющее тело, прижавшееся к нему, разом лишило Тангейзера обеих возможностей. Он удержался от того, чтобы немедленно накинуться на нее, и позволил своим рукам пройтись по бедрам Ампаро, оставшимся под водой.

- Ты сегодня уничтожил турецкие пушки, - сказала Ампаро.

Это было не то воспоминание, к которому он хотел бы возвращаться. Прижимаясь губами к ее шее, он только невнятно простонал.

- Это было страшно? - спросила она.

- Страшно? - пробормотал он, озадаченный. Может быть, она старается утешить его? - Мы убили много народу, - сказал он. - Но тебе не стоит забивать голову подобными житейскими мелочами.

Он поцеловал ее шею. Пробежал пальцами по волосам. Ее грудь оказалась у него под рукой, словно по собственной воле, и он вздохнул из глубины души, переполненный счастьем. Но его продолжал смущать ее вопрос. Он не привык, чтобы она спрашивала о чем-то конкретном.

- Ампаро, откуда ты знаешь о пушках? - спросил он.

Она ответила:

- Мне рассказал Орланду.

Все воодушевление внезапно покинуло Тангейзера. Он поднялся, и она соскользнула с его бедер.

- Орланду? - переспросил он. - Кто такой этот Орланду?

- Мой друг из гавани. Я рассказывала, он считает тебя великим героем, очень хочет с тобой познакомиться. - Он смутно припоминал, что речь шла о чем-то подобном, но тогда он пропустил все мимо ушей. Ампаро продолжала: - Он был здесь, в трапезной. Ужинал с нами какой-то час назад.

- И сколько лет твоему другу?

- Он утверждает, что пятнадцать, но это неправда. - Она поняла, что так его взволновало. - Он не верит, что может быть сыном Карлы, и Карла тоже.

Но Тангейзера это не убедило.

- А как его фамилия?

- Орланду ди Борго.

Он засмеялся, но невесело. Картина того, как он покидает остров, промелькнула перед глазами, а вместе с ней и тревожное ощущение, что действовать придется со всей быстротой, на какую он способен.

- Что это за человек без руки спит за столом?

- Друг Орланду, Томазо.

- Подожди здесь, - велел Тангейзер. Он перемахнул через край бочки.

- Ты сердишься на меня?

- Наоборот. Просто подожди.

Он поспешно помчался к двери обержа, осознав, что забыл полотенце. Но не стал возвращаться. Шлепанье его босых ног по плиткам пола казалось неестественно громким. Он добрался до трапезной, где Борс ревел от хохота; при появлении Матиаса он поднял голову.

- Ветер переменился! - громыхал Борс. Теперь потные разводы у него на лице казались слезами радости. - Справедливость восторжествовала!

- Разбуди мальтийца, - сказал Тангейзер.

Уловив интонацию, Борс наклонился и ткнул спящего человека в ребра пальцем, толстым, как ручка метлы. Томазо вскочил, с трудом понимая, где находится, особенно после нескольких пинт выпитого вина, тревожно посмотрел на голого мокрого человека, выступившего из тени.

- Орланду Бокканера, - произнес Тангейзер.

Томазо посмотрел через стол, словно указывая на друга, но его затуманенный взгляд зашарил по темноте, не видя его. Что уже было достаточным ответом.

Тангейзер заговорил по-итальянски:

- Где он живет? Где дом Орланду?

Томазо озирался по сторонам в поисках помощи.

- Я знаю, где Орланду спит, - сказала Ампаро. Ее голова просунулась в дверь. Она была завернута в полотенце.

- Прекрасно, - сказал Тангейзер. - Сейчас же одеваемся.

Когда он развернулся, Томазо сказал что-то, чего никто из них не понял. Он указывал на какое-то место на полу возле стены. Тангейзер ударил по столу кулаком.

- Борс?

Борс обернулся, поглядел и сказал:

- Там лежали меч и доспехи Томазо. - Он надул щеки. - Наверное, юный Орланду прихватил их с собой.

Томазо снова заговорил, и среди прочих слов все услышали «Сент-Эльмо».

Тангейзер взглянул на Борса.

- Скажи, что я просто ослышался.

Борс расправил пальцем усы.

- Ну, парнишка сгорал от желания броситься в драку. Должен признать, что мы сами подлили масла в огонь.

- Ему же двенадцать лет, - сказал Тангейзер.

- В кирасе и шлеме он будет выглядеть настоящим мужчиной, даже лучше. И он будет не первый, кто соврет о своем возрасте, чтобы стать солдатом. Надо сказать, язык у парня хорошо подвешен, кого угодно заговорит.

Тангейзер ощутил, как пол уходит у него из-под ног.

- Ты пойдешь со мной, в верфи Сент-Анджело, - сказал он.

- А как же игра? - сказал Борс. - Я вот-вот его раздавлю!

Тангейзер забежал в келью захватить сапоги и пару штанов.

* * *

Тангейзер с Борсом понеслись по узким улицам. Между рядом амбразур во внешней стене и силуэтом крепости Святого Анджело город растекался лужей темноты. Когда они ближе подошли к крепости, до них донеслись голоса, стоны; они прошли мимо носильщиков, при свете факелов несущих в лазарет жертв этого дня. Пострадавшие сразу выделялись из толпы не только своими ранами, но пустотой в глазах, словно пережитый ужас лишил каждого из них чего-то ценного. Тангейзер с Борсом побежали дальше.

Крепость Святого Анджело стояла на собственной скале, отделенной от Эль-Борго каналом. Мост через канал вел к подножию крепости и к загибающимся дугой верфям, от которых отчаливали лодки, идущие в форт Сент-Эльмо. По мосту тек поток окровавленных, отчаявшихся людей. Тангейзер протолкнулся мимо монаха, руководившего переноской, и они двинулись дальше, не принимая близко к сердцу увиденное. На голых камнях причала лежали тела тех, кто умер, не успев пересечь мост. Рядом с ними лежала еще дюжина воинов, которые, судя по их виду, едва ли переживут переправу. Кровь была повсюду, натекала лужами, капала с холодных конечностей, попадала на сапоги, пока Тангейзер шагал между мертвыми и умирающими. Два капеллана двигались между отходящими в мир иной, помазывая елеем их лбы, ноздри и губы.

- Через святое помазание да простит Господь прегрешения твои, вольные и невольные.

Раненые захватили с собой из форта и привезли с той стороны гавани резкий привкус осады: разверстые раны, неприкрытый страх, отголоски сумасшедшего хаоса. Ла Валлетт всегда лично провожал новых добровольцев, и то, что Тангейзер не увидел его, показалось ему дурным знаком. Они проталкивались через толпу дальше. Мимо них провели окровавленного, полуголого, закованного в цепи турецкого офицера, и Тангейзер услышал обрывок его речи, которую тот бормотал себе под нос.

- Крепче держись за протянутую Аллахом нить…

- Этого парня ждет изрядное потрясение, - заметил Борс.

Тангейзер проталкивался вперед, почти не слушая. Борс продолжал:

- В подземельях Святого Антония у заплечных дел мастеров есть огромный арап, они обращаются с ним, как с королем, - еда от пуза, вино бочонками. И когда нужно развязать язык очередному турку, его раздевают, перекидывают через бочку, после чего арап имеет его в зад, а они стоят вокруг, шутят, смеются, напоминают ему, что именно такие утехи обожал старик Мухаммед. - Борс сам засмеялся. - Говорят, результат превосходит все ожидания.

Тангейзер ничего не сказал и огляделся. Вода Большой гавани перетекала, как ртуть, ее поверхность мерцала, потревоженная веслами двух отчаливших от берега баркасов. В каждом было больше двадцати человек и необходимый провиант. На берегу за освещенным столом сидел над толстой книгой брат-сержант и квартирмейстер, чьи горячие речи явно имели отношение к луже, вытекшей из опрокинутой чернильницы. Недостойные братьев слова летали взад-вперед. Тангейзер узнал сержанта, ломбардийца по имени Гримальди; он постучал костяшками пальцев по столу, привлекая его внимание.

- Брат Гримальди, мне нужно знать, был ли среди добровольцев один человек.

- Сегодня? - спросил Гримальди.

- Сегодня. Его зовут Орланду Бокканера.

Квартирмейстер возмутился его вмешательству.

- У вас нет на это никакого права. Мы заняты.

- Заняты? - Тангейзер уперся руками в стол и посмотрел на него сверху вниз. - Сегодня утром я возглавлял отряд, совершивший набег на мыс Виселиц. А теперь скажи мне, книжный червь, сколько турок ты убил сегодня?

Квартирмейстер вскочил на ноги, его рука потянулась к рукояти меча. Хотя Тангейзер так и стоял, подавшись вперед, квартирмейстеру приходилось смотреть на него снизу вверх.

- Кто вы такой, сударь?

- Лучше и дальше проливай чернила, друг, - сказал Борс, - а проливать кровь предоставь таким, как мы.

- Сядь, - сказал ему Гримальди. - Это человек Старки.

Квартирмейстер пошел прочь, бормоча «Отче наш», чтобы успокоиться. Гримальди листал книгу со списками. Его палец остановился у последней колонки имен.

- Ни одного Бокканера. Зато есть Орланду ди Борго, - сказал Гримальди. - Парень был такой же нахальный, как и его имя. - Он выпятил подбородок в сторону гавани. - Он вон там, на последнем баркасе.

Тангейзер распрямился, развернулся и посмотрел за полоску воды. Далеко в ночи, без малейшей надежды докричаться, весла последнего баркаса взбивали жидкое серебро. Из-за каких-то рассуждений о перце, из-за лишней чашки кофе или из-за наскоро принятой ванны краеугольный камень всех его упований рассыпался в пыль. Орланду направлялся на верную смерть. Во время всех всплесков и падений, что он пережил за последние недели, Тангейзер никогда не поддавался отчаянию. Но вот теперь он был в отчаянии. Он отвернулся от воды и еще больше упал духом.

Шлепая босыми ногами по крови, с летящими за спиной растрепанными волосами, бежала Карла. Она увидела его лицо и застыла. И Тангейзеру показалось, что он только что ударил ее в самое сердце.

* * *

Воскресенье, 10 июня 1565 года - Троицын день

Придел Девы Марии Филермской - Английский оберж - форт Сент Анджело

Филермская икона Пресвятой Богородицы висела в приделе церкви Святого Лоренцо. После правой руки Иоанна Крестителя рыцари считали Филермскую икону своей главной реликвией. Говорили, ее написал сам святой Лука, и ее чудом принесло на Родос прямо по морским волнам. Когда Сулейман захватил Родос, оставшиеся в живых рыцари забрали икону с собой. Лицо Мадонны было изображено совсем просто, почти лишено выражения, зато в ее глазах читалась вся скорбь мира. Было известно, что Мария Филермская плачет настоящими слезами и ею было сотворено бессчетное количество чудес. Карла стояла перед иконой на коленях и молилась если не о чуде, то хотя бы о просветлении. В этот день, когда Святой Дух сошел на апостолов, она вполне могла надеяться на это. Кругом стояла мертвая ночь, в церкви было пусто.

- Судьба ополчилась на нас, - сказал ей Матиас, когда она стояла, онемелая, по щиколотку в крови на причале. - Позвольте мне отвезти вас в Италию. Во Францию. Остаться здесь - значит умереть, и ради чего? Забудьте обо всем и начните жизнь сначала.

Она обещала дать ему ответ утром. Она пришла к Марии Филермской, чтобы узнать его. Карла до сих пор была потрясена тем, что Орланду действительно ее сын. На расстоянии какого-то дюйма, за несколько часов общения она не смогла узнать собственную плоть. Она позволила ему ускользнуть у нее из рук и отправиться на верную смерть.

Карла не задавалась вопросом, он ли это. Как только Ампаро сказала ей, она поняла, что это он. Рассказ Руджеро о крещении, письмо отца Бенадотти - во всех этих доказательствах она и не нуждалась. Она почувствовала связь с мальчиком, ощутила исходящее от него тепло сразу, но только отнесла это на счет его колючего обаяния, его дружеского расположения к Ампаро, силы христианской любви, наполнившей ее душу в «Сакра Инфермерии». За всем этим она не ощутила всплеска материнского узнавания. Тщеславие. Тщеславие. А чего она ожидала? Почувствовать спазмы и боль в утробе? Увидеть светящийся нимб у него над головой? Она не была матерью. Она не кормила его грудью. Как же она собиралась его узнать? Самонадеянность подвела ее. Это и еще, как она осознала к собственному стыду, аристократическое высокомерие. Да, он был очарователен, но грязен и нечесан - босоногий бродяжка, с гордостью сообщающий, что убивал собак. Некое врожденное сознание собственного высокого положения застилало ей взор, ожесточало ее сердце; вот оно, проклятие ее мнимоблагородной крови. Она подумала о своем отце, доне Игнасио. Матиас встретился с ним.

- Ваш отец умолял вас о прощении за то, что украл ребенка, - сказал Матиас. - За то, что обрек мальчика на столь низменное существование. Более всего он сожалеет о той нечеловеческой жестокости, с какой обращался с вами. Я могу привести его собственные слова: «Я любил ее, как ни одно живое существо».

При этих словах она разрыдалась, потому что мысль об отцовской ненависти была для нее незаживающей раной.

- Дон Игнасио умирает, - сказал Матиас. - Когда я покидал его, жить ему оставалось какие-то часы. У него был священник. Ваш отец находил огромное утешение в мысли о вашем возвращении. Я вынужден был сказать, что вы до сих пор питаете к нему любовь и уважение, что вы наверняка даруете ему свое прощение, и он благословил меня. Может быть, я неверно пересказал ваши слова, но к умирающему следует проявлять снисхождение, особенно когда грехи его так велики.

Карла снова разрыдалась, на этот раз перед иконой. От любви к доброму сердцу Матиаса. От горя, что отец ее уходит. От отчаянной благодарности за любовь дона Игнасио, потому что в самом дальнем уголке своего сердца она никогда не теряла веры в его любовь. От скорби по Орланду и от боли за собственную глупость. Она ощутила, как кто-то вошел в боковой придел у нее за спиной, и перестала плакать.

Это был Ла Валлетт.

Он опустился на колени у ограды рядом с ней и немедленно с головой ушел в молитву. Он не сознавал ее присутствия. Он казался человеком, впавшим в транс. Карла задумалась, какой груз лежит на его совести. О его страхе за мальтийский народ. О людях, которых он каждый день отправляет на другую сторону гавани на верную гибель. Об ошибках, в основном его собственных, которые могут потребовать еще больших жертв. Карла посмотрела на изображение Богоматери и спросила у Нее, что ей делать теперь. И Богоматерь ей сказала.

* * *

После всех трудов предыдущих дней Матиас отправился отдыхать, и Карла ждала, когда он проснется, чтобы поговорить с ним. Он не выходил до полудня, она даже подумала, не принял ли он снотворного. Или, может быть, был занят с Ампаро. Мысль о них двоих до сих пор вызывала у нее спазмы, но за это ей нужно было винить только себя, а не их. Когда Матиас наконец появился, он, кажется, был расстроен. Они встретились в трапезной, где он без всякого аппетита ковырял свой завтрак. Они поговорили о том о сем, затем он спросил, каковы ее дальнейшие планы.

- Мое верное место в мире - здесь, - сказала она.

Он воспринял это, мрачно глядя сквозь кофейную чашку. Чашка была крошечная, изящная, она казалась абсурдно нематериальной в его загорелой до орехового оттенка руке.

- Орланду не вернется, - сказал он. - Во всяком случае, в целости.

- Мое место здесь, увижу ли я Орланду снова или нет. - Она наблюдала, как он силится сдержать мрачное разочарование. Тангейзер был не из тех людей, которые предаются отчаянию, - на самом деле его несгибаемость перед лицом несчастий ее поражала, - поэтому Карлу так задело его подавленное настроение. Особенно потому, что сама она была тому причиной. Она протянула руку и коснулась его руки. - Вы хотите, чтобы я уехала с острова, и я понимаю почему…

- В этом я сильно сомневаюсь. - Голос его звучал резко, и она ощутила, что ее отталкивают. Но он пояснил: - Вы никогда не видели, что турки делают в завоеванном городе. Вас будут насиловать часами, может быть, днями. Потом, если повезет, вас прирежут. Если не повезет, вас продадут и отправят в какой-нибудь бордель в Северной Африке.

Она содрогнулась от грубости его речи.

- Но покинуть Мальту невозможно.

- Неужели вы мне больше не доверяете? - спросил он.

- Конечно, это невозможно. - Она улыбнулась, но он не ответил ей тем же. - Нет. Бог наделил меня призванием, Он меня позвал, и моя жизнь предстала в ином свете. Вот почему я должна остаться.

- Вокруг нас полным-полно призванных, - сказал Матиас. - Они рубят друг друга на куски, пока мы сейчас разговариваем.

- Я не собираюсь никого рубить на куски, - сказала она. - Я только хочу служить людям, тем, кто идет на мучения по стопам Христа. Я приму любое испытание, что ниспошлет мне провидение.

Он отвернулся, вытряхнул гущу из кофейной чашки и снова наполнил ее из медной турки. Потом уставился в свой кофе, избегая ее взгляда. Карла понимала, Тангейзер считает ее просто дурой, но в кои-то веки она знала, что делает все правильно.

- Матиас, прошу, выслушайте меня. - Он поднял на нее глаза. Она продолжала: - Вы сделали все, что только может сделать человек, и даже больше. Вы вывели меня на широкую дорогу, были моим наставником и хранителем. Я искала своего сына и потеряла его снова, но мне было даровано нечто другое - нечто бесконечно ценное, чего я никак не ожидала найти. - Она вспомнила их первый разговор в розовом саду. И добавила: - Можно сказать, что это милость Божья.

Матиас кивнул. Он ничего не ответил.

- В ответ на мои мольбы отыскать Орланду Он привел меня к пониманию, пониманию моей собственной души, моего места в сердце Господа и среди всего сущего, - так что я вовсе не считаю произошедшее поражением. И вы тоже не должны.

- А Ампаро? - спросил он. - Должна ли она тоже остаться и умереть среди фанатиков?

- Я не фанатична.

- Я говорю о тех, кто обращает город в прах, вырывая его друг у друга.

- Ампаро всегда была свободна. Я не приказываю ей. Она любит вас, Матиас. - Она помолчала. - Я люблю вас. Я люблю вас обоих.

Матиас вздрогнул, словно ее слова лишь добавили ему страданий. Он снова принялся разглядывать кофейную чашку.

- Что же касается нашего соглашения, - продолжала она, - я с радостью исполню ваше желание. Мы можем пожениться прежде, чем вы уедете, и подписать все бумаги. Вы получите титул.

Он махнул рукой.

- Мы сейчас выше подобных мелочей. К тому же вы заслуживаете партии лучшей, чем я. Вы должны найти какого-нибудь благородного человека. Более чем благородного. Хотите получить мое благословение?

- Я ценила бы его дороже всего на свете.

Он улыбнулся улыбкой старика.

- Тогда оно ваше, целиком и полностью, - сказал он. Потом поднялся. - Еще остались дела, которые я должен исполнить. - Он поклонился с какой-то первобытной галантностью, которая уже трогала ее раньше. - Вы меня извините?

Карла тоже поднялась.

- Разумеется. Мне все равно пора идти в госпиталь.

Он предложил ей руку.

- В таком случае окажите мне честь и позвольте проводить вас.

Карла взяла его под руку, это было приятно. Она боялась, что никогда больше не увидит его. Она все еще желала его любви. Зато она примирилась сама с собой. О большем она и не мечтала.

Когда она пришла в лазарет, Лазаро сказал ей, что Анжелу умер.

* * *

Тангейзер с Борсом сидели между зубцами крепостной стены Сент-Анджело, словно два мальчишки-бездельника, их ноги свисали над прозрачной синей водой, которая плескалась в сотне футов под ними и уходила еще глубже. Они передавали друг другу кожаный мех с вином и глиняную плошку с оливами, наблюдая, как солнце садится за холм Скиберрас. Охряной дым от осадных орудий придавал солнечному диску некое вековечное сияние. С кавальера у них за спиной плюнула огнем и железом пушка. Форт Святого Эльма на другой стороне залива казался всего лишь кучей беспорядочно наваленных камней, но из каждой прорехи в разрушенной стене дышало неукротимостью его защитников.

- Вот ведь парадокс, - заметил Тангейзер, - люди, обреченные на смерть, с таким упорством цепляются за жизнь.

- Слава, - сказал Борс.

Он посмотрел на Тангейзера, и сердце Тангейзера дрогнуло от нежданной тоски в диких серых глазах и грубом лице северянина.

- Все смертные оковы разрушены, все смертные долги прощены, - продолжал Борс. - Не добыча, не честь, не огромная известность, но восторг и предчувствие Божества. Вот она, слава. - Он набрал в рот вина, проглотил, утер губы. - Но ты и сам знаешь эту радость, так же как я. Только попробуй возразить, и я назову тебя лжецом.

- Слава - это всего лишь миг, который можно познать лишь в аду.

- Очень может быть, но только что еще в мире сравнится с этим? Деньги? Известность? Власть? Любовь женщины? - Он засопел. - Миг, да, но стоит хоть раз увидеть его свет, как все остальное покажется мрачным.

Мрачность Тангейзера имела иные причины.

- Пытаться поймать этого мальчишку - все равно что пытаться ловить вшей на чужом лобке. Противно, рискованно - и никакой надежды на успешное завершение.

- Вши обычно сами тебя находят… Хотя мальчишка этот был к нам еще ближе. - Борс сделал очередной чудовищный глоток и протянул мех Тангейзеру, который отрицательно помотал головой. - Так мы отправляемся в Калабрию? - спросил Борс. - А прекрасные нежные дамы едут с нами?

- Помолившись Марии Филермской, Карла решила, что ее место здесь, в Эль-Борго. Божественное провидение, милость Божья отныне направляют ее по жизни. Она принесет себя в жертву больным или какая-то глупость в этом же духе. - Он махнул рукой. - Это вкратце.

- Ну, с провидением не поспоришь, - сказал Борс. - Только я правильно помню, что фунт опиума помог ей проскользнуть в двери Лазаро?

Тангейзер и сам прекрасно помнил. Мотивы, которые двигали им тогда, сейчас самому казались совершенно неясными.

- Я спросил, обязана ли Ампаро остаться среди этого торжества теократии?

- И?

- Ампаро вольна делать то, что считает нужным.

- Что ж, это точно хорошая новость, - заметил Борс. - Все довольны вроде бы, ты сможешь уехать с чистой совестью, прихватив с собой сумасшедшую девчонку.

Тангейзер нахмурился.

- Если бы я хоть раз услышал глас Господень, это было бы большим облегчением.

- Так, значит, ты недоволен.

Тангейзер посмотрел на залив. Сент-Эльмо с самого рассвета осыпали пулями стрелки и ядрами - пушки. Время от времени розовые лучи заходящего солнца поблескивали на шлемах и нагрудниках за пыльной завесой. Где-то за этой кучей булыжников Орланду ди Борго впервые пробовал на вкус войну, если, конечно, он дожил до сего момента.

- Мне кажется неправильным бросать дело на полдороге, - сказал Тангейзер. - И особенно поворачивать назад в самом конце.

- Ну ты и раньше получал оплеухи. Синяки проходят.

- Мальчишке забили голову глупыми сказками.

- Мы говорили об оружии и всем прочем. Разве это преступление? - Борс засопел, поднял мех с вином, но опустил его, так и не глотнув. - А о чем еще нам было разговаривать? О ценах на перец?

- Он же ребенок. Если он не погибнет, обратно его привезут калекой. В любом случае, он уже не будет тем, кем мог бы стать. Он никогда не сделает того, что мог бы сделать. Он никогда не узнает того, что мог бы узнать.

- Такова жизнь. - Борс снова взял мех и присосался к нему.

- Он был лишен того, что полагалось ему по праву рождения, раньше, чем сумел это осознать. Точно так же, как мы с тобой.

- Мы с тобой? - Борс едва не поперхнулся. Утер рот. - Разве мы не ходим, гордо выпрямив спину?

- Только среди обезьян.

- Но уж эта-то война праведная, пусть даже я признаю, что все остальные - нет. Мы не можем допустить, чтобы толпа грязных нехристей заставила нас падать мордой в грязь, бормоча всякую абракадабру, и кланяться Мекке. Посмотри, что они сделали с тобой.

- Когда узнаешь, что людей можно выдрессировать, словно собак, научить верить во что угодно и делать что угодно, без исключения, начинаешь ценить собственное мнение и с подозрением относиться ко всем остальным, - ответил Тангейзер.

- Взбодрись, друг, и кончай с этой мрачной философией. Все равно от этого ничего не изменится. Кроме того, ты любишь убивать. И я тоже. И это хорошо, потому что без убийц не было бы войны, а без войны… - Он замолк, сбившись с мысли. - Ладно, вот что я скажу: не будь войны, нам бы с тобой вообще не о чем было поговорить.

Тангейзер взял мех и прикончил выпивку. Посмотрел на море под ногами. Мысль о возможном падении вызвала у него головокружение. Были и другие падения, не менее опасные. Может быть, даже более опасные. Он посмотрел через залив на крепость Святого Эльма.

- Итак, - сказал Борс, который знал его слишком хорошо, - ты решил отправиться в этот котел и вернуть мальчишку обратно.

Тангейзер ничего не ответил.

Тогда Борс сказал:

- Если хочешь знать мое мнение, это и есть глас Господень.

- С наступлением темноты Мустафа собирается штурмовать бреши, - сказал Тангейзер. - Ночная атака этого турка - зрелище исключительное.

- Тогда давай я съезжу за мальчишкой и верну его, - предложил Борс.

Тангейзер засмеялся:

- Чтобы я уже никогда не увидел ни тебя, ни его!

- Ты сомневаешься в моей верности?

- Нисколько. Просто там разразится настоящее безумие, которое сложно представить даже с такого короткого расстояния, а ты слишком податлив, ты заразишься им и тоже спятишь. Даже я опасаюсь заразиться его величием.

- Тогда возьми меня с собой. Дай мне испить из этой чаши, и я лично отвезу тебя в Венецию.

Тангейзер оттолкнулся от зубцов стены и сумел встать на ноги, не улетев вниз навстречу смерти. Он поглядел на восток через залив Биги. В сгущающихся сумерках на мысу Виселиц у турок вовсю кипела работа, люди Драгута увозили испорченные пушки, заново выстраивали батарею и сооружали защитный частокол на случай нового нападения. Вчерашнее утро, казалось, было давным-давно. Возможно, Карла была права. Возможно, все они были правы. Откройся провидению. И позволь воле Божьей свершиться.

- Трудно тебе лезть на рожон, - пробормотал он.

- Что? - не понял Борс.

Пушки с помоста на стене снова взревели, ядра распороли воздух у них над головой, пролетая мимо. Всего несколько секунд, и там, в сумерках, еще несколько жизней оборвутся, пока еще не подозревая об этом.

- Идем, - сказал Тангейзер. - Посмотрим, захочет ли великий магистр исполнить мое желание.

* * *

Воскресенье, 10 июня 1565 года - Троицын день

Английский оберж - переправа - пост чести

Тангейзер склонился над своим сундуком со снаряжением, перекладывая некоторые вещи в заплечный мешок. Десять комков опиума, завернутых в промасленную ткань, различные медикаменты и настойки, две бутылки бренди, полдюжины плошек со сладкими вареньями: айва, абрикосы, клубника. В заплечном мешке содержались подарки, взятки и средства умасливания, которые могли бы пригодиться. Он не сосредоточивался на мысли, что может сложиться ситуация, когда все эти припасы пригодятся ему самому. Карла еще не вернулась из госпиталя, и он был рад, что удастся избежать объяснений и прощания.

- Что ты делаешь?

Он обернулся на звук мягкого музыкального голоса, проникшего ему в самое сердце. В дверном проеме его монашеской кельи появилась в желтом свете и тенях Ампаро. Он улыбнулся.

- Там, куда я иду, две вещи ценятся превыше всего на свете, тогда как золото и драгоценные камни делаются ненужными, словно пыль. Сможешь угадать, что это за две вещи?

Она ответила, нисколько не сомневаясь:

- Музыка и любовь.

Он засмеялся.

- Ты меня перехитрила, должен признать, ты права. Мой ответ менее поэтичен. - Он кинул заплечный мешок на кровать, где уже лежали увязанные в тюк доспехи. - То, что может облегчить боль, и то, что сладко на вкус. Это я хотя бы могу положить в мешок.

- А музыка и любовь запрещены в аду?

Он подошел к ней. Глаза ее были темными и бесстрашными, он ощущал, как его тянет утопить в них свою душу.

- Напротив, сам дьявол создал и то и другое.

- Ты идешь, чтобы вернуть Орланду с войны домой, - сказала она.

Он кивнул. Поддавшись порыву, спросил:

- Ты умеешь хранить тайну?

- Лучше, чем кто-либо.

Как ни странно, он нисколько не усомнился в ее словах.

- Вместе с ним я собираюсь и сам уйти с войны, вернуться в Италию. Ты поедешь со мной?

- Я поеду куда угодно, если ты захочешь.

Ее рот был полуоткрыт, тело изогнулось, словно противясь желанию прижаться к нему. Он за руку втянул ее в комнату, обхватил за талию и прижал к стене. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Она не закрыла глаз, он тоже. В глазах Ампаро светился вопрос. Возможно, ее глаза просто отражали его взгляд. Они уже утолили насущное желание всего час назад, но в нем поднималось волной вожделение. Он отпустил ее, пока отступление было еще возможно, и сделал шаг назад.

- Когда ты вернешься? - спросила она.

- Завтра вечером.

Он надел мешок, подхватил узел с доспехами и нарезное ружье с колесцовым механизмом, вычищенное и заново смазанное. Пистолет он оставил в сундуке. Указал на дамасский мушкет, все еще завернутый в одеяло и прислоненный к стене. С мушкета свисали затейливо украшенная турецкая фляга с порохом и мешочек с пулями.

- Ты не поможешь мне нести это? - спросил он.

В трапезной Борс сидел, мрачно задумавшись, над стаканом вина. Когда Тангейзер с грохотом выложил на стол свое снаряжение, он намеренно не поднял головы.

- М-да, теплое прощание старых друзей, - заметил Тангейзер.

Борс сморщился и замахал на него рукой.

Тангейзер забрал у Ампаро завернутое в одеяло ружье.

- Раз уж тебе всегда есть что сказать, что ты думаешь об этом? - Он перебросил ружье через стол.

Борс поднялся, поймал его обеими руками и покачал, оценивая вес. Глаза его загорелись. Он развернул одеяло и, когда увидел серебро, слоновую кость и сталь, испустил вздох знатока. Оружие прыгнуло ему в руки, словно живое, он вскинул его на плечо, прицелился, поводил по сторонам; серебряная отделка и длинное дуло дамасской стали сверкали в свете стоявших на столе ламп.

- Совершенство, - пробормотал он. - Совершенство, не имеющее цены. - Он опустил мушкет, с усилием, стиснув зубы, положил обратно на одеяло, явно выказывая торжество хороших манер над алчностью. - Уникальное. Исключительное. Да при таком ружье я настрелял бы кучу мусульман с пятисот футов. - Он добавил, скрежеща зубами: - Если, конечно, сумел бы подобраться к ним так близко.

- Оно твое, - сказал Тангейзер.

Борс уставился на него, и Тангейзеру показалось, что у англичанина задрожали губы. Руки Борса метнулись, чтобы схватить мушкет, затем замерли и зависли над ним.

- Ты хорошо подумал? Если я его возьму, то забрать его можно будет только с моего мертвого тела.

Тангейзер кивнул.

- Оно придется весьма кстати в Сент-Эльмо.

Борс схватил мушкет, погладил его, восхищаясь, лицо его сияло. Глаза его изучали завитки орнамента, когда он вдруг застыл, развернувшись к Тангейзеру.

- В Сент-Эльмо?

Тангейзер ответил только:

- Собирайся.

* * *

Карла пришла из госпиталя, когда уже стемнело. Сегодня был Троицын день, Pascha Rosatum, день, когда Святой Дух сошел к апостолам Христа в языках пламени. Алтарь для мессы в палате украсили розовыми лепестками, и природа того, что Господь хочет от нее, стала яснее. Анжелу умер прошлой ночью, его тело вынесли до того, как она пришла. Со смертью Анжелу некоторые из ее пустых фантазий были преданы забвению. Якобус, с которым она просидела все утро, умер к полудню. Человек, которого никто не мог опознать, чье лицо было слишком обезображено ударами сабли, чтобы его вообще можно было узнать, умер, держа ее за руки, за несколько минут до ее ухода. Ее хотели прогнать с заходом солнца, но она вступила с монахами в спор и победила. Наконец-то ее привычка идти своим путем нашла правильное применение. Она горевала над каждым и обнаружила: всякий раз, когда ей кажется, что сердце вот-вот разорвется, оно делается только крепче, а живое присутствие Бога ощущается все сильнее. Если она держала руки людей, ее руки держал сам Иисус.

Когда Карла добралась до обержа, ей показалось, что там никого нет, но, заглянув в монашеские кельи, она нашла Ампаро, которая тихонько плакала. Она лежала на соломенном матрасе, вцепившись в свой костяной гребень. На простыне лежал медный цилиндр с ее магическим стеклом. Карла никогда еще не видела, чтобы Ампаро плакала. Ничего не говоря, Карла опустилась на колени и погладила ее по голове.

- Они поехали по воде, - сказала Ампаро. - В ад.

- В Сент-Эльмо?

Я слышала, что многие говорят об этом месте. Все называли его адом.

- Кто туда поехал?

- Тангейзер. Борс. Они сказали, нужно привезти Орланду домой.

Спазм страха и раскаяния сжал внутренности Карлы. Но она научилась бороться и с этими старыми врагами.

- Они действуют из сострадания, и Господь их защитит. Они вернутся.

- Я смотрела в магический кристалл и не увидела их. Я не увидела Тангейзера. - У нее из носа потекла капля. Она утерла нос тыльной стороной ладони и судорожно вздохнула. - Я так его люблю.

Карла видела, насколько всепоглощающим и странным было для Ампаро осознание своих чувств. Она взяла Ампаро за руки и пожала.

- Матиас хороший человек, - сказала она. - С большим сердцем.

- Ты тоже его любишь?

- Да, но по-другому. - Она улыбнулась. И едва сама не удивилась, насколько искренней получилась эта улыбка. Она сказала: - Я видела, как он на тебя смотрит. Заметила с самого начала, когда ты показывала ему розы в саду.

- Он сказал мне, что соловей был счастлив, умирая, потому что познал любовь. Но может быть, с Тангейзером не так?

Карла не поняла, о каком соловье идет речь. Однако сейчас было не время расспрашивать. Она сказала:

- Я уверена, что он счастлив. И я точно так же уверена, что он не погибнет.

- Я боюсь, - сказала Ампаро. - Я никогда раньше не боялась.

- Любовь всегда приносит с собой страх, - сказала Карла. - Они идут вместе, рука в руке, ведь, познав любовь, ты понимаешь, что можешь ее потерять. Чтобы любить, необходимы храбрость и сила. Но у тебя имеется и то и другое.

- Ты останешься со мной на ночь?

Карла легла рядом с ней на соломенный матрас.

Ампаро спросила:

- А мы сможем снова играть? Вместе?

- Да, - ответила Карла. - Очень скоро.

Она пальцем утопила фитиль свечи в тающем воске, и наступила темнота. Они лежали, держась за руки, ничего не говоря, но и не засыпая, находя спасение от невыносимой боли друг в друге. Спустя некоторое время молчавшие с момента заката орудия вдруг снова загрохотали, и они теснее прижались друг к другу в темноте.

* * *

Вода была такая же тихая, как ночь, единственный звук, который они слышали, отбывая из Сент-Анджело, был звук опускающихся и поднимающихся весел, уносящих их к цели. До полнолуния оставалось три дня, и луна, за исключением угольно-черного полумесяца, отрезанного от ее круглого лица слева, сияла, словно сама радость. Она только что миновала зенит, и в нескольких градусах от ее затененного края так же ярко сияла голова Скорпиона. В этом Тангейзер увидел хорошее предзнаменование.

В крайнем случае, безвредное.

Люди в лодках молчали, каждый заключенный в свой круг темноты. Каждый знал: единственным поводом вернуться домой станет собственное увечье. Они черпали утешение в сознании, что смерть, когда она придет, будет мученической, что их жертва может спасти жизнь и свободу тех, кого они любят, от ярма ислама.

Тангейзер с Борсом сидели в последнем из трех баркасов, в которых разместились пятьдесят мальтийских и испанских солдат, двенадцать монахов-рыцарей и сержантов ордена, разнообразные припасы, десять рабов в кандалах и несколько овец, головы которых закрыли, чтобы животные не блеяли. Огромная черная тень холма Скиберрас поднималась слева, сверкая таким количеством факелов и костров, что они могли поспорить с огоньками, в изобилии разбросанными по небесному своду. На склоне холма, обращенном к морю, южнее форта Сент-Эльмо, там, где береговая линия делала резкий поворот, турецкий рабочий батальон возводил что-то похожее на частокол, хотя Тангейзер так и не понял, от чего тот должен защищать. Затем тишину прорезало могучее песнопение. Плавные подъемы и падения голоса имама, ритмические повторения волновали его сердце. Коран был наставлением Аллаха человеку, и арабский был тем языком, которым Он говорил. Его нельзя переводить ни на один другой язык. Хотя слова с такого расстояния были неразличимы, вызванная ими реакция - непроизвольное напряжение в животе, внезапная нехватка воздуха в легких, биение пульса в ушах и висках, - не вызывала сомнений, ибо за свою жизнь он слышал их слишком часто, на слишком большом количестве залитых кровью полей.

Слова и ритм были словами и ритмом аль-фатихи, суры завоевания.

Подчиняясь ритму пения имама, Тангейзер забормотал по-арабски:

- Если кто-то не верит в Аллаха и Его пророка, для тех, кто отвергает Его, мы готовим адское пламя.

Борс покосился на него.

- Слушай, - сказал Тангейзер, - львы ислама ревут.

Огни сумасшедших взрывов разорвали в клочья темноту рядом с холмом, когда не менее сотни осадных пушек дали первый залп, от которого люди едва не задохнулись. Языки пламени, оранжевые, желтые и синие, вырвались из кулеврин, жерла которых были украшены драконьими головами, снопы искр поднялись в напоенный ароматами ночной воздух. В короткой, но яркой вспышке света, выброшенного из стволов орудий, они увидели солдат, выстроившихся на склоне чудовищно огромными квадратами. Солдат были тысячи, десятки тысяч.

И все они сгорали от желания увидеть лик Господень.

- Клянусь стигматами Христа! - воскликнул пораженный Борс.

В ошеломленной тишине, наступившей вслед за чудовищным грохотом, имам выкрикивал наставления толпе верных. Орды гази отвечали как один человек, восторженным ревом, который был громче и гораздо страшнее пушечного грохота.

- Аллах акбар!

Крик разнесся по воде, словно ветер из ворот ада. Никто из христиан никогда не слышал ничего подобного, и кровь каждого похолодела, как воды Стикса.

- Аллах акбар!

- За Христа и Крестителя! - заорал Борс, поскольку не любил проигрывать, и люди в лодках подхватили его крик.

Но их было мало, они остались неуслышанными, а глотка тысячной толпы разверзлась снова:

- Аллах акбар!

И Тангейзер понял в этот миг, как поняли и остальные, и не только в рядах мусульман, что это был первобытный вопль сокровенной части его души. Крик, который отдавался эхом тысячелетий. Это был голос бога, чья власть была безграничной, когда остальные боги еще не родились, чье могущество подавляло все меньшие верования и культы, чье правление переживет все прочие идолы, которым предстоит рассыпаться в пыль. Это был приказ упасть на колени перед алтарем войны. Приглашение утолить ту жажду, которая вечно терзала людей и которую невозможно утолить до конца. Дыхание Тангейзера прервалось, слезы навернулись на глаза. Он стер их и вдохнул квинтэссенцию того, что означает быть смертным. Что значит - быть человеком. Только это, ничего, кроме этого, в основе и на вершине всего.

- О мой Бог, - сказал Борс. Его глаза тоже блестели слишком ярко. - О мой Бог.

Боевой клич мусульман сменился невнятным грозным шумом, воинственные отряды янычаров выступили вперед, замелькали вспышки мушкетных выстрелов. Затем завыли трубы, высоко взвились знамена, и невидимые орды покатились по склонам холма к форту Святого Эльма.

Форт ответил пушечными выстрелами и треском аркебуз над бастионами. Турецкие бомбы разрывались, вспыхивая, высоко в воздухе, и, когда первая волна достигла рва и попыталась перебраться через него по наскоро сколоченным мосткам, ослепительные сгустки греческого огня вылетели из-за стен христианского форта, горящие горшки понеслись вниз через вспугнутую темноту, поражая врага. Прошло несколько минут, и под юго-западной частью стены сделалось светло от тел горящих людей, взрывающихся снарядов и озер огня. Света было достаточно, чтобы шестнадцатифунтовые пушки Сент-Анджело открыли огонь, ядра просвистели высоко над головой конвоя и пропахали кровавые борозды в рядах мусульман. Кислый дым пополз над водой в сторону лодок, завивающиеся струйки потянулись вверх к лику луны. Гребцы навалились на весла, и лодки заскользили сквозь жар и туман, словно корабли, везущие аргонавтов на дальний берег Проклятия. Затем послышалась ружейная стрельба, в каких-то трех сотнях футов впереди, и кто-то прокричал по-испански:

- Нехристи напали!

Тангейзер рассмотрел, что творится впереди, за посеребренным сумраком. В клубах дыма незаметно подкрался турецкий баркас, с которого открыли мушкетный огонь по борту их головной лодки. На борту сбились в кучу блеющие овцы, испуганные люди, весла беспорядочно вздымались и падали, дергая лодку в разные стороны, а турки остановились в тридцати футах, перезаряжая ружья. Несколько турецких лучников осыпали пришедших в замешательство христиан дождем стрел из луков, сделанных из козьих рогов. На баркасах христиан было всего несколько ружей - огнестрельное оружие переходило в Сент-Эльмо от мертвых к живым. Вторая лодка резко свернула и устремилась к докам форта Святого Эльма. В данных обстоятельствах разумное решение. Тогда, скорее всего, второй залп должен прийтись по баркасу Тангейзера. После чего турки, не торопясь, прикончат их всех. Борс вскинул на плечо дамасский мушкет.

Тангейзер остановил друга.

- Побереги его, старина.

- Я зашел так далеко не для того, чтобы утонуть, как подстреленный матрос.

- Я тоже.

Они сидели на носу баркаса, перед ними устроились пять братьев из Арагонского ланга, одетые в полный боевой доспех. Кавалер Иероним Айгабелла из Героннского монастыря был их командиром. Тангейзер вцепился в него, и Айгабелла, человек с пронзительным лицом фанатика и глазами: черными и блестящими, как стеклянные бусины, повернулся к нему.

- Прикажи своим братьям пересесть на корму, чтобы их вес задрал нос баркаса. - Тангейзер указал и обрисовал руками. - Затем пусть рулевой правит в середину борта турок по касательной. Ты меня понимаешь?

Айгабелла заморгал, посмотрел на воду, оценивая план Тангейзера.

- В последний момент, по твоему приказу, наши гребцы должны будут убрать весла, - сказал Тангейзер. - Длинные весла турок образуют для нас пандус, по которому мы перелетим, они перевернутся и окажутся у нас в кильватере.

Айгабелла выслушал все и посмотрел на него. Он, кажется, сомневался.

- Либо так, либо они нас перестреляют, - сказал Тангейзер. - Если мы слишком замедлим ход, чтобы схватиться врукопашную, они выкосят нас продольным огнем, от носа до кормы.

- Да, - сказал Айгабелла.

Он отдал приказ своим рыцарям и возглавил пошатывающуюся и громыхающую процессию, которая отправилась на корму. Мальтийский кормчий, задающий ритм размеренным, просоленным голосом, и без того уже выжимал из гребцов все. Их шумные выдохи вторили позвякиванию уключин и плеску воды, окатывающей борта при каждом взмахе весел. Если кому-то предстоит совершать на море безрассудные маневры, подумал Тангейзер, пусть на руле будет мальтиец - лучшего и желать невозможно. Пока он доставал свое нарезное ружье, баркас изменил курс и несся на турецкое судно, которое было теперь всего в двух сотнях футов впереди. Они с Борсом сидели одни на самом носу и прекрасно видели турецких мушкетеров, которые силились перезарядить ружья на ограниченном пространстве и при килевой качке. Все они были одеты по-разному, и их было десятка четыре. Они обменивались взволнованными возгласами, увидев, как нос лодки христиан взбивает пену на серебристой поверхности моря; паника усилилась, и ряды стрелков смешались, когда гребцы оттолкнулись веслами от воды.

- Корсары! - произнес Борс. Он раздул запальный фитиль, который теперь светился яростным желтым огоньком. - Приятно испробовать на них корсарский прием.

- Их рулевой, - сказал Тангейзер. - Ты его видишь?

- Отлично вижу, - ответил Борс.

Борс уперся ногой в банку, поставил локоть на колено и прижал к плечу приклад. Переждал два взмаха весел, чувствуя всем телом, как поднимается и опускается нос судна. Когда нос поднялся в третий раз, он положил палец на спусковой крючок и держал неподвижно, поднося к полке запальный фитиль. Длинный ствол вздрогнул и грохнул, Тангейзер пригнулся под дымовой завесой, чтобы увидеть, что получилось. Мусульманский рулевой свалился со своего места и исчез в мглистой тьме за кормой.

- Прямо в грудь, - хмыкнул Борс. Он поцеловал обрызганную водой сталь мушкетного дула. - Боевое крещение для моей красавицы. Самый первый выстрел. Я буду звать ее Саломеей, в честь Иоанна Крестителя. Саломея ведь была грязной мусульманкой, верно?

- В те времена еще не было мусульман, - сообщил ему Тангейзер. - И всего с дюжину, или около того, христиан.

Борс воспринял это как шутку.

- Но потаскух-то было в избытке, хотя бы в этом можно быть уверенным.

Тангейзер прицелился, наблюдая, как гребцы корсаров пытаются войти в ритм и увести свое судно от их баркаса. Алжирцы пребывали в смятении. Чтобы развернуть нос, им требовалось отгрести назад и положить право руля, но без рулевого, который правил бы судном, среди них главенствовала паника. Кто-то бросился к румпелю, и Тангейзер, который ждал этого движения, выстрелил в унисон со взмахом весел; человек упал под ноги товарищам, кашляя кровью. Теперь столкновение было неизбежно. Тангейзер положил ружье поперек банки, сунув под бедро в надежде уберечь от воды замок, схватился обеими руками за борта, упираясь ногами, и приготовился к худшему. Борс повесил запальный фитиль, до сих пор тлеющий, на голенище сапога и последовал его примеру. В них полетели стрелы, которые, задрожав, засели в корпусе. Судно преодолело последние сто футов на пугающей скорости - теперь их ничто не могло остановить. Ряд мусульманских весел уходил в воду перед ними. Баркас вылетел из воды. Айгабелла заревел, Тангейзер услышал грохот весел в уключинах, когда гребцы разом вытянули их.

Оскаленные зубы корсаров, судя по виду алжирцев, сверкали. Раздалось с дюжину беспорядочных мушкетных выстрелов. Затем дерево треснуло и застонало, Тангейзер вцепился в борта, спасая свою жизнь, когда нос перед ним задрался, а его сердце ухнуло вниз, и все, что он мог разглядеть, - промельк звездного небосвода. Послышались крики, проклятия, шум воды, когда они протаранили корсаров. Сердце Тангейзера поднялось на свое место, а нос баркаса резко опустился к воде. Он промок насквозь, когда вода потоком хлынула через борт. Затем они снова выровнялись, качаясь и дергаясь, но оставаясь на плаву. Тангейзер услышал, как встают на место весла, выравнивая судно. Он обернулся.

У них в кильватере болтался на волнах перевернутый корпус корсарского баркаса. Вокруг него плескалось множество испуганных людей, которые разевали рты и взмахивали руками. Оставшиеся в живых христиане с первого баркаса издали ликующий крик. Айгабелла приказал рулевому обогнуть мусульман, команда поднялась со своих банок, словно гарпунщики смерти, и, пока оставшиеся на поверхности алжирцы бормотали свои последние молитвы, мальтийцы прикончили их, всех до единого, лопастями весел.

* * *

Когда они прибыли в док форта Святого Эльма, Тангейзер был невыразимо счастлив снова ощутить под ногами твердую землю. В небе позади нависающих над ними крошащихся останков крепости мелькали злобными желтыми всполохами выстрелы. Огромные куски кладки были отколоты от парапетов и валялись, наполовину осыпавшиеся, у подножия голой скалы, на которой была возведена восточная стена форта. Новых защитников форта приветствовали тепло, но кратко, и они тут же пошли вверх по ступенькам вслед за Айгабеллой и его братьями. На твердой земле рыцари в тяжелых доспехах двигались проворно, словно козы. Тангейзер помахал увязанными в тюк шлемом и кирасой, которые не стал надевать в лодке из боязни воды.

- Если мы собираемся лезть в драку, мне хотелось бы запаковать шкуру в большее количество стали.

- Так давай пойдем поищем себе мертвецов, - сказал Борс.

Когда они дошли до ворот, Тангейзер спросил у часового, где располагается полевой госпиталь; ему указали на небольшую церковь в северной части форта. Они прошли через боковые ворота и замерли, раскрыв рты, потому что то зрелище, что открывалось перед ними, мало кто видел. А из видевших совсем немногие уцелели, чтобы поведать о нем.

Внутренний двор крепости представлял собой усеянную воронками пустыню, где никто не осмеливался задерживаться. Треснутые и раскрошенные плиты во дворе были утыканы гранитными и железными ядрами, некоторые были настолько велики, что на них можно было сидеть, и покрыты зловещими пятнами, такими обильными, что в некоторых местах они сливались в одно, закрашивая целые части двора студенистым черным цветом. Кое-где виднелись останки надворных строений, либо разваленных пушечным огнем, либо разобранных на нужды защитников крепости. Их использовали для возведения грубого бруствера, тянувшегося зигзагом по всей открытой площади, потому что во внутреннем дворе едва ли оставался хотя бы фут, не видный теперь турецким мушкетерам.

Северно- западная стена справа от них зияла дырами, за ней был возведен второй вал из обломков самой стены, земли, кусков мебели и матрасов. На этом защитном валу сейчас никого не было, и создавалось впечатление, будто все сооружение возвел какой-то безумец, покинувший его в припадке раздражения.

С южной стороны, выходящей на захваченный равелин и главные турецкие позиции на холме Скиберрас, защитная стена едва ли вообще соответствовала названию стены, она скорее представляла собой громадную кучу мусора - больше подходящую пещерным жителям, чем современной армии, - которая была сметена в примитивный защитный вал. Пока они стояли, застыв и разинув рты, рабы, голые, похожие на призраки под покрывавшей их коркой пыли, пота и крови, звеня в лунном свете цепями, подчиняясь свисткам и ударам хлыста, передавали куски упавшей кладки из одних окровавленных рук в другие и водружали камни на прежние места в стене. Край равелина в форме римской пятерки, захваченного турками, поднимался теперь выше христианской крепости. Из-за его спасительных стен, то нарастая, то затихая, неслись мушкетные выстрелы врагов.

Но равелин просто отвлекал внимание. Основной удар в ночной атаке Мустафы был нацелен на огромную брешь в западной стенке южного бастиона. Именно там вспыхивал огонь, сверкали взрывы и шла самая напряженная битва.

Гарнизон крепости состоял приблизительно из пятисот мальтийских ополченцев (чья храбрость и стойкость ошеломляли всех, и больше всего - турок), из двухсот пятидесяти легендарных испанских tercios и примерно восьмидесяти рыцарей ордена. Половина всех воинов отбивала волну атакующих. По всему периметру крепости были устроены наблюдательные посты, чтобы не пропустить вторую атаку. Несколько пушек христиан ревели со своих ненадежных и почти уничтоженных позиций. Основная часть резерва была стянута под западную стену и защищена от стрелков с турецкого равелина наскоро сооруженным внутренним бастионом. Освобожденные рабы-христиане: преступники, мужеложцы, еретики - собирали по двору упавшие ядра, чтобы снова заряжать ими пушки. Освобожденных рабов-евреев использовали в качестве носильщиков, и они сновали взад-вперед беспорядочным потоком, укладывая раненых на плетенные из лозы носилки и перенося под толстую стену одной из построек, сосредоточенных под северной, выходящей на море стеной.

Взгляд Тангейзера блуждал, наблюдая за всей этой суматошной деятельностью. Где среди всего этого хаоса он сможет отыскать Орланду? Мальчик не владеет оружием, не отличается особенной силой - а опасность так велика. Он запросто может сгинуть, так же как все эти несчастные, в беспорядке раскиданные по двору.

- Ты знаешь Орланду, - произнес он. - Кем бы ты его назначил?

Борс нахмурился.

- «Пороховой обезьяной»? Водоносом?

Тангейзер насчитал в крепости четыре пушечные батареи. А вот и пятая, понял он, на возвышении за фортом, соединенная мостиком с северной стеной. Орланду пробыл здесь всего день.

- «Пороховой обезьяной» вряд ли. Требуется слишком много опыта и специальная выучка.

Борс с готовностью согласился с ним.

- К тому же, будучи водоносом, он окажется в самой гуще событий.

* * *

Внутри небольшой церкви горели свечи, пахло благовониями, курился целебный дым. Скамьи были вынесены, их использовали для сооружения бруствера, раненые лежали навзничь прямо на полу или сидели, сжавшись от боли, вдоль стен. Капеллан, по случаю Троицы облаченный в красное, служил мессу перед каменным алтарем, усыпанным розовыми лепестками; то, что кто-то потрудился переправить розовые лепестки в это вместилище уродства и ужаса, казалось одновременно и чудесным, и безумным. Крики боли неслись от тех, кем занимались хирурги; хирургов осталось всего двое. Они стояли перед столом в болоте свернувшейся крови, которой был залит пол церкви. Хирурги были заляпаны кровью, как мясники, а их лица были серыми от той особенной усталости, какую ощущает человек, причиняя страдания другим ради исцеления. На столе перед ними корчился человек, а между его криками слышалось ритмичное вжиканье пилящей кость пилы. Несмотря на нечеловеческое напряжение и на то, что за последние пятнадцать дней они спали не более двух часов из двенадцати, от хирургов исходила неколебимая стойкость, даже какая-то изможденная сосредоточенность, и это было самым впечатляющим и величественным зрелищем, какое когда-либо наблюдал Тангейзер. Прежде всего рыцари были госпитальерами, хранителями священного огня.

Вдохновленные спокойной величавостью хирургов или же осознав, что от крика делается только больнее, остальные пациенты лежали тихо, дожидаясь своей очереди. В притворе, уложенные рядом и завернутые в чистые белые саваны, ждали отправки под своды Святого Лоренцо пять мертвых тел рыцарей. Тангейзер надеялся, что рядом с ними найдутся и их доспехи и мечи. Рыцари относились к смерти равных себе с особенной деликатностью и, хотя это противоречило здравому смыслу, никогда не помышляли о том, чтобы передавать их доспехи простым солдатам, которые могли бы тогда служить дольше и чьи мертвые тела выбрасывали в море с гораздо меньшими церемониями. Тангейзер указал на экипировку.

- Выбирай быстро и точно. Наголенники, набедренники, сапоги. Перчатки, если подойдут.

- А ты куда? - спросил Борс.

- Собираюсь продать шерсть сегодня, чтобы получить овцу завтра. - Он развязал заплечный мешок. - Помнишь мой девиз: «Человек, у которого есть опиум, никогда не останется без друзей»?

Пока Борс выискивал под саванами доспехи, Тангейзер двинулся к алтарю. Он увидел, что хирурги уже закончили ампутировать ногу ниже колена. Они закрыли обрубок просто подвернутыми лоскутами кожи, почти не применяя прижигания, что позволило Тангейзеру привлечь к себе их внимание.

- Это новая техника, рекомендованная Парэ? ^[85] - поинтересовался он.

Один хирург, судя по виду главный, посмотрел на него с удивлением.

- А вы весьма хорошо информированы, сударь.

- Я был в Сент-Квентине, когда месье Парэ был там главным хирургом, и он всячески противился чрезмерному использованию каленого железа. - Тангейзер вспомнил, что Парэ - гугенот, а следовательно, еретик, но понадеялся, что это не испортит впечатления. - Полагаю, вы тоже придерживаетесь этой точки зрения.

- Результаты говорят сами за себя.

Тангейзер протянул руку.

- Матиас фон Тангейзер из Германского ланга.

- Жюрьен де Лион, Прованский ланг.

Жюрьен колебался, протягивая свою руку, поскольку был весь в крови, но Матиас сжал его кисть, не задумываясь. Он сообщил благородному хирургу, что его прислал Ла Валлетт, посмотреть, каково положение дел у защитников, и показал ему печать великого магистра на пергаменте, которым снабдил его Старки. Затем он вовлек Жюрьена в обсуждение состояния раненых и, со своей стороны, рекомендовал грузить в лодки только тех, у кого еще оставалась надежда выздороветь и вернуться к исполнению обязанностей. Он быстро покорил брата Жюрьена своим знанием природной магии и лекарственных снадобий, тайнам которых научил его Петрус Грубениус. Затем Тангейзер принялся доставать из заплечного мешка пеньковые мешочки, описывая их содержимое.

- Вот здесь у нас окопник аптечный, грушанка и кирказон, смешанные с пиретрумом и репяшком обыкновенным. Припарка готовится из расчета одна унция травы к двум меркам вина, проварить, добавить щепотку соли, траву привязать к ране. Оставшееся вино можно использовать в качестве укрепляющего, ложки утром и ложки вечером будет довольно.

Жюрьен де Лион, знакомый с таким режимом, кивнул и выразил свои благодарности.

Тангейзер вынул запечатанную стеклянную флягу, полную гранатово-красного масла.

- Испанское масло включает в себя экстракты льняного семени и ромашки, очищенные плодами лавра, буквицей, корицей и травой святого Иоанна. Принимать по несколько капель в красном вине, трижды в день; помогает заживлять раны, сращивает нервы, снимая боль. Держите его плотно закупоренным, иначе вся его сила выйдет и улетучится.

Из притвора доносилось такое громкое лязганье железа, что даже заглушало стоны раненых, и, чтобы скрыть неловкость, Тангейзер расщедрился на последний подарок, которого при иных обстоятельствах не сделал бы. Он вынул из мешка два завернутых в промасленную материю комка опиума.

- Это не нуждается в представлении. Опиум с маковых полей Ирана.

Жюрьен едва не отшатнулся назад.

- Фра Матиас, да вы просто посланник небес!

- Как и все прочие чудеса, мак происходит от щедрости Господа, хотя и разрастается пуще всего в землях шиитских дьяволов. Примите же эти скромные подношения от вашего германского брата.

Жюрьен, хоть и успел заглянуть исподтишка в мешок, был тронут такой щедростью и заверил Тангейзера, что ни одна его просьба не останется неудовлетворенной. Решив, что хирург благороден без меры, Тангейзер завязал мешок и оставил на хранение брату Жюрьену.

Проходя через притвор, он совершил немыслимое - украл у мертвого рыцаря меч. Он выбирал интуитивно, поэтому сделал хороший выбор. Даже в ножнах, этот меч был продолжением его руки. Его собственная рапира, сделанная Джулианом дель Реи, была непревзойденным оружием для уличного боя, но слишком деликатным для той работы, которая ждала впереди. Для такого сражения требовался инструмент, обладающий гибкостью плужного лемеха. Он оставил творение дель Реи у тела и выскользнул на улицу.

Борс ждал в переулке рядом с церковью: он стоял над кучей стали, пытаясь втиснуть свои медвежьи лапы в пару сабатонов. Тангейзер подумал, что они достаточно велики, чтобы налезть на его ноги поверх сапог, и осмотрел остальную добычу. Полного комплекта доспехов, подходящих для его ног, не оказалось, поэтому он разобрал те, что имелись, закатал сапоги до колена и укрепил их спереди парой наголенников. Нашел пару наколенников, которые, после некоторой подгонки, подошли к его коленям. Снова раскатал сапоги до бедра и закрепил сверху пластины набедренников. Весь этот наряд местами тер, местами жал, но уж лучше так, чем получить кривой саблей по ноге. Он развязал свой узел и вынул рифленую кирасу, выкованную в Нюрнберге Кунцом Грюнвальтом. Борс помог ему закрепить оплечье и наручи. Англичанин отказался от сабатонов, зато предъявил права на единственную пару перчаток с длинными пальцами, подходившую им обоим. Но, с учетом дамасского мушкета, Тангейзер выиграл и сунул перчатки за пояс. Борс нашел пару латных перчаток с полупальцами, чем и удовольствовался. У них были шлемы-морионы с большими гребнями и открытым лицом, с защищенными щеками и челюстью, завязывающиеся под подбородком алыми шелковыми лентами. Потяжелев на пятьдесят фунтов каждый, они подхватили свои длинноствольные ружья и пошли вдоль западной стены туда, где полыхало пламя.

Проходя мимо воинов резерва, они поспрашивали об Орланду. Никто его не знал. Он был свежее мясо, и всем было на него наплевать. Здесь работала древняя математика: чем дольше ты остаешься в живых, тем больше вероятность дожить до конца. А в таких суровых условиях, когда за восемью часами атаки следовала двенадцатичасовая бомбардировка, ветеранами становились за два дня, успевая увидеть столько крови и ободранного человеческого мяса, сколько обычным воинам не доводилось и за десять лет службы. Те же воины, кто оставался здесь с самого начала осады - то есть уже восемнадцать дней - и среди которых было значительное число tercios, были и вовсе слеплены из другой глины. Они сидели на корточках в пыли, положив рядом с собой алебарды и протазаны, все как один похожие на мертвецов; они почти не разговаривали, погруженные в неестественное спокойствие, и смотрели пустыми глазами. Одежда на них превратилась в лохмотья, сапоги были разрезаны камнями. Волосы и бороды слиплись от грязи, лица в струпьях и ссадинах. У многих имелись раны, наскоро перевязанные, у некоторых не хватало пальцев или руки болтались на перевязях; были среди них и обожженные, и болезненно припадающие на ноги, которые они волочили за собой с обреченным стоицизмом раненых собак.

Рыцари стояли, выстроившись по лангам, во главе каждой группы: французы, овернцы, провансальцы. Итальянцев и арагонцев, с которыми они успели познакомиться, было больше всех. Вжиканье стали о точильные камни перемежалось словами «Отче наш». Дисциплина была нерушимая. Моральный дух, кажется, такой, что выше просто не бывает. Если солдаты и ощущали какую-нибудь слабость, она была запрятана глубоко внутрь; воздух потрескивал от невидимой объединенной силы. Они бы, объясняя это явление, приписали бы все Святому Духу, но Тангейзер уже ощущал подобное раньше, далеко за этой стеной, где источником силы и благодати считался Аллах. Имеет ли значение, ради чего эти люди рубят друг друга на куски? Ради имени, ради слова, ради одной и той же изначальной концепции единобожия? Или же за этим не стоит никакого Бога, а вся объединяющая сила порождена одними только людьми, людьми, ополчившимися друг на друга по причинам, которые никто не может объяснить, людьми, связанными совершенной случайностью: рождением, местом, верой?

Тангейзер бывал на том, другом краю и чувствовал там то же бурление в крови, какое ощущал прямо сейчас. Сражаться и умереть за любое дело, правое или неправое, за любого бога, древнего или нового, - это общее желание бурлило в них всех. Борс сумел вбить гвоздь. Та же самая любовь. Мастерски наложенное заклятие. Несмотря на все, Тангейзер ощущал в сердце жажду убийства. Его наставник Петрус Грубениус пришел бы в отчаяние.

«Ты явился сюда только за мальчиком», - напомнил он себе. Его ждала Ампаро и ее глаза, которые, глядя в его глаза, видели только его. Подобного взгляда он никогда не встречал, разве что в воспоминаниях, так давно позабытых, что они больше походили на сны. Лишь здесь, в вони порохового дыма, медвежьего жира и крови, он понял, что любит ее. Но неужели он любит эту вонь войны еще больше? Неужели он слишком далеко ушел от той благодати, с которой родился? А вдруг этот мальчик - лишь призрак, выдуманным им самим, чтобы вернуть его в кровавое болото, которому он принадлежит? А как же графиня, чью руку он завоевал? Сердце Карлы тоже взывало к нему с другой стороны пропасти. Две прекрасные женщины и одна отличная война сражались за его внимание.

- Наверное, я спятил, как и все остальные, - пробормотал он про себя.

- Матиас, - пробурчал Борс.

Тангейзер подошел к нему и вопросительно посмотрел.

- Что случилось, старик? Ты пялишься на луну, словно надеешься прочитать написанный на ней ответ. Ничего не выйдет.

- Как ты думаешь, это не будет стоить нам собственных душ?

- Пф! Даже если и так, мы возьмем за них хорошую цену. Я отлично тебя знаю, ты слишком серьезно обо всем размышляешь. Здесь ты должен предоставить размышлять мне. Мои мозги не отравлены пустыми мечтаниями и бабскими фантазиями.

- Бабскими? - Тангейзер надвинулся на него.

- Вот так-то лучше. А теперь слушай: Ле Мас здесь. Он нас зовет.

Тангейзер обернулся: к ним приближался полковник Пьер Веркуаран Ле Мас. Он хромал, на нижней челюсти у него сочились кровью свежие стежки, спускающиеся по шее под оплечье. Он заулыбался и раскинул в стороны руки, чтобы обнять Тангейзера. Его нагрудник был густо залит подсыхающей кровью.

- Не ожидал увидеть тебя здесь, - сказал Ле Мас. - В этом месте явно не извлечь никакой выгоды, а я никогда не замечал в тебе склонности к мученичеству.

Борс заметил:

- Нам говорили, что здешний воздух отменно поправляет здоровье.

Ле Мас вдохнул через нос.

- И верно, воздух отличный. Ну а теперь рассказывайте все, как есть.

- Мы приехали, чтобы забрать обратно в Эль-Борго одного мальчишку, - сказал Тангейзер. - По приказу великого магистра. Орланду Бокканера. Беглец. Он обычно называет себя Орланду ди Борго.

- Мальчишка, из-за которого столько суеты, должен носить звучное имя. Я его не знаю, но поговорю с людьми. Должен заметить, если он и был мальчишкой по приезде сюда, то уже перестал им быть. Однако же - дело ваше. Мои провансальцы и толпа ваших испанцев строятся.

Ле Мас взмахнул алебардой; ее зловещего вида края были недавно заточены. Борс выхватил свой чудовищный двуручный меч.

- Дай Матиасу полукопье, - сказал Борс, - или какой-нибудь из этих замечательных туркорубов.

- Там впереди будет полно оружия, - пообещал Ле Мас.

Когда мужчины собираются ради драки, требуется больше, чем просто усилие воли, чтобы остаться в стороне. Тангейзер подчинился естественному ходу событий, и они пошли за Ле Масом туда, где он принялся собирать после отдыха своих людей. Некоторые пользовались передышкой, чтобы облегчить кишки или мочевой пузырь, они приводили себя в порядок, брали на плечо оружие и проверяли друг у друга, в порядке ли доспехи. Тангейзер оказался в строю рядом с бочонком воды, он влил в себя два полных квартовых ковша. Потом перешел к полковнику, стоявшему во главе колонны. Ле Мас, несмотря на общий шум, продолжал болтать, словно они прогуливались по деревенской улочке.

- А кто остался заправлять вашей таверной, «Оракулом»? Еврей?

- «Оракул» починить труднее, чем этот форт. От него остались одни головешки.

- Как это?

- Инквизиция.

- Значит, на моей совести лежит еще более тяжкий груз. Я рад, что представился шанс попросить у тебя прощения.

- За что?

- Когда я приехал из Мессины, я рассказал брату Жану, Ла Валлетту, что ты за вояка, как ты набирал для меня бывших tercios, ну и об остальном, и он проявил необычайный интерес. А надо сказать, несмотря на все свое благочестие, он обладает острым и расчетливым умом. И следующее, что я вижу, - тебя в его кабинете. Ты возник там прямо как греческий огонь Мустафы - из ниоткуда. Значит, это я виноват в том, что ты сюда попал.

- Для этого потребовалась гораздо большая шайка негодяев, чем ты и Ла Валлетт.

- А в эту шайку входили женщины?

Тангейзер подозрительно посмотрел на него, и Ле Мас захохотал.

- Он спросил меня: «Фра Жан, а он любит женщин, этот человек?» Ну и я ответил… - Он посмотрел на Тангейзера. - А что ты хотел бы, чтобы я ему сказал, а, Матиас?

Он снова захохотал, и Тангейзер присоединился к нему; все, что можно было простить, было прощено; они шли, пока не дошли до конца разломанной стены. И тогда шум в ушах Тангейзера сделался реквиемом дьявола: молитвы, обращенные к Богу на дюжине разных языков, клятвы и проклятия, звон и свист тысяч взлетающих клинков, треск греческого огня и грохот орудий смешивались и неслись к небесам, словно вопли спятивших бесов. Пламя, ярче дневного света, и такое горячее, что могло расплавить медь, пронеслось вдоль строя. Там, где у выстроенного в форме звезды форта обрушился заминированный кусок стены южного бастиона в пятьдесят футов шириной, осталась лишь крутая насыпь. И за гребнем завала посреди зияющей бреши невероятная толпа людей грызлась, как бешеные звери, за право обладать кучей камней. Несмотря на искреннее намерение впредь жить мирной жизнью, не отзываться на призыв Зверя, Тангейзер обнаружил, что в очередной раз оказался на самом дне ямы.

* * *

Понедельник, 11 июня 1565 года

Двор крепости - стена крепости - пролом в стене

Словно искра кочующей жизни в девственном лесу, Орланду пробирался ползком, протискивался сквозь ряды полукопий и древков алебард, заполнивших узкий промежуток между первым и вторым рядами защитников. Пока он проползал по вымощенному булыжниками двору, который, как и он сам, был сплошь покрыт вонючим месивом из мочи, блевотины, внутренностей, дерьма и крови, его голова была в основном занята тем, чтобы отыскать очередной замаранный клочок земли, куда можно переместиться. У него не было ни малейшей возможности понаблюдать за продвижением битвы или тем более волноваться об ее исходе. Голова у него гудела, как набатный колокол, содержимое желудка присохло к коже нагрудника и подбородку и было втоптано в зловонное месиво под ногами. Его анус болезненно сокращался, пытаясь расслабиться, хотя он выжал из кишок все, до водянистой слизи, прежде чем лезть в эту свалку. Его тело превратилось в сплошной синяк от ударов сапог, древков копий и локтей, сопровождавших его продвижение. Когда он наталкивался на упавшего или покойника, он воспринимал их исключительно как препятствие на пути, а не как людей. Если он и чувствовал страх, то только так, как рыба чувствует океан, в который она погружена слишком глубоко, чтобы вообще осознавать его присутствие. Это был его третий поход по тоннелю из дерева и стали, и работа не становилась проще.

Чей- то палец настойчиво тыкал его под ребра, но к этому времени он сделался совершенно бесчувственным к подобным толчкам, поэтому рука схватила его за шею и дернула вверх, отрывая его локти от земли. Он увидел широкую бородатую физиономию, орущую на него из-под зазубренного мориона, глаза, показавшиеся глазами демона в свете огней, и он уставился на эту физиономию, ничего не понимая. Солдат потыкал пальцем вниз, и Орланду, разинув рот и тяжело дыша из-за жары и аммиачной вони, развернулся, чтобы посмотреть. Бадья, которую он тащил за собой на веревочной ручке, была пуста. Солдат плюнул в нее, чтобы выразить свое отвращение, и снова заорал. Орланду вскочил на ноги и развернулся в противоположную сторону, слишком ошеломленный, чтобы чувствовать обиду за оскорбление или благодарность за указание. Tercio пнул его в зад, и Орланду кинулся обратно сквозь ряды, вниз вдоль стены и назад.

Все предупреждения о стрелках были позабыты. Словно существо, лишь недавно научившееся ходить на задних ногах, он ковылял по испещренной ядрами пустыне двора. Пустая бадья с грохотом ехала за ним. В дверях той постройки, где раньше находились конюшни, под выходящей на море восточной стеной, он остановился, выпустил бадью и тяжело привалился к стене. Шлем, набитый мешковиной, чтобы лучше сидеть, соскользнул с головы, и Орланду его оставил лежать, где упал. Он снял насквозь промокшую мешковину, прилипшую к голове, выжал из тряпки с полпинты пота и вытер лицо. Глаза защипало, и что-то детское проснулось в нем. Грудь содрогалась, он понял, что сейчас заплачет, не от тоски или страха, не от облегчения, а так, как плачут дети, от безграничного непонимания и беспомощности. Но не успел он проронить ни слезинки, как некое противоположное чувство поднялось в нем, так же без его участия, и загнало жившего в нем ребенка обратно. Орланду заскрипел зубами и задержал дыхание.

За Христа и Крестителя. За Религию и соотечественников. За Мальту. Он сумел овладеть собой: обернул голову мокрой тряпкой и надел шлем, затащил пустую бадью в конюшню, где сейчас располагалось полевое интендантство. Повар Стромболи поглядел на него сквозь частокол бутылок, бочонков и корзин, взмахнул ножом, которым нарезал хлеба.

- Где тебя носило? - раздраженно спросил он по-итальянски. - Солдат мучает жажда.

Орланду плюнул на пол, поставил пустую бадью и пнул ее ногой. Ответил по-мальтийски:

- Ползал по дерьму, старая какашка, а чем ты тут занимался?

Стромболи, как уже знал Орланду, достаточно часто бывал на местных рынках, покупая припасы у мальтийцев, поэтому понимал язык. Старик подался вперед и дал ему звучную затрещину.

- Хлеб и вино от Господа. Вот чем я занимался. Битва будет доведена до конца и без меня.

Он указал ножом на следующие три бадьи, которые дожидались своей очереди, каждая была наполнена почти до краев ломтями хлеба, пропитанного оливковым маслом и вымоченного в маринаде из красного вина, соли и целебных трав. Капеллан уже благословил эту пищу и окропил ее святой водой. Хотя подобная закуска в самом деле помогала бойцам держаться на ногах, Стромболи не доверял Орланду, считая, что тот не донесет ее до нужных ртов.

- Давай быстрее. И не вздумай выплеснуть. Держись ближе к стене, иначе пища будет испорчена твоими мозгами.

Орланду прикусил язык. Он подхватил ближайшую бадью обеими руками, выпрямился, прижимая бадью к черному от синяков бедру, и вышел за дверь. Там он поставил свой груз на землю, взял щепотку мокрой красной массы, как это делали солдаты, когда он протаскивал бадью вдоль строя, и сунул в рот. Проглотил, почти не жуя, мягкую сочную корку - ему показалось, что эта еда вкуснее всего, что он когда-либо пробовал. Он в первый раз сообразил, что можно что-нибудь съесть самому, и сейчас же ощутил, как новые силы вливаются в живот и конечности. Стромболи, конечно, скотина, но эти его бадьи наполнены настоящим эликсиром. Хлеб и вино от Господа. Он потянулся за второй щепоткой, и нож Стромболи ударил его по запястью тупой стороной.

- Это пища для солдат, а не для свиней!

Орланду поднял бадью и утащил в темноту, заливавшую двор. Веревки врезались в пальцы, предплечья горели, как и кисти, плечи и грудь, спина, живот, бедра и икры. Дешевая кожаная кираса, которую он утащил у широкогрудого Томазо, ободрала ему бедра и локти до крови. При каждом вдохе саднило горло. Он думал об Иоанне Крестителе в пустыне, питавшемся только акридами и диким медом. Думал о Христе у позорного столба. Думал о тех рыцарях, которые сейчас находились на переднем рубеже битвы, долгие-долгие часы в проломе стены, и только Господу ведомо, сколько еще часов осталось. Он был слаб, но он станет сильнее. Он уже отнес свою бадью дальше, чем носили другие. Его тело стонало. Веревки скользили в мозолистых ладонях. Ему придется поставить груз. Нет. Еще десять шагов. На восьмом веревка выскользнула из левой руки, ободрав кожу, бадья накренилась, содержимое ее перехлестнуло через край и выплеснулось на землю.

Он обернулся, помертвев от ужаса, но Стромболи уже успел уйти. Орланду поблагодарил святую Катерину за то, что здесь, у подветренной стены, плитки не были разбиты или замараны каменной крошкой. Обеими руками он сгребал пролившееся обратно в бадью. Жирные зеленые мухи с кучи непогребенных тел, сваленных за стеной, целыми роями с жужжанием поднялись, предъявляя права на свою долю, он замахал на них, но без особенного результата. От вина щипало ободранные ладони, но он не оставил ни крошки. Орланду закатал рукава, затолкнул то, что собрал с пола, в глубь не пролившейся массы, как следует перемешал и попробовал еще щепотку. Вкус был такой же чудесный, как и в первый раз. Жжение в мышцах пропало. Он снял шлем и бросил его у стены. Пусть турки раскроят ему череп, ему наплевать. Он разрезал мокрую мешковину своим ножом и обернул лоскутами ладони. От пота руки тоже защипало. Орланду решил, что сейчас остановится еще два раза, добираясь до переднего края, зато за весь следующий поход остановится всего дважды. Он оглядел двор, где все бурлило от ночной деятельности.

Вспышки и зажигательные ракеты взрывались над головами усердных человекоубийц. Вдалеке к подножию насыпи подтягивался свежий отряд воинов. Их командира Орланду узнал - в основном из-за того, что тот смеялся, - знаменитый французский искатель приключений полковник Ле Мас, храбрейший из храбрых, и даже в этой исключительной компании признанный лучшим среди равных. Ну кто еще стал бы смеяться в таком мрачном месте? Орланду с дрожью подумал: что, если сам Ле Мас возьмет хлеб и вино от Господа из его бадьи? Подумать только! Он пообещал себе на этот раз идти с гордо поднятой головой. Но в любом случае придется подождать, пока выяснится, не помешает ли он их маневру. Ле Мас жестикулировал, обращаясь к двум собеседникам, которые были даже больше, чем он сам; они тоже смеялись, а один, настоящий гигант, вскинул к плечу самый длинный мушкет, какой только доводилось видеть Орланду. Дуло мушкета сверкнуло серебром в свете разрывов, и облачко белого дыма улетело куда-то ввысь над уцелевшим парапетом. Чье-то тело упало, а гигант опустил ружье и гордо кивнул остальным; второй человек снял свой шлем и передал ему, и Орланду увидел, что это капитан Тангейзер. Значит, рядом с ним - Борс, который называл Орланду своим другом и обещал научить его играть в триктрак. Тангейзер тоже прижал к плечу длинное ружье и выстрелил, как показалось, очень быстро. Второе наряженное в цветные одежды тело покатилось со стены вниз. Пару турецких воинов подстрелили, словно зайцев. Какие меткие стрелки! Тангейзер что-то сказал, разворачиваясь и надевая снова свой морион, и все трое снова засмеялись. Подумать только! Смеются!

Орланду поднял бадью за веревки и двинулся вперед. Руки стонали от боли. Ничего не пролью, поклялся он. Он надеялся, что они не заметят его раньше времени, пока он не двинется в путь после второго привала, когда, возможно, сумеет найти в себе больше силы, чем у него есть. Он попробовал бежать короткими, пританцовывающими шагами, содержимое бадьи заходило волнами, а мышцы почти тут же снова обожгло. Лицо Орланду кривилось, легкие с хрипом втягивали воздух. Он глядел во все глаза, пытаясь понять, не заметили ли его трое мужчин, но он был в тени, а они на свету. Ему нужно отойти от стены. Он почувствовал, как веревки снова заскользили, остановился, поставил бадью на землю и обругал ее. Он подумал, что следующий марш должен привести его к Борсу даже ближе, чем нужно, тот, конечно же, окликнет его, представит Тангейзеру и Ле Масу, как это принято у друзей. Или же Орланду сам предложит им подкрепиться. И тогда Борс скажет Ле Масу, что это его добрый друг Орланду, который годен на большее, чем таскать бадьи с вином по дерьму и…

Странные горны затрубили, и возгласы облегчения, смешанные с неприличными шуточками, позволили предположить, что турецкая атака отброшена. Орланду поблагодарил Деву Марию, потому что теперь, наверное, солдаты смогут пойти и сами взять свои хлеб и вино. Три приятеля поглядели вверх на завал, откуда толпа защитников расходилась в стороны в образцовом порядке, открывая проход посередине. Тангейзер с Борсом передали свои длинные ружья ординарцам и надели перчатки. Каждый обнажил меч и размял плечи. Снова раздался звук горна, на этот раз это был христианский горн. Повсюду засвистели. Знамена с разными изображениями заколыхались, созывая свои отряды. Отряд Ле Маса выстроился клином. Клин нацелился острым концом в просвет на вершине залитой кровью насыпи, а резерв потянулся к парапетам через пелену горячего охряного дыма.

Неужели это означает, что битва не окончена? Неужели турки настолько безумны, что вздумают вернуться? Орланду подхватил свою бадью и потопал вдоль стены, чтобы все узнать.

* * *

Отряд Ле Маса выстроился вдоль пролома, а те, кто удерживал брешь до полуночи, отошли. Они увязали, словно в болоте, в липких результатах битвы, и облегчение сменялось в них внезапной усталостью. Испанцы Ле Маса приканчивали пиками турецких раненых, а тела сбрасывали в канаву внизу. Пока шла битва, турецкие саперы прорвались на некоторые участки рва и установили там короткие настилы. Еще они перебросили в качестве мостков корабельные мачты. Среди клубов кислого дыма осталось лежать растерзанными кучами не меньше четырех сотен свежих тел; некоторые из них до сих пор шевелились и бормотали слова Корана. Многие были обуглены и дымились в лужах греческого огня. Позади павших Тангейзер разглядел отряд, ковыляющий с поля боя. Турки уносили с собой покалеченных товарищей, направляясь обратно, где вскоре им предстояло выслушивать едкие насмешки своего аги.

- Твои янычары решили уйти на ранний ужин, - сказал Борс.

Тангейзер покачал головой и указал на зеленые одеяния и белые тюрбаны, затаившиеся во рву.

- Это ерикулу - регулярная пехота. Янычары появятся вслед за ними.

Борс указал рукой:

- А эти что делают?

Внизу у подножия насыпи, через равные промежутки в двадцать шагов, ординарцы расставляли громадные бочки, приколачивая к краям мостки. Они наполняли их морской водой из бочонков на телеге.

- Если довелось попробовать греческого огня, - пояснил Ле Мас, - запрыгиваешь в бочку и охлаждаешься.

Он указал на парапеты по обеим сторонам от пролома, где команды метателей огня готовили снаряды. Природная сера, селитра, льняное масло, аммиачная соль, скипидар, смола и нефтяной спирт. Турки добавляли ладан и паклю, чтобы сделать содержимое более липким, а венецианцы - дробленое стекло и спирт. Вдоль стенок парапета солдаты расставили, жерлами кверху, ряды особенных пушек, широких бронзовых цилиндров, приспособленных для метания снарядов, наполненных зажигательной смесью. Когда пушки направляли на цель и поджигали, давлением выталкивало наружу потоки зажигательных ядер. У амбразур стояли ящики с зажигательными глиняными горшками. Турки называли их «хумбарас»: горшки размером с кулак, запечатанные бумагой, со вставленным фитилем и заполненные текучей массой. Самыми хитроумными снарядами защитники были обязаны изобретательности Ла Валлетта: обручи из просмоленной лозы были пропитаны бренди и «петровым маслом», а затем обернуты шерстью и обмакнуты в ту же самую легко воспламеняющуюся жидкость, какую применяли для зажигательных ядер. Подожженные, эти обручи подхватывали щипцами и метали в передние ряды наступающих мусульман, где они производили ошеломляющий эффект. У метателей огня была адская работа. Тангейзер взял Борса под руку и увел подальше от них, опасаясь несчастного случая.

По строю передавали камфарный бальзам, и они намазали им бороды, чтобы забить вонь. Несколько турецких пуль просвистело над головой. Одного из tercios ранило в лицо, товарищи поставили его на ноги, и он, спотыкаясь, побрел в задние ряды.

- Дай-ка мне место, - сказал Борс.

Место нужно было для двенадцатидюймовой рукояти и зазубренного шестидесятидюймового лезвия его любимого германского двуручного меча. Он покрутил меч над головой, чтобы разогреться и размяться, и клинок засвистел, выписывая гигантские восьмерки перед ним и над ним. С непринужденностью дамы, складывающей веер, Борс опустил меч и поставил к ногам.

Тангейзер надел перчатки и осмотрел меч, который прихватил в церкви. Клинок был три фута длиной, в сечении напоминающий сплюснутый бриллиант. Он решил, что весу в нем больше двух фунтов, работа итальянская. Хорошо бы, если бы миланская. Он попробовал край на язык, ощутил вкус крови, но боли не почувствовал. Подошел к пирамиде из оружия погибших, которое ординарцы принесли после очередной атаки на брешь. Выбрал пятифунтовую булаву со стальной рукоятью и семью кривыми лезвиями, торчащими из сердцевины головки. Наверху булавы красовалась четырехдюймовая пика, ввинченная в головку. Тангейзер вернулся в строй, повернулся к человеку, стоявшему справа, невысокому, но коренастому ветерану с суровыми глазами, и поднял в салюте меч:

- Матиас Тангейзер.

Рыцарь ответил ему тем же жестом.

- Гийом де Кверси.

Человек, стоявший справа от Гийома, провансалец со сломанным носом, вооруженный парой коротких мечей, выглянул из-за него и сделал то же самое.

- Августин Виньерон, - сказал он.

Этого было достаточно, чтобы намертво скрепить братство, и никто больше ничего не сказал. И, между гасконцем с одной стороны и англичанином с другой, Тангейзер и не мог желать большего. Оркестр заиграл. Дудки, литавры и колокольчики. Даже сейчас ни один другой звук не волновал его так. Задудели трубы. Взметнулось знамя Иоанна Крестителя - белый крест засиял в лунном свете. Капеллан поднял одной рукой икону с Христом Пантократором, а другой затряс колокольчик, начав произносить слова молитвы к Пресвятой Богородице:

- Angelus Domini nuntiavit Mariae. Ангел Господень возвестил Марии.

Во множестве зазвучало «аве», все обращались к Богоматери.

- Помолись за нас, Пресвятая Матерь Божья…

- Пусть мы будем достойны заветов Христа…

- Даруй нам силу, умоляем Тебя, Господи, смилуйся…

Передний ряд рыцарей поднялся выше по каменистому валу, ближе к его залитому кровью краю, и Тангейзер поднялся с ними. Он был единственный человек на поле боя, который не произносил слов молитвы: ему казалось, что любое божество, достойного того, чтобы к нему обращаться, проклянет тот восторг, который его охватил, а все боги милосердия проспят всю эту долгую ночь напролет.

Рыцари и сержанты выстроились впереди, а испанцы и мальтийцы, около трех сотен, отодвинулись назад, наконечники их полукопий и пик торчали в амбразурах укрепленной стены. Тангейзер осмотрел землю у себя под ногами, отбросил шатающиеся камни, заметил все неровности и выдвинул вперед левую ногу, меч в правой руке опустил вниз, а рукоять булавы прислонил к бедру. Осознать - вот что было теперь самым главным. Осознать свое собственное небольшое пространство, границы которого обозначаются людьми по бокам от него и тем, что должно было появиться из ночи и наткнуться на острие его меча. Он напомнил себе, что нужно дышать ровно и глубоко. Об этом было легко забыть в свалке, а сбиться с дыхания равносильно гибели. Дыхание. Позиция. Постановка ног. Под доспехами ручьи пота бежали у него изо всех пор, ибо ночной жар был яростным и безжалостным. Во рту у Тангейзера пересохло. Он оказался прямо по ходу турок. Три человека стояли в острие клина, который неровным полотном спускался с насыпи во двор, а он находился на левом фланге. Гасконец, Гийом, стоял в центре, Августин Виньерон занимал правый фланг. Слева от него, на краю рва, расположился Борс. Борс покопался в кармане, выудил пару гладких белых камешков, а один закинул себе в рот.

- Разве я тебе не говорил, что все будет великолепно? - спросил он.

Он протянул второй камешек Тангейзеру. Тот взял, положил в рот, и сухость почти прошла.

- Не забывай прикрывать мне спину, - сказал Борс.

Военные ритмы, шарканье тысяч ног, звяканье металла, дрожащие дисканты имамов, возносящих мольбы к Аллаху, - все это сливалось в один звук, гигантским колесом выкатившийся из освещенной тьмы за рвом. Во главе двигались пять янычарских ортов, подняв штандарты с конскими хвостами - трепещущие знамена с начертанным на них священным девизом. Их рев доносился из глубин ночи. Они шли, надвигаясь на брешь, проходя через заваленный мертвецами ров.

Христиане подстегивали их, приглашая «потанцевать». Вперемешку с этими выкриками Тангейзер улавливал молитвы на латыни и множестве вульгарных языков. Святой Катерине и святой Агате. Святому Яго и святому Пабло. Христу и Крестителю. Помолись за нас, грешных. Придет царствие Твое. Да осуществится воля Твоя. Сейчас и в час нашей смерти. Аминь. Большинство молитв было адресовано, словно этот человек уже был причислен к рангу святых, Ла Валлетту и Священной Религии.

Не доходя метров двадцати, наступающие выбросили залп хумбарас. Горящие фитили выплевывали на лету снопы искр. Тангейзер посмотрел, как они летят по дуге, и подумал, не отскочить ли в сторону, но удача была на его стороне. Снаряды пролетели у него над головой, он ощутил жар от огня за спиной, услышал крики ужаса и смятения, но не стал оборачиваться. В это же время прислужники дьявола из числа огнеметателей ордена выпустили из своих широких пушек шквал визжащей текучей смерти. Громадные горящие обручи оставляли в воздухе желтые спирали, отправляясь в полет. В плотных рядах янычаров эти кольца пламени поражали сразу по два, по три человека. Их голубые хлопковые халаты воспламенялись, будто они были из бумаги. И, как проклятые, как прикованные друг к другу и обреченные вместе на смертные муки, они начинали вертеться от боли и ужаса, задевая своих товарищей, - и огонь перекидывался на них.

Огневая атака с обеих сторон была такой неистовой, что все поле осветилось ярко, словно в разгар дня. Но среди этого кошмара человеческая волна накатывала. Янычары потрясали лесом пик, продолжая неустрашимо вопить. В них поражало все: дикие глаза, длинные усы и высокие белые шляпы, украшенные изображением деревянных ложек, что твоя орава чокнутых поваров, сбежавших с кухни сумасшедшего дома. Они прокатились через ров. Они форсировали горящие мостки. Они прорвались через залитые огнем проходы.

Тангейзер выбрал себе первого противника из толпы, сейчас затопляющей брешь. Сапоги его были черного цвета - значит, это командир отряда. Он держал на руке копье и прямоугольный балканский щит. Тангейзер выдвинулся на шаг из клина, чтобы дать себе больше места, и прижал булаву к бедру. Он оставил грудь достаточно открытой для копья и, когда последовал удар снизу, шагнул правой ногой назад, разворачиваясь, перерубил древко копья мечом и ткнул пикой, которая венчала его булаву, в незащищенную подмышку противника, скользнув кистью руки вверх по рукояти к самой головке. Враг заревел, как это бывает обычно, легкое у него разорвалось, ноги подкосились; когда Тангейзер спихивал его назад и вниз, он полоснул его мечом по горлу, наполовину срезав голову.

Отвернул лицо от кровавого фонтана и отдернул меч, чтобы блокировать удар ятагана сверху, одновременно поднимая голову и нащупывая ногами опору, ударил гребнем своего мориона в лицо нового противника. Брызнули кровь и пот; он быстро ударил булавой, все еще держа ее у самой головки, погрузил пику в подбородок снизу и услышал хруст кости; человек забился, словно тунец на гарпуне, кровь хлынула из ноздрей и глазниц. Тангейзер, прикрываясь своей новой жертвой как щитом, ринулся в общую свалку. Пока турецкие клинки отсекали руки торчащему на пике мертвецу, Матиас орудовал миланским мечом. Вот сталь заскребла по кольчуге - меч пронзил чей-то живот и наткнулся на позвоночник. Он выдернул меч, вдохнул и выдохнул сквозь стиснутые зубы, бросил исколотый, лишенный рук остов человека к подкосившимся ногам следующего противника, который пошатнулся и упал на четвереньки. Тангейзер перехватил булаву ближе к краю рукояти, ударил и убил его одним ударом. Торчащие лезвия вошли в череп сзади, окрасив белую шляпу красным.

Тангейзер распрямился, вдох-выдох, и утер пот. Он тяжело дышал. Грудь сдавило, в горле скребло. Он чувствовал слабость и тошноту. Он слишком поторопился. Надо осадить назад.

Толпа янычаров подталкивала друг друга плечами в безумном желании перевалить через насыпь - для оружия не хватало места, щиты наползали друг на друга. Найти просвет. Проглотить едкий комок желчи. Убить его, убить их, убить их всех. Меч соскользнул с его шлема, задел оплечье. Ткнуть его пикой в кишки, рубануть мечом по шее. Противник продолжал сражаться, стоя на коленях; ослепленный фонтаном крови из собственных артерий, он все еще пытался попасть мечом в просвет между частями доспехов Тангейзера. Тангейзер прикончил его, ударив в висок, и отступил на шаг назад. Еще шаг назад. Держи их на расстоянии. Он ударил мечом по бедрам, вонзил меч в живот, рубанул по груди, глубже, повернуть. Не смотреть ему в глаза. Он покойник. И дыши, дурак, колени не напрягай, не обращай внимания на боевые крики. Шаг назад. Движение слева, внизу, лицо во рву, ударь его по глазам, забудь о нем, смотри вперед, шаг назад, вот он, блокировать удар, для сложных выпадов нет места, поединок лицом к груди, дыхание горячее и кислое, он силен - неужели? - удар рукоятью меча, распороть его, ударить по плечам, пронзить ему грудь, умри, умри, ударить в живот и вынуть меч, снова удар, снова вынуть и еще стали в глотку за султана, и шаг назад - а вон там… - нет, пока что шаг назад, спокойно, дыши, утри пот, отдышись. Все еще слишком далеко внизу. Ничем не защищенный. Десять секунд передышки. Или пять. У него не было выбора.

Тангейзер оперся на меч и тяжело задышал.

Прошло всего десять минут, а он ощущал себя уставшим до смерти и опустошенным. Его тело уже умоляло о легком перекусе и восьми часах сна. Где сила и задор, которыми он некогда обладал в избытке? Тангейзер был потрясен. Он никогда не сражался с людьми, которых так трудно уничтожить, которые так неохотно умирают, даже когда уже мертвы. Эти янычары маньяки, а он нет, больше нет. Ночь расстилалась перед ним, и он не видел ей конца. Он боялся не смерти, а напряжения. Но к нему пришло второе дыхание. Либо так, либо братская могила в окровавленном рву. Вперед, на звон меча и свист молота, Гийом де Кверси и Августин Виньерон удерживали позицию в зеве пролома, каждый от шлема до колен заляпанный запекшейся кровью; их бороды были спутаны и блестели, словно они засовывали их в бочонок с черной патокой.

Тангейзер вспомнил о гордости. Он не позволит посрамить себя паре французов.

Втроем они стояли плечом к плечу перед возвышающимся редутом из мертвых тел, доходившим им до колен, и продолжали поражать врагов, перелезающих через завал из своих мертвецов. Все происходило жестоко и быстро: дубинка, копье, клинок, - мальтийское ополчение, вооруженное пиками, отважилось продвинуться вслед за ними, давая им возможность передохнуть минуту-другую. Голубые одежды начали увязать в стене копий, и новый град хумбарас взлетел по дуге над курганом. Тангейзер присел, защищаясь от них, а копейщики в беспорядке бросились назад. Ольховые древки загремели, когда между ними запрыгали желтые огни. Те, на кого попало горючее месиво, бросились к бочкам с водой, но каждый был здесь за себя, потому что бочек на всех не хватало. И за это мгновение все изменилось, потому что на освободившееся место, которое покинули копейщики, из рва бросились гази султана, и атака на курган трупов возобновилась, и вот, в проломе стены, три брата по оружию оказались окруженными с флангов.

- Спина к спине! - проревел Кверси.

Боевой молот Кверси блеснул, копье воткнулось в чье-то лицо до самого древка. Тангейзер развернулся, и три оплечья зазвенели, ударяясь друг о друга. Плечом к плечу в кольце врагов стояли они, и все их враги искали возможности лично поприветствовать их. Словно стая загнанных в угол волков, они рвали и крушили все, что пыталось до них дотянуться, неверные удары со звоном отскакивали от их доспехов, а они понемногу уступали отвоеванную раньше землю, пятились назад через огни к своему строю, ступая ногами по ненадежной поверхности из дымящихся и порубленных тел.

Густой запах горящей человеческой плоти показался вдруг аппетитным, рот Тангейзера наполнился слюной. Какой-то бледнокожий юнец сам наткнулся на острие меча Тангейзера. Он рвался вперед с таким неистовством, что его грудь тяжело ударилась о гарду. Тангейзер прикончил пронзительно вопящего юнца уколом в сердце, и, как фермер подбрасывает вилами сноп пшеницы, отшвырнул того в сторону, а ему в голову уже несся меч; он парировал удар рукоятью булавы, тут же рубанул итальянским клинком по ноге, твердой, как древесина кедра. Противник упал на колени, Тангейзер погрузил меч ему в грудь, и вдруг неудержимая волна тошноты поднялась из его желудка, булава повисла на петле, а он согнулся пополам над мечом, обеими руками навалившись на рукоять, и его вырвало потоком желчи и слизи прямо на лицо человека, испускающего предсмертный крик. Тангейзер зажмурил слезящиеся глаза; от желудочного спазма клинок еще глубже ушел в тело. Тангейзер стоял, опираясь на меч, пока не прошел приступ, потом он плюнул, высвободил лезвие меча, отпихнул тело ногой, заморгал, замотал головой… Пот и слезы застилали его взгляд, и сквозь мерцающую завесу он разглядел две головы в высоких шапках, надвигающиеся на него. Он собрался, чтобы отразить их удары, но просвистел зазубренный клинок, и обе головы исчезли разом, остались половинки черепов с месивом из глазных яблок, мозгов и тягучих алых нитей. Вторую пару плеч венчала распоротая глотка и половина набора зубов; когда верхняя часть головы скрылась из виду, Матиас увидел, как Борс взмахивает громадным двуручным мечом, нацеливая его на третью голову, поднявшуюся изо рва.

Борс остановился, рот его широко раскрылся на испачканном кровью лице.

- Я же просил тебя прикрывать мне спину!

Тангейзер тоже остановился, переводя дух.

- Забыл в пылу сражения, - признался он.

Волна атакующих спала, они вчетвером стояли в ряд, они добили и закололи тех раненых, до которых смогли дотянуться, а потом остановились, и какое-то время в проломе не было ни одной живой души, не считая их самих.

- Странная штука, - сказал Борс, - они выглядят… э-э… ну как мы сами.

- Это славяне, греки, мадьяры, сербы, - пояснил Тангейзер. - Есть даже австрийцы.

- Никогда не испытывал симпатии к австрийцам, - заметил Борс.

Они вернулись в строй и заняли свои места. Тангейзеру стало лучше. Чистка желудка пошла ему на пользу. Когда он выплевывал кислые остатки блевотины, ему на глаза попалась стоявшая недалеко бадья с вымоченным в вине хлебом. Он зажал меч локтем, шагнул в сторону, зачерпнул перчаткой этого месива и закинул в рот. Вкус был чудесный. И сладко и солено сразу. И вроде бы даже отдает розмарином? Он подозвал Борса и указал на медленно исчезающее содержимое бочонка. Борс склонился над бадьей, угощаясь. Тангейзер вернулся обратно на место бойни и собрался с духом.

Прошло еще десять минут, во всяком случае по его подсчетам. Его тело сделалось гибким, грудь крепкой, как барабан. Разум был кристально чист. К нему пришло второе дыхание. Он размял плечи, расслабил ноги и встал поудобнее, ожидая того, что должно было прийти. Будет еще хуже, но он готов к этому. Новая волна фанатиков поднималась пеной из темноты и катилась к пролому. На них были желтые доломаны и бронзовые шлемы - это янычары элитного подразделения Пейка, со сложенными кольцами арканами, с «гаттерас» (что-то вроде алебард), с арбалетами (они называли их «земберек»), со стрелами толщиной в большой палец. Он выдохнул и снова глубоко вдохнул. Пока поборники Религии собирались с силами, к Тангейзеру подошел Борс, смачно облизывающий губы. Он перехватил взгляд Тангейзера.

- Ну как? - спросил Борс.

Тангейзер похлопал его по спине и сказал с улыбкой:

- Слава.

* * *

Понедельник, 11 июня 1565 года

Ничья земля

Когда заря разгорелась над восточной стеной крепости, ее неверный свет придал маслянистой завесе дыма желтоватый оттенок, и где-то за этим охристым свечением турецкие горны протрубили отступление, поредевшие остатки дюжины янычарских отрядов канули в туман, как изгнанные призраки, и исчезли в нем. С удобренного кровью гребня насыпи истерзанные солдаты креста смотрели с оцепенелым безразличием, как враги исчезают, они были слишком измучены, чтобы осознать: этой ночью победа за ними и их знамя видит свет нового дня.

Тангейзер опустился на одно колено, взялся руками за перекрестье меча, опустил лоб на перчатки и закрыл глаза. Несколько драгоценных моментов он был один в безграничном молчании, которому он не задавал никаких вопросов и откуда не приходило никаких ответов. Потом он услышал слабое улюлюканье раненых, несколько хриплых рыданий, молитвы, возносимые к Господу, но не для того, чтобы восхвалить, а чтобы испросить Его прощение.

Тангейзер поднял голову. Шея затекла и болела от тяжести шлема и от бесчисленных ударов, которые ему достались. Его перчатки были покрыты красной коркой, которая начала осыпаться кусками, пока он снимал их. Руки были сплошь в синяках, костяшки пальцев заныли, когда он согнул их. На золотом браслете, обхватывающем запястье, осталось две зарубки от ятагана. «Не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души». Он убрал перчатки, поставил булаву на землю и поднялся на ноги. Убрал меч в ножны. Воздух казался каким-то нездоровым и отдавал гнилью, когда он вдыхал. В свете разгорающегося дня открылся вид столь зловещий и омерзительный, что ни один художник не осмелился бы запечатлеть его, опасаясь навлечь проклятие на свой дар.

За раздолбанной стеной, перед которой он стоял, - утопающей в отвратительном месиве из крови, человеческих потрохов, мозгов и содержимого тысяч опорожненных мочевых пузырей и кишечников, - лежали тела приблизительно полутора тысяч мусульман. Они заполняли стонущий ров, были разбросаны по ничьей, оскверненной и зараженной земле за ним, похожей на место некой чудовищной катастрофы. И Тангейзера охватил стыд. Затем он ощутил стыд за свой стыд, потому что это было лицемерие: убивать - это, по крайней мере, честно. Кое-где все еще горели лужи греческого огня, чья-то рука поднялась и упала, чье-то изуродованное тело тщетно силилось выбраться из вонючей жижи, но потом сдалось под весом свежих покойников, упало назад в гнусное месиво и уже не двигалось.

- И все эти люди родились христианами?

Тангейзер повернулся к Августину Виньерону. Глаза француза опухли и налились кровью, голос походил на скрежет.

- Большинство из них, - ответил Тангейзер.

Августин покачал головой.

- Какой ужас, что теперь их души обречены на вечное проклятие.

Тангейзер отказал себе в благе высказать вслух собственное отчаяние. Он оставил булаву стоять на куче камней, словно языческий символ его собственных злодеяний, и отправился искать Борса.

Он нашел его на ничьей земле, лежащего лицом вниз, без шлема, на кургане мертвецов в желтых янычарских одеждах. Правой рукой он все еще сжимал кинжал, застрявший в груди трупа. Тангейзер пошел к нему, неуклюже ступая ногами в разодранных сапогах, спотыкаясь на кочках, когда раны на голенях и коленях давали о себе знать. Борс лежал без сознания: судя по булькающему хрипу, доносящемуся из его горла, он захлебывался собственной кровью. Перекатить его одетую в железо тушу на спину удалось только со второго раза. Тангейзер отшатнулся, ужаснувшись тому, что увидел. Казалось, лицо Борса разрезано пополам. Широкая, глубокая рана протянулась от правой брови до левой стороны нижней челюсти, нос и щека были разрублены так глубоко, что было видно кости, хрящ, десны и зубы. Мышцы на правой стороне лица, сорванные со своего места, сползли к подбородку. Искривленные губы были синими. Кровотечение было сильным, но нельзя было сказать, что кровь течет сплошным потоком.

Тангейзер подавил свой страх, левой рукой натянул сползшую плоть на место, оттянул челюсть, раскрывая Борсу рот, и запустил внутрь пальцы. Он выскреб толстый желеобразный сгусток и сломанный зуб, отбросил в сторону. Борс захрипел. Тангейзер снова сунул руку ему в рот, на этот раз глубже, и вынул еще один липкий комок. У Борса начались рвотные позывы, он подался вперед головой и плечами, выплюнул на колени темно-красный сгусток, взмахнул руками, хватая себя за ноги, и грудь его начали сотрясать спазмы дикого кашля.

Кулак, сжимавший до сих пор внутренности Тангейзера, разжался. Он выдернул кинжал из трупа и перерезал ремни с одной стороны Борсовой кирасы. Все туловище Борса содрогалось, и задача была не из легких, но Тангейзер справился и стащил тяжелые пластины нагрудника на землю. Теперь, когда его грудь ничего не сдавливало, Борс откашлялся, прочищая легкие до конца, и сознание быстро вернулось к нему, во всяком случае частично, потому что он попытался схватить Тангейзера за горло. Окровавленный лоскут кожи падал ему на один глаз, второй распух от удара, и какой-то миг Борс ничего не видел. Тангейзер схватил тянущиеся к нему руки, защищаясь.

- Борс, это я, Матиас. Битва окончена. Это Матиас.

- Матиас? - Залитое кровью невидящее лицо поднялось к нему.

- Да. Битва окончена, - повторил Тангейзер. - Мы их победили. В этот раз.

- А со мной все кончено? - Голос у Борса сделался невнятным из-за раны.

- Нет, ты всего лишь приобрел бесспорное свидетельство подвигов, которыми будешь хвастать ближайшие двадцать лет. - Тангейзер стянул с Борса окровавленные стальные перчатки. - Встать сможешь? Держись за меня.

Борс сплюнул, поднялся на ноги и сумел удержать равновесие.

- Не двигайся, - сказал Тангейзер.

Он поставил на место лоскут кожи над бровью, закрыв зияющую кость, и освобожденный глаз заморгал от утреннего света.

- Вот.

Тангейзер подхватил Борса под правую руку и направил ее так, чтобы он мог придерживать прилаженную на место плоть собственными пальцами. Тангейзер перекинул половинки кирасы через плечо с помощью уцелевших ремней.

- Держи меня за руку, - велел он.

- Ты что, принимаешь меня за даму?

Борс отыскал глазами свой двуручный меч; упрямец поднял его и пошел, опираясь на меч, как на палку. Они добрались до вершины кошмарного вала, Борс остановился и развернулся, чтобы оглядеть панораму зрячим глазом.

- Господи помилуй! - сказал он.

Эта оценка ночных трудов была ничем не хуже любой другой, и Тангейзер, ничего не говоря, только согласно кивнул. Но восклицание Борса относилось не к разрушительному зрелищу, а к чему-то другому. Он махнул свободной рукой, и Тангейзер посмотрел в ту сторону.

Шагах в двадцати от них тонкая фигурка с непокрытой головой сидела на корточках на вершине чудовищного кургана из трупов, заваливших ров. Заляпанная грязью кираса была слишком велика для этой груди, а длинными тонкими руками, торчащими из прорезей, мальчишка напоминал жука-скарабея на навозной куче. Он рассматривал что-то зажатое в руке; вещица блестела на солнце, возможно брошь или инкрустированный камнями кинжал. Какое-то волчье чутье заставило его поднять голову, он уставился прямо на них, лицо у него было такое же грязное, как и доспехи. Зубы сверкнули на чумазой физиономии, он поднял руку, приветствуя их.

- Ну да, - сказал Борс. - Клянусь своими потрохами, это Орланду ди Борго.

* * *

На их призывные жесты мальчишка кинулся к ним, подхватив по пути оставленную Тангейзером булаву. Значит, он наблюдал за ними. Ощущение было странное. Орланду встал перед ними, раздувшись от гордости, словно индюк, ведь его позвали два таких гиганта на поле боя, и отсалютовал. Под слоем грязи черты его лица дышали юностью. Глаза - насыщенного светло-карего цвета. Тонкий нос и изящно очерченные губы. Судя по виду, сообразительный парень и, надо думать, с хитрецой. Все это Тангейзер воспринял с одобрением. Ему казалось, он улавливает в нем что-то от Карлы - возможно, некую природную чувствительность, - и ясно видит в длинных конечностях и высоком лбе черты его отца, Людовико.

- Так, значит, ты Орланду Бокканера, - сказал Тангейзер.

- Орланду ди Борго, мой господин, - поправил его мальчишка. Он склонил голову. - А ты прославленный капитан Тангейзер.

- Ну и заставил же ты меня поплясать, - ответил ему Тангейзер.

Мальчик держался настороженно, словно обвиненный в чем-то нехорошем, но совершенно не понимающий, в чем именно. Блестящей вещицы не было видно.

- А что ты забрал у покойника? - спросил Тангейзер.

Он видел, что Орланду собирается солгать. Тангейзер протянул руку. Мальчишка тряхнул кистью, и у него в ладони оказался кинжал. Мастерски спрятанный в рукаве. Он протянул его Тангейзеру с тоскливым видом человека, навсегда расстающегося с чем-то ценным. Ножны были из травянисто-зеленой кожи, отделанные серебром. Он вынул кинжал. В рукоятку был вставлен изумруд.

- Это называется ханчер, - пояснил он. - Личное оружие корбаси, турецкого рыцаря. При желании ты мог бы им бриться, если бы у тебя была борода. - Орланду пожал плечами, намереваясь непринужденно принять свое поражение. Тангейзер спрятал клинок обратно в ножны. - «Льву принадлежит все, на что он наложил свою лапу», - процитировал он. Потом протянул кинжал Орланду, и мальчик облизнул губы. - Следи, чтобы испанцы не увидели, а не то теперь придется опробовать его на их ребрах.

Кинжал исчез так же мгновенно, как появился, и Тангейзер улыбнулся.

- Идем, - сказал он, - Борса надо немного подштопать, и я не хочу, чтобы он оставался в строю, потому что это надолго.

- Я буду служить тебе, мой господин? - спросил Орланду. Кажется, эта перспектива наполняла его восторгом.

Тангейзер засмеялся. Усталость, вызванная трагической ночью, проходила. Это было самое удачное место, чтобы встретиться с мальчишкой. В конце концов, все они остались живы, а на другой стороне залива, за Калькаракскими воротами в деревушке Зонра их ждет отличная фелюка. И руки Ампаро тоже ждут, и улыбка Карлы. Наконец-то ветер переменился. Более того. Он уже влечет его домой, к берегам Италии.

- Так ты хочешь служить мне? - сказал Тангейзер. Он снял с плеча доспехи Борса и сложил на похожие на тростинки руки Орланду. - Почему бы нет? Все теперь будет по-другому.

* * *

Пятница, 15 июня 1565 года

Форт Сент-Эльмо - барбакан - верхний этаж башни - верфь

К тому времени, когда Тангейзер отвел Борса в церковь, погребальный костер из ампутированных конечностей уже заполнял двор запахом горелого мяса. Покойники в саванах лежали в сторонке в пыли, и им пришлось пробивать себе дорогу через сплошной ковер искалеченных тел, умоляющих о милосердии так, что Тангейзер заткнул уши. В церкви перед алтарем была в разгаре благодарственная месса по случаю победы. В двух шагах от капеллана хирурги в залитых кровью фартуках орудовали своими пилами. Надеясь избавить Борса от лишних страданий, Тангейзер принес свой заплечный мешок и достал бутыль с бренди, которое Борс немедленно принялся вливать себе в глотку, выставив перед собой меч, чтобы ни с кем не делиться.

Тангейзер пробрался через толпу несчастных, то тут, то там поскальзываясь на сгустках крови, и подошел к хирургам. Осаждаемый со всех сторон страждущими, Жюрьен де Лион отвлекся от испанского солдата, внутренности которого свешивались в промежность, и с помощью овечьих жил наложил двадцать семь швов на физиономию Борса. К концу операции - а улучшение произошло замечательное - восстановленное лицо Борса приобрело цвет гниющего баклажана и так распухло, что он совсем лишился возможности видеть. Тангейзер закинул мешок за плечи, осушил оставшийся глоток бренди и повел незрячего, спотыкающегося Борса обратно по ковру из несчастных.

Они нашли тень, и Орланду начал службу на новом месте, обеспечив их превосходным завтраком из говяжьей печенки, красного лука и бурдюка с вином. Вскоре после того на Орланду набросился разъяренный, свирепый монах, размахивающий медным черпаком, и, если бы не Тангейзер, этот Стромболи испытал бы на себе новенький кинжал мальчика. Однако Тангейзеру, который был несколько раздражен после шести часов, проведенных в проломе стены, старый монах показался столь отвратительным и неблагодарным, что он отнял у него половник и пережал ему горло, отчего монах посинел.

- Иди займись своим луком и всем прочим, - посоветовал ему Тангейзер, - пока бойцы восстанавливают силы.

Укладываясь вздремнуть, Тангейзер заметил, что эта стычка еще больше усилила восхищение мальчишки. Он проснулся совсем одеревенелый и еще больше измученный, чем после окончания боя. С наступлением вечера, когда сделалось прохладнее, стало совершенно ясно, что Борс не желает «бежать в Эль-Борго» из-за «каких-то царапин».

- Ни за что не уеду! - твердил он.

Переезд Борса через залив был уже устроен, в обмен на горшок абрикосового джема - и в обход большого числа раненных более серьезно. Лодки были так переполнены увечными, что Тангейзер не посмел требовать места для себя и Орланду. Все могло случиться, однако гордость, или совесть, или измождение, или же некое печальное сочетание и того, и другого, и третьего заставили его отложить их отъезд до следующего вечера. После столь решительного отпора Мустафе потребуется несколько дней, чтобы подготовить следующую атаку, и опасность была невелика. Чтобы утишить пьяную свирепость Борса, Тангейзер скормил ему кусок сырого опиума, способный убить двух человек менее крепкого сложения, и сунул еще фунт снадобья ему под рубаху, а три часа спустя погнал его, словно быка, к ожидающей лодке. Борс, которого еще больше растрогало то, что ему возвратили его дамасский мушкет, к этому времени уже пребывал в блаженной уверенности, что отправляется в Сент-Эльмо, а не из него, и Тангейзер с большим облегчением увидел наконец, как он отчалил.

* * *

Во вторник и среду лодки снова были заполнены до планшира покалеченными, умирающими и слепыми. Стоя у верфей бок о бок с Ле Масом и благородным Жюрьеном, Тангейзер опасался выставить себя перед ними трусом. Три дня он спал столько, сколько позволяли постоянные бомбардировки. Он помог Ле Масу получше разместить батареи и старательно избегал участия в более мелких, но жарких ночных стычках, которыми турки продолжали их донимать. Орланду, стараясь не проявлять излишней навязчивости, следовал за ним повсюду как тень, уклоняясь от множества тяжелых обязанностей, но упорно обеспечивая Тангейзера всем, что только могло ему потребоваться.

Тангейзер не видел смысла смущать паренька, сообщая ему об истинной природе своего интереса к нему. Кто знает, какое действие подобное шокирующее откровение может оказать на неокрепший ум? Симпатия, которую он интуитивно ощутил к мальчику при их первой встрече, росла и крепла. Орланду заразительно смеялся, достойное восхищения качество в списке добродетелей Тангейзера, а стоицизм мальчика заслуживал всяческого одобрения. При должном образовании он станет отличным воякой и искателем приключений. Карла, конечно, заставит его пройти квадривиум, ^[86] но сделать это будет очень непросто. Вдруг его осенило, что у него, как у отчима мальчика, будет право голоса по этому вопросу, и он решил не поощрять в Орланду греховные наклонности и являть собой положительный пример, где только возможно. А пока что оба они с удовольствием изучали тонкости использования огнестрельного оружия.

* * *

На закате в четверг, когда идущий к горизонту яростный диск придал пушечному дыму алый оттенок, на равелин перед барбаканом вскарабкался испуганный, как новорожденный птенец, эмиссар от паши и потребовал переговоров. По просьбе Луиджи Бролья Тангейзер пришел к стене, чтобы переводить для командования.

Тангейзер и турецкий посол перекрикивались через двадцать ярдов, разделявших их. Мустафа, как оказалось, предлагал форту сдаться без дальнейшего сопротивления. Отчего благородные рыцари сильно воспрянули духом. Бролья был пьемонтцем, согбенным стариком лет семидесяти, совершенно не обращающим внимания на свои свежие раны. Он недобро улыбнулся, губы его шли волнами из-за зияющих в ряде зубов дыр.

- Должно быть, Мустафа обделался со страху, - заметил он. - И каковы их условия?

- Мустафа клянется своей бородой, - перевел Тангейзер, - могилами своих священных предков и бородой пророка, будь благословенно его имя, что он гарантирует безопасный проход каждому солдату гарнизона, кто пожелает уйти сейчас.

Ле Мас указал на зловонную свалку из гниющих тел, которые лежали почти со всех сторон от форта.

- Скажи ему, клянусь бородами этих баб, что у нас хватит для него могил и для его потомков тоже.

- Безопасный проход куда? - спросил Бролья.

Тангейзер спросил эмиссара. Сам он принял бы это предложение немедленно.

- В Мдину, - последовал ответ. - Никому из тех, кто согласится уйти, не будет причинено вреда.

- Ему можно доверять? - спросил Бролья.

В сердце Тангейзер затеплилась надежда.

- Это серьезные клятвы, хотя они и могут показаться вам комичными. Особенно если они произнесены публично. Он опозорится перед всем своим войском. К тому же Мустафа сдержал свое слово на Родосе.

Бролья, как и Ла Валлетт, был в числе крошечного, почти уничтоженного элитного отряда, который пережил легендарную осаду. Он поморщился, словно воспоминание о том поражении до сих пор причиняло ему боль.

- Скажи Мустафе, мы решили умереть там, где стоим.

Тангейзер развернулся, чтобы передать этот отрицательный ответ.

Бролья остановил его жестом.

- Нет, лучше не так, пусть его посол умрет там, где стоит. - Он указал на германское ружье с кремневым замком, которое лежало на руке Тангейзера. - Застрели его.

Тангейзер заморгал. Ему потребовалось время, чтобы понять: в данных обстоятельствах благородство не принесет ему ничего хорошего. Он вскинул ружье к плечу, а эмиссар, с тревогой ожидающий подобного вероломства, уловил его движение, развернулся и побежал с высоты. Если бы это было ружье с запальным фитилем, эмиссар успел бы убежать, но при колесцовом механизме выстрел следовал тотчас же за нажатием курка. Крупный свинцовый шарик поразил несчастного посла в середину позвоночника, и его мертвое тело свалилось на другую сторону равелина. Ле Мас фыркнул, и, когда многочисленные, но беспорядочные мушкетные выстрелы ознаменовали завершение мирных переговоров, Тангейзер отступил к барбакану. Но не успел он уйти, чтобы забрать Орланду и благоразумно двинуться на верфи, как его позвали на военный совет в верхней комнате башни, не слушая никаких отговорок.

Комната наверху, большая комната во внутренней части крепости, тоже пострадала от пушечных залпов. В ребрах сводов тянулись трещины, пара стропил держалась исключительно на тонких полосках древесины, куски отвалившейся штукатурки валялись на полу, хлопья пыли кружились по комнате в свете свечей и ламп. Но кормил Стромболи прекрасно, и скоро Тангейзер уже вгрызался в мясо одной из тех овец, которые сопровождали его на пути через Большую гавань. Он обедал с Бролья, Ле Масом, де Медраном, Мирандой, Айгабеллой, Ланфредуччи и Хуаном де Гуаресом. Они ели и разговаривали, сидя за прекрасным дубовым столом, не снимая окровавленных доспехов, на случай внезапной тревоги. Говорили в основном о том, как продолжить оборону как можно более дорогой для турок ценой. Хотя сидевшие за столом были покалечены и обессилены, разговоры о битвах их воодушевляли. Они были непоколебимо убеждены, что замыслы Господни и их собственные совершенно одно и то же. Их объединяла одна радость на всех, радость, понять которую Тангейзер не мог. Он пировал с сумасшедшими. Потом капитан Миранда, не рыцарь, а испанский джентльмен удачи, спросил, что думает обо всем этом Тангейзер.

- Как говорит одна арабская поговорка, - начал он, - армия овец, возглавляемая львом, обязательно победит армию львов, возглавляемую овцой.

Де Гуарес едва не вскочил из-за стола, но Тангейзер поспешил заверить его, что бравый кастилец вовсе не та овца, которая командует львами.

Тангейзер продолжил:

- Если бы у Мустафы было больше терпения и хитрости - а эти добродетели так же присущи львам, как и храбрость, - он оставил бы несколько батарей, а основную часть армии кинул бы на осаду Эль-Борго. Он смог бы осадить крепость с трех сторон, а тогда вы не получали бы больше подкрепления, ваш боевой дух быстро улетучился бы, и яблоко само упало бы ему в руки. Только то значение, которое враг придает Сент-Эльмо, и заставляет вас сражаться с таким упорством. Если же вы отойдете на второй план… - Он пожал плечами.

- И что же? - спросил Ле Мас. - Этот пес настолько хитер?

- Нет, - ответил Тангейзер. - Мустафа учился на других войнах, во времена давно ушедшие, а горбатого, как известно, могила исправит. Советник Мустафы - его гнев, и он не колеблясь отправляет людей на смертный бой. Он, конечно, доведет это дело до печального конца. Поскольку вы убили его посла - а это оскорбление, которое сложно проглотить! - Мустафа наверняка захочет захватить форт во время следующего приступа. Который, как я предполагаю, произойдет не позже чем через три дня.

Повисло мрачное молчание, и Тангейзер подумал, что сможет воспользоваться моментом и уйти. Но тут Ле Мас хлопнул его по плечу; поскольку плечи до сих пор были сине-черными, он едва не охнул от боли.

- Отличный выстрел, кстати, - сказал могучий француз. - Снял его, как куропатку.

- С такого расстояния я мог бы убить его и этим столом, - отозвался Тангейзер.

Ле Мас улыбнулся.

- Я хвалю тебя не столько за меткость, сколько за скорость.

Последовал всплеск веселости, все они снова воспрянули духом. Был поднят тост за крепость духа Тангейзера. Его попытки покинуть общество и ускользнуть каждый раз пресекались, появилось отличное бренди из Оша, и они заставили его рассказывать старые байки о давних кампаниях в Нахичевани, о походах шиитов, об Иерусалимском храме, который никто из присутствующих не видел вживе, и о кровавом жизненном пути шаха Сулеймана. Их ожидания оправдались, когда они услышали, что Сулейман приказал удушить двух своих сыновей и сыновей этих сыновей зловещим немым евнухам из сераля. Они с изумлением узнали, насколько правила и обычаи, по которым живут янычары, похожи на их собственные, а когда выяснили, что Тангейзер когда-то и сам носил янычарские одежды, - эти знатные люди стали смотреть на него иными глазами. Тангейзер уже не чувствовал себя в их обществе чужаком. Де Гуарес спросил, почему он ушел от янычаров, и Тангейзер ответил ложью, будто бы он вновь открыл для себя Христа; этот ответ доставил им удовольствие. Но даже Борс не знал истинной причины, потому что из множества черных деяний, которых стыдился Тангейзер, то, что вынудило его уйти, было мрачнейшим.

К тому времени, когда он наконец сумел уйти, причем неверным шагом, все баркасы давным-давно отчалили в ночь. Когда Тангейзер устроился на ночлег в церкви-лазарете и Орланду свернулся у его ног, словно сторожевой пес, его охватила печаль из-за стариков Религии, ибо все они были стары душой и прикованы к миру и мечте, которая давно уже умерла. Еще он подумал об Ампаро, и его сердце пронзила иная боль. И он подумал о Карле, о ее зеленых с темной каемкой глазах, о ее алом шелковом платье, о ее сердце мученицы. И о Сабато Сви в Венеции, о деньгах, которые они заработают. И он напомнил себе, проваливаясь в сон, что редкостное и благородное братство рыцарей - не то, к чему следует стремиться, ведь в конечном счете это настоящий культ смерти, а он был сыт подобными братствами по горло.

* * *

На следующий день, в пятницу пятнадцатого, турки возобновили бомбардировку. Была разрушена пекарня. Шестидесяти- и восьмидесятифунтовые ядра скакали по двору, сметая все на своем пути. Прячась за насыпью и крошащимися стенами, покрытые пылью защитники сновали по крепости, словно муравьи, осажденные злыми детьми. Никто не сомневался, что конец уже близко. Тангейзер решил уехать этой же ночью, все равно как.

Когда стемнело, он договорился с сержантом, который занимался отправкой лодок из верфей, и носилки двоих назначенных к эвакуации солдат остались стоять у боковых ворот на верфи. Орланду бодро шагал по ступенькам, тяжело нагруженный вещами Тангейзера. Они протолкнулись между рабами с носилками и покалеченными солдатами к краю причала, расчистили место для экипировки и стали ждать, когда подойдут баркасы.

- А почему мы бежим? - спросил Орланду.

- Бежим? - фыркнул Тангейзер. - Ты начинаешь говорить, как Борс. Если мы останемся, мы умрем, и, хотя многие вокруг только об этом и мечтают, это не входит в наши планы.

- Все здесь умрут? Де Гуарес? Миранда? Медран? - Он замолчал, словно смущенный собственным воображением. - И полковник Ле Мас?

Наверное, сражение так затуманило ему мозги, что он воображал, будто его герои бессмертны.

- Все они, - подтвердил Тангейзер. - Это их собственный выбор, их призвание, но не мое. И не должно стать твоим. - Он указал подбородком на воду. - Где-то там, за этим безумием, ждет большой мир, где люди вроде нас с тобой могут процветать и оставить по себе след более значимый, чем цветистая надпись на надгробии. А в Сент-Эльмо никто не оставит по себе даже этого.

- Они оставят свои имена.

- Если кто-то из них это сделает, ради бога. Я же уже пережил Александра, и это является для меня гораздо большим утешением, чем его имя для него. А чего стоит его имя, показал поэт Данте, поместив его в нижних кругах ада.

- Александра? - переспросил Орланду.

- Вот видишь? Тебя выдает собственное невежество. Ты вряд ли умеешь что-то, кроме как таскать бадьи с помоями через болото. Разве подобным умением или достижением можно гордиться?

Свет в глазах Орланду померк, он опустил голову, чтобы скрыть, как обижен столь низкой оценкой того, что он считал героизмом. Тангейзер подавил боль. Мальчику это пойдет на пользу. Чтобы метить высоко, необходимы знания, на которые можно опереться.

- Если твою живость соединить с моим опытом, - продолжал он, - тут-то ты узнаешь, что в мире есть иные радости, кроме как поклоняться мученикам.

Орланду сосредоточился.

- И в чем состоит твой план?

- Наш план, парень!

Орланду просиял. Значит, дуться не привык. Отлично.

- Да, - повторил Тангейзер. - Наш план. Но если мы не выберемся с этой верфи, у нас ничего не получится, поэтому основную часть плана выполним позже; кстати, вот подходят наши лодки.

Первый из трех баркасов появился на юго-востоке, весла сверкали серебром, поднимаясь и падая. Млечный Путь протянулся над Стрельцом, луна - прошло всего два дня с полнолуния - взошла уже час назад. Залив не мог быть освещен еще ярче. Баркас был нагружен людьми и припасами, и, как стало печально ясно с расстояния в тридцать ярдов, посреди судна стояла, привязанная веревками, высокая бочка с новой порцией греческого огня. И вот в этот момент турки начали обстрел.

Тангейзер сразу же понял, для чего был выстроен новый частокол, расположение которого вызывало недоумение у обитателей форта. Это был заслон из деревянных свай, земли и габионов, который спускался по восточному склону холма Скиберрас к самой воде. За ним, как стало ясно теперь, стояла батарея из легких пушек и отряд турецких мушкетеров, мастерски укрытых от ружей и Сент-Эльмо, и Сент-Анджело. Все, что было видно, - вырывавшиеся из дул мушкетов вспышки огня, отраженные в воде Большой гавани, и расползающиеся струйки дыма. Это и скорбные результаты стрельбы.

Град щепок, вода и части тел взлетели в воздух с переднего баркаса, который потерял управление и заполнялся водой, а внутри у Тангейзера все оборвалось. Миг спустя бочонок греческого огня, крышку с которого сбило ядром, воспламенился от запального фитиля сидевшего в лодке аркебузира, взорвался желтым вулканом, осветившим залив на четверть мили вокруг, и выплюнул высоко в небо горящие шары клейкой жидкости.

Несколько летящих ошметков полетели аркой к толпе калек и раненых, собравшихся на верфи, воцарилась паника, и вокруг Тангейзера завязалась безумная потасовка, когда каждый старался прорваться в безопасное место. Предсмертные крики смешивались с воплями отчаяния, когда под ноги попадали носилки с ранеными. Тангейзер, чье выгодное положение на краю причала оказалось смертельно опасным, начал пробираться обратно к берегу. Потом пара огненных шаров размером с кулак понеслась прямо на плотную толпу, и вся масса народу разделилась на две толпы, каждая из которых отхлынула от предполагаемого места их приземления. Одна половина столкнулась с другой, паника только усилилась, когда те, на кого попало пламя, кинулись к воде, ища спасения. Давлению массы людей было невозможно противостоять. Даже при своей силе Тангейзер вынужден был податься назад. Млечный Путь промелькнул над головой, он ударился спиной о воду, и его уши вдруг сделались глухи к реву толпы на причале.

Сначала прохлада показалась восхитительной, затем он осознал, что тонет под брыкающимся человеческим грузом, давящим на грудь. Тангейзер дернулся, получил удар ногой в живот и ушел еще глубже. Прохлада тронула его ступни, когда высокие сапоги налились водой до краев. Он силился выбраться наружу, но если бы его заживо закопали в песок - результат был бы тот же. Он сорвал с себя шлем, замахал руками, вся его выдержка покинула его. Пустота разверзлась под ним. Легкие отказывались подчиниться его приказу не разрываться и конвульсивно сжимались по собственному почину. Ужас пронесся сквозь него, быстро и ярко, словно вспышка молнии. Когда вода хлынула ему в ноздри и горло, показалось, что стало значительно лучше. Тьма, в которую он погрузился, чем-то теплым заполняла его сознание. А вместе с ней пришло облегчение - хотя это было, казалось бы, совершенно немыслимо. Появился и пропал образ Ампаро. А затем он услышал голос матери, ясный как колокольчик, позвавший его по имени. «Мэтти».

«Вот и все, - подумал он. - Вот она, моя жизнь. Неужели я кончу так плохо?»

И тут же подумал: мог бы кончить гораздо хуже. Но для этого бы пришлось прилагать огромные усилия.

Его прижало лицом к краю мокрого камня. Было темно, и у него возникло чувство, будто бы кто-то скачет у него по спине. Соленая вода хлынула у него изо рта, обожгла нос. Он не мог пошевелиться, а удары продолжались. Он осознал, что жив, что место, из которого он только что вернулся, - это и была его смерть. Удары по лопаткам больше было невозможно терпеть, он собрался с силами и ударил локтем за спину. Попал во что-то твердое, и нападение прекратилось. Чьи-то руки перекатили его на спину, он распластался по земле и застонал. Орланду, с волос которого стекала вода, смотрел на него сверху и широко улыбался.

- Таскать бадьи с помоями по болоту? - спросил он весело. - Ага, и еще вытягивать бадьи с салом из воды.

* * *

Пятница, 15 июня 1565 года

Скала Ампаро

Ампаро сидела на приморской скале на краю острова Сент-Анджело, наблюдая, как два посеченных пулями баркаса движутся обратно через черный, отливающий серебром залив. Она дрожала от ночной прохлады, сердце ныло в груди, и она ощущала себя безмерно одинокой, что казалось ей странным, поскольку одиночество всегда было для нее знакомым прибежищем и домашним очагом.

Она знала, что Тангейзера нет на этих лодках, как не было на всех лодках, приходивших в предыдущие ночи. Она встречала их все с тех пор, как вернулся Борс. Она наблюдала за каждым взмахом весел, за рябью, которые они оставляли на воде. Почему Борс, а не Тангейзер? По окровавленному грузу на этих баркасах, теперь проходящих мимо нее, по взрыву, свет которого она видела над гаванью, она поняла, что теперь одинокий форт на другой стороне залива остался без всякой помощи и подкрепления. Но еще она знала, что Тангейзер жив. Она видела его лицо всего миг назад. Он обрел успокоение и хотел, чтобы она об этом знала. Потом он пропал, она испугалась, потому что не могла отыскать его в своем сердце и уж подумала было, что он погиб. Но затем она ощутила его снова. Уже неспокойного - но зато живого. И в этот миг она ясно осознала: пока он знает, что она его любит, он не умрет. Только она никогда не говорила о своей любви. И как она могла? Не существовало подходящих слов, чтобы выразить ее. Но как же тогда он может знать? И как ей дать ему понять?

Она достала из кожаного футляра на шее свое магическое стекло, приложилась глазом к окуляру и наставила медный цилиндр на луну… Раскрутила колесики из цветного стекла. Она не видела ничего, кроме цветных всполохов. С момента приезда на остров она лишилась своего умения видеть. Возможно, эта потеря постигла ее из-за зловещей ауры войны. Или, может быть, потому что она так сильно влюбилась.

Ампаро сидела на скале, пока луна не завершила свой поход по ночному небу и не зависла печальным призраком на западной кромке Творения. Восточный горизонт заалел у нее за спиной, и в бледном сиреневом свете она увидела, как четыре десятка турецких кораблей вошли в залив и растянулись друг за другом вдоль непреодолимой цепи, которая скрывалась из виду где-то за клочком земли, на котором был заперт Тангейзер. На выходящем в море краю острова вспыхнула гирлянда огней, окружившая пролив, ведущий к Сент-Эльмо. Огни выстрелов прокатились широкой дугой по склонам холмов, когда четыре тысячи мушкетеров, выстроившиеся в один немыслимый строй, дали залп. Галеры завертелись на якорях, с их палуб палили пушки. Холм Скиберрас, кажется, начало рвать расплавленной землей, когда сотни дьявольских осадных орудий загрохотали в унисон. И где-то посреди этого ада находился ее любимый.

Пятно расплывалось по поверхности холмов, она смотрела не моргая, сердце дрожало в груди, кровь застыла, когда десять тысяч голосов закричали от ненависти, разрывая ей душу. С разгромленной стены форта в ответ треснул жалкий выстрел, и потрепанное знамя поднялось на фоне уходящей ночи.

Она поняла, что на самом деле увидела все это в своем стекле. Вечный хаос. Правление неправых. Пропасть, в которой исчезли навеки гармония и порядок. Она снова подняла стекло и наставила на пока еще не взошедшее солнце. Она раскрутила колесики. Цвета менялись, замедляя ход, красный цвет затопил ее, залил ее разум, Ампаро подумала, что это кровь, затем на миг, миг кошмарный, бесконечный и реальный, красное превратилось в платье, оно было на женщине, и эта женщина в красном платье болталась на конце веревки, затянутой вокруг ее шеи.

Стекло выпало у нее из рук на колени. На миг Ампаро сделалась глуха к реву пушек и слепа к их огню, к зарождающемуся дню, она не ощущала запаха моря, и ее кожа не осязала прохладного утреннего ветра. На языке был вкус чего-то плоского, безжизненного, горького и холодного, как медь. Она засунула стекло в кожаный футляр, поднялась на скале и вышвырнула стекло в море.

Оно исчезло без всплеска. И в миг исчезновения ведьминского стекла что-то ценное внутри ее умерло, а что-то новое народилось. Она будет встречать будущее, ничего не зная о нем, а настоящее так, как она никогда не осмеливалась раньше, - с надеждой. Ангелы покинули ее. А она не знала, как обращаться ко всемогущему Богу, потому что раньше ей и в голову не приходило призывать Его. Ампаро повернулась спиной к устроенному смертными хаосу, закрыла глаза и сцепила руки.

- Прошу Тебя, Боже, - сказала она. - Защити мою любовь от беды.

Она открыла глаза. Из-за грандиозного края мира поднималось на испещренное синяками облаков небо багряное солнце. В ответ на свою молитву она не услышала ничего, кроме рева мусульманских орудий.

* * *

Суббота, 16 июня 1565 года

Форт Сент-Элъмо - крепостной вал - кузница

Самое удивительное открытие, сделанное Орланду: сражение - это работа. Страх, вонь, жуть, ярость, иногда приступы паники или веселья, ненависть, верность и героизм - все это составляло какую-то часть его фантазий, основанных на байках, которые он слышал за свою жизнь. Поскольку эти байки были короткими, то и битва в его воображении состояла из нескольких воодушевляющих переломных моментов, полных драматизма. Но шесть, восемь, даже десять часов массового побоища состояли в основном из однообразной, изматывающей деятельности. Это то же самое, что обтесывать камни на нестерпимой жаре, пока кто-то пытается ударить тебя в спину. Это самый тяжелый, изнурительный труд из всех существующих, а уж Орланду, который целыми днями отскребал галеры, был знаком с тяжким трудом. Иногда пара воинов из разных лагерей останавливались по молчаливому обоюдному соглашению в разгар битвы. Они опирались на копья, как на лопаты, переводя дух, а потом кивали друг другу и начинали драться снова и дрались, пока один не убивал другого.

Первую атаку в этот день начали сумасшедшие: дьяволы, одетые в шкуры леопардов, волков и диких собак. Солнце блестело на золотых пластинах их шлемов, и им было совершенно наплевать на собственные жизни. Айялары - так назвал их Тангейзер; они жевали гашиш, курили коноплю и всю ночь декламировали стихи, подогревая свое безумие. Некоторые неслись в атаку совершенно голые, и члены подпрыгивали у них между ног. Они пробились через кучи фекалий и тучи мух, протопали по черным лопающимся трупам, которые усеивали всю землю за стеной, пинками расчистили себе путь через стаи недовольно ворчащих и хлопающих крыльями стервятников, не желавших улетать. Они кинулись к стенам с «кошками» и лестницами и были перебиты аркебузирами, уничтожены анфиладным огнем с выступов стены, словно единственной их целью было оставить в стонущем рву еще и свои тела.

Когда их остатки вскарабкались обратно на захваченный равелин, толпа дервишей, завывая, ринулась по пути в свой рай. За ними последовали пехотинцы-азебы. И из слепящего полуденного солнца, в звоне своих колокольчиков и грохоте барабанов появились янычары и тоже бросились в драку. Время от времени они скатывались с насыпи и пытались лезть вверх прямо по стене, только для того, чтобы потом отхлынуть назад кровавой волной.

Все это было бессмысленно.

Тангейзер решил избежать тягот рукопашной, упражняясь вместо этого в меткой стрельбе. К своему колесцовому ружью он прихватил длинный турецкий мушкет из пирамиды захваченного оружия, который заряжал Орланду, и бродил вдоль стен за спинами копейщиков, прицеливаясь через амбразуры и собирая ужасную дань с рядов офицеров Мустафы-паши. С полдюжины раз он стрелял и в самого Мустафу, который вместе с Драгутом Раисом командовал этим безумным театром со своего равелина. Но должно быть, Аллах защищал умудренного командира - хотя Тангейзер уложил к самым ногам Мустафы троих его телохранителей, добиться большего ему не удалось, и не только ему.

Для Орланду тащить двенадцатифунтовый мушкет, десять фунтов пуль в мешке и тяжелую флягу с порохом было едва ли легче, чем таскать бадьи с хлебом, и гораздо страшнее. Чтобы зарядить мушкет и выстрелить, нужно было сделать двадцать два движения, и двадцать одно из них приходилось на его долю. Если он пересыпал порох, а стрелявшего в результате едва не сбрасывало со стены отдачей, на него сыпались проклятия и подзатыльники. Древки копий и локти били так же больно, как и прежде. А перегревшийся ствол ружья обжигал руки. Искры дождем сыпались за шиворот, под нагрудник, под которым и без того было жарко, как в печи. Черный порошок ел глаза, от дыма саднило горло. Временами его бросало в пот, когда он ронял флягу. Стрелять ему не разрешалось, чтобы не тратить драгоценные заряды. Но, несмотря на гневные вспышки, Тангейзер вел его за собой. Иногда хвалил, иногда давал совет. Хлопал по спине или мрачно улыбался. Шутил и смеялся. И смотрел на него с такой неприкрытой симпатией, какой Орланду не ощущал ни разу за всю свою жизнь.

Вихрь бушевал над шатающимися стенами - от одного края дня до другого. Когда кровавый водоворот наконец остановился, собрав очередной богатый урожай пухнущих мертвецов, мусульмане склонились перед волей Аллаха и отступили, а защитники опустились на колени перед своим оружием и вознесли хвалы Богу. У Орланду не осталось сил на Спасителя. Он привалился к зубцу стены, положив мушкет на колени, и тут же задремал. Не успел он окончательно заснуть, чья-то рука подняла его и держала, пока он не пришел в себя. Тангейзер сгрузил на руки Орланду оба длинных ружья. Его глаза превратились в темные провалы на лице.

- Идем, парень, - сказал он. - Составишь мне компанию за ужином.

* * *

В этот вечер Тангейзер впал в меланхолию и говорил мало. Как только они завершили трапезу, Орланду заснул прямо на земле, где сидел. Он проснулся, подчиняясь какому-то инстинкту, в предутренней тишине и увидел, как длинная фигура Тангейзера пересекает залитый лунным светом двор крепости. Сон звал Орланду обратно, ноющее тело умоляло его о сострадании, но что-то более сильное заставило его встать на ноги, и он пошел, пробираясь между каменными ядрами, которыми был усеян двор.

Орланду нагнал Тангейзера у двери кузницы. Тангейзер держал в руках шлем и лампу, он был, кажется, удивлен, но и рад его появлению. Они молча вошли внутрь, Тангейзер постоял, вдыхая запах, в котором смешивались запахи мешковины и медвежьего жира, золы и угля и который был гораздо здоровее тех ядовитых миазмов, наполнявших воздух снаружи. Орланду наблюдал, как Тангейзер подходит к горну, ставит лампу, кладет шлем и раздувает угли до кораллово-розового цвета. От них он зажег огонь и позвал Орланду работать мехами - пока несильно, - показал ему, как раздувать угли, как правильно разравнивать их, и Орланду в очередной раз поразился его познаниям, и ему стало стыдно, что сам он не знает ничего. Тангейзер вынул подшлемник и положил шлем на угли; они оба наблюдали, как сталь меняет цвет.

- Когда я был в твоем возрасте, - сказал Тангейзер, - я мечтал только об этом ремесле. Кузнец - больше я никем не хотел быть, мне казалось, это величайшее искусство в мире. - Он пожал плечами. - Так оно и есть, я был прав. Но ничего не получилось. Я позабыл то немногое, что умел, но мне нравится время от времени подковать лошадь или поработать с раскаленным металлом. - Орланду хотел спросить, почему ничего не получилось, но Тангейзер сказал: - Смотри, как меняются оттенки. - Он указал рукой. - Принеси мне вон тот молоток.

Тангейзер подхватил шлем клещами, надел разогретый металл на выступ наковальни и принялся обрабатывать дюймах в четырех от вершины.

- После того как я потерял вчера на пристани свой шлем, так и не смог найти подходящего. - Он поднял глаза от наковальни. - А ты хороший пловец. И сильный.

Орланду вспыхнул.

- Я могу научить тебя, - сказал он.

Тангейзер улыбнулся и продолжил работать молотком.

- Я был бы не против, но за то время, что осталось, мы не успеем. Ты сможешь переплыть залив и добраться до Сент-Анджело, как это делают гонцы?

- О да, легко.

«Легко» было бравадой, но он мог бы.

Тангейзер снова положил шлем на угли и покачал меха.

- Тогда ты должен это сделать. Пока не кончилась эта ночь.

Орланду уставился на него. Пронзительно-голубые глаза были ясны. Орланду вдруг стало не по себе, неизвестно отчего. Он отрицательно покачал головой.

- Я приказываю тебе, - сказал Тангейзер.

Орланду ощущал в груди давление, которому не мог сопротивляться.

- Нет, - сказал он.

- Разве тебе уже не хватит битвы? Усталости и грязи?

- Я служу тебе, - сказал Орланду. Он отступил на шаг назад.

- Вот с этого и начнем. Первое правило, когда служишь, - подчиняться приказам.

- Я не трус.

Все его существо охватила какая-то непонятная паника, голова горела, и это утверждение показалось ложным. Орланду был переполнен страхом.

- Это и так ясно. Но тем не менее ты должен уйти.

- Тем не менее я не уйду.

- Из тебя получился очень плохой солдат.

Слова вроде бы были оскорбительны, но Тангейзер произнес их с одобрением. Он перенес светящуюся сталь на наковальню и некоторое время молчал, поглощенный работой, вытягивая новомодные поля по окружности шлема и расширяя разогретую сталь к краям. Орланду надеялся, что спор окончен и что ему не придется покидать Тангейзера. Мысль об изгнании вызывала в нем такой ужас, что к горлу подкатывали рвотные позывы. Все, что он чувствовал, ползая вдоль стены, даже близко не могло сравниться с тем страхом, который переполнял его сейчас. Он смотрел на руки Тангейзера, завороженный ритмичными движениями молотка и постепенным подчинением металла, который не должен был подчиняться и гнуться.

- Нужна земля, вода, огонь и ветер, чтобы сделать сталь, - заговорил Тангейзер. - В этом состоит ее сила. Отец говорил мне, что Бог выковал людей из этих же материалов, просто взятых в другой пропорции. Лишь избранные пропорции определяют качество куска стали. Этот шлем должен быть жестким и не гнуться, вот почему жар, который мы используем, такой несильный и закалка проводится только один раз. А вот меч должен гнуться, не ломаясь, не теряя своей формы, и ствол пушки должен выдерживать взрывы, происходящие внутри, поэтому сталь для них требует совсем иной техники и пропорций, соответствующих ее предназначенью. Так оно и получается. Ты понимаешь?

Тангейзер взглянул на него, и Орланду кивнул, снова пожалев о собственном невежестве и взволнованный мыслью о подобных тайнах. Его страх постепенно отступал.

Тангейзер продолжил:

- Чтобы разрешить подобную загадку - выбрать самые верные пропорции для достижения определенной цели, - потребовалось трудиться много столетий, передавая тайну от отца к сыну, от мастера к ученикам, каждый раз, если везло, узнавая и добавляя что-то новое. И точно так же нужно смешивать эти же элементы, чтобы выковать характер человека. Знание рядом с нами; главное - услышать его. Но когда речь идет о ковке собственного характера, мужчины делаются упрямыми и тщеславными, они больше доверяют своим собственным склонностям, чем совету мудрого.

Тангейзер улыбнулся ему, но такой улыбкой, из-за которой Орланду снова встревожился.

- Однако как ни упрямы мужчины, мальчишки, хоть в это даже трудно поверить, еще упрямее.

Орланду вздрогнул, страх вернулся; он понял, что спор еще далек от завершения. Он попытался сменить тему.

- А где твой отец? - спросил он с наигранным любопытством.

Тангейзер усмехнулся грубости такого хода. Он положил почерневший от огня шлем на угли и сменил молоток на более легкий.

- Мой отец очень далеко, молю только, чтобы мир его души как можно реже нарушали воспоминания обо мне. Но тебе не отвертеться. Я ринулся в этот водоворот по одной-единственной причине, и не для того, чтобы умереть, - ни за Иисуса Христа, ни за Крестителя, ни за Религию, ни за кого еще. Я приехал сюда, чтобы отвезти тебя обратно в Эль-Борго.

- Ты приехал за мной? - спросил Орланду.

Тангейзер кивнул.

- Но почему?

- Я задавал себе этот вопрос множество раз и находил на него множество различных ответов, и ни один из них меня не устраивает. К тому же в данный момент «почему» уже не имеет значения. Де Медран умер вчера, так же как и Пеппе де Руво. Миранда получил пулю в грудь. Ле Маса обожгло греческим огнем. И опять-таки существует множество причин тому, что это случилось, но сейчас все они неважны. Ты поплывешь обратно в Эль-Борго не потому, что я приказываю тебе, а потому, что я тебя прошу. Иди в Английский оберж. Ты сможешь служить Борсу и леди Карле, пока я не вернусь.

- Но как же ты вернешься? Этим вечером лодки снова были расстреляны в щепы, и ты, хоть я и не хочу об этом говорить, не умеешь плавать.

Тангейзер вынул шлем из огня, нахмурился, засыпал его золой, чтобы остудить.

- У меня есть свой способ выбраться отсюда, но для тебя он не годится. Делай, как я сказал. Уходи.

Орланду чувствовал, как глаза наливаются слезами, тоска сжала ему горло так невыносимо больно, что он даже не помнил, испытывал ли когда-нибудь такую боль. Его захлестнули горе и страх, которые снова обратились в слепой ужас. Он может потерять Тангейзера навсегда. А до сих пор ему нечего было терять. Без Тангейзера было… как? Дни, проведенные в его обществе, несмотря на смертельную усталость и безумие, были самыми драгоценными днями в его жизни. Наполненными смыслом. Бесценными. До Тангейзера не было ничего. Все, что он мог вспомнить, - пустота. Оказаться изгнанным, вернуться снова в пустоту казалось хуже, чем умереть. Тангейзер взял его за плечи и присел, чтобы их лица находились на одном уровне. Глаза, которые смотрели на него, улыбались ему с таким дружелюбием, теперь глядели на Орланду из тени, в которой не было ничего, кроме двух голубых камешков.

- Ты нужен мне в Эль-Борго. Здесь тебе нет места. Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.

Тангейзер оттолкнул его и отвернулся к горну.

- Теперь иди.

Орланду подавил слезы, и дикая ярость захватила его. Слова и мысли были позабыты в гуще эмоций, сдавивших грудь. Он развернулся, выбежал из кузницы во двор. Он бежал, и рыдания вырывались у него из горла. Он пробежал через внутренний двор, через боковые ворота, вниз по каменным ступеням к причалу. Пара стражников дремала на ступеньках. Они поглядели на него с тем совершенным безразличием, которое сопутствует смертельной усталости. Орланду отдышался и постоял, глядя в воду под ногами.

Одна мысль выплыла на поверхность из хаоса. Он сбросил сапоги, штаны и рубаху. Нырнул в воду гавани. Он помнил место. Четыре раза он нырял на дно, на двенадцать футов глубины, скреб пальцами камни, пока хватало дыхания, и всплывал с пустыми руками, чтобы глотнуть воздуха. В следующее погружение он нашел его сразу. Оттолкнувшись от дна, Орланду выбрался на набережную со шлемом Тангейзера в руке.

Он сидел, держа шлем на коленях, отчищая его от грязи и водорослей мокрой рубахой. Если он должен уйти, он хотя бы сделает что-нибудь, что заставит Тангейзера улыбнуться, чем он сможет гордиться. Что-нибудь, что прогонит воспоминание о тех глазах, холодных как камни. И о детских слезах, жгущих его глаза. Когда он начистил сталь так, что она ярко заблестела в свете луны, он замер, внезапно осененный пониманием, и все внутри его перевернулось.

Он, Орланду, и есть тот ребенок, которого ищет графиня.

А Тангейзер у нее на службе. Ему нет дела до Религии. И до Христа. И до него тоже. Орланду не больше чем товар, то, что можно продать и забыть, вечная пешка в чужих играх, какой он был всегда. Так было с того дня, когда он родился. Сам по себе он ничего не значил. Волна ярости вернулась и затопила его.

Орланду натянул штаны и не по размеру большие сапоги. Когда звук молотка донесся до его ушей, он понял, что уже вернулся в кузницу, хотя совершенно не помнил, как прошел все расстояние до нее. Он едва дышал, но не запыхавшись от бега, а стиснутый гневом и болью в сердце, от которой разрывалась грудь. Тангейзер поднял голову от наковальни, увидел его лицо и заморгал.

Орланду кинул шлем. Тот покатился по плиткам пола к ногам Тангейзера.

Орланду пересилил жжение в глазах и сказал:

- Я больше не служу тебе. И я остаюсь здесь, потому что я свободен, я умру как мужчина, за Религию.

Он не ждал ответа. Его гнев уже проходил, и вместо него пришло невыносимое желание броситься в объятия Тангейзера. Орланду выбежал, чтобы не выдать своего смятения. На улице он сел, привалившись к стене, обхватил руками колени и попробовал вернуться к тому состоянию, в каком пребывал, пока все это не началось. Пока Тангейзер не замахал ему с другой стороны поля, заваленного мертвецами. Пока он не узнал мук любви. Леди Карла его мать? Он не верил этому. Его мать была шлюха, Бокканера тысячу раз сообщал ему об этом, сопровождая слова пинками. Когда разгорелась заря, через двор к церкви потянулись рыцари. Орланду услышал, как молоток Тангейзера снова застучал, и он ощутил себя брошенным.

Августин Виньерон остановился, проходя мимо. Посмотрел на него сверху вниз.

- Ступай в церковь, мальчик, облегчи свою скорбь, - сказал Виньерон. - Сейчас Троицкая неделя.

* * *

Четверг, 21 июня 1565 года - праздник Тела Христова

Эль- Борго -форт Сент-Эльмо

Сегодня предрассветная тьма казалась особенно непроницаемой, особенно мрачной, только ее звучные обещания были нарушены, и солнце, когда взошло, оказалось бледным, болезненным и изнуренным. Или же, думала Карла, все это просто заклятие, наложенное тысячами угрюмых сердец, которые пытались воодушевиться ради праздника, омраченного злым роком. Она с трудом разбудила Ампаро, одела ее, словно ребенка, поскольку та была теперь погружена в черную меланхолию и редко покидала постель. Борс тоже несколько очнулся от ступора, вызванного опиумом и вином; он пребывал в таком состоянии, скорее чтобы заглушить тоску, чем облегчить боль от заживающих ран. Тоска же Карлы, чувство вины за те несчастья, в какие она ввергла Тангейзера, была достаточно острой. Но кто-то должен был нести любовь Христа другим, и на это дело благословили ее. Она заставила Борса клятвенно пообещать, что он проследит, чтобы Ампаро приняла участие в крестном ходе, который мог бы помочь ей восстановить душевное равновесие. Потом Карла ушла, чтобы занять свое место в процессии, одетая в черное платье и черную вуаль.

Карла была приглашена отцом Лазаро идти из госпиталя вместе с братьями и теми ранеными, которые могли сами держаться на ногах. Не желая того, она сделалась в госпитале «Сакра Инфермерия» почитаемой фигурой. Ее молитвы и ее общества страстно желали увечные. Ее имя произносили в темные ночные часы. Если кто-нибудь, вопреки ожиданиям, выживал, это приписывали ее власти. Когда кто-нибудь умирал, держа ее за руку, никто не сомневался, что он тотчас же достигнет врат рая. Ничто из всего этого она не считала своей заслугой. Она знала, что всего лишь является проводником Божественной любви. Но именно в этом она находила наслаждение.

Всеобщее горе, охватившее город, было вызвано испытаниями, выпавшими на долю Сент-Эльмо: столь долгое сопротивление крепости считали чудом, и ее падения ожидали в любой час. Помощь, которую Гарсия Толедский, вице-король Сицилии, обещал к двадцатому числу, до сих пор не прибыла, и никто ее уже и не ждал. Все возносимые молитвы были за души, погибшие в крепости Святого Эльма, и за души, которые должны были скоро присоединиться к ним. С разрывающимся сердцем Карла молилась за Матиаса и его возвращение, за Орланду, своего сына, которого знала так мало и не успела узнать, но которого от этого любила не меньше.

* * *

Процессия по случаю праздника Тела Христова была настолько пышна, настолько удалось устроить горожанам в нынешних стесненных обстоятельствах. Кроме солдат на часах каждый христианин, способный идти сам или несомый товарищами, явился, чтобы принять участие. Улицы от стены до стены были заполнены потоком, текущим в сторону Сан-Лоренцо. Великий магистр возглавлял своих рыцарей, сопровождающих святое причастие - корпус Кристи, тело Христово, - в великолепной золотой дароносице, украшенной лилиями, и некоторые горожане даже плакали от умиления, что подобные цветы еще существуют в той пустыне, в которую обратился их мир. Высоко над процессией несли Филермскую икону Пресвятой Богородицы, украшенную алой тканью и жемчугом, и икону Марии Дамасской. Мужчины изображали, как демоны в ужасе бегут Божественного присутствия. Во главе процессии, предшествуя святой евхаристии, дети, одетые ангелами, пели «Панис Ангеликум», представляя небесный хор.

Время от времени крестный ход останавливался для окропления святой водой и благословения, и тогда пели «Тантум эрго сакраментум» Фомы Аквинского. Горели свечи, курился ладан, ребенок вел барашка за уздечку из алых лент. На хоругвях были изображения святой Катерины, святой Юлианы, Иоанна Крестителя и Девы Марии, Матери Всех Скорбящих. А братия из «Сакра Инфермерии» несла бесценный штандарт Родоса с изображением мадонны с младенцем: «Afflictis tu spes unica rebus». «Какие бы испытания ни постигли нас, ты наша единственная надежда».

Оркестры играли, церковные колокола звонили, пока турецкие осадные пушки грохотали над гаванью. К тому времени, когда процессия достигла площади Сан-Лоренцо, Божественное присутствие протекало через всех священным потоком, сердца их возрадовались, несмотря на все, что им пришлось пережить, и из всех двадцати тысяч не нашлось бы ни души, пожелавшей бы оказаться сейчас подальше от Мальты, потому что они знали: здесь, как ни в одном другом месте смертного, падшего мира, агнец Божий любит всех и каждого.

Возвращаясь с мессы, Карла заметила в толпе Ампаро. Тоска ушла из ее глаз, коже вернулся нормальный цвет, и ее тело снова было гибким, как у кошки, когда она пробиралась через толпу. Потом Ампаро ушла, а у Карлы стало легче на душе. Она отправилась в госпиталь помолиться о раненых, о Матиасе и своем сыне.

Праздник Тела Христова не отменял ежедневного ритуала в казематах для рабов. Тридцать второго раба-мусульманина, оказавшегося на осажденном острове, увели от товарищей - под скучающими взглядами палачей. Ему заткнули рот веревочным узлом, чтобы не слышать, как нехристь бормочет свои молитвы, и погнали по окраинным улицам, где не шла христианская процессия, втащили по ступеням в стене на виселицу бастиона Прованса, надели петлю ему на шею и проследили, как он умирает.

* * *

В дымящейся раковине Сент-Эльмо на другой стороне гавани Тангейзер обыскал все и нашел Орланду за работой вместе с командой мальтийских солдат. Они поднимали камни на место, закрывая брешь в западной стене. Жара была невыносима, а воздух черен от мух. Мальчик был раздет до пояса, потный и покрытый пылью. Когда Орланду сошел вниз по камням, Тангейзер поставил на булыжник, который тот собирался унести, горшок с айвовым вареньем. Орланду заморгал, словно прогоняя призрачное видение, затем выпрямился и взглянул на своего бывшего хозяина.

- Вот это, - сказал Тангейзер, имея в виду варенье, - самая желанная награда для целой компании. - Он махнул рукой. - Твои товарищи стали бы драться за него так же неистово, как они дерутся в проломе, если бы знали, что оно стоит здесь. Как насчет того, чтобы помочь мне прикончить его?

Орланду утер рот тыльной стороной ладони. Поглядел на варенье, ничего не говоря. Тангейзер взял горшок и подкинул его в воздух, руки Орланду взметнулись и схватили горшок раньше, чем тот успел разбиться. Тангейзер засмеялся, мальчик тоже криво улыбнулся.

- Идем, - сказал Тангейзер. - Мы уже достаточно дулись друг на друга, словно женщины. Утешайся тем, что еще ни один мужчина не продавал свою гордость дороже.

Пока турки без перерыва взрывали и бомбили со всех четырех сторон, Орланду день и ночь избегал общества Тангейзера. Было совершенно ясно, что он зализывает душевные раны, а его латинская кровь бурлит, подогреваемая придуманными им самим обидами. Тангейзер предоставил тяжкому труду остудить его запал. Он следил, чтобы с мальчиком ничего не случилось, и попросил кое-кого из знакомых делать то же самое. И вот сейчас Тангейзер повел его к кузнице, которую захватил в полное свое владение после гибели оружейника. Три дня, проведенные наедине с наковальней за полировкой и починкой доспехов, упоение вином ностальгии привели в порядок его внутренний мир. Самая важная новость с поля боя - карающий меч ислама, Драгут Раис, смертельно ранен в голову осколком ядра, выпущенного из крепости Святого Эльма, - пришла к нему, словно откуда-то издалека. Гибель истерзанного гарнизона Сент-Эльмо была уже близка. По его подсчетам, в конце этой недели Мустафа возьмет крепость. Значит, настало время заставить мальчишку убраться отсюда.

Тангейзер сварил последний кофе, и, пока каменные ядра долбили донжон у них над головой, обрушивая со сводов дожди штукатурки, они ели варенье деревянной ложкой и оба едва не стонали от удовольствия. Тангейзер не выспрашивал у мальчика, каковы его дальнейшие намерения, ибо Орланду уже поглотил культ смерти и намерения его были очевидны. Наоборот, это Орланду учинил ему допрос.

- Я тот мальчик, которого ты искал, родившийся в канун Дня всех святых, верно? - спросил Орланду.

- Да, ты, - подтвердил Тангейзер.

- Откуда ты знаешь?

- Это было записано священником, крестившим тебя, и подтверждено одним надежным человеком. Орланду Бокканера.

- Я отказался от имени Бокканера - он был свинья, а дети его - поросята. Он никогда не считал меня своим. Он продал меня, как мула, чтобы я скреб корабли. Я умру Орланду ди Борго. - Он посмотрел на Тангейзера, словно ожидая возражений.

- Орланду ди Борго, пусть так, - ответил Тангейзер. - Хотя ты мог бы претендовать и на другое имя, настоящее, если бы тебе хватило сообразительности.

- Значит, это правда? Я бастард леди Карлы?

- Ты ее сын.

- Бокканера говорил, моя мать была шлюха.

- Ну, может быть, он считал ее таковой, если вообще знал, кто была твоя мать, в чем я сильно сомневаюсь. Но он не одинок в подобных мыслях. Мужчины - особенно если они свиньи! - плохо отзываются о женщинах, пожертвовавших своей добродетелью, особенно ради любви.

- Настоящей любви?

- Я знаю леди Карлу, - сказал Тангейзер. - Она не променяла бы свою честь ни на что менее ценное.

Взгляд Орланду блуждал, взволнованный, рассеянный.

- А мой отец? Кто был мой отец?

Тангейзер ждал этого вопроса, он улыбнулся и ответил уклончиво:

- Это тайна леди Карлы, которую она предпочитает не раскрывать никому, это ее право.

Орланду, очевидно, уже разрешил для себя эту загадку.

- Кто-то из рыцарей Религии, да? Такая леди никогда бы… не пожертвовала своей добродетелью ради кого-нибудь ниже рангом.

- Я уверен, она проявила здесь отменный вкус, как и во всем остальном.

- Наверное, это был один из великих рыцарей, который сейчас здесь, в Сент-Эльмо, или в Эль-Борго, да?

При виде восторга Орланду нежданная грусть сжала сердце Тангейзера.

- Я нисколько не сомневаюсь, - сказал он, - что твой отец был в высшей степени необычным человеком.

- Значит, я благородной крови? - спросил Орланду.

- Если хочешь, да, - сказал Тангейзер. - Те, кто гордится этим, ставят благородство крови выше всех остальных достоинств, но лично я считаю: кровь сама по себе мало что значит, на самом деле вообще ничего. Иисус и его ученики были простыми людьми, точно так же, как Парацельс ^[87] и Леонардо, да и подавляющее большинство гениальных людей разных эпох. Притом немалое число ныне живущих негодяев имеют право зваться благородными. Превосходство, умственное и духовное, если в них воплощается благородство, не течет в наших венах, оно получается из того, как мы проживаем свою жизнь. Но, если отвечать на твой вопрос, я бы сказал: да, ты в полной мере можешь считать себя благородным.

Орланду колебался, словно понимал, что следующая мысль - совершенная глупость, но она мучает его гораздо сильнее остальных. Наконец он выпалил:

- Ты не мой отец?

Тангейзер улыбнулся, он снова был тронут.

- Нет, я не твой отец, но гордился бы, если бы у меня был такой сын. Хотя, если удача на нашей стороне, не исключено, что подобное родство окажется возможным.

Его слова были слишком туманны для мальчика, но Тангейзер не стал ничего пояснять.

- Так почему же он не гордится?

- Кто?

- Мой отец.

- Насколько я понимаю, он не подозревает о твоем существовании. Твоя мать не рассказала ему, оберегая его честь. - Тангейзер видел в его глазах другой невысказанный вопрос и прибавил: - Не думай о леди Карле плохо из-за того, что она оставила тебя. Это было не в ее воле. Могущественные люди не оставили ей выбора, они жестоко наказали ее, когда она была ненамного старше тебя.

Орланду серьезно выслушал его и кивнул.

- Твоя мать проделала далекий путь, подвергалась множеству опасностей, чтобы снова найти тебя. Я знаю, что ты всегда жил в ее сердце.

Орланду заморгал, а Тангейзер подумал: не настал ли момент убедить его покинуть остров? Оглядываясь назад, он понимал, что сглупил, не рассказав мальчику раньше. Если бы он сделал это, может быть, они уже не сидели бы здесь, а плыли бы себе на найденной им фелюке. Но что сокрушаться о пролитом молоке, когда на самом деле они все равно сидят здесь. Пусть мальчик свыкнется с новым знанием и уйдет один.

- Рыцарь или кузнец, каждый сам должен строить свою судьбу, не жалея сил. - Он поднялся. - Кстати, о судьбе: у меня полно работы. Если ты не против, мне пригодился бы помощник.

* * *

Они провели день за починкой и полировкой доспехов, и каждому этот день показался самым счастливым из всех, что они могли вспомнить. На закате Орланду отправился в часовню послушать мессу, причаститься и вознести благодарение за то, что узнал о своих корнях. Тангейзер закончил починку перекрученного нагрудника. Он выпил бренди и задремал на соломенном тюфяке, брошенном на пол. Он очнулся от забытья в слабо освещенной кузнице, все еще, как ему показалось, погруженный в некий эротический сон: Ампаро стояла в тени, глядя на него сверху.

Он потянулся к ступням ног, удачно, как ему показалось, скрыв, что конечности затекли. Когда он оборачивался, то был уверен, что призрак растаял в воздухе. Но когда он снова взглянул на него, оказалось, что призрак еще здесь.

Ампаро была одета в какую-то драную алую накидку с вышитым на ней восьмиконечным крестом. Волосы прилипли к голове, с них капала вода. Именно благодаря воде Тангейзер понял, что это не видение, что она стоит перед ним во плоти. Ее тонкие руки и мускулистые ноги были обнажены, ступни покрыты влажной пылью. Мешковатый грубый балахон обтягивал грудь, и он понял, что под ним больше ничего нет. Он тут же вскочил на ноги. В вырезе накидки виднелись бледные белые ключицы и загорелая длинная шея. В ее глазах отражалось мерцание тлеющих углей, лицо ее было восхитительно и таинственно. Он подумал: интересно, сколько она простояла так, глядя на него, спящего?

Тангейзер оглядел кузницу. Они были одни. Он заглянул ей в лицо, и все вопросы, бессмысленные или те, на которые он знал ответы, забылись раньше, чем он успел произнесли их. Ты переплыла залив? Кто проводил тебя до кузницы? Зачем ты пришла? Она была здесь. Он хотел рассердиться, чтобы отчитать ее, потому что еще одного нахлебника в аду ему только и не хватало, но в душе его была лишь радость. Он провел правой рукой по расстегнутой планке накидки, взял ее за руку.

Ее кожа была прохладной и гладкой, почти сухой. Мышцы под его большим пальцем, упирающимся ей в живот, были тверды. Левой рукой он убрал с ее щеки мокрые пряди, погладил по голове, задержал руку на затылке. Чувство, такое сильное, что даже причиняло ему боль, вырывалось из его груди. Она была не нахлебником, а ангелом, явившимся даровать ему силу выстоять. Ее прикосновение - и все ее существо - было таким нежным, таким прелестным, так сильно отличалось от всего, что окружало его, что все его чувства были сбиты с толку, ноги дрожали, он даже испугался, что сейчас упадет. Ампаро обхватила его руками.

- Положись на меня, - сказала она.

Тангейзер сосредоточился, улыбнулся, притянул ее ближе.

- Ампаро, - произнес он.

Ее губы раскрылись, он приблизил свое лицо к ее лицу, поцеловал ее, прижал к себе еще крепче, словно готов был вжать ее тело в свое, если бы мог. Он чувствовал, как ее пальцы вцепляются ему в рубаху, словно она желала того же самого, Тангейзер ощущал, как его борода колет ей кожу, чувствовал свою руку на ее талии, чувствовал, как его член упирается ей в живот. Она подняла колено, обхватила ногой его бедро и прижалась к нему со всей страстью, бесхитростной и неудержимой.

Он оторвал свой рот от ее губ и снова поглядел на нее. Ампаро была изумительна. Она была искренней - всегда и во всем. Он провел руками по ее грудям, под которыми все еще не просохла вода, и его воспоминания о ее прелести померкли, пристыженные, на фоне той красоты, какую они вдвоем воплощали сейчас. Любовь и желание сделались одним, одно подогревало другое, и он стянул с нее красный балахон; он целовал ее соски и гладил напряженную вульву, пока она не задрожала, не вжалась в него и не замурлыкала от удовольствия ему на ухо. В глазах ее было изумление - она была вне себя от счастья. Он развернул ее спиной и наклонил над прохладной поверхностью стальной наковальни, а потом расстегнул штаны и выпустил на свободу член. Она встала на цыпочки; он согнул колени, чтобы войти в нее сзади. Ноги ее оторвались от пола, она вскрикивала «Боже!» при каждом медленном толчке, голова ее откидывалась назад, веки дрожали, крики ее заполняли кузницу, и это продолжалось, пока она не выжала его досуха. Они упали на пол. Тангейзер обнимал ее, гладил по голове. Тело Ампаро сотрясали рыдания.

Тангейзер не спрашивал, почему она плачет, он сомневался, что она сумеет ответить. Когда Ампаро успокоилась, он поднялся, раздул огонь в плошке, снял с себя всю одежду и снова любил ее, на алой накидке, расстеленной на полу. Она отдавалась ему, как какое-то дикое, неприрученное животное, и точно так же вел себя он, и никто ничего не говорил, потому что эту колыбель безумия и ужаса сотворили люди. И все на свете слова эти люди переврали, едва боги произнесли их, а значит, все слова лживы и им они не нужны.

Он дурачился, забавляя ее, они оба смеялись, покрытые его потом, трогали друг друга, простодушно изумляясь. Он поджарил хлебные горбушки с сахаром на углях, и они ели; он заварил чай в старом шлеме, и они пили. Она губами исследовала татуировки на его руках и ногах. Колесо с восемью спицами, меч Зульфикар, полумесяцы и священные стихи. Она спела ему песню на каком-то диалекте, которого он не понимал, зато понимал чувства, которые она хочет своим пением передать. Лаская ее, он цитировал эротические газели по-турецки. Они снова занимались любовью и, закончив, лежали, пресытившиеся, на соломенной подстилке, глядя, как тускнеет алый свет углей.

Наконец он почувствовал, что во дворе зашевелились люди, подошел голый к двери и осторожно выглянул. Одетые в доспехи монахи брели через двор к церкви и своим предрассветным молитвам. Почти не было таких, которые не хромали бы, многие опирались на древки копий или на руки товарищей. Ночь почти миновала, скоро ее очарование рассеется, и то, что недавно казалось вечностью, теперь сделалось мгновением: словно фокусник на карнавале, Время снова продемонстрировало свой удивительный парадокс.

Он вернулся в кузницу, оделся, завернул Ампаро в ее накидку. Он поднял ее, она обхватила обеими руками его лицо, и он понес ее под звездами по истерзанной земле. Пока он шел, ему казалось, он несет на руках существо из иного мира, где никто не ведает гнева и ненависти, где все добры, и ему казалось, что она весит не больше вздоха. Он пронес ее через боковую дверь на причал, вниз по ступенькам, вырубленным в скале набережной. Поцеловал ее, посмотрел на нее - ему не хотелось ее отпускать. Но Ампаро должна была уйти, пока рассвет и турецкие пушки не сделали ее путешествие слишком опасным. Он поставил ее на камни, но она не спешила.

- Я оберегаю тебя, - сказал она. - Ты это знаешь?

- Я пару раз чувствовал на щеке твое дыхание, - ответил он.

Она погладила его по лицу, бороде, губам; ее глаза были влажными и темными.

- Я люблю тебя.

У него сжалось горло. Он ничего не ответил, сам не зная почему. Он не знал, как ответить. Ампаро скинула с плеч накидку и уронила на причал. Мгновение стояла перед ним, обнаженная, бледная, как будто из слоновой кости. Он снова поцеловал ее и отпустил. Она развернулась, нырнула в воду и поплыла, взбивая пену, а Тангейзер пожалел, что не сказал больше ничего.

Из церкви донеслось пение, а с холма донесся призыв муэдзина, на востоке небо цвета индиго бледнело над горой Сан-Сальваторе. Значит, мир вернулся на место, а вот Тангейзер - нет. Он стоял и смотрел на залив, пока тонкую фигуру Ампаро не поглотили остатки ночной тьмы.

* * *

Пятница, 22 июня 1565 года

Форт Сент-Эльмо - форт Сент-Анджело - двор крепости

Сумасшедший хоровод убийств и молитв возобновился с первым светом и бушевал еще один жаркий день. Турки барахтались во рву, полном гниющих тел и раскиданных внутренностей, пробивая ногами раздутые животы, которые время от времени взрывались от собственных испарений. Когда солнце прошло высшую точку, кровь на разогретых, словно сковороды, доспехах шипела и дымилась, люди теряли сознание от нехватки воздуха в этой вони, мозги закипали в черепах, они умирали в судорогах, и если дьявол наблюдал за ними сейчас, то, должно быть, потирал руки, ведь даже в его собственных владениях не могло быть зрелища более демонического, чем это.

Тангейзер хотел, чтобы форту пришел конец, поскольку лишь тогда - таков был его план - явится единственная возможность спастись. Но каждый раз, когда ряд защитников откатывался назад или оказывался прорван и лезущие по лестницам обезумевшие турки, кажется, были готовы победить, какой-нибудь сумасшедший - Ланфредуччи, де Гуарес или, чаще всего, Ле Мас - объединял защитников и, в смертоносном исступлении, охватывающем всех, словно чума, христиане сбрасывали подползающих врагов обратно в канаву.

Тангейзер палил из поставленного на обломок стены ружья, проклиная Бога, проклиная их всех, проклиная упрямого мальчишку со всеми его потрохами. Он не давал Орланду умереть. Он боролся с головокружительными приступами собственного сумасшествия, когда его охватывало желание самому броситься в драку, когда доводы разума казались нелепыми, а смерть - единственным логичным исходом. Священная песнь, призывающая к самопожертвованию, звенела в ушах, обещая ему вечную славу и мгновенное освобождение от тягот, но он уже слышал эту песнь раньше: мелодия была фальшива, а нотами служили крики умирающих.

- Не высовывай голову, парень! - проревел он.

Он схватил Орланду за шею и потащил вниз. В урагане бушующей вокруг, сорвавшейся с тормозов храбрости страх в блуждающих глазах мальчика был единственным путеводным огоньком. Он отпустил его и схватил ошарашенного парнишку за руку.

- Мы переживем этот день, ты меня слышишь?

Орланду кивнул. Тангейзер стоял на одном колене - и именно в этот момент ружье дернулось и выстрелило ему в бедро. От мощного толчка в бок его перевернуло и выбросило на другую сторону защитной насыпи. Он висел за стеной в сорок футов, состоящей в основном из шатких булыжников. Орланду вцепился в державшую его руку хозяина мертвой хваткой. Тангейзер подтянулся, перемещаясь под защиту зубца стены и нащупывая пальцами опору.

За все время, проведенное в крепости, он получил множество ударов по кирасе и еще больше - по шлему, отделавшись всего-навсего синяками. Зато собственная же пуля угодила ему в бедро под край доспеха и застряла в мышцах спины. Он чувствовал тяжелый кусок свинца под кожей. Пуля вошла неглубоко, так просто она его не убьет. Нагноение же, пусть и медленное, начнется обязательно. Из своей сумки он достал влажную тряпку, в которую были завернуты гранулы окопника аптечного и пиретрума. Тангейзер поспешно разжевал одну гранулу и засунул кашицу в рану. Кровотечение остановилось; поразмыслив, Тангейзер решил, что чувствует себя вполне терпимо. Орланду смотрел на него с тревогой. Тангейзер выдавил улыбку.

- Ты уже дважды спас меня, парень. Теперь принеси мне воды, а то в горле пересохло.

* * *

С крыши крепости Святого Анджело Оливер Старки и Ла Валлетт наблюдали, как солнце клонится к закату за завесой пунцового тумана. Много старших рыцарей стояли тут же, бормоча «Отче наш» или слова малой службы. Впереди за заливом форт Сент-Эльмо стоял в ярком кольце огня. Время от времени дым рассеивался, и тогда становились видны выдвижные лестницы, прислоненные к стенам, и многоцветная толпа мусульман вокруг; горшки с горючей жидкостью неслись вниз с закопченных известняковых стен, среди зубцов стен или в проломе ярко вспыхивали доспехи. Временами казалось, что яростная битва проходит в тишине. Но затем над заливом разносились волны чудовищного шума. Несмотря на бушующий ад, знамя Святого Иоанна все еще развевалось, потрепанное, но явственно различимое над языками пламени.

Турки были уверены, что на завоевание выстроенного в форме звезды форта уйдет не больше недели. Даже сам Ла Валлетт не ожидал, что его хвастливое обещание продержаться три недели осуществится. Однако же для геройской крепости эта мрачная пятница была тридцатым днем осады.

Старки поглядел на Ла Валлетта. Старик сохранял бодрость, даже когда сам Старки валился с ног, а он еще каждую ночь жертвовал часом сна, чтобы помолиться Марии Филермской. Его неутомимость была поразительна. Он лично следил за разработкой и сооружением новых внутренних стен, едва ли не за каждым кирпичом. Он завершил очередную проверку запасов пищи и вина в пещерах под городом. После чего он подсчитал все еще раз, а потом еще раз, и на основании своих расчетов он удвоил рацион отрядам рабов, из чьих конечностей намеревался выжимать теперь по два дополнительных часа работы в день. Он приказал выкопать на острове Лизола братские могилы и прикрыть их плетенками из прутьев, чтобы в народе не началась паника. Он совершал ежедневный обход, в разное время, госпиталя, бастионов разных лангов, пушечных батарей, рынков и оружейных мастерских. Его суровое мужское обаяние придавало людям, где бы он ни появлялся, силы стоять дальше. Его религиозность поддерживала и укрепляла их верность, ибо он был защитником веры во плоти. В его немолодом лице, которое все чаще казалось отлитым из бронзы, они видели полное отсутствие сомнений в себе и совершенное отсутствие жалости. Ежедневное повешение очередного мусульманина, заложника войны, напоминало им, что, как бы они ни боялись Турка, великого магистра нужно бояться еще больше.

Наблюдая, как его собратья гибнут на другом берегу гавани, Ла Валлетт выглядел так же безмятежно, как святой Иероним на картине. Он знал, что даже эпическое противостояние Сент-Эльмо - лишь прелюдия к сражениям более серьезным: за Лизолу и Эль-Борго. В какой-то миг Старки показалось, что спокойствие Ла Валлетта совершенно неестественно. Бесчеловечно.

- Греческие поэты использовали слово «экпирозис», описывая своих героев, - сказал Старки. - Ахилла, Диомеда, Аякса. Это означает - подлежащий уничтожению огнем.

- Наши герои пока еще не уничтожены, - сказал Ла Валлетт. - Слушайте.

Турецкие трубы взвыли на холме Скиберрас, чья многострадальная грудь поднималась из багровой дымки. Наблюдатели задержали дыхание. Затем с разгромленных стен за заливом донесся нестройный клич. Старки не верил своим ушам.

- Это было «ура»? - спросил он.

Клич во второй раз взлетел над дымящимися стенами. Голоса обреченных на смерть братьев пронзили сердце каждого, кто стоял перед высокими парапетами стены Сент-Анджело. Некоторые разразились слезами, нисколько того не стыдясь. Когда турки снова отступили вверх по холму, Ла Валлетт повернулся к Старки, и Старки понял, что был несправедлив к нему, потому что глаза старика застилали слезы.

- Даже древние не знали таких героев, как эти, - сказал Ла Валлетт.

* * *

Начиная осуществлять свой небезопасный план, Тангейзер спрятал последние пять фунтов опиума и кольцо из русского золота под камнем в полу кузницы. Скрыл следы своей деятельности под слоем золы и соломы. В менее безопасном тайнике, под расколотыми балками потолка верхней комнаты башни, он еще раньше оставил свое нарезное ружье с колесцовым замком, порох и пули. Вынул из заплечного мешка последнюю бутылку бренди и вышел во двор, желая потешить свою рану в бедре. Турецкий свинец все еще был в нем, но он понимал, что не имеет права отвлекать хирургов, когда сотни людей с куда более кошмарными ранами лежат на камнях перед церковью. В любом случае, эта пока не вынутая пуля может оказаться полезной для его плана.

В центре открытой площадки горел костер, в котором рыцари сжигали все, что турки могли бы забрать себе. Еду, мебель, гобелены, просмоленные обручи, древки копий, аркебузы, даже священные иконы и утварь, которую могли осквернить враги. Это был самый верный знак, что Сент-Эльмо готовится к своему концу. Церковный колокол звонил, языки пламени лизали темное небо. Странное умиротворение правило этой ночью.

Орланду отыскал Тангейзера у костра. Мальчик был раздет до пояса и из-за худобы, чумазого лица и широко раскрытых темных глаз казался еще моложе, чем был на самом деле. У него на шее, на веревке, висел цилиндр, запечатанный промасленной тканью и воском. Увидев этот цилиндр, Тангейзер ощутил облегчение. В нем содержалось письмо к Оливеру Старки, где рукой Тангейзера был записан подробный отчет о состоянии войск Мустафы, о численности и размерах осадных орудий и, вопреки желанию Орланду возвратиться в Сент-Эльмо, содержалась просьба ни при каких обстоятельствах не позволять мальчику вернуться в форт. Еще он просил Старки сделать все возможное, чтобы женщины ни в чем не нуждались и оставались в безопасности.

- У меня поручение от полковника Ле Маса, - сообщил Орланду.

- Это большая честь, - сказал Тангейзер. - Расскажи подробнее.

- Я должен доставить эти депеши Ла Валлетту, рассказать ему, что здесь происходит.

- Надеюсь, ты не забудешь включить в рассказ описания моих бравых подвигов.

- Конечно. По тебе будут скорбеть так же, как по любому другому герою. Может быть, даже больше.

Тангейзер засмеялся.

- Не хорони меня раньше времени, друг. Скажи Ла Валлетту, что лиса собирается бежать вместе с гончими.

- Что это означает?

- Он поймет. - Он протянул руку, и Орланду пожал ее. - Берегись турецких стрелков на берегу. Плыви под водой. Пока…

- Я знаю, как нужно плыть.

- Это верно. Сперва четверть мили держи на север, только потом поворачивай.

- Дорогу я тоже знаю.

- Скажи Борсу и леди Карле, пусть потерпят немного, мы еще увидимся, и убеди их, что я не имею в виду загробный мир. Передай Ампаро, что она вечно в моем сердце.

Орланду заморгал - слезы навернулись ему на глаза. Он обхватил руками Тангейзера в нежданном порывистом объятии. Тангейзер сумел ничем не выдать болезненного спазма в ране. Он тоже обнял Орланду одной рукой.

- Мы еще встретимся, - сказал он. - Помяни мое слово. А теперь ступай.

Орланду развернулся и вприпрыжку побежал по двору, затерявшись в темноте позади костра. У Тангейзера с души свалился громадный камень. Он подошел к Ле Масу. Француз был чудовищно изранен, весь в порезах от меча и ожогах, но, несмотря на все это, он еще держался на ногах, произносил слова ободрения для братьев, занимался сменой пушек в проломе, готовясь к завтрашнему утру. Уже исповедавшись в своих грехах капеллану Замбрана и приняв причастие, он был готов и желал разделить с Тангейзером бренди.

Они сидели в двух великолепных креслах, которые Тангейзер спас из костра, и Матиас благодарил Ле Маса за то, что тот поручил доставку депеши Орланду. Он рассказал ему кое-что из истории мальчика, которую Ле Мас принял за байку, хотя и совершенно не похожую на те, что рассказывали о своих похождениях его товарищи, искатели приключений.

- Множество историй о невероятных, сумасшедших эскападах так и погибнут здесь, нерассказанные, - заметил Ле Мас. - В итоге жизнь каждого человека оказывается всего лишь байкой, рассказанной тому, кто прожил ее, и только ему одному. Поскольку все мы совершенно одиноки во всем, за исключением милости Божьей.

Они пили и беседовали о том, что было. Меньше четырехсот защитников были сейчас способны стоять в проломе, и из них всего горстка избежала серьезных ранений. За последний день, самый кровопролитный, были истреблены две тысячи мусульман, и, по подсчетам Ле Маса, семь тысяч или даже больше гнили сейчас в канаве за стенами. Общие потери Религии, как оказалось, составляют приблизительно полторы тысячи.

- Пять к одному, совсем неплохо, - сказал Ле Мас, - особенно если учесть, с какой силой нас обстреливали из пушек. Дадим твоим нехристям передышку. Если у них есть хоть капля здравого смысла, они завтра же отчалят домой.

Ни один из них ничего не сказал, но оба знали, что Мустафе было бы легче потерять еще семь тысяч, чем Религии лишиться этих полутора.

- Запасы здравого смысла на этом острове ограниченны, - заметил Тангейзер. - Хотел тебе сказать вот что: я собираюсь попасть в лагерь врага, прикинувшись одним из ваших турецких военнопленных. Если, конечно, этот маскарад получится…

Ле Мас посмотрел на него, глотнул бренди, снова посмотрел.

- Если принять во внимание тот факт, что ты германец, - сказал Ле Мас, - ты самый неукротимый боец, какого я когда-либо знал. Если бы ты был французом, я бы признал тебя равным самому Ла Валлетту.

- Значит, ты меня благословляешь.

- От всей души, - сказал Ле Мас и передал ему бутылку.

- Скажи-ка мне, - продолжал Тангейзер, - а сколько турецких рабов у нас еще осталось?

- Кажется, не больше дюжины, - сказал Ле Мас. - А что?

Тангейзер отпил глоток.

- Если они окажутся на свободе, то уже через месяц будут минировать стены Эль-Борго. Может быть, даже сражаться в рядах турок.

- Очень возможно, - согласился Ле Мас. - Я как-то совершенно упустил это из виду. К тому же будет весьма прискорбно, если кто-нибудь из этих грязных свиней испортит тебе всю игру, верно? - Он посмотрел на Тангейзера. - Наверное, даже больше чем прискорбно.

- Настоящая катастрофа, - подтвердил Тангейзер.

- Чудесно, - сказал Ле Мас. Он откинул голову назад и захохотал. - Чудесно. Да простит меня Господь, но я обожаю людей, которые не испытывают угрызений совести на войне! В конце концов, не будь таких людей, разве мы смогли бы бороться? - Он снова взял бутылку, сморщился от боли, какую причинило ему движение. - Не переживай об этом. Я прикажу уничтожить их сразу после завтрака.

Тангейзер утешал свою совесть мыслью, что обреченные на смерть пленники хотя бы успеют произнести свои утренние молитвы. Он утешил ее еще сильнее, выудив пару камней бессмертия. Он показал Ле Масу эти золотые шарики, объяснил их свойства - и целительные, и мистические, - потом каждый из них запил свой шарик бренди, и они сидели, наблюдая, как грандиозные созвездия совершают свой круг в небесах над ними. Большая Медведица висела на севере. На юге ярко блестел Скорпион. Чудесный месяц взошел в Водолее. Тангейзер, который по давней привычке вечно высматривал на небе знамения, счел подобное расположение добрым знаком, в котором лично он очень нуждался.

Остатки гарнизона во дворе улеглись спать, и каждый человек сознавал, что это будет его последняя ночь на земле. Потрескивающий костер догорел, сладостная тишина окутала двух старых друзей, тишина, в которой они могли бы поверить, что остались последними живыми существами во всем мире. Они взялись за руки в темноте, и для обоих это было безграничным утешением. Ле Мас напевал вполголоса псалом Давида, слезы катились по шрамам на его лице: он примирился с Богом. Спустя некоторое время бренди и опиум оказали свое действие. Ле Мас погрузился в сон. Теперь совсем один, то есть так ему казалось, окутанный темнотой, Тангейзер созерцал небесную твердь, пока не впал в блаженное оцепенение, навеянное звездами и вечностью.

И в этом оцепенении он думал, как же возможно, что во Вселенной, столь прекрасной, как эта, оставлено место для него.

* * *

Суббота, 23 июня 1565 года

Падение Сент-Эльмо

Тангейзер счел большой удачей то, что ему удалось накануне вечером утешиться опиумом. Успокаивающее действие наркотика все еще длилось, и благодаря ему он сохранял хладнокровие почти без усилий. Что было очень кстати, поскольку сегодня турки прекратили свою обычную бомбардировку. Жерла осадных орудий, украшенные драконьими головами, были задраны к небесам в молчании. Исход последней битвы Сент-Эльмо решит холодная сталь.

Сорок с лишним рыцарей-монахов из итальянского и трех французских лангов, сотня или около того испанских tercios и две сотни непоколебимых мальтийцев собрались на почерневших от крови камнях перед проломом в южной стене. Хуан де Гуарес и капитан Миранда, оба слишком тяжело раненные, чтобы стоять на ногах, приказали принести кресла, с которых поднялись Тангейзер и Ле Мас, и привязали себя к сиденьям. Кресла вместе с их увечными седоками отнесли на вершину насыпи, и там они оба и сидели, положив на колени мечи, и наблюдали за турецкой армией на склонах холмов. А там янычары, дервиши, айялары, сипахи и азебы ждали призыва имамов и пения труб.

Поскольку понятие чести было давным-давно изгнано с поля боя, должно быть, некая дикарская, изначальная гордость задавала направление последней атаки турок: они не обращали внимания на незащищенные стены, куда с легкостью могли бы забраться по штурмовым лестницам, на покинутую башню над воротами, на бесчисленное множество проломов поменьше, через которые они могли бы проникнуть, никем не остановленные. Вместо этого вся армия, оглушительно вопя о величии Аллаха, ревущим потоком устремилась вниз по склонам, словно река, обреченная кипеть до скончания времен. Ее единственной целью было добраться до окровавленной стены, на которой пало столько их товарищей и где христианские дьяволы даже сейчас распевали свои гимны и продолжали насмехаться над ними. Разница в численности была почти комичной. Но защитники не собирались сдаваться, не загнав шип в бок Мустафы на еще один, последний, дюйм. К изумлению Тангейзера, который наблюдал за развернувшимся кровавым пиршеством сквозь щель в стене башни, Религия удерживала крепость еще час.

Мечи и кинжалы, полукопья и булавы. Вопли ярости и боли. Идущие от сердца молитвы. Луиджи Бролья, Ланфредуччи, Гийом де Кверси, Хуан де Гуарес, Айгабелла, Виньерон - все они были залиты кровью в той жестокой схватке, которая разразилась вокруг кресел. Он видел, как алебарда Ле Маса описывает блестящие дуги в свете раннего утра, и все в нем дрожало. Если бы не абсолютное спокойствие, порожденное порцией мака в кишках, Тангейзер присоединился бы к ним. Его мучило желание сделать это. Но смерть снова была отвергнута. Для него сегодня не будет славы: он просто выживет или погибнет с позором. Если выпадет последнее - он хотя бы соответствующе одет.

Точнее, раздет, если не считать сапог, давно уже разодранных, которые он обрезал на шесть дюймов ниже колена и испачкал в золе и углях. Теперь вид у них был такой, словно их сняли с трупа. Золотой браслет, надпись на котором являлась сейчас настоящей издевкой над Никодимом, он надел на лодыжку и обмотал тряпками. Во второй сапог он затолкал остатки своих камней бессмертия. Потом испачкал тело грязью, которой изобиловал форт. Хотя у него не было зеркала, он был уверен, что до последнего дюйма выглядит как мусульманский раб. Ле Мас, который был теперь ближе к Божественному, чем когда-либо, радостно заверил Тангейзера в этом, когда они прощались в последний раз. Ле Мас, посвященный в план Тангейзера, приказал загнать пленных на конюшню и перестрелять, вместо того чтобы зарезать, как сделали бы в иной ситуации. Теперь огнестрельное ранение Тангейзера было дополнительным подтверждением, что он единственный выживший пленник.

Тангейзеру теперь нужно было одно-единственное дополнение, чтобы представление имело шансы на успех, и, пока он наблюдал за последним сражением, это дополнение появилось. Человек в полудоспехе отшатнулся от стены и обрушился на булыжники, подняв облако пыли. Он перекатился на живот, сдирая с себя шлем, словно тонет, затем встал на четвереньки, и его стошнило кровью. Он прополз несколько футов, возвращаясь обратно туда, где шла битва, затем упал на локти, поднес правую руку ко лбу, затем к груди, к левому плечу и рухнул лицом вниз, так и не завершив крестного знамения.

Тангейзер развернулся, чтобы идти, но услышал дрожащие звуки собирающих войско труб и обернулся. Под леденящие кровь вопли горстки христиан турки снова отступали. Да, всего лишь для того, чтобы перестроиться и снова ринуться в наступление, но все равно отступали. Ле Мас в последний раз сумел удержать пролом в стене. Теперь уже не больше девяноста человек живых остались стоять у стены. Большинство испанцев и мальтийцев погибли, из рыцарей уцелели только те, у кого были самые лучшие доспехи. Когда они выстроились по бокам от кресел де Гуареса и Миранды, дожидаясь конца, Тангейзер сбежал по ступенькам во двор.

Лоб у него шел пятнами от жара, ноги ступали неуверенно, рана в нижней части спины горела раскаленными углями. Тангейзер споткнулся о мертвого рыцаря, так и застывшего на коленях, и сам упал в пыль. Тангейзер потянул мертвеца за руки. Голова трупа запрокинулась: это оказался Августин Виньерон, пораженный в горло. Теоретически все было просто, но выполнить задуманное оказалось гораздо сложнее. Тангейзер подхватил тело под коленки и перебросил на плечо, кирасой содрав кожу с обожженной солнцем спины. Он крепко вцепился в бедра мертвого рыцаря, надежно уперся ногами и рывком поднялся. Он слышал рядом рев битвы, грохот могучих ударов стали о сталь. Река скоро перекатит через стену и растечется по форту. Пошатываясь, он пошел через двор к конюшням.

Вес мертвого тела и надетого на него металла едва не прикончил Тангейзера. Голова была готова разорваться, ноги превратились в желе, он дышал со свистом, желчь подступала к горлу. Только страх придал ему сил и помог добраться до цели. Он предоставил телу самому сползти с его спины на пол конюшни и упал на камни. Отдышавшись, он огляделся.

Внутри конюшни обнаженные мертвые тела были в беспорядке разбросаны по соломе. Жалкая дюжина на фоне тысяч. Но эту безоружную жалкую кучку перебили ради него одного. Тангейзер подавил приступ угрызений совести, ибо предаваться им здесь было чистым безумием. Отвернувшись, он поглядел через двор и увидел конец. Высокие белые шапки янычаров заслонили собой людей в стальных доспехах. В неистовом финальном припадке мелькали клинки и лилась кровь, затем кресла храбрецов обошли со всех сторон - и форт Сент-Эльмо пал.

Бролья. Де Гуарес. Миранда. Гийом. Айгабелла. Люди, с которыми он сражался бок о бок и пил лучшее бренди. Люди, преданные войне до самого конца и канувшие в вечность на ее приливной волне. Ле Маса изрубили на куски, высоко подкидывая его отсеченные конечности. Через миг появилась его великолепная голова, насаженная на наконечник копья.

Тангейзеру не было нужды смотреть дальше. Он опустил взгляд себе на грудь. Он сам тоже был залит кровью и чувствовал, как еще струйка сочится по спине. Посмотрел на Виньерона, лежащего у его коленей, вытащил меч покойника и уронил рядом. Вынул из-за пояса мертвеца кинжал, выковырял из раны в спине припарку и растревожил края, чтобы пошла кровь. Всадил кинжал в шею Виньерона. Затем упал поверх покойника, изображая борьбу.

Он закрыл глаза, рука застыла на рукояти кинжала, и сознание начало ускользать от него. Вместо него пришли образы. Ампаро и мальчика, Карлы и Борса, Бурака, Сабато Сви… Разум начал покидать его, но он вернул его обратно. Открыл глаза, увидел загорелое лицо Августина Виньерона, волоски в его ноздрях, ожоги на подбородке, безжизненно блестящие белки глаз. Вдохнул застарелую вонь нескольких недель тяжких испытаний, мочи, выжатой из тела смертью, тела настолько обезвоженного, что моча была почти черной. Он ощущал неприличное сопротивление тугого мертвого тела, на котором лежала его щека. Тангейзер заполз на самое дно потемок человеческой души и вот теперь лежал в ее экскрементах, борясь с наркотическим сном на теле товарища, пока кровь застывала на коже, окруженный со всех сторон вонью гниющих мертвецов в доме, который стал склепом для уничтоженных пленников, и пытаясь притвориться тем, чем он не был. Но чем же он не был? Всем, чем может надеяться стать человек. Зато пока что он точно был живым. Он велел себе думать по-турецки. Мечтать о Старом Стамбуле. Молиться на языке пророка. Он глубоко вдохнул и запел, и его пересохший хриплый голос был пустым, как само скорбное одиночество.

- Клянусь ветрами, что веют, рассеивая прах. Тучами, несущими бремя дождевой воды. Кораблями, легко над морем скользящими, и ангелами, что по велению Аллаха несут Его повеления. Истинно, обещанное вам сбудется. Истинно, время суда праведного подходит…

Звук шагов прорвался сквозь причитания, грубая рука схватила его за плечо. Он перекатился, захватив с собой кинжал, и из последних сил встал на одно колено, упершись второй ногой, чтобы вскочить, а между тем безумие что-то шептало ему на ухо, скаля зубы и размахивая кинжалом.

Пара янычаров, худощавых и молодых, стояли над ним с поднятыми ятаганами, от них пыхало жаром победы. Но при виде его они отшатнулись назад, а тот, что был помоложе, протянул руку и пригнул к земле меч товарища. Они увидели мертвое тело Виньерона и разбросанных повсюду мертвецов-мусульман. Увидели священное колесо аги Болукса Четвертого, вытатуированное темно-синими чернилами на предплечье Тангейзера. Увидели красный меч с раздвоенным клинком. Увидели его обрезанный член. На бедре прочитали суру аль-Икласа: «Он есть Аллах, единый, Аллах-ас-Самад, вечный, всемогущий, неродящий и нерожденнный. И не был Ему равным ни один». Товарищеское сочувствие отразилось в глазах янычаров.

- Да пребудет с тобой мир, брат, - сказал тот, что был моложе.

Старший добавил:

- По воле Аллаха ты наконец среди друзей.

Они подняли мечи, услышав за спиной какой-то звук, и Тангейзер повернул голову. Старик Стромболи отделился от тени под конюшней. В руке он держал топор. Увидев Тангейзера, он застыл, разинув рот. Тангейзер подскочил как сумасшедший, преодолел расстояние между ними в два волчьих прыжка, пронзил Стромболи сердце и спокойно смотрел, как тот умирает. Потом позволил старику упасть и повернулся к молодым львам. Они смотрели на него с еще большим уважением.

- Аллах акбар, - выговорил Тангейзер. А затем повалился на землю.

* * *

Его завернули в шелковый синий плащ, напоили чаем с медом, накормили вяленой говядиной; он сидел в тени на гигантском каменном ядре и наблюдал, как турки обрушивают свой гнев на тех немногих защитников, которые еще дышали.

Девять рыцарей были захвачены живыми, среди них - Кверси и Ланфредуччи. Всех раздели догола и заставили встать на колени во дворе. Они пели псалом Давида, пока горны и барабаны не возвестили о прибытии Мустафы-паши. Он пересек ров на жемчужно-сером жеребце и лишь раз взглянул на рыцарей, прежде чем приказал обезглавить их. Один за другим умолкали их голоса, пока не остался один Ланфредуччи; меч палача взметнулся, и его тело распласталось посреди багрового озера, растекшегося по двору. Раненых, лежащих на улице под стенами госпиталя, проткнули копьями на месте. Капелланов вытащили из часовни и прирезали на окровавленных ступенях, словно свиней. Бесчисленных раненых внутри, судя по беспорядочным крикам и молитвам, добивали прямо на полу, где они лежали.

Столь вездесущей была смерть на этом клочке земли, столь однообразным было зрелище отвратительной жестокости, что Тангейзер не чувствовал ничего, кроме какого-то смутного стыда. Даже когда на улицу вытащили Жюрьена де Лиона, отрубили ему конечности и половые органы, а потом - голову, его ужас был каким-то абстрактным. Жюрьен, который исцелил лицо Борса, чьи обширные и священные знания в науке исцеления были непревзойденными, по мнению пятидесяти тысяч спасенных им, чьи пальцы обладали умениями, каких не встретишь в целой нации, - все это было истреблено в припадке торжествующей злобы. Когда вершится подобное злодейство - а Тангейзер был свидетелем всего лишь нескольких случаев из огромного множества, переполняющего мир, - видно, как часы цивилизации начинают идти в обратную сторону. Кстати, старик Стромболи тоже был великолепным поваром.

Головы рыцарей были собраны и насажены на колья, торчащие в выходящей на море стене, где их могли бы увидеть наблюдатели из крепости Святого Анджело. Знамя Иоанна Крестителя спустили и затоптали в пыль, залили мочой, а вместо него на флагштоке затрепетал штандарт Сулеймана. Все прошло, все было кончено.

Несмотря на жаркий день, Тангейзера била дрожь, он натянул плащ на плечи. Теперь лихорадка, охватившая его, была самой настоящей, и она усиливалась. Рана в бедре превратилась в горячего красного омара, ползающего под кожей. Кровь была отравлена. Вибрирующий обруч жара охватывал его голову. Ему на ум пришла вдруг мысль, что его удивительное спасение завершится гниением на грязном тюфяке и смертью от чумы. Он выудил из сапога последнюю опиумную пилюлю, запил ее теплой водой - и отдался на волю судьбы. Тут судьба и въехала через ворота Сент-Эльмо, приветствуя его.

- Ибрагим?

Тангейзер оторвал взгляд от каменного ядра, и из-за этого движения небо закружилось над головой. Солнце поднялось над стеной, мешая смотреть, пот катился по лицу, от него щипало глаза. Он прогнал внезапную тьму, растекшуюся в голове, и утер лицо. Поднял руку, заслоняя от света глаза, заморгал, увидев толпу людей на лошадях и желтое знамя Сари Бейрака, старейшего отряда султанской кавалерии. Он поднялся на ноги, пошатнулся и сел обратно. Какой-то человек спешился, и его лицо нависло над Тангейзером. Лицо, сделавшееся более суровым, более аскетическим, изменившееся за десятилетия, прошедшие с тех пор, когда он в последний раз видел его. Но глаза были прежними, в них, как и прежде, светилось благородство и сострадание. Человек протянул руку и откинул с лица Тангейзера волосы.

- Это ты, - произнес Аббас бен-Мюрад.

- Отец, - пробормотал Тангейзер.

Он снова встал, начал валиться на землю, и Аббас подхватил его. Тангейзер услышал, как Аббас отдает приказ. Попытался заговорить, но у него не получилось; чьи-то сильные руки подняли его в седло. Он удержался, сжав лошадь бедрами. Вытянул шею, высматривая Аббаса. Но вместо Аббаса увидел кое-кого другого, смутно, словно во сне. Он увидел отряд алжирцев, вываливающийся из бокового входа на верфи. Один из них держал веревку. Конец веревки был привязан к шее Орланду. Тангейзер смотрел, потом указал рукой, вертя головой в поисках своего спасителя.

Аббас снова появился, верхом, рядом с ним, сильная рука взяла его за плечо.

- Ты болен, - сказал Аббас. Лицо его было серьезно. - Ты поедешь со мной.

- Мальчик, - произнес Тангейзер. - Вон там.

Аббас не обратил внимания на его бред, он приказал двоим своим людям отвезти его в командирский шатер. Тангейзер развернулся в седле и посмотрел назад. Но его надежды были тщетны: Орланду не был наваждением, вызванным опиумом или лихорадкой. Мальчик стоял там, с кровоподтеком под глазом, на веревке у корсаров, словно собака. Тангейзер снова показал рукой и едва не вывалился из седла. Аббас подхватил его под руку. Тангейзер в лихорадочном тумане пытался отыскать слова, которые могли бы ему помочь. И не нашел. Туман сгустился, все вокруг сделалось красным. Он схватился за конскую гриву и сказал:

- Я хотел пить, а мальчик принес мне воды.

Затем солнце померкло, все вокруг сделалось черным и пустым.

* * *

Воскресенье, 24 июня 1565 года

Праздник Святого Иоанна

Оливер Старки молился за Ла Валлетта и собственную запятнанную душу. Причина заключалась в окровавленной волосатой куче, сложенной под кавальером на крыше форта Сент-Анджело. Пока он молился, еще несколько отрубленных голов - человеческих голов - были вывалены из раздутых мешков на вершину кучи, словно плоды некоего омерзительного урожая. Губы истребленных посинели, зубы оскалены в агонии. Выкаченные белки невидящих глаз пересохли на солнце и лишились блеска. Сопровождая процесс грубыми шутками и споря о том, какой заряд пороха подойдет лучше всего, бомбардиры хватали отсеченные головы за бороды и запихивали по четыре, по пять штук разом в дула пушек. Их были дюжины, дюжины голов, больше, чем Старки смог заставить себя сосчитать, он сам не понимал, как приступ стыда заставил его сделаться свидетелем преступления. Конечно же, тот, кто сознает, что происходит преступление, обязан видеть его от начала до конца, и это так же верно, как и то, что сам Христос плакал, глядя на это с небес.

* * *

На заре четыре дощатых плота прибило к берегу Лизолы. И кто знает, сколько их еще унесло в море. На каждом плоту был распят обнаженный и обезглавленный рыцарь ордена. В обескровленную грудь каждого было воткнуто по кресту. Поднялся всеобщий плач, а заодно и волна жгучей ненависти к туркам. Ла Валлетт узнал новость, когда возвращался с ранней мессы. При виде изуродованных тел слезы гнева и горя навернулись ему на глаза. Оставшись глух к советам Старки, он приказал, чтобы всех турецких пленников, захваченных с начала осады, выволокли из казематов и обезглавили.

- Всех пленников? - переспросил Старки.

Ла Валлетт сказал:

- Пусть приговор вынесет сам народ.

Его указ был обнародован, и мальтийцы откликнулись на призыв. Пленников вытащили на берег, и там, с поистине дьявольским усердием, палачи замахали мечами, рубя кость и волосы. Закованные в кандалы турки, взывавшие к Аллаху, были прокляты и обречены после смерти на самый жаркий ад. Некоторые бежали, гремя железом, в море, и там, в приливной волне, их перебили, словно дичь в загоне. Тем, кто отказывался опускаться на колени, перерезали сухожилия на ногах, они падали, и их обезглавливали, лежащих лицом в песок. Стоическая храбрость и мольбы о пощаде встречались с одинаковым презрением, поскольку это были не люди, а мусульмане, это дело было угодно Господу, и никто из убийц не сомневался, что Бог улыбается, глядя на их работу.

Спустя некоторое время все крики затихли, тех, кто сильнее других цеплялся за жизнь, тоже уничтожили, тела бросили в море, а головы похватали за мокрые волосы и рассовали по мешкам, чудовищное черно-багровое пятно растекалось по берегу, и Старки не мог отделаться от ощущения, что и его душа теперь такого цвета.

* * *

Вот батарея на крыше Сент-Анджело взревела у Старки за спиной. Дождь дымящихся голов, у некоторых весь череп и борода были охвачены огнем, вырвался из пушечных дул и полетел через залив к турецким позициям. Злобные насмешки неслись ему вслед. Если Мустафе нравится жестокость, пусть получит урок от настоящих мастеров в этом деле. Ла Валлетт больше не выказывал никаких эмоций. Наблюдая, как канониры прочищают банниками дула, а заряжающие несут новые головы из омерзительной кучи, Старки произнес по-латыни:

- И возрадуются многие в день его рождения.

Ла Валлетт посмотрел на него.

Старки смутился под его взглядом. Он прибавил:

- Так сказал архангел Гавриил об Иоанне Крестителе.

- Многие возрадуются в день смерти последнего мусульманина на острове, - ответил ему Ла Валлетт.

С этими словами Ла Валлетт спустился на главную площадь вместе со своими провожатыми и обратился к толпе с речью, в которой говорилось, что отныне каждый захваченный турок - поскольку палачи покончили со своей работой - будет без малейшего снисхождения отдаваться в руки народа: пусть сами люди рвут его на куски. Старки наблюдал, как население приветствовало его радостными криками, разносящимися эхом, скандировало его имя и восхваляло Бога. Потом Старки ушел. После этого призыва к невероятной жестокости поражение обратилось в некую разновидность победы. Хотя - победы над чем? Старки не осмеливался спросить. Только Ла Валлетт знает, как помочь им выжить, в этом Старки не сомневался. Он лишь благодарил Господа Иисуса Христа, что его собственные обязанности состоят в том, чтобы подчиняться, а не вести за собой.

* * *

Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами - зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, - она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.

Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь - ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.

Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.

Швы были скрыты в толстой коросте, которая прорезала лицо Борса коричневой шершавой диагональю. Симметричность, с какой хирург восстановил лицо, была поразительна: по собственному признанию Борса, он не променял бы этот шрам даже на кольцо с рубином. Принявшись снимать швы, Карла сумела перерезать овечьи жилы, но, чтобы вытянуть их, требовалось больше силы, чем ей хотелось бы применить. После нескольких неудачных попыток Борс сказал:

- Дергай как следует.

Она дернула, и первый стежок выскользнул наружу. Борс почти не поморщился.

- Вчера пять мальтийских пловцов вернулись из форта Сент-Эльмо, - сказал он.

Карла выдернула второй стежок. Ее надежды на спасение Матиаса и Орланду, так же как и чувство вины, что они могли погибнуть из-за нее, - все это таилось в самом далеком уголке сердца, который она предпочитала не навещать, во всяком случае сейчас.

- Я переговорил с тремя из них, - продолжал Борс, несколько задетый тем, что она не выказывает особенного интереса. - Никто из них ничего не знает о Матиасе и о твоем сыне. Но и никто из них не видел их мертвыми.

- Значит, остается надежда, - признала она. - Мы будем молиться за их спасение.

- Если и существует в мире человек, который сумел бы выбраться живым из той кровавой бани, то этот человек - Матиас. Он настоящая лиса. Однако девушка принимает все близко к сердцу, - добавил Борс.

Карла кивнула. Ампаро пребывала в смятении. В некоторых своих проявлениях она снова сделалась тем диким сердитым существом, каким Карла нашла ее в лесу, - колючим, порывистым, потерявшим Бога. Карла убедила отца Лазаро позволить Ампаро работать в его аптекарском саду. Она надеялась, что теперь сумеет уговорить и Ампаро.

- Ты знаешь, что она его навещала? - спросил Борс. - Ай!

Струйка крови потекла по его щеке, потому что у Карлы сорвался скальпель. Она переспросила:

- Ампаро была в Сент-Эльмо?

- Переплыла ночью залив в чем мать родила, - подтвердил Борс. - Должен признать, что из множества удивительных событий, свидетелем которых я стал, приехав сюда, это было самым удивительным.

Карла представила, как Матиас и Ампаро занимаются любовью. Внутри ее что-то дрогнуло, несмотря на все ее самые благородные намерения. И, словно чтобы еще больше насытить змею ревности, низ живота сжало вожделение. Она почувствовала, как румянец заливает щеки. Значит, она была не настолько полна милости Божьей, как ей хотелось бы думать. Она хотела прикусить язык, но не успела.

- И ты ее не остановил? - спросила она.

Борс уставился на нее. Он был человек, который не стесняется радоваться виду горящих человеческих голов, летящих по небу. Задавать такому человеку вопрос - это означало получить в ответ правду в самой неприкрытой ее форме. Интересно, заметен ли румянец на ее щеках?

Борс ответил:

- Подобную новость тебе сложно принять. Я понимаю. Но у нас отличные шансы всем вместе умереть на этой скале, и с каждым днем они все увеличиваются. Так у кого хватит духу встать на пути такого прекрасного и удивительного романа?

- Я и не встаю у них на пути, - сказала Карла.

Борс улыбнулся с большой теплотой.

- И это делает тебе честь. Как бы то ни было, Матиас буквально разрывается между двумя своими Любовями. Так что, между нами, игра еще не окончена.

Волнение, мучение - надежды, которые, как она думала, покинули ее, - вернулись мгновенно. Она не хотела состязаться с Ампаро. Она и не станет. Однако же она хотела Матиаса.

- Ты правда веришь, что он жив? - спросила она.

- Даже если бы мне пришлось биться об заклад одному против всех, - сказал Борс, - я бы все равно поставил на это деньги.

Пушки на стене крепости грохнули, и Борс вскочил на ноги, чтобы поглядеть на дымящиеся черепа. Он в восхищении помотал головой, затем сел обратно на стул и поднял обрывок жилы от шва.

- Должен предупредить, - сказал он, - у этой медали есть и черная сторона. Если Матиас и твой мальчик еще живы, они сейчас в руках мусульманских дьяволов.

* * *

Четверг, 5 июля 1565 года

Берег - Калькаракские ворота - совет старейшин

Ампаро ночевала на берегу под звездами. Шум моря успокаивал ее. Этот шум навевал на нее сны о кузнице Тангейзера - о его руках и губах на ее теле, о его дыхании у нее на щеке, о том, как он стонал от наслаждения, - точно так же, как и благоуханный жар ночи и прохладные камни, на которых она лежала.

Днями она ухаживала за лекарственными растениями в саду Лазаро и нашла уголок, где росли дикие розы. Их бутоны вместе с цветками шалфея, мирта и шандры Лазаро использовал для приготовления одной из своих замысловатых мазей. Ампаро, как могла, избегала общества людей. Она проводила много часов, ухаживая за Бураком, выезжала его, неоседланного, по кругу и успокаивала, когда он пугался пушечных выстрелов. Все эти дни она разговаривала в основном с золотистым конем Тангейзера, и не было для нее собеседника более деликатного и приятного, чем он.

Передвижения турецких орудий на высотах Коррадино, грядущие атаки на Эль-Борго и Лизолу, литания смерти и страданий, истории о доблестных подвигах, повторяемые снова и снова, интриги среди рыцарей, неверие в помощь вице-короля, безграничное зло, исходящее от турок, - ничто из всего этого не трогало Ампаро. Люди воображали, будто они что-то значат, но больше всего ее поражало то, что, по их мнению, и их болтовня о себе самих что-то значит и даже может изменить их. Она находила эту болтовню скучной, бесконечные рассказы о несчастьях - бессмысленными, а грубые попытки окружающих вовлечь ее в их жизнь лишали Ампаро энергии и силы духа. Цена за право быть с ними была слишком высока. Не было смысла платить за то, в чем она не нуждалась. Люди высасывали из нее жизнь. Она была счастлива, оставаясь в стороне от их царства. Ее собственный мир, ее общение с розовыми бутонами, красота и привязанность Бурака - все это было гораздо более ценным и придавало ей сил. Но остальные рассматривали ее тягу к уединению как болезнь, словно им было мало своих забот. Итак, Ампаро держалась особняком, совершенно не жалея об этом. Так было всегда. Пусть думают, что она глупая, лишь бы оставили ее в покое.

Ампаро проснулась от шума весел и села. Молочный туман расстилался над водой, подсвеченный, словно изнутри, восковой луной. Она наблюдала, как длинные суда скользят сквозь туман, направляясь одно за другим к Калькаракским воротам. Не меньше дюжины, и все пусты, не считая команд гребцов, похожих на скелеты. Они исчезли в туманной тьме со спокойной деловитостью; их изможденные, худосочные гребцы были безлики и молчаливы, словно перевозчики из пустоты, доставляющие никого в никуда. Затем последнее судно обогнуло мыс и растворилось в тумане, и все следы их исчезли.

Исчезли, оставив след не больше того, который сама она оставит в этом мире, подумала Ампаро, и эта мысль принесла ей утешение. Только в мирах, не похожих на этот, что-то могло длиться вечно. Ее ночь с Тангейзером принадлежала одному из таких миров. Она была и не была и будет всегда. Только мгновения красоты награждались бессмертием. Все остальное, вместе взятое, - все тщеславные устремления, ради которых столь многие трудились и гибли, - не могло претендовать даже на магию грезы. Она снова легла на скалу, лодки были позабыты. Она глядела на небесный свод. Неужели звездам тоже суждено исчезнуть в какой-нибудь из дней? Она спросит об этом Тангейзера, когда они увидятся в следующий раз, потому что, несмотря на мрачные ожидания, она знала, что они увидятся. Как-нибудь. Где-нибудь.

* * *

Борс в эту ночь добровольно вызвался стоять на часах у Калькаракских ворот. Поскольку графиня безжалостно отчитала его за, по общему признанию, недопустимую слабость, он отказался от опиума, и с тех пор сон совершенно покинул его. Даже бренди обеспечивало лишь жалкое подобие сна. И снова удалось доказать, что, если добродетель сама по себе редко является наградой, иногда она служит источником некой иной благости, ведь если бы он валялся одурманенный в своей постели, он пропустил бы последний поворот этого удивительного сюжета.

Горячий сырой ветер из Туниса разогнал туман, и первое, что он увидел, - конвой из почти безлюдных баркасов, скользящих по проливу; баркасы вдруг неожиданно повернули к противоположному берегу, находящемуся всего в шести сотнях футов на другой стороне Калькаракского залива, который был сейчас окутан туманом.

В следующий момент по улицам прошла процессия с зажженными факелами, и возглавлял процессию сам Ла Валлетт. Борс проверил запальный фитиль своего мушкета и раздул уголь. Боковые ворота заскрипели внизу, открываясь. Борс наблюдал, как отряд Ла Валлетта выходит и направляется к берегу. Старки, Ромегас, дель Монте и целая толпа балифов. Можно подумать, будто в любой момент ожидают прибытия самого Папы.

Затем из тумана выскользнули баркасы, словно вернувшиеся из какого-то ближайшего потустороннего мира, расположенного за гранью мира привычного: они оказались битком набиты вооруженными людьми в доспехах. Сотнями людей. Каждый призрачный корабль выгружал своих пассажиров и снова уходил на другой берег залива, чтобы возвратиться с новым отрядом людей и их снаряжением. Новые войска прибывали в Эль-Борго через Калькаракские ворота.

Борс скатился по ступенькам и остановил одного из вновь прибывших воинов, проходившего мимо. Человека из подкрепления звали Гомес. Четыре галеры, присланные доном Гарсией Толедским, прибыли из Мессины и пару дней назад выгрузили долгожданную подмогу, во главе с Мельхиором де Робле, на северо-западном побережье Мальты. Они разместились в Мдине и отправили гонца к Ла Валлетту. Вскоре по счастливой случайности спустился летний туман, под прикрытием которого они добрались до Эль-Борго, обогнув с юга турецкий лагерь и пройдя по склону горы Сан-Сальваторе на дальний берег залива Калькара. Все смелые воины: сорок два рыцаря ордена, двадцать итальянских джентльменов удачи, плюс три германца и два англичанина той же породы, пятьдесят нанятых артиллеристов и шесть сотен испанских императорских пехотинцев. Едва ли это было похоже на те двадцать тысяч, на которые они надеялись, но Ла Валлетт приветствовал их как героев, каковыми они, собственно, и являлись.

Очередной человек прошел в ворота, высокий человек; он остановился на мгновение в свете факела, словно радуясь возвращению. Глаза Борса были прикованы к его исключительного качества доспехам - рифленой кирасе с черной финифтью. Кираса была надета поверх белой монашеской рясы. Но на поясе вместо «розария» висел меч. Что-то в осанке этого человека, в развороте плеч, в том, как этот великан держал голову, заставило Борса похолодеть. На воине был великолепный шлем-салад, защищающий нос и щеки, выкованный в старинном венецианском стиле, украшенный рельефным изображением Христа на кресте. Сейчас он снял шлем, зажал локтем, опустился на колени прямо на булыжники, перекрестился и произнес слова благодарности. Хотя от всех прибывших исходила угроза, этот человек был похож на леопарда, бегущего со стаей волков. Когда он поднялся, черные глаза сверкнули, словно мрамор, освещенный огнем. Он сделал глубокий вдох, огляделся, как человек, осматривающий королевство, которое собирается в скором времени завоевать.

- Стигматы Христовы, - пробормотал себе под нос Борс.

Кто- то еще проскользнул в ворота вслед за великаном -кто-то стройный, более хрупкий, но такой же смертоносный, как готовая атаковать змея. Этот второй тоже снял шлем, открывая порочный рот, внимательные, но пустые глаза, - все это Борс отлично запомнил в доках Мессины. Пока Анаклето рассматривал стены, Борс развернулся и полез вверх по ступенькам к парапету.

Людовико Людовичи вернулся. Настало время мышам сидеть тихо.

* * *

В ту ночь Людовико встретился с Ла Валлеттом и всеми балифами на совете старейшин. Там же присутствовал Мельхиор де Робле, командир подкрепления, который не был членом Религии, он был рыцарем испанского ордена Сантьяго. Людовико удалось завоевать его расположение во время путешествия из Мессины. Именно Робле ясно дал понять совету старейшин, что Людовико лично убедил дона Гарсию прислать подкрепление.

Настроение совета отражало состояние всего города, следовательно, было мрачным. Перенаселение было огромно и усугублялось тем, что рыцарям пришлось разобрать много домов для укрепления фортификаций. Для беженцев устроили городок из палаток на Лизоле, но теперь по ней палили перевезенные от Сент-Эльмо турецкие орудия, опустошая островок. Продовольствия пока хватало. Каждый житель получал три фунтовых лепешки в день, а запасы зерна, масла, соленого мяса и рыбы были попрежнему значительны. Однако запасы воды, несмотря на наполненные цистерны в хранилище под Сент-Анджело и резерв из сорока тысяч бочонков, приближались к критическому уровню, поскольку все колодцы и источники располагались за стенами города. Бриться, мыться и стирать белье было запрещено, нарушителей приказа, в основном женщин, ожидала порка на площади. Слухи и домыслы ходили во множестве, в местах раздачи воды вдруг вспыхнули беспорядки. Бунты удалось предотвратить, отдав толпе хранившихся про запас заключенных, на которых люди смогли излить свое недовольство. Некоторых самых громких крикунов выпороли под виселицей и вздернули.

Несмотря на все прилагаемые усилия, скоро предстояло столкнуться с серьезными лишениями. Всю воду, которая еще оставалась, требовалось сохранить для гарнизона. Специальный человек уже был отправлен на поиски воды - он изрыл ямами оба полуострова. Если у него ничего не получится, пояснил Ла Валлетт, придется изгнать большое количество простого народа за стены города, чтобы они сдались на милость туркам. В подобных обстоятельствах риск возникновения бунта окажется огромен, и это решение он примет только в том случае, когда у него не останется иного выбора. Ла Валлетт хотел, чтобы совет, и только совет, знал, что, возможно, им придется обратить оружие против собственного народа.

Никто не возражал. Адмирал Пьетро дель Монте, крепкий, могучий человек с крючковатым носом и бархатистыми глазами, сидел все это время молча, выслушивая мнения других и время от времени бросая взгляды на Людовико. Как и Ла Валлетт, дель Монте в своем уже немолодом возрасте вел деятельную жизнь. Ла Валлетт перехватил один из взглядов адмирала и повернулся к Людовико.

- Фра Людовико, - произнес он, - а что вы могли бы сообщить нам о намерениях дона Гарсии Толедского?

Людовико помолчал, словно собираясь с мыслями, затем заговорил спокойным низким голосом, который, как он знал, привлекает всеобщее внимание.

- В данный момент такого большого подкрепления, о котором вы мечтаете, нет. - Он воздел руки, словно обращаясь к их рассудительности. - Собрать столько войск, доставить их сюда и разместить - а всем этим неустанно занимается сейчас дон Гарсия, - непросто. Ведь такого большого христианского войска на Средиземном море не собирали с тех пор, как его предшественник пытался завоевать Джербу.

Он произнес это таким невинным тоном, словно в отличие от всех сидящих за столом понятия не имел, что Ла Валлетт был одним из горячих сторонников того несчастливого похода. Ла Валлетт ничего не сказал.

- Флот собирается в Севилье, - продолжил Людовико. - Готовясь к перевозке четырех тысяч войска, воины со всех гарнизонов Италии прибывают в спешном порядке. Насколько я понимаю, им потребуется некоторое время, чтобы собраться. Не меньше недели.

Возгласы разочарования пронеслись над столом. Ла Валлетт жестом заставил их умолкнуть.

- Вы ошибаетесь, подозревая за этой задержкой некий заговор, - сказал Людовико. - В доказательство своего расположения Толедо отправил своего собственного сына, Федерико, сражаться на нашей стороне.

Федерико прибыл вместе с подкреплением - Людовико лично уговорил его присоединиться к кампании. Сейчас на дона Гарсию оказывали давление не только политические силы, но и частные лица. Одобрительные кивки, радостные возгласы от испанцев и недовольные от французов прокатились над столом.

- Могу также заверить вас, - продолжал Людовико, - что его святейшество Папа Пий предпринимает все, что в его силах, пытаясь облегчить нашу участь. - Он заметил, что его слова «нашей» и «нашу» прошли без всяких неодобрительных замечаний. - Его святейшество Папа призвал всех достойных итальянских рыцарей оказать помощь ордену, в особенности рыцарей Санто-Стефано.

Ряд возмущенных реплик не удалось заглушить. Орден Санто-Стефано, грубо скопированный с Религии, был основан всего четыре года назад самим Папой и его дальним родственником Козимо Медичи. ^[88] Госпитальеры считали его, пусть и не совсем справедливо, шайкой обрюзгших богачей, едва ли способных вскарабкаться в седло.

- Наверное, они пришлют нам в помощь какую-нибудь картину, - проворчал дель Монте.

Послышались одобрительные смешки, Людовико улыбнулся вместе со всеми. Настал момент использовать первый инструмент из нескольких, какими его вооружили перед отъездом из Рима Папа Пий и Микеле Гислери. Он взял с коленей кожаный футляр, побывавший в папских руках, и передал его Ла Валлетту, который тотчас узнал круглую свинцовую печать, обозначающую апостольское послание высочайшей важности.

- Когда настанет нужный момент, - произнес Людовико, - его святейшество надеется, что это окажет действие более могучее, чем пушки.

Ла Валлетт в благоговейной тишине сломал свинцовую печать и вынул лежавший внутри пергамент. На красном воске, каким было запечатано послание, виднелся отпечаток «кольца рыбака». Он сломал и эту печать и развернул пергамент. Совет ждал, пока он прочтет. Ла Валлетт, заметно тронутый, в самом деле был даже слишком тронут, чтобы говорить, он передал документ Оливеру Старки, сидевшему справа от него. Старки пробежал глазами латинский текст и кашлянул, прочищая горло.

- Это булла, датированная восьмым июня, она гарантирует отпущение всех грехов всем христианам, которые падут в войне с мусульманами, братьям ордена, солдатам, рабам, гражданским лицам, женщинам. Всем.

За столом взволнованно зашумели. Булла означала, что каждому мужчине, женщине или ребенку, погибшему в битве за Мальту, гарантируется освобождение от всех краткосрочных наказаний за грехи, какими бы эти грехи ни были. На людей, которые лучше некуда были знакомы со всеми возможными трудностями, мучениями и страданиями, новость, что после смерти они ни часа не проведут в тяжких муках чистилища - вместо того, чтобы оставаться там столетиями, как большинство из них ожидало, - окажет такое воздействие, какое трудно даже представить.

- Его святейшество в своей мудрости глядит куда дальше, чем доступно нам, - сказал Ла Валлетт. - Это стоит пяти тысяч воинов, хотя я совершаю преступление, назначая цену за подобную милость.

Он устремил свои серые, отливающие металлом глаза на Людовико, и Людовико понял: какие бы ожидания великий магистр ни возлагал на его миссию в Риме, он превзошел их все.

- Когда настанет нужный момент, как вы сказали, этот документ возродит веру и храбрость даже в самом отчаявшемся сердце. - Ла Валлетт поднялся. - И пусть каждый из нас помнит: подобным облегчением нашей участи, доставкой в столь сложные времена бесценного благословения от нас его святейшества Папы из Рима мы обязаны фра Людовико, и этот долг нам будет нелегко уплатить.

Все остальные балифы тоже поднялись и поклонились Людовико. Людовико встал и скромно ответил на поклон каждого. В завершение он поклонился Ла Валлетту.

- Ваше высокопреподобие, - сказал он, - я вернулся на Мальту не для того, чтобы отправлять дела Ватикана или Священной Конгрегации, я прибыл, чтобы сражаться. У меня имеется на это особенное разрешение его святейшества.

Кто- то одобрительно грохнул по столу кулаком.

- Большая честь для нас, что вы пошли на подобную жертву, - сказал Ла Валлетт.

Если в его словах и заключалась ирония, кажется, никто, кроме Людовико, ее не заметил. Людовико повернулся к адмиралу флота и главе Итальянского ланга, Пьетро дель Монте.

- В таком случае прошу вашего позволения, адмирал, разместиться в казарме с вашими солдатами и служить в их рядах.

- С солдатами? - Дель Монте отрицательно покачал головой. - Как сын Неаполя вы приглашаетесь квартировать вместе с рыцарями в Итальянском оберже, добро пожаловать.

Когда совет был распущен, Людовико пошел вместе с дель Монте в Итальянский оберж. Он отклонил предложение поселиться в отдельной келье, вместо этого настояв, чтобы ему выделили место на полу в одной из общих спален, где обитало около ста сорока итальянских рыцарей. Он узнал, что больше тридцати его соотечественников сложили головы в крепости Святого Эльма. К удобствам Людовико был равнодушен, зато сведений в общей спальне можно получить в избытке. Когда дель Монте уже собирался уходить, Людовико остановил его и разыграл свою вторую карту.

Он показал дель Монте серебряную цепочку, на которой висел серебряный цилиндр размером с палец, продемонстрировал ему, как откручивается тонкой работы крышечка. На серебре были выгравированы крест и ягненок, символы Иоанна Крестителя. Изнутри цилиндр был выстлан ягнячьей кожей для защиты находящегося в нем тонкого хрустального фиала. В фиале, когда его вынули на свет, на самом дне оказалась капля коричневатой жидкости.

- Я получил указание передать этот личный дар вам и всему Итальянскому лангу от кардинала Микеле Гислери, который денно и нощно молится за ваше благополучное возвращение и верит, что эта священная реликвия - подлинность которой надлежащим образом подтверждена самыми высокопоставленными лицами - обеспечит вам защиту и спасение.

Дель Монте взял фиал загрубевшей на море рукой так, словно опасался, что от малейшего прикосновения стекло разобьется вдребезги.

- Это капля крови святого Иоанна Крестителя, - сказал Людовико.

Глаза дель Монте увлажнились, он упал на колени, руки его дрожали, когда он прижимал фиал со священной кровью к губам и шептал молитву. Перед Людовико была сейчас воплощенная преданность. Зрелище удовлетворило Людовико. В дель Монте он мог быть уверен. Хотя тот ничего об этом не подозревал - и не смог бы заподозрить, - адмирал уже сделался краеугольным камнем плана Людовико. Первые ходы интриги были разыграны блестяще. Но осталось еще немало. Самым главным было доказать, что он достоин принятия в орден.

А для этого требовалась битва.

* * *

На следующий день после прибытия подкрепления Мустафа-паша прислал гонца с предложением мира. Условия были почти такими же, какие Религия приняла при осаде Родоса, и щедрыми, насколько это было возможно: турки разве что не обещали сразу же уйти. Если Ла Валлетт сейчас же сдаст остров, ему и всем его рыцарям будет гарантировано безопасное отбытие на Сицилию, со всем их оружием, реликвиями, штандартами и не пострадавшей честью. Жизни обитателей острова пощадят, все островитяне станут подданными султана Сулеймана и будут отныне находиться под его защитой; помимо прочего, он позволит им свободно поклоняться любому богу и в любой избранной ими форме. При здравом размышлении каждый разумный и миролюбивый человек ухватился бы за это предложение обеими руками. Ла Валлетт выслушал все с отменной вежливостью. Затем приказал, чтобы гонца отвели к виселице над Провансальскими воротами и повесили.

Часть третья

ВЕТРЫ, ЧТО ВЕЮТ, РАССЕИВАЯ ПРАХ

Воскресенье, 15 июля 1565 года

Крепость Святого Михаила - Лизола

Людовико стоял на бастионе форта Святого Михаила и слушал грешные голоса, призывающие к молитве. Дьяволы трудятся не покладая рук, дабы соблазнить напыщенными речами сердце безумца, обитателя пустыни. По меркам собственной эрудиции, Людовико мало знал об исламе, но более чем достаточно, чтобы угадать в нем вероисповедание, прямо противоположное высшему разуму, созданное для возбуждения и обмана самых примитивных душ, которые, вне всякого сомнения, оно продолжает обретать в огромных количествах среди низших рас. Правда, до тех пор, пока это суеверие ограничивалось в своем распространении пустынями, где оно расцвело, история не придавала ему большого значения; в худшем случае оно служило оковами для части человечества.

Соглядатаи Людовико рассказали ему обо всем, что произошло за время его отсутствия. Матиас Тангейзер погиб в форте Сент-Эльмо. Борс, неуклюжий соратник Тангейзера, был тем спящим псом, которого не стоит будить. История о мальчике, которого искал Тангейзер и который погиб вместе с ним, вызвала в Людовико волнение. Большее, чем он мог вообразить. Значит, он зачал сына. Но вместо стыда он ощущал гордость. Вместо безразличия - пронзительную тоску. Мальчик был абстракцией, однако же он занимал разум Людовико. Так же, как и Карла. Людовико не делал попыток отыскать ее. Он боялся той власти, какую она имела над его сердцем, а заодно и над его волей, к тому же прямо сейчас его ожидают дела поважнее. Из непроницаемо черной тени от Санта-Маргариты, в четверти мили отсюда, доносилось звяканье металла и топот тысяч шагов. Багряный зверь ислама проснулся и жаждет крови.

Рядом с Людовико на стене стоял Анаклето. Огоньки запальных фитилей горели вдоль парапетов, словно глаза, тайком наблюдающие за запретными ритуалами. Кое-где между мушкетерами видны были рыцари-иоанниты, напряженные, молчаливые, сумрачные, словно часовые форпоста в неведомой земле, вход куда был запрещен всем, кроме проклятых. Людовико обернулся, чтобы посмотреть на восходящее солнце. На фоне восточного неба, прорезанного похожими на ножи багровыми перистыми облаками, он увидел несколько человеческих силуэтов. Там завязалась какая-то борьба. Затем чахлая фигура закачалась под виселицей на выступе Провансальского бастиона.

И, словно в сознании невидимого врага что-то сломалось от созерцания этого мрачного спектакля, темнота на высотах взорвалась пушечными выстрелами, и град камней и металла обрушился на форт. Угол каменной кладки и нескольких защитников сбросило в облаке острых каменных осколков во двор крепости. Что-то сердито зажужжало в ушах Людовико; поскольку в него никогда еще не стреляли, он с опозданием понял, что это свистят рядом турецкие пули. В разгорающемся свете он наблюдал, как одинокий и испуганный заяц вылетел из своей потревоженной норы на руинах Бормулы. Он помчался к крепостным воротам, словно они могли бы вдруг открыться и предоставить ему убежище. И не успела еще осесть взбитая зайцем пыль, как почти с той же поспешностью ринулись по багряной каменистой земле сумасшедшие завывающие орды, воздев знамена и оружие, гавкая, словно псы, слова, прославляющие их обманного бога и их лжепророка.

Грянул залп, картечь и ядра вылетели из дул христианских орудий. Но карающие снаряды, оставившие бреши в мусульманских рядах, не могли ни на миг замедлить их продвижение. Они рвались к форту Святого Михаила, как к дверям рая, тащили с собой огромные штурмовые лестницы, «кошки» свисали с их плеч, они были обвешаны оружием всех видов и размеров. Их радушно встретили горшками с кипящим свиным салом, которые понеслись с навесных бойниц. Мальтийские носильщики сыпали проклятиями на своем странном языке, не только в адрес едкого дыма, от которого жгло глаза, но и в адрес своих окровавленных и лишившихся рук-ног товарищей, которые корчились на земле и на чьи превратившиеся в куски сырого мяса тела теперь проливалась шипящая жидкость. Шумная многоголосица, серный дым и страшная агония покалеченных скоро царили на всех участках стены, словно сам ад хлынул через некую щель в ткани Творения и именно здесь сбежавшие из него наконец-то нашли пристанище. Людовико изучал науку силы и страха. И в своей первой битве он стал свидетелем их союза в его высшем проявлении.

Военная машина Мустафы-паши без остановки работала с самого дня падения форта Сент-Эльмо. Сложная конструкция из множества осадных орудий и габионов была разобрана по кусочкам и перенесена со склонов холма Скиберрас на склоны Санта-Маргарита, высот Коррадино и Сан-Сальваторе. Траншеи, вырубленные в песчанике передовыми инженерами Мустафы, змеились через Бормулу к стенам Лизолы, а из них вглубь уходили шахты, прокопанные к самому фундаменту цитадели.

Поскольку вход в Большую гавань был закрыт для флота батареями форта Святого Анджело, Мустафа выстроил настил из смазанных салом бревен, перекинутый через склон холма Скиберрас. После чего его рабы-арапы три дня трудились под бичами надсмотрщиков и - подвиг, преисполнивший наблюдавших за ними рыцарей изумлением и страхом, - перетащили десятки военных галер Пиали одну за другой прямо через гору из залива Марсамшетт. Когда они переваливали через гребень, корабли загоняли на смазанный салом настил, словно животных, гонимых стрекалами на бойню. Веревки и цепи, тормозившие их спуск, гудели от чудовищного напряжения, некоторые из них срывались, с убийственной силой обрушиваясь на рабочих. И когда массивные суда скользили вниз по склону к водам, омывающим Лизолу, из-под их килей вырывался черный дым, сало раскалялось, вспыхивали языки пламени, словно это был конвой из Гадеса, только его капитанам так не терпелось доставить груз, что они забирали живых вместо мертвых. И вот теперь восемьдесят этих кораблей, разумеется со всеми своими корабельными пушками, угрожали фортификациям, растянувшимся вдоль берега.

Со всех сторон света, с высот и из залива, с мыса Виселиц, оба христианских полуострова - и Эль-Борго, и Лизола - были плотно окружены турецкой артиллерией, и последние десять дней их бомбардировали от зари до зари. Десятки женщин и детей в перенаселенном городе были перебиты. Десятки домов уничтожены. И вот теперь каждая турецкая пушка осыпала ядрами форт Святого Михаила.

Людовико не обращал внимания на турецкие пули и наблюдал, как редеют толпы мусульман. Он вел себя точно так же, как адмирал дель Монте, Заногерра и Мельхиор де Робле, которые наблюдали за полетом пушечных ядер и за остающейся у них в кильватере кровавой бороздой с мрачным хладнокровием людей, участвующих в погребальной процессии. Их бастион был обращен к заливу и к Бормуле, с него открывалась полная панорама стремительной атаки одновременно с моря и с суши. Во главе атакующего клина стояли алжирцы.

Хассем, вице-король Алжира и победитель в осаде Орана и Мерс-эль-Кебира, прибыл неделю назад с пятью тысячами гази и корсарами Эль Люка Али. Хассем возглавлял атаку с высот Маргариты на выходящие на сушу стены форта Святого Михаила. Его лейтенант, Канделисса, вел доставленные по морю войска от побережья Марса на запад. Эти войска прибыли на десятках взбивающих пену баркасов, весла и оружие сверкали в лучах солнца, а сидящие на носах имамы скандировали суры Корана.

Побережье Лизолы было защищено частоколом, колья были забиты прямо в морское дно и соединены друг с другом цепями. Баркасы протаранили частокол на полной скорости, колья выдернуло из грунта, цепи взвизгнули, опутывая несчастные суда смертоносной паутиной. Христианские аркебузиры с выходящих на море стен встречали выгружающиеся войска залпами - один за другим! - но фанатики брели по грудь в кровавых волнах, пробираясь между выброшенными веслами и мертвыми телами со спокойствием, которое показалось Людовико поразительным. Они вытащили за собой свои лестницы из взбитой пулями пены, перестроились на берегу, закрылись сверху щитами от града пуль и огненных снарядов и здесь, на берегу, развернули флаг со звездой и полумесяцем. Канделисса повел за собой верных, и черный дождь стрел дугой взлетел в рассветное небо. Подчиняясь его слову, восхваляя величие Аллаха, алжирцы начали карабкаться на стены Лизолы.

Людовико был одет в полудоспех с набедренниками, этот угольно-черный доспех - подарок от Микеле Гислери, равный по стоимости выкупу за барона, - был сделан мастером Филиппо Негроли из Милана. Он был подогнан так точно, что двигаться в нем было не сложнее, чем ходить в одной рясе. Будучи священником, Людовико не имел права проливать кровь, однако Папа Пий даровал ему разрешение in foro interno ^[89] сражаться в этом Крестовом походе. Словно нашествие гигантских червей, алжирцы сумели преодолеть ров и полезли на стены. Кипящее масло лилось, оставляя дымящиеся дорожки в рядах неверных, крики которых затихали где-то внизу. Горшки с греческим огнем взрывались, запах горящей плоти поднимался, вызывая удушье у осажденных. Когда солнце добралось до зенита и раскаленную долину затянуло дрожащей дымкой, боевое знамя алжирцев уже заколыхалось над стенами, и Бог повел Людовико к его моменту истины.

* * *

Людовико был приписан к отряду командующего Заногерры, который возглавлял летучее подразделение из четырех десятков испанцев и итальянцев, оставленных в резерве на случай осложнения. Среди них было три брата, которые получили особый приказ от дель Монте оберегать Людовико. Двое были итальянцами, Бруно Марра из Умбрии и юный послушник из Сиены по имени Пандольфо. Третьим был неистовый кастилец Эскобар де Корро, присланный в помощь от кавалерии Мдины. Сейчас все они стояли, развернувшись к стене.

За вращающимися крыльями мельниц, прямо на севере, прогремел мощный взрыв, взлетел фонтан конечностей, языки пламени охватили выходящую на море часть стены Лизолы. Даже сюда, на противоположную сторону полуострова, где фортификации тянулись от моря на сушу и выходили на холмы, долетели осколки и ошметки и загрохотали по доспехам братьев. Только взрывом погреба с порохом можно было объяснить такие обширные разрушения. Они наблюдали, как бастион и кусок куртины осели в туче пыли и сползли в воду. Знамена алжирцев Канделиссы ринулись вверх по склону к дымящимся руинам. Заногерра повернулся к своему подразделению.

- Пришло время умереть за нашу святую веру.

Заногерра повел их бегом вдоль обращенной к морю части стены. Путь их лежал через хаос, а стена была столь же скользкой, как пол на скотобойне. Угол, под которым были прислонены вражеские штурмовые лестницы, и их вес - особенно с сидящими на них дюжинами людей - не оставляли возможности сбросить их, и по всему периметру вдоль парапета мусульмане и христиане задыхались в потных объятиях, пытаясь овладеть стеной.

В нескольких шагах впереди мальтийский ополченец, копьем спихивающий мусульманина с парапета, сделал паузу - проткнул мусульманину грудь, и тот кашлял кровью, пока его товарищи, последователи Магомета, вопили что-то со своих ступенек лестницы у него за спиной. Мальтиец одной рукой спустил штаны, присел на корточки и с быстротой и самообладанием человека, прочищающего горло, выдавил из себя большую дымящуюся какашку. Затем он натянул обратно штаны и вернулся к своему занятию: принялся глубже загонять наконечник копья в легкие своей жертвы. Когда Людовико подошел ближе, другой алжирец вскарабкался на плечи своему раненому товарищу, который упрямо цеплялся обеими руками за древко копья, не давая вытащить его из своей груди. Мальтиец выдернул копье, но слишком поздно: когда он потянулся к кинжалу, алжирец уже добрался до амбразуры и полоснул его ятаганом по шее. Мальтиец принялся колоть его кинжалом над коленями, загоняя клинок в бедра, мошонку, низ живота, сбросил его на стену, заполз на него между зубцами стены… Головы их мелькали в просвете над пропастью, оба они тяжело дышали, хрипели, каждый был залит кровью, своей и противника, а тем временем первый алжирец, все еще пронзенный копьем, все еще сидящий на скользкой перекладине лестницы, все еще кашляющий красными сгустками, все еще сражающийся, сбил с мальтийца шлем, дернул за волосы, ткнул в глаза, сунул большие пальцы в зияющую рану на шее и принялся разрывать ее дальше.

Людовико бросился мимо умирающего мальтийца и ударил мечом в разинутый рот пронзенного копьем человека. Он ощутил скрежет ломающихся зубов, толчок меча, когда тот пронзил череп или позвоночник. По его собственному позвоночнику прошла дрожь от этого ощущения. Он выдернул клинок в брызгах кровавой блевотины, сунул его замаранное кровью лезвие под тело мальтийца и глубоко проткнул подмятую ополченцем мусульманскую плоть. Анаклето присоединился к нему, бросившись со своим мечом в общую свалку. Клубок из орущих мужчин содрогнулся в нелепом и диком спазме, Людовико шагнул назад, ощутив, как под ногой чавкнула какашка, а затем три человека, алжирцы и мальтиец, перевалились через край стены, покатились в пространство и понеслись вниз, увлекая за собой людей, сидящих на нижних перекладинах лестницы.

Людовико восстановил дыхание. У него в груди - и конечностях, и глотке - с безудержностью Откровения поднималась волна безымянного экстаза. Он поглядел на Анаклето, который разок кивнул и отвернулся. Людовико стал убийцей. Осознание этого воодушевляло его.

Он поднял лицо к слепящему свету и возблагодарил Господа.

Они бросились в бой.

Элитный отряд Заногерры сошелся с алжирцами в проломе стены, оставляя после себя гнусное месиво из гниющих мозгов, конечностей и кишок. Крылья ветряных мельниц через равные промежутки времени отбрасывали на сражающихся тень. Людовико тоже бросился в битву. Не обращая внимания на звон клинков о его нагрудник и салад, он рубил и крошил двуручным мечом, бил одетыми в железо локтями в узкие коричневые лица, со всей силы опускал ноги на тела упавших, ползающих внизу. Он хватал затянутый пылью воздух и просил у святого Доминика силы. Анаклето, кажется, был со всех сторон сразу, он метался между ятаганами, нанося удары исподтишка тем, кто был занят в поединках с другими воинами, и спасал жизнь своего хозяина бесчисленное количество раз.

Заногерра отвел перепуганных ополченцев от руин стены, подбадривая их дух обращениями к Господу и призывая их сложить головы за Священную Религию. Затем мушкетная пуля пронзила ему грудь, и он упал замертво. Когда шакалы пророка всей толпой ринулись к его телу, паника снова охватила ополченцев, они бежали с залитой кровью площадки, ища укрытия среди мельниц. Громогласный победный крик вырвался у мусульман, они опять сплотили свои ряды и развернулись, идя на приступ. Людовико, Анаклето и несколько кастильцев выстроили кордон вокруг тела павшего командира, не поддавшаяся панике горстка мальтийских ополченцев присоединилась к их отряду, стоявшему среди развалин, и они принялись читать «Отче наш» в ожидании конца:

Pater noster, qui es in caelis…

…sanctificetur nomen tuum.

Да придет царствие Твое:

Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

…остави нам долги наша,

яко же и мы оставляем должникам нашим…

Et ne nos inducas in tentationem.

…избави нас от лукавого.

Аминь.

Pater noster, qui es in caelis…

Алжирцы лезли вверх по каменистому склону, а Людовико немного огляделся. Первый раз он заметил, что у него из бедра торчит стрела. Он не помнил, как получил ее. Анаклето прорезал в древке бороздку своим мечом и срезал стрелу. Людовико поблагодарил его.

- Мой бог! - произнес Анаклето. - Смотрите!

Людовико развернулся. Оставшиеся без своих домов женщины из палаточного городка большой толпой лезли по осыпающейся круче. Юбки у них были подоткнуты, на ходу они подбирали оружие павших, и, когда женщины добрались до парапетов и вступили в рукопашную схватку с дьяволами, Людовико ощутил, как слезы навернулись ему на глаза. Вслед за этими мальтийскими амазонками по понтонному мосту, протянутому через Галерный пролив, пришел Овернский ланг под командованием Сьерра де Квине, а с ним - отряд испанских пехотинцев. Людовико снова ринулся в драку. Страшнейшая битва шла теперь вдоль всего побережья.

Потребовалось два часа, чтобы отбросить Канделиссу и его гази обратно к их баркасам. Те из мусульман, кто предпочел сдаться, были перебиты на берегу. Тех, кто наполовину захлебнулся в волнах, перерезали на отмелях ножами мальтийские женщины. При известии, что атака с моря не удалась, нападавшие с суши лишились боевого духа. Итальянцы дель Монте отбросили Хассема и его алжирцев от стен, сделали вылазку из ворот и перебили тех, кто замешкался на руинах Бормулы. Солнце садилось за холмом Скиберрас в фантастических оттенках шафранного и розового цветов, пока Людовико наблюдал, как последние лодки мусульман вытягиваются в ряд и стаи стервятников собрались над заваленным трупами проломом в стене. В водах, окружающих полуостров, поднялись на волнах бесчисленные распухшие мертвецы, и пловцы бросались в море, чтобы собрать с утопленников урожай драгоценных камней, золота и серебра. Тысячи алжирцев никогда не увидят больше свой дом. Но Религии пришлось заплатить за это высокую цену. Дель Монте, охваченный скорбной усталостью, обычной после битвы, появился перед Людовико.

- Сражение - дело страшное. - Дель Монте пожал плечами. - Но оно проникает в плоть и кровь.

Людовико поднял на него глаза. Голова у него шла кругом, моменты просветления перемежались моментами непроницаемой тьмы. Он возвысил свой сорванный голос до слышного хрипа.

- С вашего благословения, я хотел бы служить дальше в качестве рыцаря Святого Иоанна.

Ноги у него подкосились, и дель Монте подхватил его. Людовико собрался с силами. Он проследил за взглядом дель Монте и увидел, что его сапоги до самого верха заляпаны мутной жидкостью и свернувшейся кровью. Дель Монте позвал одного молодого рыцаря и велел ему вместе с Анаклето отвести Людовико в госпиталь.

- Что касается вашего введения в Конвент, - сказал дель Монте, - предоставьте это мне.

* * *

Дорогу в госпиталь, переход по понтонному мосту, который дрожал и раскачивался от исхода хромых и искалеченных, - все это он мало помнил. Чтобы быстрее пробраться через толчею, его провожатые колотили налево и направо мечами плашмя. Какая-то неизвестная крестьянка дала Людовико вина из кожаной фляги, он не понял почему. Добравшись до госпиталя «Сакра Инфермерия», они обнаружили там такое смятение и суматоху, что отказались оставлять Людовико одного. Они хотели отвести Людовико в Итальянский оберж, до которого оставалось несколько сотен метров, или еще куда-то - в полубреду он плохо понял. Но когда они развернулись, чтобы уйти, Людовико остановился и высвободился из их рук.

Там, из залитого запекшейся кровью преддверия, он увидел женщину, склонившуюся над содрогающейся окровавленной массой (он понял, что это обнаженный мужчина, которого она прижимает к столу). Ее руки были багровыми до самых плеч. Волосы у нее растрепались и прилипли к подтекам засохшей крови, которыми было испачкано лицо. Но ни это, ни морщинки, прорезавшие от усталости ее лоб, не могли затмить ее красоты или тем более лишить нежности ее лицо. Людовико попытался окликнуть ее, но голос его подвел. Он позавидовал человеку, лежащему на столе. Ревность пронзила его до кишок. И не столько смертельная усталость, не столько его раны, не экстаз и не пережитый его душой ужас, а вид этой женщины заставил Людовико опуститься на колени.

Это была Карла.

Когда последний проблеск сознания ускользал от него и провожатые уронили его на пол, Людовико понял, что до сих пор ее любит, и пропасть, огромная, словно вечность, разверзлась в его душе. Он любил ее, несмотря на годы благочестия и суровой дисциплины. Он любил ее - какую бы опасность это ни представляло для его миссии. Он любил ее с тем же темным отчаянием, которое однажды уже околдовало его разум.

* * *

Среда, 1 августа 1565 года

Эль- Борго -госпиталь - Английский оберж

В свете звезд Млечного Пути улицы Эль-Борго казались молчаливыми, пустыми и бледными, словно выцветший призрак останков цивилизации, уничтоженной давным-давно. Была уже почти полночь, когда Карла ушла из «Сакра Инфермерии» и пересекла площадь. От каменных плит разило уксусом, которым их отмывали от крови и грязи, и от этого запаха головокружение, вызванное смертельной усталостью, еще усиливалось. Поскольку две последние недели турки бомбили и по ночам, Карла шла по улицам, высматривая места возможных укрытий. Все кругом - включая спящие улицы - было припудрено крошкой песчаника. Каменные ядра без всякого предупреждения обрушивались на крыши забитых народом домов. В «Сакра Инфермерию» попадали несколько раз. Пушечные ядра скакали по узким, мощенным булыжниками переулкам, словно шары из какой-то чудовищной игры. Даже просто катясь по земле, они запросто могли раздробить конечность, и потребовалось несколько несчастных случаев, чтобы городские дети больше не пытались их ловить.

Если бы не религия, которая утешала их, связывала вместе и, прежде всего, не давала оставаться в праздности, дух жителей города и солдат давно бы уже сломался. По приказу Ла Валлетта религиозные обряды отправлялись более или менее постоянно. Похороны и массовые погребения обставлялись с большой торжественностью. Заупокойные мессы, благодарения, девятидневные молитвы, всенощные бдения и крестные ходы совершались постоянно. Ценные иконы и реликвии выставлялись для всеобщего поклонения, а затем убирались. О днях тех святых, которых мало знали даже самые набожные горожане, объявляли и напоминали отдельно. Редкие церемонии крещения и три вроде бы совсем уж неуместные свадьбы праздновали особенно радостно. В эти дни, своей силой духа и храбростью, добрым отношением друг к другу, люди доказывали самим себе, что они достойны защиты Господа.

Однако и другие узы связывали их - неистовая ненависть к мусульманам, которых они считали прирожденными убийцами, предателями, жестокими негодяями. Большинство разговоров вертелось вокруг бесчеловечности мусульман. И многие из галерных рабов ордена, две тысячи человек, которые под огнем турок занимались починкой стен, испытали на себе силу этой ненависти. Время от времени они подвергались злобным нападениям, за которые никого не наказывали. Когда очередь женщин, стоящих у продовольственного склада, была превращена турецким ядром в кровавое месиво, несколько десятков рабов убили с поразительной жестокостью. С Никодимом, когда он отваживался выходить - а он делал это все реже и реже, - обращались так, словно он был болен какой-то заразной болезнью, даже в церкви. Карла, сгорая от стыда, проходила мимо отрядов рабов: похожие на скелеты тела, гноящиеся раны, испуганные лица.

- Вы ничего не можете сделать, - говорил ей отец Лазаро. - Война всех нас превращает в дикарей.

Семьдесят два дня прошло с тех пор, как повесили старого кукольника. Каждый человек лишился какой-то части своей чистоты и своей души. Испуганные и изможденные, укрывающиеся по ночам в погребах и тоннелях, прячущиеся в развалинах от мушкетных пуль и стрел днем, горожане все сильнее приближались к краю отчаяния. Некоторые даже с надеждой ждали следующей атаки турок: тогда хотя бы нарушится изматывающее монотонное ожидание и, может быть, придет конец их испытаниям. Карла не входила в число этих последних. Она не забыла - и никогда не сможет забыть - последствий нападения на форт Святого Михаила.

* * *

Раненые начали поступать по окончании битвы, когда наконец-то устроили понтонный мост для несчастных. До тех пор раненых, которые с раннего утра превратились в иссушенную солнцем, истерзанную толпу, охраняли вооруженные стражники на дальнем берегу пролива. Отец Лазаро послал туда трех городских лекарей-евреев с просьбой сделать все, что в их силах, и, всего в трех сотнях футов от бушующей канонады, они трудились не покладая рук, словно ангелы среди испепеляющего кровавого хаоса. Карла была не одинока в своем желании помогать, но Лазаро словно знал, что должно произойти, и запретил своим работникам рисковать жизнью.

Но даже Лазаро был поражен тем, что началось потом. Исход раненых по скользким шатающимся доскам был настолько кошмарным, что не поддавался описанию. Рыцарей провели первыми, эта несправедливость воспринималась всеми остальными как нечто само собой разумеющееся. А затем прорвало поток, который военные полицейские пытались и не сумели сдержать. Люди соскальзывали между веревками в воду пролива и тонули. Некоторые падали в лодки и умирали там в беспорядочных, задыхающихся кучах тел. Некоторых просто затоптали насмерть. У понтонного моста на берегу Эль-Борго горожане укладывали раненых на одеяла и носилки и тащили в госпиталь, те, у кого еще оставались силы, ковылял или полз сам, среди и тех и других дорогу пережили не все. К тому времени, когда эвакуация завершилась, улицы по всему пути до госпиталя были от дома до дома залиты красновато-коричневой жижей.

Госпиталь «Сакра Инфермерия» обладал лучшими лечебными средствами и лучшим персоналом в мире - рыцари Иоанна Крестителя позаботились об этом, - а при наличии двухсот кроватей был еще и одним из самых больших. В самой по себе многочисленности жертв не было ничего нового, хотя чаще всего человеческие обломки оставляли умирать на полях сражений. Ни одно лечебное заведение до сих пор не пыталось принять такое количество увечных. Попытка спасти их всех уже являлась актом безумия, вдохновленным верой. Но они все равно пытались - и не преуспели.

Стены и полы операционной были сплошь заляпаны кровью, свежей и запекшейся. Отряды мальтийских женщин сновали взад и вперед, смывая багровую пленку швабрами, намоченными в уксусе. Затем швабры перестали справляться, и им пришлось орудовать совками, счищая жирные почерневшие пятна, которые множились на плитках пола, словно какая-то омерзительная форма жизни. Залитые потом хирурги били лишившихся сознания пациентов деревянными молотками, приводя в чувство. Они изводили овечьи жилы целыми мотками и постоянно требовали заново заточить инструменты. Гнилые зубы крошились о деревянные кляпы, поскольку драгоценные, пропитанные наркотическими средствами губки быстро закончились. Наконечники стрел, мушкетные пули и осколки окровавленных камней, выдернутые и выкопанные из недр стонущей плоти, валялись на полу под ногами. В воздухе стоял запах прижиганий. Среди заглушающих друг друга криков агонии и приказаний капелланы в замаранных кровью рясах опускались на колени и с невероятной быстротой проводили обряды соборования. С тошнотворной регулярностью выносили лохани, полные ампутированных конечностей - их куча на улице все росла. Еще быстрее росла куча мертвых тел.

Насущная необходимость свела на нет правила, ограничивающие обязанности Карлы. Фра Лазаро велел ей раздевать и обмывать раненых перед тем, как они храбро отправлялись на столы к хирургам. Доспехи, все еще горячие, требовалось расстегнуть и высвободить их содрогающегося в конвульсиях обладателя. Затем вычистить из ран, отлепить от обнаженного мяса клочки одежды и подкладки, срезать сапоги с раздробленных ног, стянуть с голов деформированные и измятые шлемы. Все без исключения мужчины, распростертые на столах, были перепачканы экскрементами и грязью. Чтобы обмывать их, с залива привозили бочки с соленой морской водой. И раненые кричали. Они кричали, когда их раздевали, они кричали, когда их мыли, они кричали, когда их несли на хирургический стол. Карла чувствовала себя настоящей мучительницей. Она сжимала зубы, подавляя собственные позывы к рвоте. Она увертывалась от их цепких рук и не смотрела в их закатывающиеся глаза. Когда она промывала их раны солью, она просила у них прощения.

Не было, казалось, ни одной части человеческого тела, которая не была бы пронзена, разрублена, раздроблена, обожжена или отсечена, и не было конца и края сочетаниям всего этого. Боль, Страх, Смятение, принесенные с театра военных действий, теперь радостно правили бал в госпитальной палате. Они танцевали вокруг Карлы, играли со всеми ее чувствами, досаждали ей видениями бледных, перекошенных лиц и искалеченной плоти, смущали разум пронзительными криками и мольбами, наполняли нос и рот кислой вонью разорванных внутренностей, растекшейся мочи, пота и несвежего дыхания. Даже собственные руки мучили ее, потому что через них внутренностям и позвоночнику передавался каждый болезненный спазм, и грязная морская вода обжигала ободранные пальцы, словно яд.

В госпитале рано стемнело, и в мерцании ламп и свечей смерть сделалась более осязаемой, а страх более ощутимым, чем прежде. Теперь кричали и корчащиеся на стенах тени. Карла старалась. Она до самого дна выскребла все свои запасы храбрости и жертвенности, но этого было мало. Настал момент, когда она поняла, что должна бежать. Собрав остатки самообладания, она дала клятву - себе самой, - что на самом деле не сбежит. Она уронит окровавленную рогожу в ведро и выскользнет за дверь. Никто ее не увидит. Она прошагает между телами к выходу, затем мимо несчастных, распростертых в притворе, затем под арку и на площадь. А потом она побежит. Сан-Лоренцо манил, и Мария Филермская тоже, всепонимающий взгляд Богородицы. Конечно же в ее объятиях она найдет утешение, а если не утешение, то хотя бы общество той, которая познала всю скорбь мира.

Карла уронила окровавленную рогожу в ведро и пошла к двери. Она прошла через полутемный притвор, где свет факелов плясал на искаженных лицах проклятых. Она услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Или же это был голос изнутри? Она не стала останавливаться. Каменная арка промелькнула над головой. Здесь было еще светло. Ее остановило то, что она увидела за порталом.

Искалеченные тела ковром устилали всю площадь. Галереи, протянувшиеся справа и слева от нее, были забиты бесконечным потоком раненых. Мужчины, женщины, дети всех возрастов. Мальтийские солдаты, испанцы. Горожане всех сословий. Каждый раненый лежал навзничь в лужах, блестящих на каменных плитах. Сестры, матери, жены стояли на коленях над своими любимыми мужчинами, отгоняя тучи мух и защищая их от палящего жара. Капелланы в черных рясах двигались через толпу, а вместе с ними - лекари-евреи, которых до сих пор не желали видеть в священных стенах госпиталя, несмотря на множество спасенных ими жизней. В дрожащем алом свете закатного солнца, в бормотании молитв и горьких жалоб вся эта картина походила на предсказание из Апокалипсиса, словно бы Судный день уже пришел и эти искалеченные войной кающиеся грешники притащились всей толпой к предвечным вратам, дабы признаться в своих грехах и молить Господа о прощении.

Карла застыла, разрываемая ужасами, расползающимися изнутри и снаружи. Все, что она могла бы сделать, помогая им выжить, казалось жалким и незначительным. И до каких пор? Те из них, кто достаточно оправится и восстановит силы настолько, чтобы держаться на ногах, будут снова брошены в пламя, наносить столь же чудовищные увечья другим людям, ведь, без всякого сомнения, за городскими стенами последователи Мухаммеда страдают сейчас не меньше. Охвативший Карлу порыв прошел слишком быстро, грудь окаменела, как сжатый кулак. Сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки и оставить ее лежать здесь со всеми остальными. Какой-то миг она страстно желала такого исхода. Сложить с себя ношу, остаться единственным целым телом в толпе изломанных и покалеченных. Прекратить наконец вкатывать на гору этот камень. Освободиться от обязанностей, паники, забот и осознания поражения.

Что- то дернуло ее за юбку, и она посмотрела вниз. Скрюченная кисть руки вцепилась в испачканный кровью подол. Юноша лет двадцати лежал у ее ног; плечи его дрожали от усилия, которое ему потребовалось, чтобы понять руку. Его запавшие щеки и глаза напоминали ямы в глухих сумерках. Карла смотрела, узнавая по множеству мелких признаков уходящую жизнь, и черная дыра его рта шевелилась, не издавая ни звука. У нее сжалось горло, Карла попыталась проглотить комок, но не смогла. Она заметила багровые полосы, синее пятно мух, торчащее на худом выпяченном животе. Карла зажмурила глаза, сдерживая слезы. Она отвернулась. Она отвернулась от незнакомого юноши, который никогда уже не обнимет любимую, который никогда уже не вдохнет утренний воздух, который, умирая здесь, в зловонной темноте, лишит мир всего, что он мог бы ему дать. Карла заморгала. Сквозь радужную завесу она видела свой путь через площадь. В туманной дымке слез он казался совсем близким. Мария Филермская простит ее. Она, та, которая видела, как Ее Сын встретил конец на Лысой горе. Скрюченная рука снова дернула ее, а Карла беззвучно молила, чтобы юноша освободил ее от ее обязанностей. Она сделала шаг в сторону площади. Это же совсем близко. И разве осталась еще та цена страха, которую она до сих пор не уплатила?

Она почувствовала, как упала рука, и на миг ощутила себя свободной. Затем, сгорая от стыда, поняла, что это упала не рука, а она сама. Юноша тянулся к ней не за помощью, а чтобы спасти ее, вырвать ее из забвения, в какое канула сейчас ее душа. И Карла вернулась назад, отчаявшаяся, утерла глаза рукавом, чтобы прояснился взгляд; она опустилась на колени рядом с юношей и увидела, что уже слишком поздно, что он уже ушел. Мельчайшие отблески света исчезли из его мягких карих глаз, рот был раскрыт в неслышном крике, грудь, когда Карла дотронулась до него, оказалась холодной и неподвижной. Даже выпуклые багровые рубцы лишились своего блеска. Оставшийся без друзей и имени, покинутый всеми, принял он смерть, ему отказали даже в такой малости, как прощальный взгляд незнакомого человека. Неужели и Тангейзер ушел так же? И Орланду, ее сын, которого она не знала и никогда не пыталась вернуть? Карла не могла в это поверить. Не могла, то есть не могла вынести этой мысли. Она закрыла карие глаза и разинутый рот, она держала руками холодеющее лицо юноши и рыдала в багровых сумерках, ощущая, что не в силах даже молиться.

Чьи- то руки взяли ее сзади за плечи и подняли на ноги, прижали ее лицо к покрытому черной рясой плечу. Руки обнимали ее, она прижималась к груди с нашитым на нее восьмиугольным крестом и рыдала, как потерявшийся, брошенный ребенок. Она плакала так, как не плакала никогда в жизни. Тысячи скорбей разрывали ее: по безымянному юноше у ее ног и по всем, похожим на него, по Тангейзеру и Орланду, живы они или же нет, по отцу, которому она разбила сердце, честь которого запятнала, по любви, которую она знала и потеряла, потому что она никогда не жила любя, и тосковала по такой жизни сильнее, чем по чему-либо еще.

Она немного отдышалась и подняла глаза. Это был Лазаро, умудренный, сам измученный до предела; скорбь в его глазах была такой же бесконечной, как и ее собственная, но в своем великодушном сердце он отыскал для нее улыбку, полную безграничной доброты.

- Если подняться вверх по лестнице, - сказал он, кивая на лестничный пролет, - там будет маленькая комната с койкой. Койка узкая и жесткая, но обещаю, вам она покажется мягкой, как облако. Поднимитесь туда и отдохните.

Карла отошла на шаг и утерла лицо. Она не сводила глаз с мертвого юноши.

- Я предала его, - сказала она.

Лазаро снова притянул ее к себе.

- Святой Петр предал нашего Господа три раза подряд. Но это не помешало ему стать святым. - Он снова улыбнулся, затем его лицо посуровело. - Если наш дух истощится, от нас не будет пользы там, где мы служим. А если мы не служим, жизнь наша лишается смысла. Койка моя, я с ней знаком, поверьте. Сделайте, как я говорю. Отдохните. И помните, что Бог вас любит. - Он взмахом руки обвел больных, лежащих кругом. - Когда вы вернетесь, работы еще будет больше чем достаточно.

* * *

Койка была узкая, жесткая, но она показалась Карле мягкой, как облако. Она пролежала на ней час; хотя Карла и закрыла глаза, она была слишком уставшей и измученной, чтобы заснуть. Обрывки мыслей и полуснов заполняли ее разум. Она думала о Тангейзере, его покрытом шрамами могучем теле, ярко-рыжих волосах и чистом взгляде, обращенном на нее, на мир, сошедший с ума. Она представляла, как они поженятся, представляла себе мир, в котором будут только мелкие жизненные неурядицы. Она слышала, как его голос убеждает ее, что все пройдет. И должно быть, она все-таки задремала, потому что он проскользнул в крошечную келью и он был обнажен. Карла видела его - она подсматривала за ним, - когда он принимал свою ванну, и воспоминания распаляли воображение. Он стянул ее с койки и сбросил на пол ее окровавленное платье. Ничем не скованная, она опустилась перед ним на колени. Ее пальцы скользили по его крепким, залитым светом бедрам. Карла закрыла глаза, затем снова открыла и застонала. Ее начало трясти, а затем тело выгнулось от неожиданно нестерпимой боли, столь сильной, что Карла проснулась. Сон мгновенно улетучился; она вновь находилась одна в гулкой, наполненной эхом темноте. Она поняла, что эхо реально, что оно приходит снизу, оттуда, где разыгралась чудовищная драма. Вместе с эхом ее мысли наполнились удивительными образами. Чудовищное, неправдоподобное соединение войны, то есть смерти, и эротических фантазий смутило и расстроило ее. Карла заплакала, обхватила себя руками и повалилась на койку.

Через некоторое время она немного успокоилась. Когда слезы окончательно высохли, Карла почувствовала, что силы вновь вернулись к ней.

Хоть разум и твердил обратное, она, как и Борс, отказывалась верить, что Тангейзер погиб. Что-то в ее душе настаивало на обратном. А если Тангейзер жив, значит, жив и Орланду, ведь Тангейзер защищает его. Она любила их обоих, без оглядок на условности. В мире, которым правила ненависть, она могла позволить себе хотя бы это. Что-то вечное должно было уцелеть среди такого множества смертей, и только любовь была на это способна. Ее любовь, любовь Лазаро, любовь безымянных солдат, любовь Иисуса Христа. Карла поднялась с жесткой узкой койки, которая показалась ей мягкой, как облако, и вернулась в преисподнюю, разверзшуюся внизу, и она молилась, чтобы любовь Христа исцелила их всех.

* * *

Будут еще сражения и еще, Карла это знала, поскольку из всех нелепых и невероятных надежд, какие она питала, надежда на то, что враждующие стороны могут сложить вдруг оружие, была самой нелепой. Мустафа, как утверждали, был вне себя от ярости из-за поражения, и нового удара со стороны турок ожидали уже скоро. Стены Эль-Борго и Лизолы были пробиты в дюжине мест, и каждый обитатель острова, способный поднять камень или удержать лопату, теперь трудился без передышки наравне с рабами, восстанавливая разрушенное или возводя новые брустверы и заграждения.

Госпитальный запас медикаментов и снадобий - красного вина, корня мандрагоры, буквицы лекарственной, белладонны и розового масла, опиума и травы святого Иоанна, - казавшийся неистощимым в самом начале осады, вышел почти полностью. Сад с лекарственными растениями был давно ощипан до последнего листика или лепестка. Громадные мотки бинтов и горы корпии исчезли, братья-санитары обходили тех, кто уже не нуждался в помощи, собирая старые бинты, чтобы выстирать и использовать их по новой. Теперь приходилось не врачевать свежие раны, а бороться со злостными нагноениями, которые возникали во множестве, вызванные вредными миазмами, и гнойное зловоние царило повсеместно. Вырытые братские могилы были заполнены, новые могилы - вырыты. Каждый большой дом в городе был приспособлен для размещения более легких раненых.

В противовес всем этим напастям, один человек, копавший укрытие для семьи в подвале собственного дома, совершенно случайно открыл родник, который за день давал вполне приличное количество свежей воды. Это чудо (поскольку это в самом деле было чудо, и таковым его все считали) разрешило самую насущную проблему обезвоженного города, и омрачали радость лишь порожденные ею неистовые споры, кому следует возносить благодарности: святой Агате, святой Катерине или святому Павлу.

Что бы ни последовало дальше, Карла все вынесет. Она открыла для себя умиротворение, приходящее вместе со страданиями. Это было странное умиротворение, жуткое умиротворение, умиротворение, какого не пожелаешь никому, потому что за него было заплачено жертвами войны. В своей уязвимости и беспомощности они были свободны от всякого зла - вообще от всего, не считая некой первозданной храбрости и веры, - и вновь обретали утраченную невинность детей. Ранения, как ничто другое, обнажали самую сущность человека, и то, что обнажалось, было таким удивительным, таким благородным, чем-то таким, что, несмотря на агонию, грязь, унижение, заключало в себе больше истинного достоинства, чем все когда-либо виденное Карлой. Больной человек в самом деле был ближе к Богу, и она научилась принимать умиротворение, которое раненые приносили ей как дар от Христа. Тот самый дар, который Он Сам обещал на кресте ценой собственных страстей. Ее гордость была подавлена, и без малейшего сожаления. Ее собственные страхи и устремления были отправлены куда-то далеко и там и остались. Подходя к обержу, она думала об Ампаро, надеясь, что та ее ждет.

Иногда Карла заставала девушку свернувшейся в клубок на кровати. Тогда Карла ложилась рядом, и они просыпались, держась за руки, и день начинался чем-то очень похожим на счастье. Иногда Карла не видела Ампаро целыми днями - до нее доходили слухи, что та ночует прямо на берегу или в конюшне рядом с Бураком, которого она обожала. Каждый раз, когда они встречались после очередного исчезновения Ампаро, девушка оказывалась еще на шаг ближе к тому дикому созданию, безмолвному и покрытому синяками, какой Карла нашла ее в лесу. Она играла с детьми, словно была того же возраста, что и они. Она гадала по ладоням свирепым испанским tercios, ела с ними хлеб и оливы, и испанцы, кажется, считали ее расположение чем-то вроде оберега от несчастий. Она перестала ходить в церковь, если только Карла не просила пойти с ней. Многие в городе считали Ампаро полоумной, но никто не осмеливался обидеть, или оскорбить ее, или хотя бы заговорить с ней в недобром тоне, поскольку Борс дал всем понять, что девушка находится на его попечении; он уже успел отлупить пару клеветников, причем с такой яростью, что дело едва не закончилось смертоубийством. Мир, перевернувшийся с ног на голову, такой, как этот мир, пугал Ампаро меньше, чем кого-либо другого.

Карла думала о Людовико.

Почти месяц прошел с тех пор, как Карла узнала о его приезде. Борс видел, как он прибыл, и предупредил ее. Затем она узнала, что Людовико попал в госпиталь, что он герой битвы за форт Святого Михаила. Его товарищи бросили всего один взгляд на ужас, царящий в «Сакра Инфермерии», и тут же понесли его к двери их собственного небольшого лазарета при Итальянском оберже. Карла его не видела ни тогда, ни потом. Однако мысль о присутствии на острове Людовико не выходила у нее из головы. Она не выходила из головы у многих.

* * *

- Инквизиции на Мальте не рады, - сообщил Борс, который внимательно изучил этот вопрос.

Они сидели в трапезной за столом, где Борс трудился над подносом с кремовыми пирожными. Откуда взялись яйца и сахар, было известно лишь ему одному. Благодаря его чутью на добычу и его талантам дельца, которые были равны кулинарным талантам Никодима, Борс являлся единственным человеком на острове, который умудрялся набирать вес во время осады.

- А разве инквизиции рады хоть где-нибудь? - спросила Карла.

Борс засопел.

- Зло всегда обращается на пользу кому-нибудь. Иначе с чего бы вообще ему процветать? - Блестящий розовый шрам, разделяющий пополам обожженное солнцем лицо, добавлял ему нелепости. - В Мессине служителей инквизиции тысячи, самих отцов церкви всего горстка, это верно, зато у них за спиной стоит целая армия лизоблюдов, служек и приживал. Бароны и воры, купцы и священники - все богачи, вся полиция, все преступники. Они отрывают себе кусок от каждого пирога и творят, что хотят. Во всяком случае, с теми, кто им позволяет.

Он улыбнулся каким-то своим теплым воспоминаниям, а Карла вспомнила священника из экипажа и то, как он умер.

- Религия не пустила бы инквизицию на Мальту, если бы не хитрость Папы, - продолжал Борс. - Он назначил Доминико Кубеллеса великим инквизитором, и, поскольку тот уже являлся епископом Мальтийским, рыцари так и не решились воткнуть кинжал ему в горло. Среди рыцарей тоже имеются свои паршивые овцы. Да и как может быть иначе в подобном сообществе убийц? Насилие, мужеложство, заказные убийства, черная магия, ереси и так далее - они повидали все. И почему бы нет? Но они всегда умудрялись устраивать собственные дела. Епископу оказалось не под силу противостоять им: были выдвинуты какие-то неуверенные обвинения против рыцарей Французского ланга - им вменяли сочувствие лютеранам. Но так никого и не арестовали. Инквизиция работает только тогда, когда получает поддержку со стороны простых людей, а епископ - человек из дворца. Но хотя бы и так, первый шаг уже сделан. И вот полгода назад Папа прислал сюда брата Людовико.

В воспоминаниях Карлы Людовико оставался молодым человеком, полным учености и рвения к духовному совершенствованию. Деликатность, казалось, была у него в крови. Она до сих пор не могла соотнести этот образ с человеком, который внушает такой страх.

- Он в самом деле так ужасен? - спросила она.

Борс сделал паузу, отправляя в рот очередное пирожное, издал несколько охов, выражающих наслаждение, затем утер рот тыльной стороной руки.

- Людовико - черная рука Папы. Благодаря его стараниям кардиналы и графы исчезали в пламени костров. - Борс внимательно посмотрел на нее, словно ожидая увидеть во взгляде Карлы отражение своей собственной точки зрения, что кардиналы и графы вряд ли годятся на что-то большее. - Гусман, один из здешних tercios, служил в Калабрии в шестьдесят первом, когда великий инквизитор Гислери очищал высокогорные долины от еретиков-вальденсов. ^[90] Он хорошо помнит брата Людовико. Чтобы подогреть энтузиазм местных маркизов, Людовико устроил кардинальскую шапочку своему брату, вот так запросто. После чего они очистили городок Сан-Систо от всех мужчин, женщин и детей. За убежавшими охотились по лесам с собаками, натасканными для подобных целей. Представь себе. Ночь, факелы, лающие псы, крики людей. Всего, как говорят, две тысячи. В Ла-Гардии они пыткой добились признания у семидесяти человек, затем оставшихся в живых обмазали смолой и подожгли на вершине голого утеса. Заключали пари, сколько из них прыгнет и в какой последовательности. В Монтальто они загнали восемьдесят восемь верующих в приходскую церковь, затем выводили по одному и перерезали им глотки прямо на ступенях.

Карла ощущала себя потрясенной до глубины души. Она ведь когда-то любила этого человека.

- Потом были чистки в Пьемонте, где пути Людовико и Матиаса впервые пересеклись…

Карла была не в силах слушать дальше. Она спросила:

- Кто такие эти вальденсы?

Борс пожал плечами.

- Люди, которые поклоняются Христу, только не так, как это считается правильным.

Карла ничего не ответила.

- Людовико никогда не марал собственных рук кровью еретиков, но руки у него длинные. У него информаторы и соглядатаи повсюду, и наверху и внизу, от дворцов до борделей. Прихлебатели. Они любят это дело, интриги, предательство. Стоит дать мужчине ощутить собственную значимость, и он сделает все, что угодно. То же самое относится к женщинам. Скажи им, что это ради Господа, Папы и империи, что на небесах ждет за это награда, добавь кошель с золотыми и обещание, что некий негодяй сгорит в пламени, - и мало кто сумеет устоять. А если они еще до смерти боятся сами угодить в колодки, что ж, тем лучше.

- Но зачем Людовико приехал сюда, рискуя своей жизнью?

- Никто не знает. Но поскольку он пролил кровь, защищая форт Святого Михаила, и передал рыцарям несколько реликвий, при виде которых, всем известно, братья глупеют - оно и понятно, я, может, и сам купил бы щепку от креста Господня, - он был принят в орден.

- Людовико стал рыцарем Иоанна Крестителя?

- Он принес клятву перед Конвентом в прошлое воскресенье, - подтвердил Борс. - И они еще об этом пожалеют, попомни мои слова. Это настоящий волк в овечьей шкуре. Я видел его лицо в ту ночь, когда он сошел с корабля. Людовико приехал сюда охотиться на крупного зверя, а не на кроликов.

Борс в один укус уничтожил очередное кремовое пирожное. Восторг его был так очевиден, что Карле показалось, он сейчас расплачется. Вместо того он съел последнее пирожное и утер рот.

- Мы люди маленькие, - сказал он. - Если нам повезет, так оно и останется.

* * *

Звезды над Английским обержем мерцали без числа. Карле хотелось увидеть в этом беспорядке образы и значения, какие умели видеть в них другие. Какие умел видеть Матиас. Смотрит ли он сейчас на эти же самые звезды? Как бы она хотела, чтобы он был здесь, чтобы обнимал ее. Она подумала об Ампаро и почувствовала собственную низость. Карла прогнала прочь эти мысли. Оберж, до сих пор не пострадавший от ядер, уже не был уединенным жилищем тех, кого она мысленно называла отрядом Матиаса, его странным семейством, состоящим из мятежных душ. Никодим спал на кухне, где поддерживал огонь и оставлял для нее зажженную лампу, чтобы она могла осветить лестницу, поднимаясь наверх. Борс отправился на свою мрачную вахту у Калькаракских ворот, куда его влекла ночная прохлада и где, как он божился, рано или поздно Матиас возникнет перед ними из темноты. Теперь в оберже обитали еще два английских джентльмена, а все остальное место было отдано выздоравливающим, переведенным сюда из госпитальной палаты. Но у Карлы до сих пор оставалась ее собственная комната в доме Старки, примыкающем к обержу, и эта комната была настоящим сокровищем.

Войдя в оберж, Карла сняла туфли и тихо пошла. Она увидела, что Никодим спит на полу в кухне, и взяла тусклую лампу из ниши в стене рядом с буфетом. Поднявшись к себе в комнату, она закрыла дверь и стянула испачканное кровью платье, одно из трех простых черных платьев, которые сшила, с широкими рукавами, чтобы их можно было закатывать, и с высоким воротником - для соблюдения приличий. После недели восстановления запасов воды из недавно обретенного источника стирка снова была разрешена - хоть какая-то радость, - и на завтра у нее было чистое платье. Раздевшись, она смыла с себя пыль водой из ведра. Вода была свежая и отдавала запахом апельсинов; она напомнила себе - надо поблагодарить Борса, когда она снова увидит его, поскольку это он принес воду.

Карла позволила воздуху высушить и охладить кожу. Затем капнула оливкового масла из высокой бутыли, тоже знак внимания от Борса, на ладони, втерла в кожу лица, шею, плечи. Ее тело похудело, но, как она надеялась, не загрубело. В комнате, как и во всем доме, не было зеркала - монахам они ни к чему, - и Карла не удосужилась раздобыть зеркало для себя. Она осознала, что уже несколько недель не видела собственного лица. Что же она обнаружит, когда снова себя увидит? Такие вещи, как внешний вид, больше не казались важными. Но может быть, она ошибается, может быть, как предполагал Матиас, именно ее внешность заставляет мужчин бороться за жизнь.

Она скользнула в когда-то белую ночную рубашку, сделавшуюся серой и почти прозрачной от постоянных стирок в морской воде. Карла распустила волосы, тряхнула головой, освобождая их, и несколько минут наслаждалась, расчесывая и проводя пальцами по локонам. Когда был открыт новый источник чистой воды, Лазаро приготовил для нее настой из остатков белого вина, меда и экстракта толченого чистотела. Она втерла настой в голову и оставила на сутки, прежде чем смыть щелоком, а затем чистой водой. И вот теперь, после нескольких недель, поневоле проведенных в грязи, ее волосы были мягче, чем когда-либо прежде. Лазаро обмолвился, что он сейчас занимается приготовлением еще одного притирания, из воловьей желчи, кумина и дикого шафрана, который требуется настаивать шесть недель, а потом это средство вернет ее волосам золотистый оттенок. Наверное, она все-таки обзаведется зеркалом. Борс мигом раздобудет его, Карла была в этом уверена, и он не станет упрекать ее за тщеславие.

В ночи грохнула пушка - с высот Коррадино, подумала она: ее уши теперь различали по звучанию разные батареи и их местоположение. Цель где-то на Лизоле. И точно, она не услышала ни приглушенного жужжания приближающегося пушечного ядра, ни удара от его приземления. Турки возобновят атаки завтра, сказал ей Лазаро. Но эти же самые слова она слышала последние четыре дня. Карла положила щетку для волос. Пора спать. Когда она развернулась к своей постели, там, у противоположной стены тускло освещенной комнаты, стоял Людовико.

* * *

Дверь у него за спиной была закрыта, а она даже не услышала звука. Если бы кто-нибудь другой возник рядом так же внезапно, она испугалась бы. Но она не испугалась. Это отсутствие изумления было каким-то образом связано с его личностью; словно он обладал способностью материализоваться там, где пожелает, а уже появившись, считал свое присутствие чем-то совершенно естественным и не более удивительным, чем лунный свет. На Людовико была черная сутана с высоким воротником - одеяние братьев ордена, с восьмиконечным крестом из белого шелка, нашитым на груди. Талия была обвязана ниткой с бусинами четок. Его крупная голова была сплошь покрыта темными щетинками отрастающих волос. Лицо, обожженное солнцем, худое, словно высеченное из мрамора. Прошло больше тринадцати лет с тех пор, когда она видела его в последний раз. Его зрелость была еще великолепнее, чем юность.

Все эти недели на Мальте Карлу окружали мужчины, которым было присуще особое обаяние странников, явившихся из чужих земель. Матиас, Лазаро, Ла Валлетт, Борс и множество суровых рыцарей, которые заставляли землю содрогаться, когда они шли по улице, - все эти мужчины были уверены, что мир создан специально для того, чтобы они оставили в нем свой след. Каждый нес с собой явственно различимую индивидуальную ауру. Они приносили ее с собой в комнату так же, как приносили собственную тень. Людовико же нес с собой ауру посланника, чьи хозяева правят нижним миром, пока еще не ведомым Господу. И Сатане тоже, и человеку. Он сиживал за одним столом с Папами - с королями - и ощущал, как их сердца, не его, начинают биться быстрее. Он переходил вброд широкие реки из крови невинных. Он зачал ее ребенка.

Людовико смотрел на нее от двери, не произнося ни слова, его угольно-черные глаза были непроницаемы. Он мог бы точно так же рассматривать свою очередную жертву или же - любовь всей своей жизни. С очевидным испугом Карла поняла, что вот это последнее - правда. Она задумалась, сколько времени он стоит так, наблюдая за ее туалетом. Сейчас он рассматривал ее без всякого выражения. Как, должно быть, рассматривал горящих еретиков, обмазанных смолой, взывающих к Богу, когда они в агонии бросались вниз с утеса.

Она обнаружила, что не боится его. Пока не боится. Она ощущала скорее некое странное и неожиданное расположение, даже нежность, смешанную с тоской. Жалость. Каким прекрасным он был когда-то, каким прекрасным стал и каким жутким был тот путь, по которому он шел все это время. Должно быть, привязанность сохраняется навеки, привязанность к мужчине, которого любила со всем пылом юношеского безумия. Мужчине, который не только разбил ей сердце, но и спалил до основания здание ее жизни, оставив лишь закопченные краеугольные камни.

Тогда Людовико казался ей диким созданием, добровольно заковавшим себя самого в цепи своего призвания. Цепи, которые она была в силах разрушить. Разрушая его оковы, верила она, она разрушает и свои собственные, ведь разве не свобода первый и главный дар любви? Они занимались любовью в тени глубоких долин, от жесткой травы, впивающейся в спину, у нее горела кожа. Они занимались любовью в пещерах и храмах давно исчезнувших с лица земли племен, и у языческой статуи громадной каменной матери в Халь-Сафлиенти, и у Голубого грота, вспыхивающего яркими искрами, под любовное бормотание моря, и он рано поутру вплетал цветы ей в волосы. Но он не исполнил своих обещаний… А она, как оказалось, выковывает себе клетку. И только эта клетка и осталась у нее, когда Людовико скрылся в своей собственной.

От противоположной стены комнаты Людовико спокойно наблюдал за ней.

Вспоминает ли он ту же опьяняющую свободу, когда страсть делала их бессмертными и неподвластными никаким страхам? Она на мгновение закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысли и разрушить исходящее от него заклятье. Этот человек, пусть она любила его и выносила его сына, обрек на мучения и смерть тысячи других людей. Он был черной рукой Папы. Что бы она ни сказала ему, а сказать она могла многое, разговор только затянул бы ее в паутину, сотканную ей самой. Отчего-то она отчетливо понимала это. Карла знала, именно этого он добивается, и, когда она окажется в этой паутине, он сможет делать с ней, что пожелает. Ее снедало пугающе сильное желание открыть ему свое сердце, рассказать обо всех долгих годах, проведенных в разлуке, о своей сердечной боли, о гневе, о жалости к себе. О ее желании отыскать своего мальчика - их мальчика - и, вместе с сыном, отыскать утерянные и пропавшие частицы себя самой. Но именно этого он и хотел. Именно на это он рассчитывал. Она собрала в кулак всю свою волю, которая давала ей силу промывать раны кричащих людей соленой водой. Она открыла глаза. Людовико так и смотрел на нее.

- Пожалуйста, - произнесла она. - Уходи. Уходи сейчас же, или я позову Борса.

Людовико осмотрел комнату, словно впервые заметив вокруг что-то, кроме нее. Он оглядел кровать, корабельный сундук, окованный медью, открытые всем ветрам окна, ведро с водой, туалетный столик, ее крошечный гардероб, размещенный на паре крючков в стене. Его глаза быстро пробежали по пухлому футляру коричневой кожи, где хранилась ее виола да гамба, так и стоявшая, позабытая, в углу. На конторке для письма, которую она старательно обходила стороной, стояла чернильница, лежали бумаги, стопка манускриптов и книги. Перед конторкой стоял единственный стул. Людовико подошел к нему. Его глаза быстро пробежали бумаги. Он развернул стул и сел так, чтобы оказаться лицом к ней, осторожно, словно лелея невидимые раны. Бусины «розария» звякнули у него на коленях.

- Это комната брата Старки, - сообщил он.

От его голоса дрожь прошла по ее позвоночнику. Глубокий и неторопливый, сообщающий вещи, само собой разумеющиеся, он заключал в себе одновременно утешение и угрозу.

- Это личные апартаменты дамы, - ответила она, стараясь попасть в его невозмутимый, дышащий силой тон. - Мои апартаменты. То, что ты пробрался сюда - без приглашения, словно вор в ночи, - в лучшем случае возмутительно. В худшем - это преступление, даже в такие варварские времена.

Людовико кивнул на виолу да гамба.

- Счастлив узнать, что ты все еще играешь.

- Ты вынуждаешь меня забыть о хороших манерах. Убирайся.

- Карла, - сказал он. Звук ее имени в его устах был похож на ласку. - Прошло много лет, случилось много событий с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Завтра будет кровавым, и по эту сторону вечности мне, возможно, не представится другого шанса увидеть твое лицо.

- Ты увидел мое лицо. Я снова прошу тебя уйти.

- Я старался держаться на почтительном расстоянии от тебя. Но Божественная воля диктовала мне иначе.

- Ты приказал насильно увезти меня, под угрозой смерти, - сказала она, - и Божественная воля вовсе не требовала от тебя этой ночью подниматься по моей лестнице.

- Ты была бы в безопасности в монастыре Гроба Господня, и телом и душой. А приехав сюда, на Мальту, ты подвергаешь огромной опасности и то и другое.

Она сказала:

- Не больше, чем разговаривая сейчас с тобой.

- Ну как ты могла подумать, что я причиню тебе вред? - спросил он.

- Ты просто чудовище.

Он опустил голову, и она не видела его лица; на какой-то миг его плечи обмякли, словно на них был возложен геркулесов груз, который вдруг сделался еще тяжелее. Затем он выпрямил спину и поглядел на нее исподлобья. Меланхоличность, какую она всегда ощущала в глубине его существа, в первый раз проявилась неприкрыто.

- Я человек Господа, - ответил он.

Он произнес это так, словно хотел признаться в чем-то совершенно недостойном, но рисковал потерять очень многое, признаваясь дальше. Карла же хотела услышать дальнейшее признание. Она хотела услышать все. Откровения, какие он мог бы доверить только ей одной и ни за что не сообщил бы ни крупицы из них больше ни одной живой душе в мире. Но вместе с этим желанием пришел страх, что, если она попросит его - а если бы она попросила, он рассказал бы, - она окажется связанной с ним такими нитями, какие способна разорвать только смерть. Карла отвернулась, подошла к лишенному рамы окну и посмотрела на звезды. Они были как всегда загадочны - от них не дождаться совета.

- Мне сказали, - произнес он, обращаясь к ее спине, - что ты редчайшее создание, непорочное человеческое существо. По-настоящему доброе. Не ведающее злобы. Не знающее алчности. Не знающее тщеславия. Полное милосердия. Но все это я и так уже знал.

Она не стала поворачиваться. Со всей сдержанностью, какую смогла в себе отыскать, она спросила:

- Чего ты хочешь от меня?

Людовико не ответил. От его молчания все внутри ее переворачивалось, и, хотя Карла понимала, что ей следует сохранять самообладание, она также понимала, что ей никогда не сравниться в этом умении с ним. Ее смятение все росло - что, без сомнения, входило в замысел Людовико. Может быть, ей попытаться уйти из комнаты? Закричать и позвать на помощь? Умолять его уйти? Или же ей следует вызвать в себе гнев, которого она не чувствовала, который ей трудно было бы выдавить из себя? Она не повернулась. И сказала правду.

- Ты меня пугаешь, - сказала она. - Но должно быть, это ты и сам знаешь. Это ведь твое ремесло.

- Мое ремесло?

- Внушать страх. Тем, кто не в силах защититься.

- Это даже близко не является моей целью.

Слова прорвались раньше, чем она успела остановить их.

- Тогда скажи, чего тебе надо?

Людовико ответил:

- Мне нужна ты.

Ее тело пронзила острая боль; Карла была рада, что он не видел ее лица. На этот раз в молчание погрузилась она.

- Могу ли я расценивать твое молчание как изумление? - сказал он. - Или отвращение?

Карла не отвечала. Она застыла, услышав, как он поднялся со стула. Она ощущала его присутствие за спиной, его тепло, его дыхание у себя на волосах. Она дернулась, когда его руки легли ей на плечи. Одна только тонкая рубашка отделяла ее кожу от него. Его пальцы казались громадными. Он сжал ее плечи, нежно, словно опасался сломать ее. Большие пальцы его рук упирались в мышцы между лопатками. Воспоминания ее тела о его прикосновении - об этой же самой нежности - вернулись тут же, будто все происходило вчера. Но где было это «вчера»? Карла услышала, как он вздохнул, словно безбрежное томление наконец-то нашло долгожданный выход. Она задрожала, не желая того, на этот раз с такой безумной силой, что уже сама не знала, от страха ли или от удовольствия.

- Прости, если я слишком груб, - произнес он. - Я не дотрагивался до женщины с тех пор, когда последний раз дотрагивался до тебя.

Она поверила ему - безоговорочно. Она чувствовала это по его рукам. Это не были руки сладострастного монаха. Это были руки, единственной целью которых было прикасаться к ней одной. Осознание этого польстило ей, испугало ее. Некий инстинкт самосохранения твердил ей, что, если она не отвергнет его сейчас, она не сможет отвергнуть его никогда. Она будет принадлежать ему. Навечно. Потому что он никогда не отпустит ее. Карла рванулась из его рук, ощутила, как он инстинктивно хотел усилить хватку, ощутила, как отказал себе в этом. Она поспешно сделала несколько шагов по комнате, но, как она запоздало поняла, не к двери. Карла развернулась к нему лицом.

Черные глаза Людовико пронзали ее насквозь. Он уронил руки и не преследовал ее. Людовико был слишком проницателен, чтобы принуждать ее, хотя и не был смущен ее бегством. Кроме того, он был слишком понимающим, слишком знающим человеком, чтобы ожидать от нее, что она сделает то, чего не захочет сама. Любая подобная попытка вызвала бы у него лишь раздражение. Людовико приехал, чтобы охотиться на крупную дичь, как сказал Борс. Карла чувствовала, что самая крупная дичь затаилась в сердце Людовико, и эта дичь сама охотится и на него, и на нее.

- Когда ты дотрагивался до меня последний раз, мне было пятнадцать, - сказала она. Слезы и гнев, которых, как она думала, в ней нет, душили ее за горло. - Я отдала тебе себя без остатка. Я отдала тебе все, что имела. Я отдала тебе все. А ты сбежал. Я бежала за тобой, плача, но ты уже ушел. Самые черствые люди, каких я когда-либо видела за свою жизнь, заверили меня в этом - ушел навсегда, - они смотрели на меня так, будто я была шлюха, хуже, чем шлюха. Словно я была подстилкой дьявола. Я потеряла себя в любви и не смогла отыскать. - Она подавила готовые пролиться слезы. - Почему ты украл мое сердце, а затем выбросил его?

- Я испугался.

Она посмотрела на него. Карла чувствовала, что ее трясет, лицо горело, ее мутило от гнева, какого она никогда не ощущала и не выражала. Она переспросила шепотом:

- Ты испугался?

Людовико моргнул, медленно.

- Испугался за свой долг.

- Твой долг сеять ужас? Пытать и сжигать? Ты предпочел это цветам и долинам? Красоте, которая была у нас с тобой? Нашей любви?

- Да, Карла. Я предпочел все это любви. Разве не этого требует от нас долг? Разве не того же требует наша честь?

Какие бы чувства ни разрывали его, он ничем не выказал их. Карла боролась, чтобы не дать собственным чувствам выплеснуться через край.

- Будь проклята твоя честь! - сказала она. - Как ты проклял мою.

- Но теперь я сделал иной выбор.

- Право выбора этой ночью принадлежит только мне, и я говорю тебе еще раз: убирайся!

- Послушай, что я тебе скажу.

Она сделала все, чтобы не закричать ему в лицо.

- Я носила твоего ребенка.

- Я знаю, - ответил он.

- Ты знаешь?

Она чувствовала, что ее ограбили, лишив возможности поделиться этим откровением. В ее внутренний мир вторглись гораздо грубее, чем он со своим ночным визитом.

- Откуда ты мог знать? - спросила она. Не успел он ответить, как она снова спросила: - Когда ты это узнал?

- С тех пор, когда я прибыл вместе с подкреплением, я узнал много всего.

- От своих шпионов и приспешников.

Ее голос просто сочился презрением. Людовико стоял неподвижно.

- В этом городе есть мало такого, о чем я не знаю. Да и во всем этом мире. А то, что ты ищешь неизвестного мальчика, не было тайной. Мальчика двенадцати лет. Рожденного в канун Дня всех святых в пятьдесят втором году. Кем же еще он может быть, как не моей кровью?

- Он был плодом нашей любви. Он был самым дорогим, что у меня осталось. Даже когда ты исчез, я носила его без малейшего стыда.

- Я не ждал от тебя ничего иного.

- Я видела, как его вырывают у меня из рук, не успела я прижать его нежный рот к своей груди. Я видела, как мой отец, которого я обожала, обратился в дьявола. Я видела, как мою мать сломило горе, бесчестье, как погибли все мечты, которые она вынашивала.

Людовико произнес:

- Мне жаль.

Лампа стояла у него за спиной. Бледный серебристый свет лился из окна, и половина его лица была черной тенью. Он продолжал:

- Мне сказали, наш сын погиб смертью храбрых в форте Сент-Эльмо.

Карла вдруг прерывисто вдохнула и задержала дыхание, она испугалась, что, выдохнув, разрыдается и тогда он, в каком-то непонятном смысле, победит.

- Если бы я только мог облегчить твои страдания, я сделал бы что угодно, - сказал Людовико. - Но все, о чем ты говоришь, произошло давным-давно, и оба мы сейчас не те, какими были тогда.

Она сказала:

- Не тебе из всех живущих людей утешать меня.

Внезапно весь жаркий гнев покинул ее. Карла выдохнула. Сейчас она испытывала лишь насущную необходимость остаться в одиночестве.

Она сказала:

- Мой сын погиб нелепой смертью, и мне не удалось ему помешать.

- Обвинять в этом себя - безумие.

- Он был здесь, за одним столом со мной, а я не узнала его. - Она с горечью вспоминала тот вечер. Это произошло меньше чем два месяца назад, в этом самом доме, но казалось, что все случилось в какой-то иной вселенной. И с какой-то другой женщиной. Заурядной, глупой женщиной, ослепленной предрассудками и высокомерием. - Я искала твои черты - и не нашла.

- В таком возрасте черты человека только формируются. К тому же он мог пойти в тебя.

- Я прислушивалась к биению собственного сердца и не слышала ничего.

- Очень сложно увидеть одного человека в другом. Может быть, в собственной плоти сложнее всего.

- Он был прост. Он был груб. - Она ощущала горькое утешение, выражая презрение к себе. - Я решила, что он ниже меня. Недостоин нас. И вот теперь я омываю таких же мальчишек, умирающих в собственных испражнениях. И я считаю подобное служение драгоценнейшим даром Господа.

Людовико поднял одну руку и протянул к ней - не в утешение, а так, словно желал, чтобы она взяла его за руку и позволила ему вести себя.

- Война оказала свое пагубное воздействие на всех нас. Возможно, теперь мы оба лучше понимаем свой жизненный путь.

- Может быть. Но мой путь - только мой.

- Если будет на то воля Господня, мы могли бы родить еще одного сына, - сказал Людовико.

Карла посмотрела на него так, словно он был безумен; наверное, он и был.

- Если победит крест и мы переживем эту осаду, моя миссия здесь будет завершена, - продолжал Людовико. - Ни один человек не сделал для матери-церкви больше, чем я, и с более чистыми намерениями. Ты называешь меня чудовищем. Да.

Она снова увидела, как глубоко это слово задело его.

- Я не стану этого отрицать, но и не стану приносить извинений. Мир чудовищен - разве прямо сейчас мы не стоим посреди ада? - и страх необходимо использовать и необходимо сносить, чтобы предотвратить еще большее зло. Как бы то ни было, сердце мое утомлено трудами, и я хотел бы оставить эту ношу. - Он указал на свою новую рясу. - Как ты понимаешь, я теперь полноправный рыцарь ордена Иоанна Крестителя. В истории ордена существует прецедент, который позволит мне отказаться от монашеских обетов и сделаться рыцарем благочестия, то есть тем, кто уже не является полноправным членом ордена, но имеет право на духовное утешение - ну и определенные привилегии.

Он сделал паузу, словно желая заставить ее самостоятельно прийти к какому-либо выводу. Интуиция подсказывала, что лучше этого не делать.

Людовико продолжил:

- Все это означает, что, получив благословение некоторых особ, на чье расположение я вправе рассчитывать, я смогу жениться, не уронив своей чести.

Это заявление повисло в тишине. Людовико, судя по его взгляду, ожидал, что паузу заполнит она, но Карлу пронзил леденящий холод совершенного ужаса. Такого холода она не ощущала с тех пор, когда отец пообещал ей, что она никогда в жизни не увидит своего ребенка.

Она сказала:

- Ты говоришь мне о безумии, а потом просишь меня выйти за тебя замуж?

- Безумие. - Он задумался над этим словом, затем кивнул. - После битвы за форт Сент-Микаэль я увидел тебя, совершенно случайно. В «Сакра Инфермерии». Увидел мельком. И все решил один миг. С тех пор я не могу думать ни о чем больше. Ни о чем, кроме тебя.

Голос его звучал ровно, по-прежнему глубоко, даже гулко. Но Карла невольно сделала шаг назад. Она уперлась лопатками в стену.

Он спросил:

- Ты хотя бы представляешь, какое самообладание потребовалось мне, чтобы не пытаться увидеть тебя снова? Каждый миг с тех пор, как я ступил на этот берег, я жаждал видеть твое лицо. Я отказался от себя. Я помнил только о своем долге. Потому что имел слабое представление о той власти, какой ты обладаешь, той силе, с какой ты можешь околдовать мою душу. И у меня ничего не получилось, и вот я снова околдован.

Карла догадалась, почему он хотел сгноить ее в монастыре. Не ради спасения ее души, а ради спасения собственной. Она ничего не сказала в ответ.

Людовико снова кивнул.

- Все решил один миг, и я был проклят. Точно так же, как уже был проклят за один такой же миг и один такой же взгляд раньше, на высоком холме над золотисто-бирюзовым морем. Я не собирался посвящать свою жизнь священной конгрегации. То есть инквизиции. Я уже дважды получал докторскую степень. Я юрист. И теолог. Я бросился в работу по искоренению ересей, чтобы самому очиститься от наваждения любви. Потому что не мог отыскать иного лекарства. Как сможет выжить любовь, рассуждал я, в человеке, ставшем объектом такой ненависти? Такого презрения. Такого бескрайнего страха. Я сжигал вероотступников и анабаптистов, неверующих всех мастей, только чтобы выжечь память о тебе из своего разума.

Карла подавила всхлип.

- Так ты обвиняешь меня в своих преступлениях?

Взгляд, который Людовико устремил на нее, говорил так много, но слова говорили иное.

- С философской точки зрения тебя вряд ли можно в чем-то обвинить, - сказал он. - Что же до моих «преступлений», то и церковные догмы, и юридические законы противоречат тому, что ты только что сказала.

- И ты ничего не чувствовал к своим жертвам?

- Я спасал их души, - ответил Людовико.

Она пристально смотрела на него, пытаясь понять, верит ли он сам своим словам. Должно быть, он прочитал этот вопрос на ее лице, потому что ответил:

- От них мне осталось нечто более мучительное, чем несостоявшаяся любовь. Память о человеческих жизнях, угасших, как пламя свечи.

Карла хотела отвернуться, но его глаза не отпускали ее.

- Когда человек видит столько погаснувшего света, мир для него действительно погружается во тьму, - сказал Людовико. - Но он никогда не был достаточно темен, чтобы не дать мне увидеть твое лицо.

Карла поняла, откуда взялся укол жалости, который она ощутила, только увидев его у двери. И сейчас жалость снова, словно раскаленный железный прут, пронзила ей сердце.

- Да простит тебя Бог, - сказала она.

- Он простит, - сказал Людовико. - Потому что я служил Ему хорошо. Я хочу знать, простишь ли меня ты?

- За то, что ты задул весь этот свет?

- За то, что разбил тебе сердце.

Ее сердце едва не разбилось снова.

- Боже, Людовико, - произнесла она, - я простила тебя в тот же миг, когда поняла, что ношу твоего ребенка. Как же я могла носить ребенка и оставить в себе место для чего-нибудь, кроме любви? Особенно к тому, кто помог мне зачать его.

Он не сводил с нее глаз. На какой-то миг угольно-черные глаза увлажнились. В глубине его глаз появилось выражение человека, обнаружившего, что он падает в бездонную пропасть. Пропасть, дьявольским устройством которой он обязан самому себе. И из которой он уже отчаялся выбраться.

- Я никогда не знал другой женщины, - сказал он.

- Как и я - другого мужчины, - отозвалась она.

- Разве мы вдвоем не сможем снова раздуть любовный огонь?

Карла отрицательно покачала головой.

- Я не смогу.

- Потому что я занимаюсь такими делами?

- Потому что то, что было между нами, теперь в прошлом.

Она сама не понимала, почему сказала то, что сказала потом. Она хотела отделаться от него. Она хотела избавить его сердце от напрасных надежд. Она хотела сказать ему правду.

И вот она произнесла:

- И потому что я люблю другого.

Влажный блеск исчез из глаз Людовико так быстро, что Карла подумала, не почудилось ли ей. Теперь на нее смотрел человек, для которого бездонная пропасть была привычным домом. С тем недоверием, какое выдает опасение услышать обратное, он спросил:

- Германца?

Карла давно уже позабыла о своем инстинкте самосохранения. Она слишком далеко забралась в эту паутину. И не знала, как выйти обратно. Поэтому она рванулась вперед.

- Матиаса Тангейзера, - сказала она.

- Тангейзер мертв.

- Может быть.

- Только пловцы спаслись из крепости. Остальных турки предали мечу.

- Даже если Матиас погиб, мои чувства живы. - Ей не стоило продолжать, но она никак не могла остановиться. - Мы с ним должны были пожениться. Это было мое желание. И я по-прежнему желаю этого всем сердцем.

Все было кончено. Одно мгновение решило все. Глаза Людовико сделались жесткими как камни, он посмотрел на нее, и Карла тут же поняла, что произошла какая-то необратимая перемена и она еще пожалеет об этом сильнее, чем может сейчас представить. Под его пронзительным взглядом она почувствовала, как обратилась во что-то хрупкое, похожее на последнюю горящую свечу в мире, уже обреченном на непроницаемую темноту. Она ждала, что он примется срывать одежду с ее тела. Она ощущала в нем это бурлящее желание; желание, постоянно сокрушаемое, теперь разрослось до громадного, безмолвного сгустка гнева, и вызываемая им боль была не меньше. Но тут проявилось его самообладание. Ничто другое было не в силах сдержать того бушующего демона, который скрывался за его спокойным обличьем.

- Мы еще поговорим, - пообещал он.

Людовико развернулся и пошел к двери.

Радость от его ухода была омрачена для Карлы неуверенностью и угрозой, оставшимися от него. Людовико открыл дверь, остановился на пороге и развернулся. Она с трудом различала черты его лица в темноте.

- Те люди, которые сказали тебе, что я ушел навсегда, - произнес он, - они обращались с тобой хуже, чем со шлюхой… Я хорошо с ними знаком. Это были мои хозяева. Они сказали, ты выдвинула обвинение в непристойном поведении. Против меня.

- Они солгали.

- Да.

- Но ты им поверил.

- Я был молодым священником. Они были уважаемые отцы церкви. А ты была девчонкой. С ревнивым отцом, у которого имелись могущественные друзья.

Он замолчал. Карла ничего не ответила. О той трагедии, что связала их, ей больше нечего было сказать.

- До сегодняшнего вечера я не понимал, - сказал он, - что тогда они преподали мне первый урок применения власти. Остальные их уроки были гораздо понятнее. Для удовлетворения нужд плоти имеются бордели и мальчики. Преступление состоит в том, чтобы любить. Вот за него и полагается ужасное наказание.

Мрак коридора поглотил его. Дверь закрылась без звука. И Карла осталась одна с догорающей лампой и с воспоминаниями обо всем, что она потеряла, и со страхами за то, что у нее еще осталось.

* * *

Карла лежала в постели, не в силах заснуть и не находя утешения в молитве. Она поднялась, надела платье, заколола шпильками волосы. Вытащила из угла большой коричневый футляр и, прихватив фонарь, как можно тише спустилась по ступенькам, на цыпочках прошла через кухню и выскользнула в ночь.

Она нашла подходящее место среди скал на берегу Галерного пролива. Поскольку вход в пролив был перекрыт массивной железной цепью, это был единственный не защищенный фортификациями участок берега. Здесь не было часовых. Здесь ощущалось умиротворение. Карла достала из футляра свою виолу да гамба, натянула смычок и настроила инструмент. Подушечки пальцев стали мягкими, все мозоли успели сойти. Карла достала инструмент в первый раз с того дня, когда играла для Матиаса на вилле Салиба, в другом мире, в другой эпохе.

За полоской воды лежала Лизола, жизнерадостные очертания ее мельниц поднимались на фоне звездного неба. А за Лизолой - где-то там - располагался турецкий лагерь. Если Матиас до сих пор жив - если обнадеживающий шепот в ее сердце был чем-то большим, чем вызванное отчаянием наваждение, - может быть, он услышит ее музыку и ее тоску. И может быть, он вернется. Карла сделала глубокий вдох. Она сбросила с плеч усталость, призвала свой израненный дух обрести голос и начала играть.

* * *

Понедельник, 6 августа 1565 года

Марса - розовый шатер - залив Марсамшетт

Тангейзер пересек равнину Марса и миновал обезображенные склоны холма Скиберрас; он был в алом кафтане и белоснежном тюрбане, в этой одежде Тангейзер выглядел гораздо более важным господином, чем чувствовал себя сам. На боку за поясом в темно-красных ножнах у него был заткнут кинжал с рубином на рукояти. Ехал он на великолепной орехового цвета кобыле из личной конюшни Аббаса бен-Мюрада. Он продолжал поиски негодного мальчишки. Как и прежде, Орланду оставался неуловимым, а это была вовсе не первая вылазка Тангейзера. Сегодня он намеревался попытать счастья среди корсаров.

Когда он проезжал через закопченный барбакан форта Сент-Эльмо, его наряд произвел нужное воздействие на стражника у ворот, судя по виду болгарина, который низко склонился под презрительной усмешкой, которую Тангейзер сумел выдавить из себя, проезжая мимо. Матиас пересек разгромленный двор крепости, где были обезглавлены последние рыцари и где он скоротал с Ле Масом его последнюю ночь. Турецкая осадная батарея гремела на обращенной к морю стене, выходящей на Эль-Борго, но, не считая артиллеристского расчета, крепость была совершенно пуста. Когда-то она казалась целым миром, пронизанным героическим безумством и священной любовью, теперь же это была небольшая обшарпанная развалина, и от царящей здесь пустоты у Тангейзера по спине проходил озноб. Он заехал в кузницу никем не замеченный и спешился. Внутри было пусто и прохладно, но у него не было времени предаваться печальным воспоминаниям. С помощью пары клещей он приподнял плитку в полу и забрал то, что припрятал под ней в свое время: пять фунтов опиума и массивное золотое кольцо. Едва ли это был труд, достойный Атласа, но лоб Тангейзера быстро покрылся болезненной испариной. Он до сих пор был нездоров, но он хотя бы снова был на ногах.

* * *

Лихорадка едва не свела его в могилу. Он не помнил первых горячечных дней после падения Сент-Эльмо, и хорошо, что не помнил. Дни проходили в не лишенном приятности забвении, в котором он мало что ощущал, сознавал еще меньше, включая, к счастью, и вскрытие громадного гнойника, в нижней части спины, там, где засела мушкетная пуля, гнойника, разросшегося до размеров кулака, из которого в итоге извлекли пинту или даже больше гноя. Если бы Тангейзер умер в это время, он представлял бы собой дрожащее, бормочущее, исхудавшее до костей существо, не способное на такие тонкие чувства, как сожаление или хотя бы страх. То, что происходило, когда сознание уже вернулось к нему, было гораздо труднее перенести.

Оказалось, что его выхаживают, и со всевозможной роскошью, какую позволяли условия, в походном шатре цвета розового фламинго, принадлежащем Аббасу бен-Мюраду. Эфиопский раб отгонял от него веером мух и вытирал ему губкой лоб от горячечного пота. Он зажигал благовония и ставил ему на тело разогретые стеклянные плошки. Он вливал ему в глотку подслащенную медом воду, кислое молоко с солью и лекарственные отвары в таких громадных количествах, что Тангейзера тошнило бы, если бы в нем оставались для этого силы. Этот же самый безмолвный и терпеливый эфиоп с исключительно горделивым видом выносил его испражнения - это унижение Тангейзер терпел, закусив губу, со стойкостью человека, у которого не остается никакого выбора. Эфиоп выносил глиняную посудину с мочой, глядя на все возрастающее ее количество с таким огромным удовлетворением, словно это была главная награда за его старания.

Несколько дней Тангейзер переносил подобные сцены со смущением - и за себя, и за свою сиделку, - ему казалось, это недостойный способ проводить жизнь, но затем он рассудил, что, наверное, этот эфиоп - счастливейший из всех своих собратьев на острове: ведь если бы он не отгонял, не обтирал и не вливал отвары в тенистом шатре, он, скорее всего, тащил бы сейчас на гору пушки или корзины с камнями. После чего Тангейзер сдался на его милость с чистой совестью и даже обнаружил в себе желание бормотать слова благодарности.

Когда на короткие моменты силы возвращалась к нему настолько, что он мог оторвать голову от подушки, он видел, что все его тело, и особенно ноги, беспорядочно усеяны коричневыми и багровыми пятнами весьма нехорошего вида. Если бы Тангейзер увидел кого-нибудь в подобном состоянии, то постарался бы держаться от такого человека подальше, поскольку, если бы Черная смерть решила бы вдруг вернуться и поразить безбожников, она наверняка выглядела бы именно так. Мысль о том, что арап запросто может разделить его участь, лишь усиливала опасения Тангейзера: как бы его диагноз не оказался верным. То, что пенис вроде бы эти пятна обошли стороной, вызывало облегчение, глубокое, хотя и мимолетное. Однако когда впоследствии его начали навещать, сменяя друг друга, арабские и еврейские лекари, обнаруживавшие полное самообладание при виде его стигматов, Тангейзер успокоился. Доктора пришли к консенсусу, что эти пятна появились в результате выведения отравляющих жидкостей из его тела и являются последствием борьбы организма за жизнь. Они были единодушны во мнении, что, если он выживет, пятна исчезнут, только арабы, в отличие от евреев, ставили это в зависимость от милости Аллаха, а не от собственного искусства. Многочисленные, не до конца зажившие раны и синяки, которые украшали его тело, не вызывали никаких комментариев.

Доктора готовили снадобье из красного левкоя, оленьего мускуса и клевера, настоянное на уксусе, которое счастливчики из числа высшего командования трижды в день втирали себе в ноздри, чтобы не заразиться чумой. И Тангейзеру тоже посчастливилось получить это спасительное снадобье; ему сказали, что оно хорошо помогает против ночного жара и снимает все симптомы меланхолии. Уж неизвестно, как во всех остальных, а в этом отношении средство оказалось совершенно бесполезным. Но все-таки Тангейзера пользовали по высшему разряду, а посему он упустил свой шанс покинуть царство смертных в состоянии счастливого забвения. Вместо того он провел несколько недель в состоянии полной беспомощности, о возможности каковой он даже не подозревал. Для человека, гордость которого основывалась в большой степени на собственной физической силе, это был первый и единственный опыт.

Аббас приходил каждый вечер - вечер за вечером, неделя за неделей его лицо делалось все более осунувшимся из-за необходимости наблюдать, как хорошие люди умирают на поле боя, - садился у ложа Тангейзера и зачитывал отрывки из Корана голосом, извлекавшим из текста такую первозданную красоту, что происхождение подобных строк из уст самого Господа казалось несомненным. Во время его визитов Тангейзер лишался дара речи, потому что при виде доброты Аббаса, такой простой и искренней, у него разрывалось сердце. В состоянии крайней слабости, в каком он пребывал, эмоции перехлестывали через край, тоска сжимала внутренности, его чувства к Аббасу делались невыносимо запутанными и навязчивыми. Друг и похититель, спаситель и хозяин, отец, брат и враг. Тангейзер лежал здесь благодаря обману, может быть даже предательству. Так что он вообще ничего не говорил и просто купался в целительной любви, какую Аббас проливал на него.

Тангейзер лежал в обширной шелковой утробе, проваливаясь в дремоту, где страх правил видениями, следовавшими без всякой логики и разбора, а в паузах между снами он наблюдал за игрой меняющегося света, который, проходя сквозь мастерски сотканную ткань шатра, извлекал из розового цвета столько оттенков, сколько и не снилось придворным художникам Сулеймана. К этому цвету Тангейзер никогда не питал никакого почтения и думал, что розовый приестся ему, но оказался не прав. Наоборот, он все сильнее подпадал под розовые чары, будто этот цвет, порожденный фактурой шелка, переплетением основы и утка, света и тьмы, а также гением умелого красильщика, был музыкальным отрывком, или женщиной, или вереницей укрытых снегами гор, или какой-то другой космической материей, которая с каждым последующим, более внимательным взглядом меняется, и каждое новое ее воплощение не похоже на предыдущее. Много ночных часов он провел, внимательно разглядывая розовую ткань в желтом свете ламп. И когда гранатовые оттенки сумерек отступали перед тем, что казалось непроницаемой тьмой, эта чернота, под действием дрожащих огней костров и звездного света, а также растущей и убывающей луны, тоже казалась чем-то большим. Розовый - это была сама жизнь. Все это напомнило Тангейзеру слова, которые произносил Петрус Грубениус: каждая существующая в мире вещь оказывает некое влияние на всякую другую вещь, и не важно, насколько далеки они могут быть друг от друга, ведь любому человеку ясно, что два произошедших подряд события оказывают влияние друг на друга, значит, каждое из них должно влиять и на третье, и на четвертое, поскольку ничто в мире не разъединено полностью, пусть иногда нам хотелось бы так думать; вот почему звезды, самые отдаленные из всех известных тел, несмотря на расстояние, оказывают влияние на судьбу каждого смертного - факт, который не станет оспаривать ни один разумный человек.

Какую выгоду или смысл можно извлечь из изучения розового цвета, Тангейзер так и не сумел понять. Смысл этого занятия заключался в самом процессе. Тангейзер выяснил, что нечто сходное, хотя еще более загадочное, обнаруживается при взгляде на его молчаливого эфиопа, который, более всего прочего, являлся силой, спасшей ему жизнь и восстановившей подорванное здоровье.

Никто не говорил Тангейзеру, что его сиделка - эфиоп, как, естественно, и сам этот человек, но Тангейзер не сомневался в справедливости своей догадки. Ни один другой народ не обладал более узнаваемыми чертами: высокие люди, с длинными пальцами, крепкие, как железо, и гибкие, как тростник. Он видел их в домах Александрии и Бейрута. Редко встречающиеся, рабы-эфиопы высоко ценились, в большой степени из-за того, что действительно отличались горячим нравом и не сдавались арабским работорговцам без боя. Взрослых мужчин редко захватывали живыми - должно быть, этот человек был продан в рабство еще ребенком. Эфиопия была землей царицы Савской, Иоанна Предтечи и потерянных колен Израилевых; говорили даже, что настоящий Ковчег Завета спрятан где-то там, его охраняют воины с шестифутовыми мечами, а хранится он в громадном соборе, вырубленном прямо в красных горах. Эфиопы верят в черного Иисуса - а почему бы нет? Чтобы доказать собственное мужество, слышал Тангейзер, они ходят охотиться на диких львов в красную саванну в одиночку, вооруженные всего лишь простым копьем, а отправляясь на войну, надевают львиные шкуры и зубы. Если так, неудивительно, что ухаживающий за ним человек умел, убирая экскременты другого, вести себя с большим достоинством, чем принц, участвующий в собственной коронации, и, несмотря на то что был обречен на низменное существование, держался так же гордо, как какой-нибудь рыцарь или янычар.

После того как первые попытки Тангейзера завязать разговор потерпели неудачу, он ограничивался тем, что кивал головой и бормотал благодарности и благословения. Эфиоп спал на земле рядом с его постелью, и, когда Тангейзер, мучимый своей бессонницей, дожидаясь первого света зари, поворачивался, чтобы рассмотреть тонкие черты эбонитового лица, пока его обладатель спит, каждый раз глаза эфиопа оказывались открытыми, будто бы он вообще не спал, а просто отдыхал; его глаза были черными зеркалами, в которых отражалось все, но ни одному из этих отражений Тангейзер не мог подобрать названия.

За тонкими стенками шатра пушки грохотали, хлысты щелкали, бесчисленные жестокости записывались в вечные архивы времени. А здесь, внутри, незнакомец, даже имени которого Тангейзер не знал и не спрашивал, заботился о нем день и ночь, словно он был младенцем; и какая бы грубая сила ни вынудила эфиопа взяться за это дело, он исполнял его с безграничной добротой посреди безграничного зла. Тангейзеру казалось, что таких высот человеческое благородство никогда еще не достигало.

* * *

Настал тот день, когда Тангейзер проснулся и понял, без особых на то причин, что все прошло, он выздоровел: ослабевший и исхудавший до костей, он был свободен от всего того, что его мучило. Он взглянул на эфиопа и понял, что тот тоже это понимает. Тангейзер поднялся с постели на трясущиеся ноги и вышел в дневной свет, эфиоп шел рядом с ним. Шатер Аббаса был разбит на холме над долиной Марса, широкой плоской равниной между холмом Скиберрас и высотами Коррадино, на побережье напротив Большой гавани. По всей Марсе были разбросаны лагерные постройки турок - бивуаки, кухни и склады продовольствия - и расползалось пятно полевого госпиталя, где те, кому повезло меньше, чем Тангейзеру, лежали, умирая, под обрывками холстин, под припекающим летним солнцем. Они с эфиопом, пройдя с четверть мили, добрели до края холма и оттуда смотрели на то, что, кажется, было сильно похоже на очертания горы Этны.

Плотное серое облако повисло над прибрежной панорамой полуостровов и заливов, а поднимающиеся струи дыма и следы от пушечных выстрелов образовывали спицы гигантского колеса, включающего в себя мыс Виселиц, крепость Сент-Эльмо, высоты Скиберрас, Сальваторе, Маргарита и Коррадино, где они находились. В центре этого колеса убийственной ярости находились Эль-Борго и Лизола, в свою очередь трещащие и вспыхивающие мушкетными и пушечными выстрелами. Вопль разорвал утро, и легионы султана двинулись через равнину Гранд-Терре, через заваленные трупами рвы, чтобы ринуться на черные от копоти бастионы следующей крепости. Лестницы взмыли вверх, а горшки с греческим огнем и огненные обручи полетели вниз, и кровавая рукопашная завязалась по всему периметру покалеченной стены.

После заточения в лишенной ощущения времени розовой утробе безумное бурление внизу казалось Тангейзеру нелепой галлюцинацией из какого-то иного мира, дьявольской комедией, в которую актеры завлечены обманом.

Но все происходило в этом мире, в его мире прежде всего; и осознание того, что скоро ему придется вернуться обратно, под одним флагом или под другим, наполняло Тангейзера страхом и тошнотой и острым желанием снова впасть в то беспомощное состояние, из которого он недавно выбрался. Тангейзер бросил взгляд на эфиопа и успел застать его врасплох. У чернокожего пленника был вид кота, сидящего на окошке и наблюдающего, как две соперничающие своры собак грызутся внизу, на улице. Он посмотрел на Тангейзера, увидел, что тот все понял, затем развернулся и двинулся обратно к лагерю.

Тангейзер смотрел ему вслед. Его тошнота перешла в голод. Животный, неистовый голод. Жажду мяса. Он не стал оглядываться на поле боя. Если Религии суждено потерпеть поражение, этот день подходит для такого дела не хуже любого другого. Очевидно, именно такие надежды возлагал на сегодняшнее наступление Мустафа. Тангейзер отправился поискать какой-нибудь завтрак. На кухне он узнал, что сегодня второе августа, значит, он провел в шатре приблизительно шесть недель. Вернувшись с кухни, он обнаружил, что эфиоп исчез, и больше Тангейзер ни разу его не видел.

* * *

Религия не потерпела поражения второго августа. Тангейзер смотрел с холма, как надвигаются сумерки, слышал муэдзинов, призывающих к вечерней молитве, видел, как покалеченные батальоны янычаров маршируют обратно под потрепанными знаменами и их раненые стремятся к кострам и тому отдохновению, какое они смогут обрести, сидя вокруг своих котлов.

Аббас вернулся в розовый шатер в мрачном расположении духа, и Тангейзер, или, как звал его Аббас, Ибрагим, присоединился к его молитве. После чего они поужинали за низким столом, сделанным из полированной вишни. Аббасу было сейчас за пятьдесят, им по-настоящему восхищались равные ему по положению и почитали нижние чины, чье содержание, лошадей и экипировку он дополнял выплатами из собственного кармана. Сейчас его борода была совсем седой, два бледных шрама тянулись по лбу и по щеке. В остальном он остался таким же, худощавым и элегантным, как в тот день, когда нашел Тангейзера у тела его матери.

За три месяца, прошедшие в пути двадцать пять лет назад, от диких Фагарашских гор до величайшего города на земле, Аббас научил Ибрагима зачаткам турецкого языка, ритуалу ежедневной молитвы и тому, как следует себя вести настоящему мужчине в военной школе в Эндеруне, когда он приедет в Стамбул. Ибрагим же в ответ демонстрировал свои таланты в починке упряжи и в заботе о лошадях. Хотя его мать и сестер убили люди, находившиеся под командованием Аббаса, Ибрагим не держал зла на него. Возможно, ребенку, лишившемуся всех близких людей, не хватало духу винить Аббаса. Наоборот, он обожал его, и в Эндеруне, с его жесткой дисциплиной, Ибрагиму было куда более грустно и одиноко, чем сразу же после отъезда из родной деревни.

С тех пор они виделись всего однажды, в Иране, когда турки совершили набег на Ереван, разрушили до основания дворец Тамас-шаха, не оставили в Нахичевани камня на камне. А эти камни стояли там еще до Рождества Христова и стояли бы дальше, не явись янычары. Это был официальный визит: смотр войск и выплата наградных денег на окраинах недавно присоединенных земель, - прежде чем отправиться дальше преследовать шиитов до самого Оксуса. Ибрагим, как привратник своей орты, получил наградные деньги, полагающиеся его людям за проявленную безжалостность и храбрость. Аббас поздравил его с успешным развитием карьеры и пригласил на чай, и они договорились, что в будущем, когда позволят обстоятельства, непременно возобновят свои особенные дружеские отношения. Только обстоятельства так и не позволили.

Во время болезни Тангейзера они мало разговаривали, Аббас был озабочен военными делами и интригами в военном совете, которые, как бывало всегда во время турецких кампаний, могли вызвать смертельно опасные последствия. В этот вечер они ели пилав, жареного голубя и засахаренный миндаль. Пили кофе. Аббас переоделся в кафтан из белого муарового шелка, в ткань которого были вплетены золотые и серебряные нити. В одном ухе у него висела изумительная серая жемчужина размером с лесной орех. В Золотом Роге он владел землями и получал доход от торговых кораблей. Он был человек в высшей степени утонченный и высококультурный. Он принадлежал к числу тех воинов, у которых война вызывала омерзение. Таких повсюду было очень немного, и Тангейзер обнаружил, что его привязанность к этому человеку нисколько не ослабела за долгие годы.

Тангейзер поблагодарил его снова за спасение своей жизни, а Аббас поблагодарил Аллаха за дарованную возможность сделать это, ибо благотворительность являлась священной обязанностью.

- Во времена великого зла, такие как эти, когда крылья Ангела Смерти распростерлись надо всем, ощутимо и зримо, даже маленькие добрые дела подобны драгоценностям с небес, и более для дающего, чем для того, кто принимает их; ведь сказал же пророк, будь благословенно его имя: «Проявляйте сострадание к другим, тогда вам даровано будет сострадание Аллаха». - Аббас прибавил: - Если однажды спас человеку жизнь, становишься его защитником навсегда.

Подумав о Борсе и Сабато Сви, а также и о благородном гази, сидевшем сейчас перед ним, Тангейзер сказал:

- Здесь я познал громадное счастье, ибо меня защищают настоящие львы.

Аббас спросил его, как случилось, что его захватили христианские псы. Как бы отвратительно ни казалось Тангейзеру лгать, глядя в ясные карие глаза человека, дважды спасшего его от смерти, нынешняя ложь хотя бы была самым меньшим из его преступлений.

- Кавалерийский патруль застал меня врасплох на дороге к Марсашлокку, - сказал Тангейзер. - Это было в начале июня; солнце только взошло; они набросились на меня, словно демоны, с мыса Виселиц, который, как я думал, был в наших руках.

Аббас кивнул.

- Да, в то утро они уничтожили батарею Драгута. А что до демонов… - Рот его искривился, он покачал головой. - Эти рыцари - настоящие отродья Сатаны. Некоторые поговаривают, будто Ла Валлетт чародей, и рядом с ним видели демонов.

- Он всего лишь человек, - сказал Тангейзер.

- Ты с ним встречался? - спросил Аббас.

Тангейзер ответил:

- Я видел его. Ла Валлетт один из тех стариков, чья единственная любовь - война. Если он и творит какие-то чары, то только в этом смысле. Без войны он бы иссох, умер, сделался бы бесполезным, сгнил. Но война обновляет его кровь, делает легким шаг, обостряет зрение. Его собственные воины считают Ла Валлетта едва ли не полубогом, но нам нет причин делать то же самое.

- Он оказался непревзойденным противником.

- Он играет на своей силе и наших слабостях. Он просто гений осады и защиты. Он знает сердце солдата так же хорошо, как свое собственное. Это совсем не то, что сражаться с шиитами или австрийцами.

Аббас устало поднял бровь.

- Если бы это можно было объяснить совету. - Теперь причина его скверного настроения стала ясна. - У Мустафы не хватает терпения предоставить пушкам и саперам сделать всю необходимую работу. Копай, говорил я ему, заминируй их стены, разрушь их снизу. Однако массовые атаки будоражат его кровь, он похож на игрока, у которого так много золота, что ему приходится рисковать всем, дабы получить удовольствие от игры. Он хотя бы согласился с моим предложением выстроить пару осадных башен. Две галеры в Марсашлокке ободрали до последней доски.

Аббас когда-то изучал архитектуру под руководством знаменитого греческого девширме Синана, ^[91] ведавшего военными машинами султана и выстроившего тысячу мечетей. Он прибавил, стараясь скрыть гордость:

- Они будут сооружены по моим чертежам, но потребуется недели две или даже больше, чтобы завершить работу. А тем временем жизни наших людей будут растрачиваться впустую.

Тангейзеру показалось, что, если турки сооружают военные машины, больше подходящие античной эпохе, чем современной, это означает, что осаждающая сторона на грани отчаяния. Но он оставил свои мысли при себе и сказал:

- А что Пиали?

- Капудан-паша Пиали более мудрый стратег, но страх за судьбу флота нашего султана направляет его разум. Он отчаянно жаждет завершения осады до того, как начнут дуть осенние ветра. Как только задуют ветра, флот окажется запертым здесь на всю зиму. Мы в тысяче миль от дома. А иногда кажется, что еще дальше.

Слова утешения и ободрения никак не выговаривались, несмотря на все попытки Тангейзера произнести их. Он предпочел промолчать.

- Мы победим, если на то будет воля Аллаха, - сказал Аббас. - Но цена победы будет велика. Особенно для янычаров.

- Для янычаров цена всегда велика.

- Таково их предназначение. - Аббас некоторое время смотрел на него. - На базаре тебя знают как торговца опиумом. Говорят, когда Мальта падет, ты собираешься заняться перцем, возить его из Александрии.

От Аббаса ничто не укрылось, но маскарад Тангейзера выдержал испытание. Он подумал о Сабато Сви и невольно улыбнулся. Сабато посмеялся бы, если б узнал, что его вера в процветание перца на рынке захватила даже верховное турецкое командование.

Вслух он сказал:

- Будущее империи в торговле. Я бы даже сказал - больше, чем в войне.

- Почему ты оставил янычаров?

Вопрос был задан без малейшего неодобрения или угрозы. Тангейзер выдал давно заготовленный ответ.

- Ну, маршируя по Ирану бесчисленное количество раз, человек рано или поздно задается вопросом, не существует ли иного способа послужить нашему султану.

Аббас улыбнулся.

- Однако у кулларов султанского меча в подобных делах едва ли имеется выбор. Ты ушел раньше того возраста, когда это обычно разрешается, и тебя ожидало значительное продвижение наверх.

Тангейзер не ожидал, что Аббас окажется так хорошо осведомлен. Он ничего не ответил.

- Я расскажу тебе одну историю, какую слышал сам, - продолжал Аббас. - О трагической судьбе старшего сына нашего султана, принца Мустафы, известно всем. А как один из его личных телохранителей, ты должен знать эту историю лучше многих.

- Это верно, - согласился Тангейзер. - Я видел тело принца, лежащее на ковре перед походным шатром нашего султана.

Когда- то у Сулеймана было четыре сына -столько выжило из восьми сыновей, рожденных двумя его женами. Матерью принца Мустафы была Гульбахар, которую вытеснила из двора и из сердца султана Роксалана, ^[92] «русская женщина», мать остальных трех сыновей. Роксалана знала: если принц Мустафа унаследует трон - а поскольку он блистал многими талантами и за ним стояла и аристократия, и армия, это было весьма вероятно, - он прикажет убить трех своих единокровных братьев. Османская традиция братоубийства соблюдалась неукоснительно. Сулейман и сам был единственным оставшимся в живых из пяти родных братьев. Их отец, Селим Грозный, ^[93] приказал убить остальных четверых, оставив наследником одного Сулеймана.

Посредством разнообразных интриг Роксалана сумела убедить Сулеймана, что его сын не только собирается свергнуть его, но еще и поддерживает связи с еретиками-сафавидами в Иране, с которыми Сулейман тогда воевал. Сулейман вызвал принца Мустафу в свой лагерь в Карамании и с характерной для него безжалостностью приказал своим глухонемым евнухам удавить его.

- Если бы принц Мустафа действительно собирался свергнуть султана, он ни за что не явился бы на его зов, - сказал Тангейзер. - Я знал принца. Этот заговор был нелепой выдумкой русской женщины.

- Теперь нам уже не узнать, - уклончиво ответил Аббас. - Но я хочу поговорить не об этом. Негодование в армии по поводу смерти принца было огромным, особенно среди янычаров. Если бы нашелся человек, готовый вести их, ничто не помешало бы янычарам сбросить Сулеймана или даже убить его. Котлы перелились бы через край.

Медный котел, в котором варилась еда для единственной в день трапезы янычаров, был символом их ордена. Перелившийся через край котел был сигналом к бунту, событию, благодаря которому по меньшей мере два предыдущих султана получили трон. Хотя численно янычары были самым маленьким формированием в армии, их политическое влияние было огромно.

- Но такого человека не нашлось, - сказал Тангейзер.

Аббас смотрел на Тангейзера проницательным взглядом. Тангейзер ничего не ощущал. Какие бы чувства он ни испытывал раньше, они давно уже были позабыты.

- Если бы даже и нашелся такой человек и начался бунт, - сказал он, - это только спровоцировало бы войну между Мюрадом, сыном принца Мустафы, и его дядьями. И тогда вместо одного человека погибли бы многие тысячи. Наш султан, как и всегда, поступил мудро.

- Именно так, - согласился Аббас. - Что снова возвращает меня к моему рассказу. Некие силы требовали, чтобы все потомки принца были истреблены. Чтобы род его прекратился навсегда. Мюрад был задушен вскоре после его смерти. Второму сыну принца Мустафы было всего три года. Сулейман отправил дворцового евнуха и капитана янычаров, чтобы предать ребенка, своего внука, смерти. Этот капитан был выбран по жребию из телохранителей погибшего принца в доказательство того, что они остались верны своему султану.

Тангейзера вдруг охватила невыносимая усталость и черная меланхолия. Ему хотелось обратно в постель. Ему хотелось, чтобы эфиоп продолжал ухаживать за ним. Он желал сопровождавшего его выздоровление молчания. Но эфиопа здесь не было. Одна только вежливость не позволяла Тангейзеру уйти из-за стола Аббаса.

- В палачи ребенку был выбран капитан янычаров, - продолжал Аббас. - Но когда капитан увидел, как мальчик бежит ему навстречу, раскинув в стороны ручки и вытягивая губы для поцелуя, капитан лишился чувств.

На самом деле тот янычар выскочил из шатра, почувствовав позыв к рвоте, но, кажется, не было необходимости исправлять изложенную Аббасом версию событий.

Аббас завершил:

- Черный евнух сделал дело вместо него. ^[94]

- Зачем ты рассказываешь мне эту историю? - спросил Тангейзер.

- Эта история правдива? - спросил Аббас.

Тангейзер ничего не ответил.

- Я могу понять, - продолжал Аббас, - почему тот янычар вдруг потерял вкус к военной службе и почему благодарность султана простиралась настолько далеко, что он позволил ему с честью уйти в отставку.

В глазах Аббаса было то самое выражение, какое Тангейзер помнил с их первой встречи холодным весенним утром в горной долине, реки которой до сих пор иногда шумели в его снах. Выражение понимания, которому трын-трава любые пропасти - по одной-единственной причине: потому что ему это дано и, следовательно, оно вдохновлено некой высшей силой, человеческой или Божественной. Тангейзер заморгал и отвернулся.

- Когда тебя терзала лихорадка, - сказал Аббас, - когда ты ничего не чувствовал и доктора говорили мне, что надежды мало, ты бормотал стих, повторял его снова и снова. Я приблизил ухо к твоим губам, чтобы услышать. То, что ты повторял, оказалось первыми строками Ад-Дарият.

Арабские стихи закружились в голове Тангейзера в навязчивом ритме. Но, поскольку он ничего не говорил, Аббас начал цитировать сам:

- Клянусь ветрами, рассеивающими прах, и тучами, несущими бремя дождевой воды, и плавно скользящими кораблями, и ангелами, распределяющими веления Аллаха, что обещанное вам истинно осуществится. Воистину, суд праведный грядет!

Тангейзер кивнул.

- Это были первые строки аль-Китаб, которым ты меня научил, поскольку это была сура, из которой ты выбрал мне имя.

- Господь выбрал, не я.

Тангейзер снова кивнул. Он не особенно сосредоточивался на тех днях, но на миг воспоминания захватили его, он вдруг понял, какими драгоценными были те спокойные ночи в обществе Аббаса, и вот теперь пришло время, когда даже черные дни помнились как что-то желанное.

- Я заучил те стихи, что ты произнес сейчас, как ты произносил их тогда, чтобы порадовать тебя, хотя в то время я не понимал их смысла, - сказал он.

- Ни один человек не в силах понять слово Бога до конца, - ответил ему Аббас.

- Так ты говорил мне и в то время. Если бы и все остальные сознавали это.

Аббас кивнул, как-то угрюмо.

- И еще ты говорил мне, - продолжал Тангейзер, - что слово Аллаха нельзя произносить ни на одном другом языке, ибо арабский был тем языком, каким он говорил с пророком, благословенно будь его имя. Однако ты все-таки перевел для меня название Ад-Дарият. «Ветры, что веют, рассеивая».

Аббас засмеялся, удивленный.

- Я перевел?

- И это стало для меня утешением, сам не знаю почему. И еще огромной загадкой. Я приставал к тебе, требуя объяснить мне значение. «Что значит "веют, рассеивая"?» Ты был очень терпелив. Ты задумался над вопросом. «Ветры, которые отделяют пшеницу от соломы», - сказал ты. Я хотел знать, что из них я, потому что чувствовал, как ветер уносит меня прочь. - Он улыбнулся. - И несет до сих пор. И я спросил тебя: «А в чем разница между пшеницей и соломой?» Ты снова задумался и ответил: «Это разница между теми, кто любит жизнь, и теми, кто любит смерть».

Аббас, кажется, был в смятении.

- Я так и сказал?

- Я забыл об этих словах на много лет, - продолжал Тангейзер. - Но в тот день, когда увидел, как евнух затягивает шнурок вокруг детской шейки, я вспомнил их. И с тех пор уже не забывал.

- Только ученые мужи, улемы, могут толковать Коран. Если я и говорил подобные вещи, то только по молодости, невольно склоняясь к богохульству. Прости меня.

Аббас встал из-за стола, Тангейзер последовал его примеру; он был так слаб, что ему пришлось оттолкнуться от стола руками. Он слегка покачнулся, и Аббас подхватил его под руку.

- Ибрагим, - сказал Аббас, - когда я увидел тебя в Сент-Эльмо, ты назвал меня «отец».

- Я всегда думал о тебе как об отце, - сказал Тангейзер, - хотя это слишком самонадеянно с моей стороны. Надеюсь, я не обидел тебя.

- Ты не мог бы оказать мне большей чести. - Аббас отвернулся, чтобы скрыть нахлынувшие на него чувства. Когда он снова повернулся, глаза его были ясны. - А ты с тех пор виделся со своим настоящим отцом?

- Нет, - ответил Тангейзер.

Это была правда - и не совсем правда, но на сегодняшний вечер с него было довольно сложностей.

- Он гордился бы тем, какой чести ты удостоился, - сказал Аббас с улыбкой.

Тангейзер хотел улыбнуться ему в ответ, но не смог.

- В мир, где евнухи душат детей и называют это своим священным долгом, честь редко заглядывает. Изредка, точно так же и вера.

- Ибрагим…

- Понимаешь, - сказал Тангейзер, отказываясь от всех своих предыдущих намерений, - даже не клеймо детоубийцы переполнило меня таким стыдом, а то, что я не сумел исполнить свой священный долг. Перед султаном. Перед Господом… А поскольку долг для меня важнее, чем детоубийство, я понимал, что лишусь либо разума, либо души.

Аббас закачал головой.

- От Господа мы приходим, к Господу должны мы возвратиться. Прошу тебя, скажи, что ты не потерял свою душу.

Этот момент подходил не хуже любого другого, чтобы подтвердить незапятнанность своей веры. Хотя бы перед своим покровителем. И Тангейзер произнес Очищение:

- Он, Аллах, един. Аллах-ас-Самад, Он есть Аллах, единый, Аллах-ас-Самад, вечный, всемогущий, неродящий и нерожденный. И не был Ему равным ни один.

- Аллах акбар. - Аббас все еще поддерживал его под руку. Он сжал ему локоть. - Ибрагим, никогда нельзя терять нашу веру в Аллаха, даже если мы теряем нашу веру в окружающих нас людей. Даже если мы теряем веру в самих себя.

Тангейзер взял Аббаса за руку. Он впервые вдруг осознал, что Аббас - человек хрупкого сложения; в его воображении он всегда был гигантом. Тангейзер сказал:

- Именно от своей веры в людей я так и не смог избавиться до конца, хотя, признаюсь тебе, старался. Наверное, в этом моя судьба.

Аббас с сомнением покачал головой, словно опасался, что может снова услышать богохульство.

- Ты сейчас очень нездоров, а я утомил тебя долгим разговором. Я должен проверить посты. А тебе надо спать. - Когда Аббас подошел к выходу, он остановился и развернулся. Словно желая рассеять мрачное впечатление от своего ухода, добавил: - Завтра ты расскажешь мне подробнее о торговле перцем. Ты меня заинтриговал.

- С радостью. Но скажи мне, куда делся эфиоп?

Аббас посмотрел на него.

- Ушел. Он принадлежит адмиралу Пиали.

Тангейзер смотрел, как уходит Аббас. Он был благодарен за тот всплеск эмоций, нахлынувших на него, поскольку этот всплеск позволил развязаться тугому узлу в его душе. Когда Тангейзер дошел до своей постели и уже был готов рухнуть на нее, он заметил на подушке два свертка белого шелка, внутри каждого что-то было. Он развернул первый сверток и обнаружил в нем золотой обруч, который спрятал у себя на щиколотке.

«Я пришел на Мальту не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души».

Возможно, этот обруч помог ему спасти свою шкуру. Тангейзер надел его на руку. Он поднял второй сверток и тут же понял, что это нож. Сердце его сжалось от предчувствия, какое он не посмел облечь в слова. Это оказался изящный кинжал. Его рукоять была с большим мастерством отделана серебром, а в головку черенка вставлен рубин. Ножны были из алой кожи, украшенной гранатами. Тангейзер вынул кинжал из ножен, и к горлу вновь подступил комок. Отделка была исключительно тонкой работы, но клинок грубоват и лишен совершенной симметрии. Зато его острые края опасно блестели - в этом оружии дышала сама смерть. Сталь - мутная, в черных подтеках… Тангейзер узнал этот кинжал с первого взгляда. Он был выкован голосом ангела и закален в крови дьявола его собственной рукой.

* * *

В кузнице Сент-Эльмо Тангейзер использовал этот кинжал, чтобы разделить фунтовый комок опиума на четверти, которые затем уложил в седельную сумку. Он надел кольцо из русского золота на средний палец правой руки и поставил каменную плитку пола на место. Лошадь он привязал к наковальне и пошел вверх по лестнице в заброшенную комнату в башне. Там он забрал свое нарезное ружье с колесцовым механизмом и мешочек с пулями, которые так и хранились на разбитых балках, никем не потревоженные. Тангейзер забрал свою кобылу и выехал из крепости, проехал мимо сбитого с толку, вечно кланяющегося болгарина и двинулся через холмы в сторону залива Марсамшетт. Именно там была сосредоточена основная часть турецкого флота, там, в тихой гавани, обитали все алжирские корсары.

После памятного ужина с Аббасом Тангейзер три дня и три ночи провел на своих подушках, не отваживаясь выбираться дальше кухни или отхожего места. Его печень производила черную желчь, которая порождала меланхолию. В этом прискорбном состоянии, между провалами в отупляющий сон, он размышлял, что же ему делать дальше, и, хотя его размышления лишь усугубляли болезненное состояние печени, он оказался не в силах освободить свой разум от мыслей. Хуже того, он никак не мог прийти к какому-нибудь определенному заключению, поскольку не успевал он убедить себя в достоинствах одного плана действий, как тут же сознавал полезность другого.

Здравый рассудок был за то, чтобы снова броситься в объятия Оттоманской империи. Мальта обязательно падет, не сейчас, так потом, потому что упрямство, заключенное в монгольской крови осаждающих, не знало никаких границ, и поражений, особенно когда дело касалось военной осады, они почти не знали. И, как он уже выяснил из разговоров с торговцами на базаре, завоевание Мальты поможет ему оказаться как раз в нужном месте, подходящем для извлечения прибыли, и он может рассчитывать на покровительство и капиталовложения Аббаса бен-Мюрада. В саду Английского обержа под бочкой с водой было погребено целое состояние в виде опиума. Будет совсем несложно вернуться туда и забрать все. И при Сабато Сви, вновь утвердившемся в Венеции, их ожидает прекрасное будущее. Еще больше, чем раньше, он был уверен, что ему следует избегать любых дальнейших сражений.

Второй вариант был не только мрачен - и в высшей степени неприемлем, - он еще требовал решительности и страстности, каковые он, кажется, полностью израсходовал в яростной битве за Сент-Эльмо. Ему придется вернуться в Эль-Борго через все позиции обеих сторон, что было непросто, потому что теперь турецкие кордоны стояли плотно, как натянутая на барабан кожа. Поскольку не было смысла возвращаться только ради того, чтобы, как дурак, умереть за Религию, и если допустить, что Ампаро, Карла и Борс до сих пор живы, тогда ему придется каким-то образом вывести их оттуда - через тот же самый двойной кордон из стали - и добраться до лодки в Зонре, наличие которой теперь тоже явно находится под вопросом.

Ни один из этих планов не предусматривал, что он возьмет с собой Орланду. Как только Тангейзер задумывался о нем, возвращение в Эль-Борго делалось невозможным. В одиночку он, наверное, сумеет выбраться, и его, рыщущего в темноте, не схватят турецкие часовые, а вот с мальчишкой-рабом на буксире они оба на рассвете будут вопить от ударов палками по пяткам.

Борс полностью предан ему, он не упрекнет его ни разу до самого конца, пока не погибнет где-нибудь с мечом в руке. А женщины? Если они выживут и будут захвачены турками - белокожие красавицы ценятся довольно высоко, во всяком случае жизнь им сохранят, - тогда он сможет попытаться вытащить их, спасти от грозящей им судьбы. По опыту Тангейзер знал: если сделку возможно замыслить, ее можно и воплотить. Мустафа ведь не предаст мечу все население острова, несмотря на всю его ярость. Кто-то же должен отстраивать город и возделывать поля. Сан-Лоренцо переделают в мечеть. Пища станет лучше. Мальта будет похожа на Родос, или Балканы, или любую другую из сотен земель, приведенную под власть Сулеймана, - процветающая и мирная. Жители даже смогут посещать церковь по воскресеньям. Если же Карла с Ампаро не выживут, он в свое время забудет их и жизнь продолжится. Потому что жизнь всегда продолжается. Он уже терял женщин раньше. По крайней мере, ему не придется смотреть, как эти две гибнут у него на глазах.

Эта последняя, бездушная, мысль была насквозь фальшива, и мысль, ей противоположная, не давала ему уснуть сильнее других. Он никогда не забудет нежных и прямодушных дам, которых привез из-за моря. Точно так же, как он не забыл мать, не забыл Бритту и Герду.

На следующее утро Тангейзер проснулся и решил, что сумеет позаботиться об Орланду - если тот еще жив, - не подвергая их обоих опасности мучительной смерти. Поскольку Тангейзер твердил о нем в горячечном бреду, Аббас пытался забрать мальчика, которого видели в утро падения Сент-Эльмо, но захватившие его корсары были непреклонны. Трофеев в тот день досталось совсем мало, и после таких огромных жертв они были готовы держать мертвой хваткой даже трехногую козу из одной только гордости.

* * *

На заливе Марсамшетт царила суматоха, он топорщился лесом мачт и парусов. Из Александрии и Триполи пришли корабли, нагруженные продовольствием. Другие корабли отправлялись в эти же города с грузом раненых. Корабли повсюду чинились и переоснащались. Тангейзер провел полдня, внимательно осматривая побережье, обмениваясь любезностями, благословениями и время от времени непристойными ругательствами с встречавшимися по пути алжирцами, хотя ни разу не возникло нужды хвататься за оружие. После многочисленных бесед и напрасно возбужденных надежд он случайно заметил Орланду: тот отскребал грязь и водоросли от днища галеры. Мальчик был полностью погружен в работу и, во всяком случае издалека, выглядел не хуже, чем прежде. Тангейзер не стал его беспокоить, а продолжил свои расспросы.

Он выяснил, что мальчик теперь является собственностью капитана этой самой галеры, человека с острыми чертами лица по имени Сали Али. Он был из команды великого Драгута Раиса, который умер в тот день, когда Тангейзера вывезли из развалин крепости. Сали был алжирец по рождению, что было в определенном смысле большим облегчением, поскольку самыми грязными и порочными из всех корсаров Варварского берега слыли вероотступники из христиан, такие как сам Драгут. Тангейзер с Сали Али отошли под тень навеса, пили сладкий чай и беседовали. Тангейзер дал ему мельком увидеть вытатуированное на руке колесо, на случай, если алжирца сбило с толку его одеяние; они обменялись комплиментами, и каждый нахваливал доброе имя собеседника, о коем не имел ни малейшего понятия. Затем Тангейзер невзначай обмолвился, что был бы не прочь приобрести себе раба-христианина, мальчика крепкого сложения, и переговоры начались.

Потребовалось два с половиной часа, прежде чем сделка состоялась. Едва ли какой-нибудь европеец из знакомых Тангейзера сумел бы выдержать эту беседу - даже Борс придушил бы Сали минут через двадцать пять. Но для Тангейзера это была манна небесная. Он любил подобные игры - обучился он им с трудом, как обучаются всем любимым играм, у настоящих мастеров с базаров Бейрута, Требизонда и Буйук-Карси, которые смеялись и потирали руки, видя, как он приближается, - и уже скоро Тангейзер понял, что добьется от Сали своего, поскольку корсар попался в расставленную им ловушку: Тангейзер с умыслом держал у бедра нарезное ружье. Сали был, разумеется, не настолько вульгарен, чтобы сразу спросить о ружье, а всего лишь выразил вслух свое восхищение. Тангейзер был только счастлив продемонстрировать, насколько мастерски сделано ружье, какой хитроумный в нем механизм, как выстрел следует немедленно за нажатием на курок и что оружие свободно от примитивных приспособлений вроде горящего куска шнура. Он позаботился о том, чтобы не дать несчастному алжирцу взять ружье в руки. Постепенно Сали убедился, что нарезное ружье не продается - за любую цену, пусть даже она будет гораздо выше стоимости грязного раба-мальчишки. В том и заключалось искусство Тангейзера - создать у собеседника именно такую иллюзию. На это ушли первые два часа; и Тангейзер был счастлив, что сумел это сделать. Настал момент, когда отчаянное желание Сали заполучить себе ружье снизило стоимость Орланду донельзя, и вот тогда Тангейзер предложил попробовать тот опиум, который он привез с собой.

Он достал из кафтана кусочек размером с грецкий орех, и глаза Сали от жадности превратились в узенькие щелки. Появился кальян, они смешали часть опиума с цветками конопли, раскрошенным изюмом и табаком и курили в душной тени: Тангейзер - со сдержанностью того, кто и сам становился жертвой подобного способа убеждения, а Сали - с опрометчивой благодарностью человека, чьи нервы, несмотря на улыбку, были натянуты до предела. Сали был не первым из тех, кто верил, будто бы, если немного расслабиться, способность к торгу лишь увеличится. И когда чудодейственная масса произвела свое воздействие, шум и зловоние гавани растаяли и Сали начал раскачиваться вместе со своим стулом в каком-то шаге от рая, Тангейзер сумел купить мальчика всего-навсего за две четвертинки опиума. Остатки маленького шарика он оставил в знак признательности, чтобы Сали мог хвастать, что не продешевил - ведь кто знает? - мир так тесен, вдруг в один прекрасный день они снова встретятся.

Доверенный слуга Сали привел Орланду с залива. Тангейзер не поворачивался к нему лицом, дожидаясь подходящего момента, а затем он шагнул вперед, оказавшись между Сали и мальчиком. Он пригвоздил Орланду к земле жестким взглядом и, делая вид, будто почесывает бороду, приложил палец к губам: это был знак мальчику, чтобы тот ничем не выдал их знакомства.

Орланду, быстрый как змея, тут же обратил свое изумление от нежданной встречи в угрюмость человека, не желающего быть предметом купли-продажи. Доверенный слуга Сали, который уловил витающий под навесом запах от кальяна, был весь охвачен надеждой, хотя и тщетной, приложиться к мундштуку, поэтому их безмолвный диалог прошел незамеченным. Сали потешил себя тем, что заехал Орланду кулаком в ухо, мимоходом наказывая ему вести себя прилично, поскольку теперь он будет служить благородному господину. Судя по взглядам, какими обменялись алжирцы, Тангейзер понял: они нисколько не сомневаются, что он покупает себе мальчика в качестве любовника, да и Сали многократно заверил его, что Орланду «мальчик непорочно свежий», но сейчас был момент неподходящий, чтобы обижаться на оскорбительные предположения. Сали Али выразил надежду, что это не последняя их сделка, и Тангейзер заверил корсара, что так оно и есть. После чего они распрощались, Тангейзер поехал верхом на кобыле, положив ружье на луку седла перед собой, а Орланду бежал за ним, цепляясь за стремя так, словно от этого зависела его жизнь.

* * *

Когда они уехали из поля зрения Сали, Тангейзер перешел на шаг. Он не смотрел вниз, желая сохранить достойный вид. У него на бедре, укрытая от взглядов, висела сумка, набитая еще четырьмя фунтами черного золота. Он засмеялся. Он не помнил, когда смеялся в последний раз, и настроение у него значительно улучшилось.

- Итак, - произнес он по-итальянски, - ты вернулся к своему прежнему занятию и скребешь корабли. Я разочарован.

- Куда мы идем? - спросил Орланду.

- Как, ни слова благодарности?

- Я думал, ты погиб. Я горевал по тебе и молился за твою душу, хотя и был уверен, что ты проклят.

- Стыдно быть таким маловером. Разве я не сказал тебе, что мы еще увидимся снова?

- Почему тебя не было так долго?

- Погоди-ка, - сказал Тангейзер, - это ведь не я, выполняя секретное задание для Ла Валлетта, попался в лапы морским волкам султана.

Орланду выпустил стремя и остановился. Тангейзер тоже остановился и посмотрел на него сверху вниз. Глаза мальчика были полны обиды и гнева. Тангейзер говорил с ним легко, без намерения задеть его чувства, но мальчик был еще слишком молод, чтобы понять это.

- Послушай, - сказал Тангейзер, - ты неплохо потрудился, сумев выжить шесть недель в обществе корсаров. - Если бы Орланду был сложен менее грубо, если бы он более ангелоподобным, его свежесть могла бы оказаться опороченной, но вроде бы не похоже. - Ты проявил благоразумие и храбрость, я горжусь тобой. Горжусь настолько, что решил сделать тебя своим партнером в одном успешном предприятии.

Орланду просиял. Он обладал живым характером, не склонным к мрачным размышлениям, и Тангейзер снова обрадовался.

- Твоим партнером? - переспросил Орланду.

- Ну, прежде всего тебе придется стать моим учеником. В конце концов, ты ничего не понимаешь в делах и во многом другом. Но при должном прилежании и, я бы сказал, лет через десять или примерно столько ты превратишься в зажиточного молодого человека - человека мира, ни больше ни меньше - с брильянтом в тюрбане и с кораблем, а то и двумя, в подчинении.

Тангейзер вдруг осознал, что это весьма самонадеянные обещания из уст человека, одетого в кафтан с чужого плеча, пусть и роскошный, и сидящего на одолженной лошади. Но Орланду не усомнился в своем наставнике ни на секунду.

- Мне придется носить тюрбан? - спросил Орланду.

- Ты же станешь турком, друг мой.

- Я ненавижу турок.

- Тогда научись их любить. Они ничем не хуже любых других людей и даже лучше многих в некоторых отношениях.

- Они пришли сюда, чтобы убить нас и отобрать нашу землю.

- Привычка, какой обладает огромное множество племен и народов. Зато они чрезвычайно хорошо относятся к тем, кто им не враг. А Религия - они же и сами завоеватели.

- Но мы же сражались с турками, - сказал Орланду. - И ты с ними сражался.

- На моей памяти подобное происходило всегда, - сказал Тангейзер. - Французы воюют с итальянцами, германцы воюют сами с собой, точно так же как все христиане и мусульмане, а испанцы воюют с теми, кто подвернется им под руку. Воевать - это привычка такая же врожденная, как и гадить. Как ты позже поймешь, личность врага почти ничего не значит для воюющих сторон. В любом случае, мы выбрали далеко не самый подходящий момент, чтобы ссориться с турками.

Лицо Орланду искривилось от смущения. Он был достаточно сметлив, чтобы оценить силу логики, но, как и большинство людей, был незнаком с этим искусством. Он сказал:

- А как же Иисус?

- Поклоняйся Ему, если хочешь. Турки не потащат тебя за это на костер. Но из поклонения Аллаху и Его пророку, да будет благословенно Его имя, можно извлечь немалые выгоды, даже если ты будешь делать это неискренне.

- Но разве можно притворяться, будто веришь в Бога?

Тангейзер засмеялся.

Попомни мои слова, в Ватикане прямо сейчас полно негодяев, носящих алые шапочки, которые вообще сомневаются в Его существовании. Просто они достаточно хитры, чтобы не заявлять об этом вслух.

- Мы будем вечно гореть в аду.

- Судя по всему, ад должен быть весьма многолюдным местечком. Но если бы ты сам был богом, разве тебе было бы не наплевать, под каким именем и каким способом тебя прославляют ползающие внизу людишки? В самом деле, неужели тебя вообще волновало бы, что мы тут творим?

- Иисус нас любит. Это я знаю.

- Значит, он простит небольшой обман, призванный спасти нас от ударов палками по пяткам. А теперь, с твоего позволения, отправимся дальше. Будет нехорошо, если человека моего положения увидят беседующим о теологии со своим рабом.

- Твоим рабом?

- Для вида, разумеется. И несомненно, ты раб султана, как и большинство его подданных. Великие визири - рабы. Ага янычаров - раб. Самые могущественные люди в империи раба. Рабы Сулеймана. В границах империи только турки рождаются свободными. Но ведь мы только что с тобой решили, что все это одни лишь слова. Тогда в чем же тут обида? В Европе право рождения - это удавка, сжимающая каждое горло. Зато в Оттоманской империи способности могут сделать тебя одним из первых людей в Стамбуле. Сам Пиали родился христианином, его нашли ребенком, брошенным на полях под Белградом, когда Сулейман осадил город. Теперь он величайший адмирал в империи, может быть даже во всем мире. Конечно, гораздо лучше быть богатым рабом, чем бедняком, свободным только по званию, счищающим грязь с кораблей в Большой гавани и кланяющимся, как раб, когда мимо проходит благородный господин.

Орланду задумался над его словами, но все-таки не поверил до конца.

- Тогда я должен притворяться, будто я твой раб, притворяться, будто я люблю турок, притворяться, будто поклоняюсь Аллаху?

- Это легче, чем кажется, - заверил его Тангейзер. - А когда живот набит, а тело одето в мягкие шелка, даже еще легче.

- А как же моя мать?

Тангейзер заморгал; он не был готов обсуждать сейчас этот вопрос.

- Она в руках Божьих - так скажет любая вера. Нам с тобой надо позаботиться о себе. - Орланду был потрясен таким циничным ответом. На самом деле Тангейзер чувствовал себя настоящим мошенником. Но ему не хотелось это признавать. Вместо этого он наклонился в седле и взял мальчика за плечо. - Ты был в самой гуще сражения, парень. Безумия и грязи. Тоски, ужаса и боли. Скажи мне, неужели в том была какая-то польза?

Орланду ничего не ответил.

- Если Бог существует, Он благословил тебя живым разумом, - сказал Тангейзер. - И ты почтишь Его лучше всего, если станешь пользоваться Его даром. А теперь идем.

* * *

Тангейзер отвел Орланду на базар, где возобновил некоторые знакомства и обменял две унции опиума на серебряный акче.

Он заставил Орланду отправиться в баню, где было еще два кавалериста-сипаха, купил ему одежду и туфли, соответствующие его положению, а еще нож и небольшой железный котелок, который, как он пообещал, сделает его известным. Он научил Орланду произносить шахаду, священное речение: «Ашахаду Алла Илаха Илла Алла Ва Ашахаду Анна Мухаммад Расулу Алла». «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк Его». Эти слова, в случае крайней необходимости, должны были внушить верным расположение к нему, и, поскольку мальтийский и арабский были не так уж далеки друг от друга, Орланду быстро выучил шахаду. Тангейзер объяснил ему, что не следует кланяться никому, даже визирю, потому что поклон существует только для одного Аллаха, и обнаружил, что с приветствием «Ассалам алейкум» мальчик уже знаком.

Он внушил Орланду, что им не следует выказывать слишком дружеских отношений перед Аббасом и его окружением. Все должны верить, будто Тангейзер просто выплачивает небольшой долг, только из милосердия и благоговения перед Аллахом, а не из любви к самому мальчику, и не более того. Затем он повел Орланду в лагерь Аббаса и представил всем вокруг, заплатил конюшему, чтобы тот научил его ухаживать за лошадьми - это умение всегда было в цене. Орланду, с его уличным инстинктом держать нос по ветру, играл свою роль весьма убедительно, и Тангейзер, чья черная желчь куда-то вдруг пропала, поздравил себя с завершением отличной работы.

Позже он преподнес фунт опиума в подарок Аббасу и сказал, что, с его благословения, хотел бы сесть на корабль, идущий в Триполи уже на следующий день. Аббас дал ему свое благословение и еще письмо с рекомендациями, но голова его была занята другими, мрачными, мыслями, хотя он и не сказал, что стало тому причиной.

Тангейзер отправился к своим подушкам, поразмыслить о гораздо более радостном будущем, чем то, что представлялось ему совсем недавно. На базаре он обменяет оставшийся опиум на золото, потому что опиум ценится здесь больше, чем где-либо. А в Триполи золото, правильно вложенное, поможет ему открыть кредит у торговцев зерном. Его знание ситуации на Мальте, его знакомство с купцами с военного базара помогут приобрести ему кое-что даже более ценное - доверие торговцев. А письмо Аббаса будет даже ценнее того золота, которое он привезет. Тангейзер начинал раньше с куда меньшим капиталом. Через месяц он вернется на Мальту с грузом товаров, от которого у квартирмейстеров слюнки потекут.

Он сделал для мальчика все, что мог. Место в штате слуг Аббаса было безопасным, как никакое другое место на острове. Он выполнил все, что обещал Карле, и даже больше. Он заплатил свой долг богу войны. Кто-то же должен выбраться с этого пепелища: лучше он, чем кто-то другой. Когда Тангейзер положил голову на подушку и закрыл глаза, сознание его было чисто, как шлифованное зеркало.

Прошло несколько часов, и он проснулся. Огни костров горели за стенкой шатра. Ему что-то снилось, но он не помнил что. Он скосил глаза вниз, на эфиопа, но эфиопа не было. Сон прервал отзвук далекой музыки, от которой сердце его болезненно сжалось, оставив смутное ощущение каких-то упущенных возможностей и не пройденных путей. Тангейзер лежал на подушках, почесывая мошонку. И потом вдруг сообразил, что до сих пор слышит разбудившую его музыку.

Внутри его все сжалось в комок. Он приказал себе снова заснуть. На заре он должен будет сесть на корабль, идущий в Триполи. Но вместо того он поднялся с подушек, натянул свой кафтан и, словно под воздействием какого-то заклятия, вышел в ночь.

Костры часовых были разбросаны по широкой черной луже Марсы; Тангейзер представил, как янычары приводят в порядок оружие, перевязывают друг другу раны в теплом кругу своих осак ^[96] и, как это было у них заведено, читают героические баллады, собравшись вокруг казана. Часть его души страстно желала присоединиться к ним на часок-другой, вновь навестить священное братство своей юности. Его татуировки обеспечили бы ему сердечный прием. А четверть фунта опиума прогнала бы их страхи. Но прошлое есть прошлое, лучше оставить все как есть, к тому же музыка золотой нитью влечет его куда-то еще.

Музыка над хрустальной поверхностью воды была еле слышимой, но вполне реальной. Он дотащился до края холма Коррадино и окинул взглядом принадлежавшие христианам заливы, разбросанные внизу. Половинка луны висела в знаке Стрельца, лунная дорожка тянулась через воды Галерного пролива. Тангейзер представил, как она сидит на дальнем конце лунной дорожки. Где бы они ни сидела, она играла на своей виоле да гамба с той же странной смесью надежды и отчаяния, которая обворожила его в розовом саду и заманила в самое сердце адского творения. Точно так же, как на том благоуханном холме, так и теперь на этом, от которого разило гнойным зловонием, Тангейзер ощутил, как глаза его увлажнились, а музыка заполнила те уголки души, которые всегда были пусты. Ампаро - его возлюбленная. И все равно, неужели он выбрал не ту женщину? Его самого не удивляло, что он не посмел избрать Карлу. Она обладала силой, которой он опасался поддаться. Но одна женщина или другая, едва ли сложность заключалась сейчас в этом. Главной трудностью на данный момент было то, что все его прожекты унеслись прочь на крыльях ночной песни сердца.

Тангейзер услышал шаги у себя за спиной и обернулся. Это оказался Орланду. Он смотрел на него с невысказанным вопросом в глазах: слова застыли у него на языке, когда он увидел лицо Тангейзера. Тангейзер улыбнулся. Мысленно он уже видел, как галера, идущая в Триполи, отчаливает от берега Марсамшетта без него.

- Слышишь это, парень? - спросил он.

Орланду напрягся. Затем кивнул.

- Это играет твоя мать.

Орланду посмотрел через залив.

- Она играет, как закованный в цепи ангел, - сказал Тангейзер.

Орланду посмотрел на него с пониманием, словно Тангейзер невольно выдал тайну, которую собирался сохранить при себе. Тангейзер поскреб большим пальцем бороду. Он рассматривал обширный, залитый тьмой кусок земли, отделяющий их от города.

- Мне потребуется помощь самого дьявола, если я собираюсь освободить ее. Но он всегда с огромной щедростью продлевал мне кредит.

* * *

Вторник, 7 августа 1565 года

Санта- Маргарита -дорога на Мдину - гора Сан-Сальваторе

День занялся безветренный и тихий, и омерзительный запах пропитал весь воздух над лагерем. Когда Тангейзер поднялся к молитве, по этой вони он догадался о причине мрачного настроения Аббаса накануне вечером. Подготовка к любому сражению включает, прежде всего, всеобщую очистку кишечников, и испражнения в этом случае бывают особенно зловонны. Дело было не в трусости - просто так уж устроен человеческий организм; тридцать тысяч человек готовились пожертвовать жизнями во имя Аллаха, и даже самым бесстрашным хватало ума избавить тело от лишнего груза.

Батальоны промаршировали и выстроились по местам еще в темноте, и к тому времени, когда Тангейзер, взяв свою ореховую кобылку, проезжал седловину между Коррадино и Маргаритой, сура завоевания уже звучала над близлежащими высотами. Тимпаны и дудки отряда музыкантов-метерханов заиграли, направляющие движение войска горны призвали легионы Великого турка выстроиться в колоссальную, готовую к наступлению вилку. Адмирал Пиали возглавлял атаку на Эль-Борго, а Мустафа-паша - на Лизолу.

Поскольку турки намеревались взять обе цитадели любой ценой, Тангейзер провел все утро на вершине холма Маргарита, выдавая себя, когда возникала необходимость, за адъютанта Аббаса и наблюдая с высоты за чудесами дикости и героизма, происходящими внизу. Все-таки не было смысла пытаться проникнуть в Эль-Борго - таков был его план с того момента, как он услышал пришедший не ко времени ноктюрн графини, - когда турки уже устремились к его стенам широким потоком. Если они прорвутся, он просто съедет с холма и присоединится к ним, в надежде успеть спасти хотя бы Карлу и Ампаро от того кошмара, который разразится после. А кошмар разразится. Сам Сулейман был не в силах удержать янычаров - в Буде, на Родосе, где угодно, - а эта война сильнее обычного распалила людей. Этого Ла Валлетту удалось добиться наверняка. Кровавые реки будут течь по улицам день, может быть два или три. Жестокостей и зверства будет в избытке. Люди станут рвать друг друга на куски из-за самых жалких трофеев. Рыцарей подвергнут пыткам и казням, что будет только справедливо. Но скорее рано, чем поздно, гнойник будет вырезан, и, как только станет ясно, что уничтожаемая собственность, люди или что-то еще принадлежит султану, Мустафа примется вешать своих собственных воинов десятками.

Тангейзер гадал, сумеет ли вернуть себе Бурака - после того, естественно, как позаботится о безопасности женщин, - он предполагал, что дело потребует некоторой беготни, приличной порции опиума и, возможно, нескольких убийств.

Когда завершилась предварительная бомбардировка, дым и пыль рассеялись и в стене Эль-Борго обнаружилась гигантская брешь: часть равелина приблизительно в сорок футов шириной обрушилась в ров, заваленный покойниками. Знамена султана колыхались над всей равниной Гранд-Терре, татарские наемники адмирала Пиали, в сверкающих желтых мундирах и головных уборах, выпустили из своих луков свистящий дождь стрел и бросились сами на аркебузиров Религии. Десятки их были перерезаны на пропитанных кровью глиняных подступах к стене. Те же, кому удалось подняться наверх, были ввергнуты в настоящий ад, поскольку их встречали греческим огнем и булькающими горшками со свиным жиром, непрерывным потоком несущимися к пролому в стене с кронверков. Пока азебы подтаскивали лестницы в надежде подняться на бастион Кастилии, багровый клин пеших сипахов двинулся вперед, вслед за желтым потоком татар.

На вершинах холмов новые и новые батальоны - словно Пиали умел извлекать их прямо из воздуха - переваливали через гребни, чтобы присоединиться к драке. Высокие белые бурки янычаров рассыпались по равнине, словно гигантские белые лилии. Дервиши топтались в нетерпении, размахивали сверкающими клинками и выкрикивали: «Горе неверным, когда настанет тот день, что был им обещан!» Айялары, одурманенные коноплей, срывали с себя одежду, громко прося Аллаха даровать полагающуюся им по праву порцию крови.

На христианском бастионе, сильнее других выступающем вперед, семьдесят пятый раб из осажденного города болтался под виселицей Провансальских ворот над местом трагедии, словно бескрылая синеязыкая гарпия, направленная силами тьмы наблюдать, что принесет этот день.

Пока Эль- Борго сражался за жизнь, в трех сотнях ярдов слева от Пиали, отделенный от него началом Галерного пролива, Мустафа-паша обрушился на крепость Святого Михаила. Красная орда сипахов высоко вознесла свои штурмовые лестницы среди полыхающего безумия огненных обручей и горшков с греческим огнем. Вонь от горящих волос и сала достигала ноздрей Тангейзера, пробиваясь через и без того густые миазмы, исходившие от гниющих покойников; с этих последних поднимались бесчисленные радужные столбы жужжащих синих и зеленых мух. Казалось немыслимым, что гази вообще могут остаться в живых после такого демонического приема, однако же они оставались и, пока минуты ползли и складывались в часы, продолжали карабкаться по телам изжаренных и изрубленных, поднимались на закопченные дочерна стены, ввинчивались в амбразуры, шли врукопашную высоко над руинами Бормулы.

Словно желая лично возвестить о гибели Лизолы, сам Мустафа появился среди разоренной долины во главе своей гвардии. Мушкетные пули оставляли пыльные заплатки на обожженной солнцем земле рядом с ним. Он их презирал. Страусовые перья колыхались в его невероятном белом тюрбане, его жемчужно-серый конь был покрыт золотой попоной, алые штандарты с конскими хвостами поднимались по сторонам от него - флаги Темучина ^[97] и Тимура Хромого,

великих истребителей народов, не поднимались так высоко. Вместе с гвардией паши на поле появилась дюжина ортов солаков, элитного подразделения янычаров, в сопровождении своих отцов-дервишей. Они были в бронзовых шлемах и одежде охристого цвета. Мустафа ездил вдоль рядов янычаров, распаляя их гордость, воодушевляя их стихами пророка, утешая их души обещаниями тенистого пальмового рая и подогревая их алчность обещанием наград и возможности помародерствовать. Они с Ла Валлеттом два сапога пара, подумал Тангейзер. Обоим по семьдесят лет, но каждый до сих пор сходит с ума от запаха крови. Солаки выстроились для атаки, и горло его сжалось, потому что он почувствовал, как бьются их сердца. Если сипахи смогут подняться на стены Сент-Микаэля - а они смогут, - то львы ислама вообще сровняют их с землей.

Затем чудовищный шум - мстительные торжествующие крики, смешанные с криками отчаяния, - поднялся над проломом в стене Эль-Борго, и Тангейзер заставил лошадь пройти назад вдоль хребта, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Головные отряды Пиали прорвались через зияющую брешь и рванулись беспорядочной толпой в свободное пространство за ней. И там они натолкнулись на непроницаемый камень не замеченной раньше внутренней стены - новой второй стены, которую Тангейзер сам предложил выстроить, и, сооружая ее, Ла Валлетт сотнями гробил рабов. Вместо того чтобы оказаться в городе, воины Пиали оказались заключенными в «коридоре смерти», между этой новой стеной и напирающим сзади алым клином гази, жаждущим славы.

Бойня была продумана идеально. В каждом конце получившегося коридора располагались амбразуры и бойницы, из которых стреляли картечью пушки, пропахивая кровавые борозды в толпе. Сверху стреляли в беспорядке аркебузиры и лучники, мальтийские женщины, разбившись на пары, опрокидывали котлы кипящего жира и швыряли куски каменной кладки, а команды метателей огня кидали свои смертоносные снаряды - все это вместе обращало в кровавое месиво смертных, безумно завывающих внизу.

Загнанные в капкан люди метались туда и сюда, словно стадо перепуганных коров, осажденных стаей хищников, и, как только они сообразили, что их единственный путь к спасению - в бегстве, толпа судорожно рванулась к пролому; тогда в новой стене со скрежетом открылись ворота, и угрюмые отряды рыцарей вырвались оттуда, кроша своих жертв на куски мечами и топорами. Когда горы окровавленных трупов уже доходили до пояса, а в сумевших выбраться обратно на равнину Гранд-Терре стреляли в спину на бегу, рыцари подняли свое оружие к небесам и восславили Бога.

Эль- Борго устоял. Во всяком случае, сегодня.

Тангейзер поехал обратно посмотреть, как продвигается битва за форт Святого Михаила. Громко вопящие колонны солаки поднимали штурмовые лестницы и уже успели водрузить свое знамя со звездой и полумесяцем рядом с крестом. Рыцари и мальтийцы дрались за каждый дюйм, но вряд ли они могли рассчитывать на немедленное подкрепление из Эль-Борго; если учесть, что резервы Мустафы были почти неисчерпаемы, будущее форта, кажется, в самом деле было печально. Если Святой Михаил падет, Эль-Борго последует за ним через неделю. Мустафа установит на Лизоле осадную батарею, вдребезги разнесет незащищенный фланг крепости с расстояния в несколько сотен футов, пересечет Галерный пролив на своих баркасах, засыпая крепость огнем со стороны Гранд-Терре.

Тангейзер слишком плохо знал имеющиеся на острове обходные пути, во всяком случае на этой стороне, чтобы рискнуть отправиться в Эль-Борго с наступлением темноты, не знал он и расположения турецких позиций на востоке. Ему необходим кто-нибудь из мальтийцев, лазутчиков Религии, чтобы пробраться туда. Такие лазутчики знали каждый клочок, каждый холмик разоренной равнины, они носили сообщения от Ла Валлетта в Мдину и обратно. Насколько было известно Тангейзеру, ни один из гонцов великого магистра не был схвачен. Мдина находится в четырех милях отсюда. Если он хочет вернуться в Эль-Борго, начинать следует с Мдины.

* * *

Тангейзер ударил лошадь и поехал через холмы настолько быстро, насколько осмелился. Он поднялся по склону Коррадино, объехал шатер Аббаса и обнаружил Орланду сгребающим конский навоз в тележку. Орланду отставил в сторону лопату, когда Тангейзер спешился.

- Некоторое время мы с тобой не увидимся, - сказал Тангейзер.

Мальчик мгновенно упал духом, но все-таки гордо расправил худые плечи.

- Ты останешься в окружении генерала Аббаса. Он мудрый и справедливый, он проследит, чтобы тебе не причинили вреда. Ничего не рассказывай ему о нашей с тобой дружбе. Если придется, скажи ему то же, что сказал я: ты проявил ко мне сострадание, когда я оказался в плену в форте Сент-Эльмо. Я умирал от жажды, а ты принес мне воды в кожаной фляге. Больше ничего. Выкупив тебя у алжирцев, я просто отплатил услугой за услугу, как того требует Аллах. Ты меня понимаешь?

Орланду кивнул.

- Кожаная фляга.

- Помни, ты теперь мужчина, к тому же мальтиец, а я не знаю народа более храброго. Поэтому, как писал святой Павел, ты должен оставить детские привычки. Работай с упорством, молись горячо, учи их язык. Ты пережил плен у Сали Али, так что теперь тебе покажется, будто ты живешь как князь.

Он подошел на шаг и остановился, упершись руками в бока.

- А теперь слушай меня внимательно, Орланду. Если Мальта падет, я вдруг не вернусь, а Аббас отправится обратно в Старый Стамбул - рано или поздно он отправится, - ты должен будешь поехать с ним.

Орланду заморгал.

- За море?

- Считай, это ради твоего образования, именно так оно и будет. Теперь поклянись мне, что ты так и сделаешь. Слезами Пресвятой Богородицы.

- Клянусь тебе слезами Пресвятой Богородицы.

- Отлично. Пока ты остаешься с Аббасом, я смогу тебя отыскать, пусть даже пройдут месяцы или годы.

Принять это было нелегко, но Орланду подавил свой страх и не стал протестовать.

- Ты ведь веришь в меня? - настойчиво поинтересовался Тангейзер.

- Вера в тебя - единственное, от чего мне не придется отказываться, - ответил мальчик.

При этих словах Тангейзер едва не дрогнул, но тоже сумел подавить чувства и ограничился сдержанным кивком одобрения. Он стянул с пальца тяжелое золотое кольцо и втиснул в ладонь Орланду.

- Сохрани это на память о нашей дружбе. Пока оно у тебя, тебе не грозят неприятности. - Это, конечно, была полная чепуха, но Орланду смотрел на кольцо, будто перед ним оказался Священный Грааль, и Тангейзер знал: оно придаст мальчику сил в тех испытаниях, какие ждут его впереди. - Следи, чтобы никто не увидел его, иначе тебе придется отстаивать его с риском для жизни. Спрячь его у себя в заду.

- В заду? - изумился Орланду.

- Я знавал людей, которые прятали там ножи, не говоря уже о бесчисленном множестве контрабандных вещей. Если Аббас вдруг решит бросить тебя или продать, покажи ему кольцо, только ему одному. Скажи ему, это залог от меня - он узнает кольцо - и я прошу беречь его, пока я не вернусь.

Орланду закивал.

- А куда ты отправляешься?

- Тебе, как и Аббасу, лучше думать, что я отправился в Триполи.

Орланду повернул голову на звук грохочущих с другой стороны залива пушек. Потом посмотрел на Тангейзера; тот видел, что Орланду с трудом удерживается от просьбы взять его с собой. К его чести, Орланду промолчал, и Тангейзер почувствовал себя увереннее.

- Теперь обними меня, - сказал он. - И давай пожелаем друг другу удачи, пока не встретимся снова.

Он раскинул в стороны руки, а мальчик, потому что на самом деле он все-таки был еще ребенок, уткнулся лицом в грудь Тангейзеру и крепко прижался к нему. Тангейзер обнял Орланду за плечи, которые на миг показались ему болезненно хрупкими в собственных огромных, покрытых веснушками руках. Может быть, все-таки взять его с собой? Ответ рассудка был однозначен. Орланду будет в безопасности, пока остается с Аббасом бен-Мюрадом. Орланду с большой неохотой отпустил его - сказать по правде, в этом он был не одинок. Но Тангейзер оттолкнул его и повернулся к лошади. Он сел верхом, кивнул несчастному Орланду, а затем уехал прочь.

* * *

На границе лагеря, где располагались шатры командования, он проехал мимо отряда мушкетеров, но никто его не остановил. Он спустился по западному склону Коррадино, выехал на широкую плоскую равнину Марса, трусцой проехал на юг через базар, где купил полмешочка кофе, который засунул в одну из своих сумок. Закинул горстку зерен в рот, прожевал… Кофейная горечь помогла ему собраться с силами. Он проехал погруженный в жуткую тишину солдатский лагерь. Почти все способные драться воины были брошены в атаку, а те низшие чины, которых оставили ремонтировать бараки, в лучшем случае удостаивали Тангейзера мрачным взглядом.

За пределами лагеря разместился турецкий полевой госпиталь - изначально он, из соображений санитарии, был размещен на приличном расстоянии, но теперь он разросся и все больше приближался к лагерю, словно лужа, текущая из громадного ядовитого болота. Это было примитивнейшее скопление драных холщовых навесов, под которыми лежало огромное множество несчастных, страдающих кровавым поносом. Отравленные колодцы выполнили возложенную на них зловещую задачу, а губительные испарения от бесчисленных куч отбросов сделали все остальное. Вместе с больными холерой под навесами лежали многочисленные раненые, которые тоже быстро подхватывали заразу. На сотню больных приходилось по одному санитару: апатичные, деморализованные, они таскались через эту мерзость запустения, чем-то напоминая земледельцев, бродящих по уничтоженному болезнью полю. Невнятное бормотание страдальцев, их стоны и молитвы, их просьбы о воде, о милосердии, об избавлении от мук сливались в хорал отчаяния, пронзающий Тангейзера до глубины души. Он закрыл рот и ноздри полой кафтана и прошептал слова благословения Аббасу за то, что тот избавил его от подобной участи. Тангейзер постарался покинуть этот океан ужаса как можно скорее.

Внешняя граница растянутого лагеря охранялась дюжиной верховых, ездивших парами. Тангейзер направился к ближайшей к нему паре, величественно кивнул, не снижая скорости, рассчитывая снова - и с тем же желанным результатом, - что его ошеломляюще великолепный наряд избавит его от досадных задержек. Оказавшись на свободе и уехав из поля зрения часовых, он повернул прямо на запад и пустил лошадь быстрым шагом, оставив несмолкающий шум битвы позади.

* * *

Постовые де Луньи захватили его на открытом месте, у начала каменистого подъема к городу Мдине. Они взяли его в грозное кольцо, подъехав на своих зубастых боевых конях, лузитанских и андалузских, скрещенных ради большого размера со шведскими горячими скакунами. Забрала рыцарей были опущены, кровь в них бурлила, и, если бы не строгий приказ доставлять всех пленников в город для допроса, они с радостью снесли бы ему голову прямо на месте. Они отпускали скабрезные шутки по поводу его кафтана, который, кажется, показался им женским платьем. Несмотря на шутки, никто не смеялся, хотя Тангейзер предпочел бы услышать смех, который мог бы разрядить мрачную атмосферу. В конце концов, за отрезанную голову турка их в худшем случае мягко пожурят: заточенным в Мдине, далеко от неукротимой резни, которой они горячо желали, им нечем было больше поживиться.

Тангейзер ощутил огромное облегчение, когда появился шевалье де Луньи с целыми двумя сотнями кавалеристов из резервов Религии. Поверх доспехов у них были натянуты красные накидки с большими белыми крестами. На Ампаро эта одежда смотрелась гораздо лучше. Де Луньи сразу же признал в Тангейзере того «лазутчика», который возглавлял их вылазку на мыс Виселиц.

- Я справлялся, как идет ваша служба, капитан, - произнес он. - Мне ответили, что вы погибли.

- В такие времена ложные слухи бродят во множестве, - ответил Тангейзер.

- Можно ли нам узнать, чем вы были заняты все это время?

- Выздоравливал после ранений.

- Среди мусульманских дьяволов?

- В шатре одного из их генералов.

Иногда правдивый ответ - самый лучший, так оно и оказалось. Лицо де Луньи на миг превратилось в воплощенное недоумение. Рыцарь слева от него - один из постовых, которые захватили Тангейзера, - поднял забрало; он был очень молод, но в выражении его лица было столько яда, на нем лежала такая печать врожденного высокомерия, какую невозможно стереть ни одним поражением в мире.

- Значит, вам будет что порассказать нашему великому магистру, - произнес де Луньи.

- Вот почему я и приехал в Мдину. Мне нужен мальтиец, который провел бы меня в Эль-Борго.

Молодой рыцарь заговорил, и предположения Тангейзера оправдались.

- Чтобы потом вам было что порассказать и Великому турку тоже?

Тангейзер поднял на него глаза. Он быстро решил не обращать внимания на напыщенного юнца, но, судя по всему, насмешки над его кафтаном задели Тангейзера сильнее, чем он сам предполагал. Он сказал:

- Я провел тринадцать дней в Сент-Эльмо. Последние тринадцать дней.

Последовал обмен взглядами, некоторые даже перекрестились, вспоминая о легендарной осаде.

- Когда янычары спускались со своего холма, - продолжал Тангейзер, - мы часто вспоминали вас - как вы начищаете доспехи и попиваете вино в безопасной Мдине.

Несколько мечей покинули ножны, включая и меч юного хлыща. Прозвучали ругательства. Боевые кони забили копытами, сопереживая своим седокам.

Тангейзер прижал свое нарезное ружье к боку. Их болезненное понимание чести почему-то вдруг оскорбило его. Возможно, он все еще был не в себе после лихорадки или после вчерашнего опиума. Может быть, он достаточно насмотрелся на воинственных глупцов. В последнее время он предпочитал воспринимать все со спокойной насмешливостью, но сейчас этот юнец слишком близко поднес огниво к бочонку с порохом. Непривычная, хотя и знакомая некогда ярость затопила разум Тангейзера.

- Снимайте доспехи, - обратился Тангейзер к юнцу, - и я прикончу троих из вас. А если спешитесь, то и пятерых.

Он заставил лошадь сделать шаг вперед. Молодой рыцарь побелел. Подними он свой меч, Тангейзер выстрелил бы ему в лицо. Дальше этого, несмотря на свое хвастовство, он бы не пошел. Де Луньи, знавший людей лучше, чем его молодой товарищ, поднял руку.

- Хватит! - приказал де Луньи. - Пока не прозвучали слова, которые нельзя взять обратно.

Тангейзер не отводил взгляда. Веки молодого рыцаря задрожали, и он отвернулся. Тангейзер посмотрел на де Луньи, успокаивающе улыбаясь.

- Значит, я могу рассчитывать на одного из ваших мальтийских проводников.

- Вне всяких сомнений, - ответил де Луньи, успокаиваясь. Он кивнул головой в сторону холмов, из-за которых доносился рокот пушек. - Как идет сражение? Мы услышали сильный шум и решили, что с нас хватит уже начищать доспехи и попивать вино.

- Эль-Борго выстоит, - сказал Тангейзер. - Но я сомневаюсь, что Сент-Микаэль протянет хотя бы час.

- Они же держались до сих пор.

- Знамена янычаров уже полощутся на стенах крепости.

- А мы не сможем обойти их с фланга?

Тангейзер скрыл сострадательный взгляд.

- У Мустафы на высотах двадцать тысяч резерва.

Де Луньи нахмурился.

- А насколько хорошо защищен их лагерь?

- Их лагерь? - Вопрос был глупый, в нормальном состоянии Тангейзер не позволил бы ему слететь с губ. Желудок говорил ему, что этот день - который и так уже тяжело сказался на его неокрепшем здоровье - обещает стать еще хуже.

- Турецкий лагерь, - сказал де Луньи. - Госпиталь, если его можно таковым назвать. Их запасы продовольствия и вооружений. Повара, матросы, арапы. Этот их рынок.

К тому времени, когда де Луньи завершил свой список обреченных, Тангейзер точно знал, что они отправятся и выяснят все сами, независимо от того, как он ответит. И он сказал правду.

- Даже мыс Виселиц был защищен лучше. Там десятка четыре или около того конных пикетов, растянутых на большое расстояние. Отряд фракийских солдат копает ямы для отхожих мест. И, как вы сказали, повара, матросы, невооруженные рабы, больные. Никаких брустверов или частоколов. Все до единого батальоны стоят на холмах.

Де Луньи не показался Тангейзеру самым великим хитрецом на свете, однако все французы из его окружения ценили его врожденную способность к обману, которая не раз приносила им пользу, особенно в похожие моменты. Де Луньи подался вперед в седле.

- Вы поскачете в лагерь впереди нас, - сказал он. - Галопом. Притворитесь раненым. Поднимете тревогу. Скажете им, что только что прибыло и заходит им в тыл христианское подкрепление с Сицилии и что необходимо сообщить об этом Мустафе как можно скорее. У него не останется выбора, как только отозвать свои войска от Святого Михаила.

- Если они поверят ложному донесению.

- О, они поверят, - сказал де Луньи.

Он улыбнулся, и Тангейзер понял, что у того на уме. Ему стало дурно.

- Что потом? - спросил он.

- Потом просто не стойте у нас на пути.

Тангейзер сомневался, что это будет так просто выполнить.

- С вашего позволения, я бы взял одну из этих накидок, - сказал он.

Де Луньи ухмыльнулся, как улыбается один негодяй, подбадривающий другого, и, кивнув головой, приказал молодому хлыщу снять с себя накидку. Со всевозможным изяществом юнец стянул через голову одеяние без рукавов и перебросил Тангейзеру. Тангейзер скатал его в узел и сунул в седельную сумку. Затем он остановился, словно осененный какой-то мыслью.

- Если вы хотите добычи, - сказал он, - шатры командования и их генералов стоят отдельно от остального лагеря, выше по холму. Но они охраняются гораздо лучше, там стоит отряд мушкетеров, к тому же они расположены ближе всего к первому же подкреплению, какое сможет прислать Мустафа.

Тангейзер несколько преувеличивал, но он хотел уберечь Орланду и, если уж на то пошло, эфиопа от рыцарских мечей.

- Мы знаем, где располагается богатый городок Мустафы, - сказал де Луньи, - и его день придет, только сегодня мы не хотим добычи. Мы здесь потому, что хотим крови.

* * *

Тангейзер вернулся тем же путем обратно к турецкому лагерю. Звуки битвы снова сделались громче. В четверти мили от себя он заметил первую пару конных часовых и обернулся через плечо. Кавалеристов де Луньи не было видно. Он поднял свое исхудавшее тело в седле и пустил кобылу в галоп. Уже приближаясь к пикету, Тангейзер припал к шее лошади и отчаянным жестом вскинул руку. К тому времени, когда он доехал до часовых, притворяться раненым было очень несложно, он чувствовал, что еще немного - и он вывалится из седла прямо им под ноги. Часовые взяли его лошадь под уздцы.

- Псы ада уже здесь, - произнес Тангейзер. - Христианские псы с Сицилии. Их там тысячи.

Он слабо махнул рукой себе за спину и увидел, как изменились лица всадников, когда они повернулись, чтобы посмотреть. Он ощутил дрожь земли, кобыла взволнованно заплясала под ним. Затем он услышал грохот подкованных железом копыт. Все еще прижимаясь к шее лошади, он повернул голову, чтобы посмотреть самому, и ощутил, как животный ужас сжал внутренности.

Он никогда еще не видел идущей в наступление тяжелой кавалерии с точки зрения жертвы. Так чувствует себя олень, которого выследили охотничьи собаки. Всадники де Луньи двигались впереди поднимающейся тучи охристой пыли, они растянулись в широкую алую линию, которая становилась все шире и шире; если наблюдать за ней достаточно долго, начинало казаться, что она вот-вот заполнит собой весь горизонт. Всадники все увеличивали скорость, не выказывая ни малейшего намерения повернуть обратно. Тангейзер взглянул на часовых. Те были охвачены ужасом. Он выбрал из двоих того, кто испугался сильнее.

- Скачи на поле боя, предупреди нашего пашу, - приказал Тангейзер, - иначе армия будет потеряна. Скачи изо всех сил.

Благодарный за нежданное спасение, тот захлестал лошадь по бокам и рванулся вперед. Радость его будет длиться недолго, потому что, когда обман раскроется, Мустафа прикажет запороть его до смерти, но его история будет всего лишь одной из множества печальных историй, случившихся сегодня.

Второму всаднику, желая отослать его подальше, Тангейзер сказал:

- Поставь всех солдат в лагере на защиту провианта.

Когда второй часовой отправился исполнять свою тщетную миссию, Тангейзер понял, что пока что не выполнил самой важной части задания де Луньи - не убрался у них с дороги. Он бросил взгляд за спину и увидел, что шанса обойти всадников с флангов и не оказаться сметенным их потоком у него нет. Ореховую кобылку не пришлось уговаривать, она быстро перестала приплясывать под ним и откровенно пустилась в бегство. Она несла его обратно в лагерь, на каких-то пятьдесят футов опережая грохочущих у нее за спиной преследователей.

Приближающаяся кавалерия распространила впереди себя волну страха, которая двигалась даже быстрее, чем кобыла Тангейзера. Он бросил взгляд на поле, занятое ранеными, оставшееся слева, и увидел фигуры санитаров, бросивших свои дела и пустившихся наутек. Пекари оставили свои печи, повара бросили костры, а солдаты-прачки - свои котлы и ушаты; все бежали к Большой гавани, ощущая всеми сведенными судорогой внутренностями, что большинство из них не добежит. Солдаты, рывшие ямы для отхожих мест, без командиров, растерянные, силились разрешить задачу, ответ на которую был только один: погибнуть напрасно, совершенно бессмысленно. Некоторые вцеплялись в свои лопаты как в какие-то бессильные талисманы и сбивались в кучу, в напрасной надежде противостоять всадникам. Некоторые бежали вместе с поварами. Некоторые сломя голову бросались в булькающие траншеи с экскрементами, вываливаясь в них, в надежде остаться незамеченными.

Тангейзер обернулся и увидел, что оставшиеся часовые храбро бросились навстречу одетым в железо коням де Луньи. Они исчезли, как семена чертополоха на ураганном ветру. Когда убийцы ворвались под потрепанные навесы госпиталя, грохот копыт их коней и далекий шум осады потонули в повсеместном, доходящем до небес вопле животного ужаса. Ход конницы замедлился, и началась резня, а Тангейзер свернул на восток, в сторону базара.

Он сам не совсем понимал, почему сделал так. Может, из обычного своего расположения к торговцам, а может быть, в панике. Он пробился на своей лошади через сумятицу, уже охватившую базар. Заметил пару лиц из своих знакомых торговцев, заставил их бросить все товары и бежать к холмам. Покончив с этой несложной обязанностью, он поехал через базар обратно, по дороге сдирая с головы и пряча тюрбан. Ему было неуютно без его защиты, но на непокрытую голову падет меньше ударов - во всяком случае, он на это надеялся. Он достал алую накидку и натянул через голову. После чего тут же ощутил, что крест защищает его не хуже дюймовой стали. Пробормотал себе под нос, репетируя: «За Христа и Крестителя», - а затем поскакал обратно в кровавую волну, которая сейчас пенилась на поверхности покоробившейся от солнца равнины.

Труд, предстоящий двум сотням, которые приняли на себя задачу расправиться с тысячами (как бы беззащитны те ни были) с помощью холодного оружия, был громаден, но воины де Луньи принялись задело, словно волки, оказавшиеся в курятнике. Жеребцы выказали себя достойными товарищами рыцарей, их копыта размером с тарелку, подкованные заостренным железом, превращали больных и упавших в беспорядочные безжизненные кучи истерзанного мяса. Раненые расползались с поля, как вспугнутые призраки, только для того, чтобы быть пронзенными копьем, зарубленными или затоптанными в то месиво, из которого они выбрались. Некоторые рыцари спешивались и форсировали океан несчастных пешком, разбивая их головы топорами и булавами, соперничая с конями за возможность растоптать лежащих ничком, выкрикивая молитвы на латыни, словно освящая собственный кровожадный пыл.

Затем рыцари пожали урожай дрожащих от страха фракийцев, разбежавшихся по полю. Удара в грудь от несущегося боевого коня было достаточно, чтобы сломать грудную кость и ребра. Смертоносные копыта взлетали и опускались с таким звуком, словно билась глиняная посуда. Рыцари свешивались с седел и истребляли мечущихся новобранцев целыми верещащими стадами. Хлебопеки, кузнецы, арапы, мясники, повара бросались из стороны в сторону загнанными оленями, кричали на странных языках, заслышав грохот нагоняющих всадников. Их сгоняли в покорные блеющие стада и предавали мечу, копья пронзали им внутренности. Стоя на коленях, они молили о пощаде, пока их рубили, вспарывали, отсекали конечности и оставляли умирать.

Взрывы расцветали желтым и оранжевым, черные столбы дыма поднялись в небесную лазурь, когда запасы продовольствия, склады, шатры, повозки и ящики с зерном были выпотрошены и подожжены. Целые табуны лошадей и стада мулов кричали, метались, бились в загонах, глаза их вращались и выкатывались от страха, а лязгающие чудовища резали им сухожилия и вспарывали животы, шлепали по дымящейся крови, словно дети, собирающие ракушки в волнах кровавого прибоя. Авангард христиан в итоге добрался и до базара; Тангейзер услышал, как молят о пощаде самые жадные и недалекие: там тоже началась резня, и скоро языки пламени уже поднимались к полуденному небу и оттуда.

Проезжая через разоренную долину, словно аргонавт, которому дарован свободный проход через страну смерти, Тангейзер внимательно смотрел по сторонам - как бы самые неистовые из воинов не напали на него; но крест у него на груди не вызвал никаких подозрений, и он снова добрался до границы лагеря без всяких затруднений. Дорога на Мдину была свободна, кобыла, кажется, поняла это, потому что хотела мчаться вперед, хотя уже была утомлена всем пережитым. Тангейзер успокоил ее перед путешествием, затем бросил последний взгляд на кровавую картину, оставшуюся сзади. Если и нужен был миг, чтобы усомниться в милосердии Бога, то это был он. Однако из чувства противоречия, к которому склонно сердце человека, Тангейзер сейчас искренне надеялся, что Он все-таки существует.

Едкие облака дыма заползали в низины, все, преданное огню, стонало в унисон с агонией людей и животных. Затянутые дымным маревом руки рыцарей продолжали подниматься и опускаться - они были как марионетки в руках безумного кукловода. Столбы дыма от горящего зерна, шелка и плоти, экскрементов, пороха и горелого хлеба - словно у отчаяния имелся собственный запах, - смешиваясь, тянулись в стороны и поднимались вверх. На холмах Тангейзер увидел вспышки турецких мушкетов, выстрелы которых, учитывая отсутствие иного эффекта, могли бы показаться салютом кровавой резне. Со стороны города за холмами, где шла еще одна кровавая бойня, Тангейзер услышал исступленные завывания турецких горнов, призывающих к спешному отступлению.

План де Луньи удался. Святой Михаил продержится еще один день.

Кавалеристы тоже услышали горны. Они перестроились и начали отступление по опаленному полю, добивая по пути все, в чем еще теплилась какая-нибудь жизнь. Позади них остался только мертвый турецкий скот, а перед собой они гнали табун испуганных лошадей. И, как раньше на мысу Виселиц, де Луньи не потерял ни одного человека, ни одного боевого коня.

Тангейзер потер глаза, разъедаемые вонючими испарениями. Спина у него болела, он сильно проголодался. Плечи у него поникли. Хотя полдень едва миновал, жизненные силы Тангейзера были на исходе, а ему еще предстояло проделать немалый путь до завтрашнего восхода. Тангейзер похлопал лошадь, и она помчалась по каменистому подъему, ведущему в Мдину.

Еда, которой его накормили по прибытии туда, была обильной, но невкусной, хотя, возможно, он неверно воспринимал вкус. Маршал Копье расспрашивал его о турецких потерях и их моральном духе. Мальтийского проводника он получил, точнее, Тангейзеру предложили сопровождать уже назначенного гонца: требовалось доставить последнее сообщение от вице-короля Гарсии де Толедо из Мессины. Они отправятся с наступлением темноты, пешком. Тангейзер снял свою одежду: она так сильно пропахла дымом, что ночью запросто могла бы выдать его часовому. Затем он отправился на соломенную подстилку спать. Ему снились чудовищные преступления, в которых он тоже принимал участие.

Сон оказался слишком коротким, чтобы восстановить его силы. К тому времени, когда Тангейзер со своим мальтийским проводником проделал крошечный отрезок пути в сторону Эль-Борго, он еле ковылял и был близок к тому, чтобы позорно рухнуть на землю.

* * *

Мальтийского проводника звали Гуллу Кейки. Он был на добрых тридцать лет старше Тангейзера и выглядел так, будто был высечен из той самой скалы, по которой они карабкались, причем проводник делал это с проворством обезьянки. Гуллу поглядывал на бледное лицо своего спутника, на его шаткую походку и на испарину со смесью презрения и опасения. Поскольку Гуллу говорил только по-мальтийски, да и долго было рассказывать, Тангейзер не стал объяснять, что он только недавно оправился от едва не сведшей его в могилу лихорадки и измотан сегодняшним кровавым днем, поэтому страдал молча. А частые глотки, которые он делал из кожаной фляги Гуллу, лишь вызывали у последнего презрительное фырканье. Желтые турецкие сапоги для верховой езды - они плохо подходили к штанам и кольчуге Тангейзера, но им не нашлось замены подходящего размера - вызывали у Гуллу подозрение. Оно рассеялось, когда Тангейзер жестами попросил его понести нарезное ружье, которое делалось тяжелее с каждым шагом, а последнюю милю вообще казалось настоящей кулевриной. Гуллу закинул ружье на правое плечо. С его левого плеча свешивались седельные сумки, в которых лежали кофейные зерна и три фунта с четвертью опиума - с ними Тангейзер тоже предпочел бы не расставаться. Нагруженный таким образом, Гуллу Кейки рванулся вперед, и через несколько шагов пытавшийся нагнать его Тангейзер понял, что его положение не сильно облегчилось.

Гуллу нес донесение в медном цилиндре, на поясе у него висел глиняный горшок с тлеющим углем. В цилиндре содержалось еще и некоторое количество пороху: если ему будет угрожать неизбежный плен, Гуллу должен был засунуть уголь в цилиндр, чтобы избегнуть таким образом пыток. Жилистый мальтиец по широкой дуге обогнул Марсу, пройдя сначала на юг, потом на запад, вниз по крутым склонам и через зазубренные хребты, по такой пересеченной местности, какой Тангейзер не видел со времен похода через Иран. Если бы у него еще оставались силы посмотреть наверх сквозь пот, застилающий глаза, он смог бы угадать их местоположение по звездам. Турецкие орудия молчали, лишая всякого ориентира. Но Тангейзер вместо того смотрел себе под ноги, спотыкаясь о камни позади Гуллу Кейки, который, хоть он и растворялся время от времени в темноте, всегда дожидался его где-нибудь впереди, словно отставшего ребенка.

Они карабкались по голой скале к хребту, четко вырисовывавшемуся на фоне неба цвета индиго, когда на Тангейзера дохнуло запахом разложения. Этот безнадежный запах заставлял предположить, что ему не удастся добраться до вершины скалы, но он добрался и, испустив облегченный вздох, посмотрел вниз на сторожевые огни Эль-Борго. Они находились на каком-то из склонов горы Сан-Сальваторе, вражеские позиции должны быть где-то неподалеку, однако за всю ночь они не увидели ни одного турка, и Тангейзер не видел ни одного и сейчас. Тангейзер считал себя опытным лазутчиком и следопытом, но Гуллу был настоящим мастером этого дела. Воодушевление Тангейзера померкло, когда Гуллу указал за Калькаракский залив и принялся делать лягушачьи движения руками. Он предлагал отправиться дальше вплавь. Тангейзер замотал головой и изобразил, основываясь на недавнем опыте, утопающего человека. Презрение Гуллу, которое постепенно сходило на нет, вернулось в полной мере, однако же он нисколько не огорчился. Он снова исчез в темноте, и Тангейзер последовал за ним.

Гора Сан- Сальваторе, которую Тангейзер считал просто слишком большим холмом и на самом деле не раз на нее поднимался, располагалась в стороне от дорог и состояла из сплошных складок, как слоновья шкура. Эти складки были достаточно глубоки, чтобы скрыть человека. Тангейзер с Гуллу ползали по ним взад-вперед, по собственным ощущениям Тангейзера, приблизительно час, так и не заметив никого живого. Когда они подняли головы в следующий раз, они уже находились на южном конце залива Калькара. Бастион Кастилии поднимался в каких-то пятистах футах от того места, где они залегли. Слева, еще через сотню футов от бастиона Кастилии, тоже выходящий на воду и завершающий линию фортификаций, поднимался бастион Германии и Англии. Под ним находились Калькаракские ворота.

Слева от них узкая оконечность равнины Гранд-Терре, отделяющая городские стены от седловины между Сан-Сальваторе и Маргаритой, была густо усеяна телами мусульман, отбрасывающими в свете убывающей луны вытянутые тени на посеребренную глинистую землю. На захваченных турками высотах над ними царило молчание, словно в знак траура по постигшему их сегодня несчастью. То здесь, то там Тангейзер замечал огоньки костров между притихшими батареями осадных орудий. Он увидел, что справа проделанные турками траншеи тянутся вниз через всю гору Сан-Сальваторе до берега залива. В траншеях тоже мерцали костры, и время от времени их свет случайно вырывал из ночи силуэт в тюрбане возле стоящего на рогатине мушкета. Именно с этой стороны им следовало опасаться прицельной стрельбы.

Гуллу Кейки протянул Тангейзеру его ружье, и Тангейзер взял. Гуллу жестами показал, что собирается преодолеть открытый участок ползком, что он, без сомнения, сделает со стремительностью кобры. Гуллу пояснил дальше, что когда он окажется под воротами и их начнут открывать, потенциально опасный момент даже для него, тогда Тангейзер и должен будет последовать за ним. Это позволит Тангейзеру не задерживаться, а сразу попасть в город и еще увеличит шансы благополучно доставить донесение с Сицилии - эту цель Гуллу ставил выше жизни Тангейзера. Правда, старый сукин сын не был совсем равнодушен к его судьбе, потому что ткнул костлявым пальцем в небо.

Тангейзер проследил за его жестом и на мгновение озадачился. Палец указывал на созвездие Скорпиона. Что он имеет в виду? Затем Гуллу раскрыл ладонь и медленно надвинул ее на растущую, почти уже полную луну, низко висящую над юго-восточным горизонтом; Тангейзер запоздало заметил, что на некотором расстоянии от луны серо-голубое облако движется в том же направлении, что и ладонь мальтийца. Это было маленькое, одинокое облако, Тангейзер не поставил бы и дуката на то, что оно закроет луну и тем более отбросит тень на землю внизу. Но ему предстояло поставить на него свою жизнь. Гуллу изобразил быстрый бег и ткнул пальцем в грудь Тангейзера. Затем Гуллу кивнул ему и двинулся по камням в сторону стены.

Тангейзер посмотрел на облако. Теперь, когда он остался в одиночестве, оно показалось ему даже меньше, чем раньше, двигалось оно не совсем в нужную сторону, и казалось весьма сомнительным, что оно поможет ему остаться незамеченным. Тангейзер посмотрел, как Гуллу пробирается через открытое место. Оказалось, что он ползет скорее как краб, а не как змея, но не менее быстро, чем ожидалось, перебирает ладонями и ступнями, время от времени замирает, распластываясь по земле, затем снова срывается с места так же внезапно, как остановился. Если бы его даже заметили, приняли бы скорее за какое-то ночное животное, а не за человека.

Тангейзер снова поглядел на облако. Казалось, оно почти не движется, и чем пристальнее он смотрел на него, тем очевиднее делалась его неподвижность. Здесь, внизу, ветра не было, кажется, не было его и наверху. Когда Тангейзер перевел взгляд с относительно яркого неба на темную землю, Гуллу Кейки уже исчез.

Тангейзер остался в полном одиночестве. Для защиты у него имелось только его нарезное ружье и кинжал, и от того и от другого было мало утешения. Фляга с порохом и пули, как он запоздало вспомнил, остались в сумках за спиной у Гуллу. Он смотрел теперь только на облако и смотрел минут двадцать, пока убедился, что оно все-таки движется. В самом деле облако вдруг почему-то довольно быстро поплыло к луне, но такие шутки часто проделывают небеса. Тангейзер опустился на корточки, взял ружье и наблюдал, как облако скользит через созвездие Стрельца. Оно закроет собой снежно-белую луну, только очень ненадолго. Тангейзер подумал поползти к воротам, но локти и колени были ободраны, грудь словно набита тлеющими углями. Тридцать секунд бега лучше, чем десять минут ползком на брюхе с выставленным к небу задом. Передний край облака наполз на белое светящееся пятно, затем закрыл его, и темнота окутала ничейную землю. Тангейзер вскочил на ноги и побежал.

На службе у султана Сулеймана он пробежал, должно быть, не меньше пятнадцати тысяч миль - янычары бегали всю жизнь, - и это умение не покинуло его: дышать глубоко и ровно гнилостным воздухом, локти к бокам, ружье крепко прижато к груди. Он бежал широкими шагами и быстро, наклонившись вперед под весом своего груза, усталость отступала при мысли о скором конце путешествия. Прямо впереди блестела вода залива, черная как чернила, справа от него лежали непроницаемые тени и турецкие позиции. Мушкетные выстрелы начались, когда он был в семидесяти футах от траншей, поразив его своей громкостью и яркостью. Он не замедлил бега, но сделал несколько зигзагов. Одна пуля высветила блестящий кривой меч; он заметил человека, быстро бегущего вдоль берега, чтобы перехватить его под выступом Кастильского бастиона. Тангейзер прибавил ходу. Расстояние сокращалось. Но тонкая полоска серебристого света на глинистой почве расширилась и поползла к нему, когда облако сдернуло свою завесу с луны.

Гази теперь было видно, его одежды развевались со свистом, зубы были оскалены от напряжения или, может быть, от злости. Он перехватит Тангейзера прямо под бастионом Кастилии, и если мушкетные пули не причинили ему вреда, то турецкий ятаган сделает это наверняка. Дуло ружья Тангейзера было повернуто влево. Он мог бы переложить ружье и выстрелить с левой руки, что было весьма затруднительно, а мог остановиться, развернуться и потом выстрелить, но это означало бы безрассудно потерять столь тяжело выигранное время и оказаться на линии огня турецких мушкетеров из траншеи. Еще одно дуло расцвело огнем, и Тангейзер почувствовал, как пролетела пуля. Затем гази оказался перед ним, раскинувший руки, словно дискобол, клинок занесен назад, чтобы поразить его на бегу.

Когда они уже были готовы столкнуться, Тангейзер развернулся, продолжая бежать задом наперед. Ружье описало полукруг вместе с ним. Ятаган гази блеснул, устремляясь к голове Тангейзера, и в ответ ружье того выплюнуло шестидюймовое пламя и полдюйма пули прямо ему в грудь.

Во всяком случае, он думал, что случилось именно это. Но в тот же самый миг покрытая тюрбаном голова гази разлетелась фонтаном блестящих осколков, и не успело взлетевшее на воздух тело упасть обратно, а Тангейзер снова развернулся - для всего маневра потребовался какой-то один шаг, один полный поворот - и помчался, опустив голову, преодолевая последние сто футов до Калькаракских ворот.

Когда он огибал стену с амбразурами, пули выбивали облачка пыли из кирпичной кладки. Выход, предназначенный для лазутчиков, оказался калиткой в широких основных воротах. Калитка была не намного шире его плеч. Внутри мерцал факел. Первым, что увидел Тангейзер, ввалившись в калитку, был Борс, который стоял, засыпая порох на полку своего еще дымящегося серебристо-черного мушкета. Борс поднял голову и засопел.

- Ну и к чему были эти пируэты? - поинтересовался он. - Я держал этого дьявола на прицеле с того момента, как он покинул свою траншею.

Тангейзер перевел дух.

- Так почему же ты не пристрелил его раньше?

- Потому, - сказал Борс, - что ты бы тогда бежал еще медленнее и вообще не добежал бы. Тебя и так шатало под весом твоего золота. - Он указал на золотой браслет на правой руке Тангейзера. - Заблестел как дарохранительница, не успел ты встать на ноги. Неудивительно, что они едва не прикончили тебя.

Тангейзер не стал ничего отвечать. Пара стражников закрыла лаз дверью с железным засовом, усилив ее сложной системой подпорок и болтов. Тангейзер внимательно наблюдал за всей процедурой, собираясь снова воспользоваться дверью, как только позволят обстоятельства. Борс приблизился и протянул Тангейзеру его седельные сумки.

- Гуллу Кейки просил передать это тебе, с его благодарностями.

- Гуллу не говорит по-итальянски.

- Он говорит по-испански не хуже короля Филиппа, а по-итальянски получше тебя. При его ремесле без этого нельзя. Ты должен гордиться, что получил такого проводника.

Сумки в руках Тангейзера были ощутимо легче, чем раньше. Он открыл их. Внутри остался лишь один промасленный сверток, тот, в котором лежала жалкая четвертинка опиума. Хотя более удивительным было исчезновение мешочка с кофейными зернами.

- Старый мошенник меня ограбил.

Борс похлопал его по спине, и ухмылка исказила его покрытое шрамами лицо.

- Клянусь распятием, здорово снова видеть тебя, - сказал он.

- При его ремесле? - переспросил Тангейзер. - Каком еще ремесле?

- В свое время Гуллу Кейки был вором и контрабандистом, известным каждому на этих островах. Был десятки раз приговорен к виселице и ни разу так и не был пойман. Такое впечатление, будто бы из-за тебя он снова принялся за старое.

Коридор, начинающийся у потайной калитки, заворачивал под тупым углом. За поворотом в потолке зияла смертоносная дыра. Если противники проберутся в этот коридор, сверху на них обрушится дождь зажигательных снарядов и пуль. Коридор заканчивался подъемной решеткой, а за решеткой находилась еще одна смертельная ловушка, на случай если коридор все-таки будет пройден: маленький, лишенный крыши блокгауз с рядом бойниц. Когда Тангейзер уже подходил к блокгаузу, Борс взял его за локоть.

- Пойдем-ка, посмотришь на это, - сказал Борс.

Тангейзер пошел вслед за ним по лестнице в стене. Они дошли до верха и развернулись. Тангейзер замер как вкопанный, заморгал, потому что перспектива отсюда открывалась ошеломляющая.

Прошло почти два месяца с тех пор, как он покинул город, и в то время до него не долетало ни единого выстрела. Теперь же город представлял собой бесформенную каменистую развалину: мощенную булыжниками, со сложенными кучами булыжниками и булыжниками, насыпанными вокруг. Дыры и трещины обезображивали каменную кладку Сан-Лоренцо, госпиталя «Сакра Инфермерия», арсенала и здания суда. Целые улицы были стесаны до уровня мостовой. Железные шары и каменные ядра торчали из развалин. Бесчисленное множество лишенных крыш домов разевало пасти к небесам. Форт Сент-Анджело нависал над городом как обломок исчезнувшего королевства, и, если не считать мерцания костров часовых, ничто на всем обширном пространстве не шевелилось, словно это место было заброшено и забыто, когда мир был еще юн и обитали в нем дикари, одетые в шкуры животных.

- Женщины, - сказал Тангейзер. - Карла, Ампаро, они еще живы?

- Они живы и здоровы, - заверил Борс. - Во всяком случае, телесно.

- А в остальном?

- В этом покрытом мраком поселении осталось мало таких, кто не скорбит душой. Даже у меня случаются моменты слабости, когда я без всякого сожаления променял бы это место на дворец в Лидо.

Тангейзер нашел глазами Английский оберж на улице Мажистраль. Оберж был одним из нескольких домов, которые, кажется, не пострадали. Борс проследил за его взглядом и, когда Тангейзер пошел к лестнице, сказал:

- Женщины больше не живут в оберже.

Тангейзер посмотрел на него.

- Карла переехала со всеми своими пожитками неделю назад. Сбежала, словно вдруг обнаружила, что в доме полно привидений, но так и не сказала, в чем причина. Говорит, в госпитале у нее есть койка, на которой она может спать, когда пожелает и всегда находиться под рукой, на случай если потребуется ее помощь.

- А Ампаро?

- Ампаро живет в конюшнях, на соломе, рядом с Бураком. Не волнуйся, я приглядываю за этой парочкой. В смысле, за обеими женщинами, ну и за конем тоже. - Он пожал плечами в ответ на хмурый взгляд Тангейзера. - Они обе своенравны. Что еще мне оставалось?

Когда они спустились с лестницы, паж Ла Валлетта, Андреас, который выжил после ранения в горло, полученного в первый же день осады, сообщил им, что Гуллу Кейки передал свои донесения великому магистру и магистр теперь ожидает немедленного рассказа Тангейзера о турецких позициях. Тангейзер привел юношу в замешательство, заявив, что не обладает никакими сведениями, которые помогут продлить жизнь города, если он сообщит их немедленно, а посему, со всем его уважением и наилучшими пожеланиями, великий магистр может подождать до утра, когда и узнает все, что известно ему самому.

Тангейзер оставил Андреаса стоять посреди улицы и направился к госпиталю. Он двинулся туда, подчиняясь инстинкту, капризу, он слишком сильно устал, чтобы задаваться вопросами или противиться желанию. Он хотел видеть Карлу. Он хотел видеть, что отразится на ее лице, когда она увидит его. Может быть, дело в мальчике. Он хотел сообщить ей, что Орланду жив. Может быть, дело в чем-то еще.

Когда они дошли до площади, где стоял госпиталь «Сакра Инфермерия», оказалось, что вся она занята телами израненных людей, - урожай сегодняшней битвы был уложен окровавленными рядами. Люди страдали, лежа под звездами, их многочисленные увечья и отсеченные конечности были прикрыты одеялами, изношенными от бесчисленных стирок и частого использования. Братья-монахи и капелланы, евреи и мальтийские женщины, как могли, облегчали страдания несчастных, среди которых были и их любимые. После того что видел Тангейзер сегодня днем в турецком лагере, у него не было причин особенно им сопереживать: эти люди, по крайней мере, получали помощь не от вражеских копий и не от копыт, - однако же он все равно сопереживал, сам не зная почему.

Затем он услышал обрывок музыкальной фразы, пришедшей из ночи. Звук был слабее того, который он слышал с холма, и он посмотрел на Борса, желая убедиться, что это не его фантазия. Борс мотнул головой в сторону Галерного пролива.

- Они играют на берегу.

- Вдвоем?

- Каждую ночь с тех пор, как Карла ушла из обержа.

Борс протянул руку, Тангейзер отдал ему ружье и пустые сумки, затем развернулся, чтобы идти.

- Матиас.

Тангейзер остановился.

- Брат Людовико вернулся.

Рука Тангейзера сама схватилась за рукоять кинжала.

- Я и сам хотел, - сказал Борс, - но убить его будет не так просто. Брат Людовико теперь у нас рыцарь «по праву». Итальянского ланга.

- Людовико вступил в Религию? - переспросил Тангейзер.

- Завоевал их расположение подношением реликвий, принял участие в драке.

- Не думал, что Ла Валлетт такой глупец.

- Людовико все уважают, а итальянцы даже любят.

Тангейзер провел рукой по лицу.

- Да здесь творится еще больший бедлам, чем мне казалось.

- Превратности войны, - пожал плечами Борс. - Пока что от него не было неприятностей, насколько мне известно, но его шпионы суют свой нос повсюду, так что берегись.

- Беречься? - удивился Тангейзер.

Сама мысль об этом казалась глупостью. Как и все его старания. Он завяз в глупости еще глубже, чем завяз в крови, и будет барахтаться в обеих, пока не утонет либо в одной, либо в другой. Злодеяния этого дня едва не сломили его, в какой-то момент Тангейзер поймал себя на том, что его разрывает между приступом ярости, слишком огромной, чтобы у нее имелся какой-нибудь объект, и приступом веселья, из которого он мог бы уже не вернуться. Затем музыка снова приплыла из вечернего воздуха, и этот момент прошел.

- У тебя вид человека, больше не принадлежащего этому миру, - заметил Борс. - Пойдем, выпьешь со мной бренди. Мы напьемся и будем говорить о старых добрых временах.

- Борс, - сказал Тангейзер, - обними меня, друг.

Тангейзер обхватил руками широченные плечи: так утопающий мог бы хвататься за ствол дерева. Дерево пришло в такое смущение, что покачнулось, но все-таки не упало. После чего Тангейзер развернулся и пошел по разбитым улицам в сторону Галерного пролива.

Он обнаружил женщин в кольце камней у самой воды. С близкого расстояния лютня Ампаро звучала нежно и чисто, ноты, слетающие с ее многочисленных струн, возносили наверх смелый звук виолы Карлы, словно крылья множества колибри. Обе женщины казались совершенно потерявшимися внутри облака бесконечной красоты, сотканного ими самими, глаза их были закрыты для этого мира, лица поднимались к небу в моменты экстатического парения, склонялись к плечам, когда они ныряли в глубины собственных сердец, отыскивая там зерна истины. Если чаши космических весов могли когда-нибудь прийти в равновесие, если бы скорбная мера горестей, растущая на одной чаше, могла бы вдруг обратиться вспять и уменьшиться, то это происходило здесь и сейчас, благодаря силе той незримой магии, которая наполняла собой воздух.

Тангейзер нашел себе место и сел послушать. Он был здесь не один. Наверное, десятка четыре человек собрались вокруг; они могли собраться так в базарный день около жонглера или клоуна. Солдаты, крестьяне, женщины, стайка чумазых мальчишек, пара оборванных девчонок, держащихся за руки, - у этих двоих были пустые лица и затравленные глаза детей, видевших самое страшное на свете. Некоторые пришли со свечами и лампами, отбрасывавшими полукружия света, которые быстро терялись на неровной земле. Все держались на расстоянии. Сидели, стояли, опускались на корточки, но все без лишней суеты. У некоторых на щеках блестели слезы. Некоторые остановились из одного лишь любопытства. Некоторые казались озадаченными или смущенными, словно пропасть между красотой музыки и окружающим их кошмаром была слишком велика, чтобы через нее можно было перекинуть мост.

Сами музыкантши не сознавали ничего, кроме божества. Царство, где они скитались, лежало далеко за пределами этого мира, и его очарование было драгоценным даром, который они несли остальным; потому что этот мир был настолько темным, настолько пронизанным горестями и смертью, настолько отстраненным от всех мыслимых миров, что осветить его, хотя бы на мгновение, светом царства, в котором правила гармония, - это все равно что сорвать с небес и вручить каждому по звезде.

Подошел на цыпочках Борс, сел рядом, протянул кожаную флягу. Тангейзер сделал глоток и подавил вздох. Судя по привкусу, бренди держали в шлеме, но от него по телу разливалось тепло. Тангейзер сделал еще глоток и вернул флягу Борсу. Борс кивнул головой на музыкантш и горделиво задрал нос, будто лично обучал их. Пока они слушали, казалось, власть времени исчезла навеки, но вечность тоже один из наместников времени, и наконец женщины прекратили играть; они сидели в кольце тишины, и тишина были почти так же прекрасна, как та музыка, которую давно унесло прочь ветром.

Девушка из публики захлопала в восторге, но кто-то шикнул на нее, будто бы они были в церкви. Затем мало-помалу люди разошлись и побрели к развалинам, будто призраки, призванные в свои могилы светом нового дня, берег пролива опустел, и только Борс с Тангейзером остались. Уходящие люди забрали свои лампы, и, когда последний желтый огонек исчез на улицах, Тангейзер заметил быстро промелькнувшее вытянутое лицо, выхваченное из темноты светом. Лицо, поражающее своей орлиной красотой и лишенными растительности щеками. Тангейзер схватил Борса за локоть, указал рукой, но лицо уже исчезло, и он не знал теперь, в самом ли деле видел его.

Тангейзер спросил:

- Анаклето?

- Он где-то рядом, - согласился Борс. - Но ускользает от взгляда. Так и паука никогда не видно на паутине, пока в нее не попадется муха. Он тоже был принят в орден, в качестве рыцаря благочестия. Хочешь, я его прикончу?

- Пока не подвернется случай убить сразу и его, и Людовико, это было бы неразумно.

Тангейзер обернулся посмотреть, как Карла с Ампаро складывают инструменты. Как чудесно видеть снова их обеих. Они обе несколько похудели, это верно. Их лица прорезали какие-то новые черточки, которые теперь уже никогда не сотрутся. Но ему они казались прекрасными. В самом деле, каждая по-своему была настолько совершенна и лицом, и телом, что сердце его едва не замирало при виде этой двойной красоты. Он любил их обеих, без колебаний и сомнений, и в подобном утверждении он вдруг не обнаружил ни противоречия, ни горечи. С этой сложностью он разберется как-нибудь в другой раз. Когда они поднялись по камням, неся инструменты, Тангейзер поднялся со своего места, и они увидели его.

Обе женщины замерли на мгновение, словно застигнутые привидением или, может быть, троллем, сбежавшим из какой-нибудь северной сказки. Да, выглядел он не лучшим образом. Штаны были разодраны на коленях. Голые руки в подтеках пота и грязи. И кольчуга на нем была из числа тех доспехов, которые носят брави самого низкого пошиба. Но все подобные мелочи ничего не значили сейчас. По крайней мере, бороду ему умастили на базаре позавчера, и на нем было надето достаточное количество золота. Пока Тангейзер размышлял обо всех этих ничтожных и смехотворных вещах, обе музыкантши уронили свои футляры и бросились к нему, раскинув руки и обливаясь слезами радости.

Он обнял обеих сразу, каждую одной рукой, как в тот далекий день, когда случилась первая битва и он просил их о благословении, отправляясь на войну. Он прижимал их к своей груди, словно они были его детьми или же это он был их ребенком. Если бы они не заливались слезами с такой силой, он, может быть, и сам разрыдался бы, а так они делали это и за него тоже. Грудь его сжималась от удивительного ощущения тепла, родившегося частично из-за того, что их груди прижимались к его ребрам, и, когда Карла подняла лицо, чтобы увидеть его глаза, он улыбнулся.

- Вы звали, - сказал он. - Как же я мог не явиться?

От этих слов обе они заулыбались, а он переводил взгляд с одной сияющей пары глаз на другую - несимметричное лицо Ампаро снова лучилось опасным обаянием, а душевная искренность Карлы пронзала его сердце насквозь, - пока не почувствовал, что еще немного, и он лишится всякого самообладания. Тогда он бросил взгляд поверх их голов.

- Борс, - сказал он, - понеси, пожалуйста, их инструменты. Мы возвращаемся в оберж. И там, когда мы устроимся поудобнее, я расскажу вам историю, какой вы никогда не забудете.

Часть четвертая

В ЛЬВИНОМ РВУ

Среда, 15 августа 1565 года - праздник Успения

Пост Италии - крепость Святого Михаила

Почти полная луна висела, насколько мог судить Анаклето, в знаке Водолея. Осадные пушки грохотали через неравные промежутки времени, стены под ногами Людовико периодически вздрагивали, когда ядро достигало цели. В траншеях, прорезанных в холмах, и в долине Марса позади них турки отдыхали, восстанавливая силы после недавних событий. Людовико наблюдал за тенями на руинах Бормулы, мрачно размышляя о тех тенях, которые падали на его собственные дела.

Людовико видел Тангейзера в ту ночь, когда он вернулся в Эль-Борго. То, что германец до сих пор жив, мало его беспокоило. Великий магистр ценит его военные таланты, и в этом смысле Людовико был точно так же признателен, как и любой другой, за ту пользу, какую можно из них извлечь. Но почему этот германец вернулся, подвергая себя такому риску, туда, где гибель была очень вероятна? В телесном смысле Тангейзера возбуждала эта испанка, Ампаро. Карла заявила, что они собираются пожениться. Очень странное намерение, но не исключительное, ибо, когда речь идет о любви, возможно все. Собственно, возвращение Людовико на Мальту было, пусть и частично, вызвано известием, что Карла на острове. Но, без всякого сомнения, дикому германцу было неведомо подобное рыцарство. Тангейзер, возможно, воображает, будто сумеет спасти женщин, если их вдруг захватят турки. Или же собирается вывезти их из Эль-Борго. Как возможно осуществить подобный замысел, Людовико даже не представлял себе, однако он не недооценивал способности германца. Еще он видел, как Тангейзер прижимал Карлу и Ампаро к своей груди и как обе женщины залились слезами радости при его появлении.

День, клонившийся уже к вечеру, был священным днем, праздником Успения Пресвятой Богородицы. Празднование принесло утешение жителям города, и не только потому, что многие уже присоединились к Ней и еще многие должны были присоединиться. Капеллан из Валенсии, с помощью нескольких tercios и мальчика, игравшего роль nuestra Senora, ^[99] довольно неуклюже поставил мистерию, изображавшую смерть Девы Марии и - после борьбы между апостолами и иудеями за останки Ее смертного тела - вознесение Ее души к воротам рая на крыльях пяти ангелов. После чего она была провозглашена Царицей Небесной под звуки колоколов, труб и треск хлопушек. Тот факт, что ангелов изображали седые испанские солдаты, нисколько не уменьшил благоговения и восторга толпы. Эта крестьянская мистерия, каких он повидал уже немало, вряд ли произвела бы большое впечатление на Людовико, если бы Карла не сопровождала ее игрой на виоле да гамба. Карла играла с громадной страстностью, она превратила примитивный ритуал в нечто такое, чего ему не забыть до конца своих дней.

Людовико облокотился на камни парапета и положил голову на руки. Он был измотан до предела. Точно так же, как и каждый человек в гарнизоне, за исключением, быть может, Ла Валлетта. Физическая усталость была привычна, Людовико испытывал ее годами. Но он обнаружил, что механизм его разума тоже износился, и это было для него ново. Мысли зарождались с трудом и оказывались банальными при ближайшем рассмотрении. Он занимался завоеванием политических союзников среди Религии с энтузиазмом человека, советующего хирургу, как лучше вскрывать фурункул. Он скверно спал. Отчаяние скиталось по темным лабиринтам его сознания. Если раньше его мысли неслись, теперь они еле ползли. Он мог бы списать все это на трудности военного времени, которое сказывалось на всем, только Людовико был жертвой гораздо более серьезной болезни. Он никак не мог избавиться от мыслей о Карле. Тоска по ней разъедала его душу. Даже желание молиться сделалось каким-то тусклым и утешение от молитвы - слабым. Незримое участие Карлы в праздничной мистерии спровоцировало в нем нынешнюю меланхолию. Он тосковал по той музыке, которую они с этой ее испанкой играли у воды среди скал. Он каждый вечер ходил слушать их, гармонии уносили его далеко, и он читал в исполнении Карлы поэму любви. Столь велика - столь презренна - была его глупость, что временами он даже позволял себе вообразить, будто бы она играет для него.

Несмотря на подобные нелепости, дисциплинированность помогала ему скрывать страсть - и свое присутствие - от Карлы. Его страсть была невидима для всех, кроме Анаклето. Людовико не был опытным воином на полях любви, но он знал, что любовь, прежде всего, - царство интриги, самая затейливая из всех человеческих игр. Как всякий человек, искушенный в одной игре, он сознавал собственные слабости в тех, где ему не хватало опыта. И логика, и интуиция убеждали его, что он не сможет завоевать Карлу, пока не завершится осада. Что ему необходимо дождаться мира. Любовная поэма ее музыки тем временем придавала ему сил - сил, чтобы выстоять, чтобы бороться, чтобы превратить жар собственной любви в мерцание почти догоревших углей вместо всепожирающего огня. Потом Тангейзер вернулся, она обнимала его на берегу, и великая засуха гнева и боли поразила его сердце, потому что он понял - на самом деле она играла для германца.

Карла, как ему говорили, до сих пор играет, только уже в Английском оберже, и по-прежнему - для Тангейзера. Для него и для шайки его приятелей. Людовико поднял голову, поднялся сам и отвернулся от пустынного поля боя.

- Анаклето! - позвал он.

Анаклето тотчас появился. Лицо его в лунном свете казалось высеченным из слоновой кости. Людовико был связан с испанцем ближе и дольше, чем с кем-либо за всю жизнь. Они тысячи раз ночевали рядом под открытым небом у дороги. Вместе они наблюдали тысячи смертей, вычищая вальденсианскую ересь. Здесь, у парапетов Святого Михаила, они сражались плечом к плечу. Их отношения длились, потому что были лишены ощутимой теплоты. Им не мешали чувства, поэтому они были свободны от лжи. В мире, насквозь прогнившем, верность Анаклето была бесценна. Людовико любил его. Как сына. Но теперь Людовико знал, что у него есть настоящий сын. Орланду. Мальчик до сих пор жив, находится среди мусульманских дьяволов. Тангейзер присвоил себе и его. Людовико призывал себя к спокойствию. В свое время он потребует вернуть ему и сына, и его мать.

- Ты познал любовь, - произнес Людовико.

Анаклето зарезал своего отца и придушил мать. Его сестру Филомену повесили за преступление кровосмешения. Земли, наследником которых он был, конфисковали. Прежде чем Людовико познакомился с ним, Анаклето с пристрастием пытали, но он все равно отказался от раскаяния. Анаклето настороженно кивнул.

- Эта любовь очень дорого стоила тебе, - продолжал Людовико.

Анаклето некоторое время смотрел на него молча. Сердце юноши было правдивее всех, что знал Людовико, и его тронуло волнение, отразившееся в глазах испанца.

Анаклето ответил:

- Не знать ее обошлось бы мне еще дороже.

Людовико понял. Хотел бы он быть таким же великим храбрецом. Он кивнул.

- Мы с Филоменой встретимся снова, - продолжал Анаклето. - Либо на небесах, либо в вихре любовников.

Что Анаклето за свою страсть окажется в аду, Людовико тоже понимал. Но вслух сказал:

- Уверяю тебя, это будут небеса. Церковь простила тебе твои прегрешения, как впоследствии простила и грехи Филомены, - милосердие церкви всеобъемлюще.

Словно читая его мысли, Анаклето сказал:

- Хотите, чтобы я убил германца?

Настроение Людовико вдруг улучшилось. Сила духа молодого испанца укрепила его собственный дух. Он больше не раскисал, как девчонка. Он улыбнулся.

- Ты опора для моего духа, - сказал Людовико. - Что же касается ответа на твой вопрос: нет. Пока еще не время. Тангейзер еще может нам пригодиться.

- Как так? - удивился Анаклето.

Людовико оставил при себе свои мысли.

- Господь ответит на этот вопрос в свое время.

* * *

Суббота, 18 августа 1565 года

Бастион Германии - ванна - бастион Кастилии

Из множества сложностей и загадок, терзающих его с момента возвращения, одна занимала Тангейзера больше всех остальных: как выбраться обратно, ведя за собой Карлу, Ампаро и Борса. Его радость от воссоединения с товарищами продлится недолго, если им всем суждена, а это казалось весьма вероятным, братская могила. Причем в сложившихся обстоятельствах ничего не получится из одного лишь горячего желания, даже если это желание человека столь неустрашимого, как он сам.

Легкая эйфория, охватившая его по возвращении, быстро растворилась из-за той слабости, какую оставила по себе его лихорадка, мстительно возвратившаяся после мучительного перехода из Мдины. Чтобы создать другу необходимые для выздоровления условия, Борс выселил из комнаты Старки несколько раненых солдат, и Тангейзер проводил время, хорошо питаясь, почитывая труды Роджера Бэкона (у Старки имелось прекрасное издание на итальянском языке) и - вооруженный против грохота канонады ушными затычками из пчелиного воска - отсыпаясь в течение дня, сколько это было возможно. Этот режим, возрождающий дух и восстанавливающий тело, периодически нарушался приглашениями на занудные совещания с великим магистром Ла Валлеттом.

Совещания проходили в штабе Ла Валлетта, который переместился из крепости Сент-Анджело на главную площадь города. Хотя поредевшее население восприняло это как выражение чувства товарищества, Тангейзеру скоро сделалось ясно, что Ла Валлетт просто хотел быть ближе к центру событий. Он оставался практически единственным человеком во всем гарнизоне, чья бодрость нисколько не уменьшилась - великий магистр выглядел так, словно сбросил лет десять, - и постоянно вовлекал Тангейзера в долгие беседы о потерях турок, об их моральном духе, запасах амуниции и провианта, о состоянии их пушек, о технике инженеров-мамелюков, в этот самый момент закладывающих мины под городские стены, о возможной тактике Мустафы. Что касается последнего, Тангейзеру она была очевидна. Мустафа будет продолжать кидать на стены ядра и людей, пока наконец у него не кончится и то и другое или пока стены не падут. Донесения, доставленные Гуллу Кейки, включали и письмо от Гарсии де Толедо из Сицилии. В письме Толедо обещал прислать им десять тысяч человек к концу августа, но, поскольку точно такое же, так и невыполненное обещание они уже получали в конце июня, ни Ла Валлетт, ни кто-либо еще не поверили ни одному его слову.

- Потеряв Мальту, Толедо сохранит свое положение, - сказал Ла Валлетт, - но лишится положения, если потеряет средиземноморский испанский флот. - И добавил без видимого разочарования: - Мы совершенно одиноки.

Двенадцатого августа Ла Валлетт зачитал публично папскую буллу, присланную им его святейшеством Пием IV. Этот документ обещал всем и каждому полное отпущение всех грехов и немедленное вознесение в рай в случае гибели в священной войне. Пергамент был выставлен в Сан-Лоренцо, где верующие могли с трепетом разглядывать латинские слова и шелковую ленточку с красной печатью, на которой виднелся оттиск «кольца рыбака». Документ оказал весьма замечательное воздействие, только Тангейзер не намеревался похоронить себя в этом мавзолее вместе с верующими.

Он никак не мог придумать веской причины, почему бы лодке, которую он украл и припрятал в лачуге в Зонре два месяца назад, до сих пор не стоять там, где он ее оставил. Сложность состояла лишь в том, чтобы добраться до нее. Кольцо турецкой стали вокруг городских стен оказалось плотнее, чем он мог предвидеть. Он до сих пор не мог придумать, как же им выбраться за Калькаракские ворота, а пройти через какие-нибудь другие ворота не было возможности. Дежурный стражник обычно сидел во внутреннем блокгаузе, посты ночной смены часовых находились на бастионах Англии и Германии высоко на стене, и, хотя его желание служить Религии было исчерпано почти до конца, Тангейзер не хотел оставлять боковую калитку открытой для турок, когда сами они уйдут. Все эти проблемы Тангейзер надеялся разрешить на ущербной луне.

Только Борс был посвящен в его дела. Тангейзер был не без оснований уверен, что Карла вообще не пожелает уходить. Она была предана своей работе. Не было иного занятия, столь близкого к героизму - даже превосходящего его, - и Карла выказала себя настоящей героиней. Многие считали ее чуть ли не святой. В церкви ставили свечи за ее спасение, благословляли ее, когда она проходила мимо по улице, целовали подол ее платья. Рыцари вверяли свою жизнь ее заботам. Огромное количество мужчин приписывало свое спасение от смерти ей, еще большее в ее присутствии переселялось в мир иной с легким сердцем и освобожденным разумом.

Тангейзер видел все это своими глазами, и все это никак не могло умалить его уважение к ней или повлиять на его собственные чувства. Как-то раз брат Лазаро отыскал его и благодарил за то, что Тангейзер привел к нему Карлу, - при этом он неловко пошутил по поводу собственного изначального нежелания принимать Карлу в госпиталь. Но Тангейзер и сам мог бы пошутить по этому поводу. Героизм и святость очень уж легко приводили к мученичеству, а ни ее смерть, ни его собственная не входили в его планы.

Но время покажет.

Ампаро, в этом он не сомневался, согласится уйти. Насколько он мог судить, она относилась к бушующему вокруг нее хаосу с безразличием блаженной. Она водила его в конюшню навестить Бурака, который оказался в лучшей форме, чем Тангейзер мог надеяться, и который выказал столько конского счастья при их появлении, что остальные познавшие ужасы войны лошади едва не устроили мятеж. Бурака не удастся забрать с собой. Если повезет, он попадет к какому-нибудь турецкому генералу и будет жить как король. Может быть, даже у Аббаса. Отбытие с Мальты будет делом непростым. Нет смысла волновать женщин, пока в этом не возникнет необходимость.

Он часто вспоминал Орланду. Мальчик прочно утвердился в сердце Тангейзера. Орланду хотя бы находился в гораздо более безопасном месте, чем все они здесь, и это уже было утешением. Никодиму, отличному парню и прекрасному повару, придется остаться и разделить судьбу гарнизона.

- Грог с бренди и опиумом, - сказал Борс, когда они сменялись с поста у Калькаракских ворот. - И часовой из блокгауза сладко проспит всю ночь.

- Я не знаю, как извлекать из опиума квинтэссенцию, как связывать ее с раствором, - сказал Тангейзер. - Петрус Грубениус попал на костер раньше, чем успел научить меня своему методу, который довольно сложен. Но грог с бренди и опиум в печенье - скажем, медовом печенье - даст прекрасный результат. Если мы будем угощать его такими лакомствами каждую вторую ночь, но только без мака, он ничего не заподозрит, когда настанет нужный момент.

Борс сказал с насмешливым любопытством:

- Интересно, вздернут ли его за это?

На мгновение Тангейзер задумался: неужели он один здесь ненормальный? А что, если его безбожие, его отвращение к бездумному самопожертвованию и слепой верности, его твердое намерение заботиться только о тех, кто заботит его, причем всевозможными способами, включая убийство и предательство, - все это на самом деле не так уж ужасно? Но это не тот вид благородства, каковой с легкостью распознает кто-либо из окружающих.

- До чего странно быть приверженцем дьявола, когда все кругом люди Божьи, - сказал он.

- Я уже много раз говорил тебе, только ты никогда меня не слушаешь: философствование вредит твоему здоровью, - ответил Борс. - Однако этот разговор о печенье раздразнил мой аппетит. Давай-ка пойдем завтракать.

Шагая вдоль бастиона Германии, они прошли мимо двух скандинавских братьев из последнего сохранившегося на Балтике монастыря, пережившего лютеранство. Борс бодро помахал им. Ни один не махнул в ответ.

- Шведы, - пояснил он. - Сильно стесняются. Они и остальные братья Германского ланга чувствуют себя неловко из-за того, что еще ни разу не участвовали в серьезных переделках. На самом деле у них там служит всякий сброд - всякие там поляки, норвежцы, два датчанина и даже один странный парень из Московии, который утверждает, будто лично знаком с Иваном Грозным. ^[101] Господи, только представь, что этот Иван должен был натворить, чтобы получить такое прозвище, а мы-то еще воображаем себя людьми, с которыми следует считаться. Но когда северяне полезут в драку, это будет незабываемое зрелище, попомни мои слова.

- С удовольствием посмотрю на это зрелище, - сказал Тангейзер. - Только если ты не потащишь нас вместе с ними.

Когда они спускались вниз по лестнице в стене, камни вокруг них задрожали, и внезапный мощный залп прогрохотал с холмов. Они выскочили на свет божий и увидели черные точки, несущиеся по небу к Лизоле, где они и приземлились, поднимая тучи обломков. Рыбацкой деревушки Лизолы больше не существовало на свете. Не осталось ни одного целого дома, да и развалин устояло не много. Ветряные мельницы были давно уже разбиты, их растерзанные колеса торчали, покосившиеся и жалкие. Крепость Святого Михаила походила на форт Сент-Эльмо в его последние дни. Воины гарнизона, остававшиеся там, теперь уже редко ходили по понтонному мосту в Эль-Борго, словно они боялись, что, если придут, им уже хватит духу вернуться обратно. Вместо того они предпочитали обитать на развалинах, вместе с мясными мухами, трупами и крысами. Насколько было известно Тангейзеру, Людовико был среди них. Бомбардировка в это утро была массированная и предвещала первую большую атаку за неделю.

- Понадеемся, что они набросятся только на Святого Михаила, - сказал Борс.

- Значит, ты потерял вкус к битве, - заметил Тангейзер.

- Я признаю, что ее привлекательность снижается, когда не хватает сна и еды.

Когда они подходили к обержу, мимо прогнали раба с веревочным кляпом во рту; у него на спине среди шрамов виднелись свежие отметины от наконечника копья. Путь к виселице, кажется, так ни разу и не менялся, и Тангейзера охватила уверенность, что и все остальное останется неизменным. Он никогда не покинет этот остров. Никто из них не покинет. И не в том мрачном смысле, что все они здесь погибнут, просто все они попали в какую-то бесконечную петлю времени, где ни война, ни их участие в ней не кончаются никогда.

- А ты знаешь, - начал Борс, - что они используют один и тот же веревочный кляп все эти дни, забирают с трупа, прежде чем срезать его, и суют в рот следующему?

- И сколько дней это продолжается?

Борс окликнул испанца, который гнал раба.

- Эй, Гусман, какой это по счету? Восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый?

- Восемьдесят девятый, - ответил Гусман.

- Спасибо. - Борс снова смотрел на Тангейзера. - Они выцарапывают счет на стене рядом с воротами, считают пятерками. Даже начали принимать ставки, ставили на конечное число повешенных, только лавочка закрылась на пятидесяти. Мое число пока еще не выпало.

- А кто сорвал куш за Сент-Эльмо?

- Этот человек перед тобой, - сообщил Борс. - Тридцать один день, твои товарищи превзошли даже мои ожидания, но всего на волосок, так что я оказался точнее всех.

- Восемьдесят девять дней, - произнес Тангейзер. - Иногда я не могу вспомнить, ради чего мы сюда явились.

- Насколько я помню, это как-то связано с твоими женщинами.

- Ах да, женщины, - отозвался Тангейзер. - Они до сих пор сводят меня с ума.

- Я весь обратился в слух.

- Я пытаюсь хранить верность моей будущей невесте… - начал Тангейзер.

Борс разразился хохотом.

- Почему это? Неужели Ампаро подцепила нехорошую болезнь? - Он опустил приклад мушкета на землю и оперся на дуло. - Ты меня извини, - проговорил он между приступами смеха, - но у тебя такой вид. Продолжай, пожалуйста.

- Ампаро в добром здравии. Если уж на то пошло, она переживет и меня, и тебя. И должен с прискорбием сообщить, что до конца дней своих я едва ли уже увижу другую пару таких же великолепных грудей.

- Так, значит, чары графини победили, несмотря на столь блистательные препятствия.

Тангейзер не смог заставить себя сознаться, что был пленен, и тогда и теперь, тем, как она играет на виоле.

- Чары или моя собственная глупость, не имеет значения.

- Любовь, - сказал Борс. - Я тебя предупреждал.

- И я решил поберечься, поскольку, прежде всего, хочу трезво мыслить во время предстоящих нам испытаний. Делишки скучные и противные, ты же согласишься…

- Без сомнения.

- …а когда чувства в смятении, не говоря уже о полном помешательстве, это провоцирует головные боли, разлитие желчи и прочие болезни, которых лучше избегать, пока не окажешься на твердой почве. Мы же несколько дней проведем в море, и если влюбленный на борту - уже несчастье, то влюбленный и помолвленный - настоящая катастрофа.

- Так ты не прикасаешься к этим роскошным сиськам с тех пор, как вернулся? - спросил Борс, пораженный.

- Да чтоб солнце завтра не взошло, сам Ла Валлетт не может быть непорочнее!

- Хочешь, побьемся об заклад, чем это кончится?

Тангейзер, нахмурившись, пропустил мимо ушей хамское предложение. Они вошли в оберж, который Карла превратила в госпитальную палату и который, к возмущению Тангейзера, был наполнен стонами выздоравливающих раненых. Он пнул в ребра пару бездельников.

- Отправь этих дармоедов обратно на стену, - сказал он. - Я в ванну. - Он перебросил ружье Борсу. - Скажи Никодиму, чтобы удвоил наш рацион.

- Сказать это было бы проще, если бы по дороге ты не затащил нас к Гуллу Кейки.

* * *

Берлогу Гуллу Кейки они обнаружили днем раньше, среди тесно прижатых друг к другу лачуг, сбившихся в кучу между Галерным проливом и бастионом Франции. Они не собирались причинять мальтийцу особенного вреда, они же все-таки не bravi, но он должен ответить за кражу опиума и кофе, иначе Тангейзер станет всеобщим посмешищем. По дороге Борс зашел к своему человеку в армейском комиссариате, где хранились теперь все запасы продовольствия, и вышел с набитым мешком, корзинкой яиц, куском сливочного масла и головой светлого тростникового сахара. Дверь Кейки открыла молодая женщина (Тангейзер невольно отметил ее великолепную кожу), и их пригласили войти.

Кроме этой женщины, больше ничего красивого в лачуге не было. На самом деле это были две лачуги, превратившихся в одиночную большую комнату, поскольку крыша и часть стены, которая когда-то разделяла их, теперь разрушились. Внутри оказалось с дюжину человек, укрывающихся здесь, как предположил Тангейзер, от солнца. Несколько черноглазых детей хлопали мух, садящихся им на щеки. Три коренастых смуглых человека поднялись с соломенной подстилки в задней части первой комнаты, поглядывая на свои мечи, прислоненные к стене. У одного из них рука была отрезана по локоть. Это оказался друг Орланду, Томазо. Он смутился, но ничего не сказал. В нише в обломке стены перед маленькой, вырезанной из камня фигуркой Девы Марии горела лампадка. Дальняя комната гудела от летающих громадными тучами мух, которые облепляли пятерых тяжелораненых, лежащих ничком на соломенных тюфяках. Две женщины стояли на коленях рядом с ними, обмахивая раненых сплетенными из соломы опахалами; они обернулись через плечо посмотреть на пришедших. Твердое намерение Тангейзера проявить суровость тут же поколебалось.

Он покосился на Борса.

- А об этом ты знал? - спросил он.

- Я же говорил тебе, что мы больше не увидим твоих товаров.

- Так ты должен был меня отговорить.

Появился, словно из ниоткуда, Гуллу Кейки. Похожие на бусины глаза над крючковатым носом смотрели настороженно. Он протянул костлявую руку, и Тангейзер пожал ее.

- Добро пожаловать, - произнес Кейки по-итальянски. - Вы оказали нам честь, посетив наш дом.

Тангейзер потоптался на месте.

- Это твои дети? - спросил он.

- Дети, внуки, племянники.

Тангейзер дружелюбно, как он понадеялся, улыбнулся двум самым маленьким. Напряг мозги, чтобы сказать что-нибудь подходящее к случаю.

- Красивые дети. Да благословит вас Господь.

Гуллу Кейки кивнул, все еще настороженно. Одна маленькая девочка спросила его о чем-то по-мальтийски. Кейки ответил ей, указав на Тангейзера, девочка спросила что-то еще, получила в ответ утвердительный кивок, после чего все дети удивленно и радостно засмеялись. Женщины тоже улыбнулись, но только не трое воинов. Кейки посмотрел на Тангейзера и заметил его любопытство.

- Она спросила, кто ты, и я сказал, что ты тот человек, которого я привел из Мдины, - пояснил Кейки. - Тогда она спросила, тебя ли я перетащил через гору Сальваторе на себе.

Тут Борс загоготал, присоединяясь к разрастающемуся веселью.

- Он нес только мое ружье и сумки, больше ничего, - уточнил Тангейзер.

- Ему пришлось тащить твое ружье? - переспросил Борс.

Он снова разразился хохотом, что вызвало новую волну смешков, к которой теперь присоединились и мужчины у стены. Тангейзер посмотрел на Кейки, который тоже позволил себе улыбнуться. На самом деле на месте Кейки Тангейзер тоже счел бы, что кусок опиума - вполне справедливая плата за доставку его домой. Его решительные намерения поколебались еще больше. Но целых три фунта? Он снова пошел в наступление.

- Именно по этому поводу мы и пришли к тебе, - сказал Тангейзер. - До меня дошли слухи, что ты продаешь мой опиум.

Смех как- то неловко оборвался, во всяком случае со стороны взрослых.

- Я продал немного рыцарям, - сказал Кейки, нисколько не смущаясь.

- Трех фунтов хватит, чтобы одурманить весь орден на целую неделю.

- А их было три? - Гуллу пожал плечами. - Остальное ушло для своих - моей семье, друзьям.

Тангейзер посмотрел на страдальцев в задней комнате.

- Если очень нужно, - сказал Кейки, - могу продать немного и тебе.

Что бы ни собирался ответить Тангейзер этому наглецу, он передумал, когда Борс поставил на пол корзинку, чтобы хлопнуть его по спине и снова грубо загоготать.

- Ну, что я тебе говорил, Матиас? Этот человек настоящий король воров.

Тангейзер понял, что проиграл. Он искал достойный выход из положения.

- Это верно, - произнес он, обращаясь к Гуллу Кейки, - что я не смог бы перебраться через гору в одиночку.

Он проигнорировал хмыканье Борса и жестом попросил Гуллу перевести, тот перевел; дети слушали с почтением, глядя на обоих мужчин, разительно отличающихся своими размерами и пропорциями.

- Потому что я тяжело болел, на самом деле едва не умер, и был совершенно ослаблен лихорадкой, - продолжал Тангейзер, как он надеялся, с проникновенной серьезностью.

Он подождал, пока Кейки сообщит об этом всем остальным, но старый мальтийский контрабандист только слегка улыбнулся, кивнул головой и ничего не сказал. Дети зачарованно смотрели на Тангейзера карими глазами, будто бы он был добродушным великаном, явившимся в ответ на их мольбы. Тангейзер кашлянул.

- Так вот, - произнес он, - чтобы отблагодарить тебя за помощь, я и пришел сегодня и принес в знак признательности эти скромные подарки.

Он шагнул, поднял корзину с богатствами и протянул, отчего Борс застыл с разинутым ртом, молодой женщине. Она засомневалась и взглянула на Кейки. Тот кивнул, и она приняла корзину, опустившись в грациозном реверансе. Тангейзер посмотрел на Борса, веселье которого мигом улетучилось, похлопал его по спине и засмеялся сам.

- Ну что ты, Борс, рыцари держат этих людей на одних только морских галетах и соленой рыбе. Кстати, кажется, у тебя в мешке что-то звякало? Отдай это твоему королю воров.

Бросив хмурый взгляд на Тангейзера, улыбнувшись и поклонившись женщине, Борс так и сделал. Кейки поглядел на Тангейзера. Он слишком огрубел душой, чтобы растрогаться, был слишком умудрен жизнью, чтобы не понимать - эта встреча могла бы закончиться гораздо хуже, - но он склонил голову в знак признательности, давая понять, что, как бы то ни было, он все понял. Мальтиец опустил на пол мешок, и в нем в самом деле что-то звякнуло.

- Нам пора, у нас спешные дела, - сказал Тангейзер. Он поклонился симпатичной девочке. - С вашего позволения, мы откланяемся.

- Останьтесь, - сказал Кейки. - Устроим праздник, и вы должны поучаствовать в нем.

Тангейзер заглянул ему в глаза и понял, что между ними только что было заключено воровское соглашение. Подобные союзы гораздо дороже золота. Даже дороже опиума.

- Мы выпьем бренди за ваше здоровье и побеседуем, - согласился Тангейзер. - Но предупреждаю, когда в трапезе участвует Борс, остальным достаются сущие крохи.

Кейки засмеялся. Борс вспыхнул. Тангейзер указал на детей, которые наблюдали за всеми этими переменами с изумлением.

- Окажи Борсу услугу, переведи им, пожалуйста.

* * *

В такие сложные времена, когда все оказались брошенными на произвол судьбы, радость от мелочей многократно увеличивалась; по этой причине Тангейзер возобновил традицию принимать по утрам ванну, отмокая в большой бочке на задах обержа. За время его отсутствия никто не подходил к бочке, это была приятная новость, учитывая спрятанный под ней опиумный клад, зато сама бочка была покрыта толстым слоем пыли, птичьего помета и слизи. Хватило бы дня, чтобы слить из нее оставшуюся воду, вычистить и заново наполнить, но он взял для этого двух рабов, занятых в бесконечных работах по восстановлению стены. Пара счастливчиков оценила, насколько щедр их хозяин и насколько легка работа. Он позволял им делать перерывы на молитву, он кормил их соленой рыбой и хлебом, не зараженным долгоносиками, и он знать не знал, что такое хлыст. Они обливались слезами, целовали ему ноги и хватали его за колени, когда он отправлял их обратно, а его при этом пронзило такое острое чувство вины, какого он не испытывал за все совершенные в последнее время убийства, тяжким грузом давившие на сердце. Бочка была прикрыта куском холстины, поскольку пыль была теперь постоянной составляющей жизни. Тангейзер снял холстину, снял с себя одежду и погрузился в бодрящую прохладу.

Он почти дремал, опустившись на корточки, сложив руки на груди, откинув голову на край бочки, и счастливо думал ни о чем; когда ему в лицо плеснула вода, он открыл глаза и увидел Ампаро, опускающуюся в ванну.

Ее груди исчезли под соленой водой раньше, чем он успел их рассмотреть, на поверхности остались только два блестящих полукружия, словно насмехающихся над его решением хранить целибат. Ее лицо и шея отливали темным золотом в свете солнца, и резкий контраст между ними и молочно-белой бледностью груди кружил ему голову. В бочке было не так много места, чтобы он мог избежать соприкосновения, даже если и собирался так поступить. Ее по-змеиному гладкие ноги скользнули, обхватывая его бедра и ягодицы - привычка, так же волнующая, как и ее грудь, только болван стал бы решать, что из этого лучше, - и она уселась ему на колени. Он чувствовал, как невидимые под водой соски касаются его груди. И сейчас же ощутил, как между ногами разрастается нечто, чему не в силах помешать что-либо в целом свете и о чем Ампаро вроде бы совершенно не подозревала.

- Это Борс отправил тебя сюда? - спросил он.

- Борс? - переспросила она, невинная, словно весеннее утро.

Он покачал головой, отметая эту тему. Тангейзер безуспешно пытался придумать, что ему сказать. Ампаро положила руки ему на плечи и задрожала от нетерпения. Он обхватил ее за талию. Изумительно. Он знал по опыту, что женщины проявляют большую ловкость, избегая близости, когда не желают ее, но горе тому мужчине, который попытается проделать то же самое, и не важно, какими высокими соображениями он руководствуется.

- В Испании, - сказала она, - мужчины берут копья и выходят сражаться с быками, ты знаешь об этом?

Вопрос застал его врасплох, но не больше, чем ее самовольное погружение в его ванну. Возможно, этот вопрос был вызван его вопиюще возбужденным состоянием.

- Ну конечно, - ответил он. - Я слышал, что Карл Пятый сам убивал быков в Вальядолиде.

Эти глубокие познания нисколько не впечатлили Ампаро.

Она продолжала:

- А ты знаешь, по каким признакам они находят подходящего для боя быка?

Его руки разгребали соленую воду.

- Не знаю. Но хотел бы узнать. Расскажи мне.

- Они собирают быков с finca

в огромные стада - пятьдесят быков, сто быков, чудовищная масса чудовищных зверей, - затем пастухи гонят их, хлещут кнутами, кричат, дразнят, пока все быки не делаются единым целым, единым разумом, единой душой, одним диким целеустремленным существом, несущимся сломя голову вперед, не разбирая дороги. Если им встретится на пути пропасть, они прыгнут в пропасть и погибнут все до единого. Если на пути встанет море, они бросятся в море и утонут, все как один.

Несмотря на мощный отвлекающий момент, Тангейзер обнаружил, что рассказ его захватил. Она сделала паузу и смотрела на него, пока не убедилась, что это действительно так. Тогда она продолжила:

- Но от этого громадного стада, от единого существа, несущегося в никуда по залитой закатным солнцем багровой равнине, наконец отделяется один бык. Один бык, который не побежит с остальными в никуда, в пропасть, в море. Он не боится погонщиков, не боится их кнутов. Он отделяет свое сердце, свой разум, свою душу от безумного бега большинства. Он бежит отдельно, он бежит сам по себе, туда, куда решит сам.

У Тангейзера перехватило дыхание при мысли о подобном зрелище, при мысли о подобном существе.

- Потрясающе, - произнес он. - Значит, он и есть тот бык, с которым будут сражаться.

Ампаро отрицательно покачала головой. Она придвинулась ближе, пригвоздила его к месту взглядом разноцветных глаз, и он осознал, что она далеко не заурядный рассказчик.

- Он может оказаться боевым быком, - сказал она. - Поэтому загонщики гонят его дальше, дальше в горы, подальше от его собратьев, прочь от всех быков, каких он знает. И они бросают его там, потерянного, одинокого, в незнакомой новой земле, а потом уходят. - Она вскинула руку к какому-то далекому горизонту.

И снова сделала паузу, глядя на него. Затем она отодвинулась назад.

- Через неделю загонщики возвращаются обратно, чтобы найти быка. Если он сделался худым, вялым и пугливым, если он бежит от них прочь, потому что боится, или же к ним, потому что ему одиноко, они тут же убивают его своими копьями и едят на ужин его мясо. - Ампаро улыбнулась. - Но если он сильный, лоснящийся и гордый, если ест много травы, стоит неподвижно, пристально глядя на них, сопит и гневно взбивает копытами пыль, будто они вторглись в царство, им не принадлежащее, где их не ждут, тогда они знают наверняка. - Она кивнула. - Тогда они знают наверняка, что вот он и есть боевой бык.

Тангейзер не знал, плакать ему или смеяться, но в любом случае это было бы выражением невыразимой радости. Он понял, что любит это необычное животное, неведомое, но живущее в глубине его сердца, он мысленно видел, как этот бык возвышается над ним. И казалось, даже там - в его собственном воображении - бык этот может опрокинуть и затоптать его, если он будет смотреть на него слишком долго.

- Удивительная история, - сказал Тангейзер. - У такого быка хватает силы духа, чтобы не жить - и не умирать - с остальным стадом. Подобным поведением он ставит себя в один ряд с теми, кто отмечен роком.

Ампаро подняла руку и утерла уголок глаза.

- Эта вода щиплется, - сказал она, смущенная.

Она улыбнулась совсем по-кошачьи, и он хмыкнул:

- Но вот скажи мне, как же они загоняют этого потрясающего быка на plaza de toros? ^[103]

- Загонщики знают способ. Говорят, единственный, кто понимает быка лучше, чем загонщик, только рексонеадор

- и в тот миг, когда убивает его.

- Господи, - произнес он, внезапно догадываясь. - Ты своими глазами видела, как выбирают быка.

- Мой отец был загонщиком.

- Был?

- Он нашел одного быка, который захотел сражаться прямо в горах, а не на plaza.

Тангейзер воспринял это молча. Он думал, не тот ли это бык, который оставил отметину у нее на лице. Ему хотелось думать, что это бык, а не - как он предполагал раньше - кулак какого-то негодяя. Но он не стал спрашивать.

- Так, значит, ты тоже из номадов, - сказал он.

- Номадов?

- Тех, кто постоянно кочует с места на место, считая, что у него нет дома.

Она прикоснулась к левой груди и сказала:

- Дом здесь. - Затем дотронулась до груди Тангейзера и добавила: - И здесь. - Пока Тангейзер размышляя, не было ли это эротическим предложением, она спросила: - А где твой отец?

- Очень далеко отсюда, в северных горах, - ответил он.

- Ты его любишь?

- Он научил меня ковать сталь, - сказал Тангейзер. - Научил правильно разводить огонь, понимать, что означают оттенки раскаленного железа, научил ухаживать за лошадьми, научил быть честным, научил бесконечному множеству других вещей, лучшие из которых я позабыл, а он - нет.

- Так, значит, он жив.

- У меня нет причин предполагать обратное. Он всегда был крепкий, как вол. Или какой-нибудь из твоих быков. Я не видел его десять лет, - сказал Тангейзер. - А он не видел меня в три раза дольше.

- Не понимаю.

Тангейзер расправил плечи и поднял глаза к лазурному небу. Аббас тоже вызывал его на воспоминания, но тогда он воспротивился. Сейчас не станет.

* * *

После того как он уволился из полка янычаров, он забрал скопившееся за десять лет жалованье, которое до сих пор некуда было тратить, купил лошадь, подбитый мехом кафтан и отправился на север: через христианские земли, принадлежащие султану Сулейману, через болота Восточной Венгрии к Фагарашским горам и, наконец, в родную деревню.

Тангейзер, или же, как его звали в те дни, Ибрагим Рыжий, сразу же отправился в кузницу, где обнаружил нового перворожденного сына, который мастерски подковал ему лошадь, выказывая должное почтение высокому господину. Вот тогда он осознал, насколько он выше по своему положению этих людей, живущих в диких горах. Положению, на которое его вознесла Оттоманская империя. Он заметил в саду мать мальчика, симпатичную женщину, не изнуренную тяжкой работой. У мальчика был еще младший брат. Их отец вернется на закате, да, его зовут Кристофер. Было совершенно очевидно по той теплоте, с которой говорил мальчик, что он очень любит и уважает отца.

Ибрагим вернулся следующим утром; Кристофер был дома, его отец.

Ибрагим видел его лицо, когда мир был еще юным, когда он был Матиасом, сыном кузнеца, когда волосы его матери были цвета меди, когда Бритта пела «Ворона», играя с Гердой в саду. Кристофер похлопал тогда юного Матиаса по спине и отправился по фермам - посмотреть, нет ли кузнечной работы, а сыну велел позаботиться о женщинах. А Матиас не сумел, хотя и старался.

Ибрагим нашел Кристофера в кузнице; вместе с сыном он склонялся над мерцающим углем, раскрывая какие-то завораживающие тайны своего искусства. На нем был длинный кожаный фартук. Волосы его поседели, нисколько не поредев. Для своих пятидесяти он выглядел более чем бодро, такой же крепкий, как всегда, с громадными бицепсами и крупными кистями рук. Он стоял спиной, отвернувшись, а Ибрагим остался в дверном проеме и смотрел, чувствуя во рту обычный для кузницы привкус мази и порошка из козьего рога, его уши улавливали слова давно не звучавшего для него диалекта, произнесенные голосом, всколыхнувшим так много воспоминаний.

- Смотри! - воскликнул Кристофер, словно заметил птицу редкостной красоты. - Вот этот голубой, словно утреннее небо в первый день Нового года. Запомни его. Навсегда. А теперь поторопись.

Мальчик вынул клещами полоску стали из огня и погрузил ее в ведро, читая «Аве Мария». Полоска стали была похожа по форме на резец каменотеса. От ведра пошел пар, Ибрагим почуял запах очищенного уксуса и разведенной извести. Точно - закалка для резца каменотеса. Длинное незабываемое наставление всплыло в голове: «Не настолько твердый, чтобы выбивать осколки из молотка при каждом ударе, но и не настолько мягкий, чтобы гнуться, исполняя свою священную задачу, ибо пока люди не научились резать по камню, они жили в настоящей пустыне - как Каин в земле Нод, - но без хороших инструментов в пустыню мы и вернемся».

Ибрагим едва не шагнул, чтобы взять фартук, но уловил выражение - улыбку - на лице Кристофера, который смотрел сверху вниз на мальчика и светился от какого-то первобытного чувства гордости. Эти чувства были неведомы Ибрагиму, потому что у него не было сына. Но этот взгляд, эту улыбку он знал - даже на лице Бога не могло бы отобразиться большей доброты.

И в этот момент Ибрагим - который десятки раз смотрел смерти в глаза и называл себя прямодушным - испытал страх, гораздо больший, чем испытывал когда-либо. Кристофер возродил семью заново. Он выстоял, он заново расцвел, из праха запустения он заново разжег огонь в очаге семьи, любви, мира, в его свете обучал магии, красоте и тайнам творения своего сына. Он пережил смерть и горе, которые принесли ему дьяволы, ему и тем, кого он любил больше жизни, дьяволы, такие же как Ибрагим. Чье ремесло было убивать - и душить детей - и не обтесывать камни, а ровнять их с землей.

Зачем же заставлять этого доброго человека снова вспоминать о том ужасном горе? К чему рассказывать, кем за это время сделался его первенец: кровавым прислужником той силы, которая уничтожила его детей? Зачем бросать тень настолько черную, что у нее нет даже названия, на яркий свет этого горна?

Кристофер ощутил его присутствие и развернулся; он увидел турецкое платье Ибрагима, но не увидел лица, потому что яркое утреннее солнце светило во дворе у него за спиной. Улыбка, достойная Бога, сбежала с его лица. Он поклонился, холодно, со сдержанностью, не знающей никаких рангов и различий.

- Добрый день, господин, - произнес он. - Чем могу вам служить?

Ибрагим помнил и это наставление тоже: приветствие, вопрос, вежливость. Горло его сжалось, и он кашлянул.

Затем произнес:

- Ваш мальчик вчера подковал мне лошадь.

Кристофер говорил по-немецки, который, как казалось Ибрагиму, сам он забыл. Кузнец никак не ожидал услышать ответ на том же языке. Во всяком случае, от турка.

Кристофер заморгал.

- Вы чем-то недовольны?

Мальчик окаменел. Ибрагим замахал рукой.

- Нет, нисколько. Совсем наоборот, у моего коня ни разу не было новых подков лучше, а мы с ним преодолели вместе немало трудных лиг. - Он замолк из опасения выдать слишком много. - Мне показалось, я слишком мало заплатил за такой труд, поэтому хотел бы дополнительно наградить мальчика.

Мальчик вспыхнул от радости.

- В этом нет необходимости, - возразил Кристофер. - То, что вы довольны работой, уже достаточная награда. Поблагодари господина, Мэтти.

Когда Ибрагим услышал имя мальчика, горло его сжалось еще сильнее и смятение еще больше усилилось.

- И все-таки, - сказал Ибрагим, - если это вас не оскорбит, мне бы хотелось наградить его.

Мэтти взглянул на отца и получил согласный кивок; пока мальчик шел через кузницу, Кристофер вглядывался в затененный силуэт в двери с каким-то странным любопытством. Ибрагим потянулся за своим кошельком, в котором находилась добрая часть всего его золота и серебра. Он не мог предвидеть всех обстоятельств. И когда Мэтти оказался рядом с ним, Ибрагим не мог больше сопротивляться охватившему его порыву. Он вытряхнул содержимое кошелька и положил в руки мальчика, втайне, как он надеялся, от глаз Кристофера. Мэтти почувствовал вес монет и открыл рот, чтобы возразить.

- Не забывай о хороших манерах, мальчик, - проговорил Ибрагим вполголоса. - И не показывай это, пока я не уеду.

Он посмотрел на Кристофера еще раз. Сумел ли тот разглядеть его или нет? Уходи сейчас же, велел он себе, пока не стало слишком поздно. Он поднял руку.

- Да пребудет мир с тобой и всеми твоими родными, - произнес он.

Затем развернулся и вышел за порог, где его ждала лошадь.

- Задержитесь немного, - окликнул его сзади Кристофер. - Разделите с нами завтрак.

Ибрагим замер на пороге. Жгучая боль острым ножом пронзила его сердце. Пропасть разверзлась у ног, как разверзлась у этого же порога много жизней тому назад. Стоит ли ему пытаться вернуть хотя бы небольшой кусочек того, что у него отняли? Или же все это ушло навсегда и не потеряется ли он еще больше от подобной попытки? Знакомый голос зазвучал в голове и на знакомом языке - языке, вспомнил он теперь, на котором он сам отдавал приказы в Нахичевани, - прорвался сквозь его мучения.

«Все прошло. Все кончено. Они больше не твой народ. Пусть они живут в своем мире».

Ибрагим бросил через плечо:

- Вы очень добры, господин, но неотложные дела зовут меня в Старый Стамбул.

Он сел верхом и уехал, не оглядываясь назад. Но, сделав это, понял, что не сможет вернуться в Стамбул. Это тоже уже в прошлом. Турки тоже не его народ. Если во всем мире и был человек, вообще не принадлежащий ни одному народу, то это был он сам. Он был одинок. И он был свободен.

* * *

- Вместо того чтобы поехать на юг, я направился на запад, - сказал он Ампаро, - в Вену и в земли франков, к войнам, глупостям и чудесам совсем иного характера. Но это уже другая история.

Ампаро глядела на него мокрыми от слез глазами, кажется, еще более недоумевающая, чем раньше.

Он отвернулся.

- Теперь ты понимаешь, - сказал он, - сам я видел отца, но не позволил ему увидеть меня.

Ампаро сказала:

- И какой во всем этом смысл? Он любил тебя. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы увидеть тебя.

Едва ли он хотел услышать именно это. Тангейзер чуть было не ответил: «Мне было стыдно. И я не мог рисковать тем, что стыдно станет и ему». Но с него уже было довольно подобных тяжких разговоров. Поэтому он сказал:

- Во всем том, что я делаю, вообще не много смысла. Иначе с чего бы мне возвращаться в эту скорбную дыру?

- Ты больше не любишь меня, - сказала она.

Это обвинение застало его совершенно врасплох, и он выпалил:

- Чепуха!

Она склонила голову набок и внимательно посмотрела на него - так дикая птица могла бы изучать приземленное создание гораздо крупнее, гораздо тяжеловеснее и глупее ее. Конечно, его ответ требовал пояснений. Но если он пустится в объяснения, ему в итоге придется признаваться в любви.

Ампаро дожидалась следующего неверного шага, который только глубже заманит его в расставленные ею сети, и он, словно последний дурак, сделал этот шаг.

- За всю свою жизнь я никогда не встречал женщины восхитительнее тебя, - сказал он.

Это утверждение звучало достаточно искренне, чтобы успокоить ее на время. Она спросила:

- Тогда почему ты не пускаешь меня к себе в постель?

Ее глаза пронзали его насквозь. Казалось, они светятся изнутри. Как именно и почему, он не смог бы объяснить, но это было так. Они светились. Так было с самого начала, когда он увидел, как она кружится во мраке его таверны. Но, глядя в ее глаза, было особенно трудно мыслить связно, а в непосредственной близости от прочих частей тела, погруженных рядом с ним в воду, просто невозможно. Он боролся с собой, заставляя руки лежать на ее талии, но все-таки они соскользнули чуть ниже - безобидное маленькое движение, ничего больше. Кончики пальцев легли на начало ложбинки, разделяющей ее ягодицы. Голова у него пошла кругом.

- Ты меня слушаешь? - спросила она.

- Ну конечно, - ответил он совершенно бездумно.

- Тогда почему?

- Почему?

Ее рот был цвета раздавленных розовых лепестков, маленький рот, губы скорее тонкие, чем пухлые, но удивительно ровно очерченные, изящно изогнутые в середине, гармонирующие с не менее изящным носом.

- Да, почему?

Слова потекли, он сам не понял откуда. Слова эти были совершенно ничтожны, как он запоздало понял, их вообще не следовало произносить.

- Многочисленные раны и болезни, - пробормотал он. - Тяжелая лихорадка, чуть ли не чума, утомительные ночные дежурства. Все мыслимые осложнения и горести…

- Я смогу исцелить все болезни.

Она поцеловала его, и он отказался от всех своих благих намерений без дальнейшей борьбы. Он снова ощущал ее проворный дрожащий язык. Темные волосы Ампаро отросли и падали на шею буйными локонами. Он скользнул рукой под ее ягодицы и направил конец члена в складки влагалища. Первые полдюйма были холодны и увлажнены только морской водой, он продолжал продвигаться, несмотря на трудности, но, хотя она сама умоляла об этом, он все-таки какой-то миг опасался, что сделает ей больно, если набросится со всей разгоревшейся страстью. Ампаро схватилась за края бочки у него за спиной, обхватила его бедра пятками и откинулась назад. Она вскрикнула от страсти, которая подстегивала его собственное желание, когда он продвинулся еще на один, самый важный дюйм и остановился. Она тоже застыла - конечности ее были напряжены, как натянутая тетива, - задержав дыхание. Ампаро открыла глаза и посмотрела на него. Он подхватил ее руками и поднялся на ноги, обод бочки ободрал кожу на спине, когда он поднимался, входя в нее глубже. Она снова закричала, но на этот раз звук шел откуда-то из глубины ее существа, и глаза Ампаро, полузакрытые дрожащими веками, закатились. Он поцеловал ее в шею - соленая вода обожгла язык - и понял, что может продвинуться еще глубже, и это будет принято с радостью; он обхватил ее ладонью сзади за шею и крепко держал, проходя последний дюйм. Ее ноги прижимались к его бедрам. Он поцеловал ее в губы, почувствовал, как ее стон эхом прокатился по его голове, и принялся двигаться, медленными и длинными толчками. Внутри его бурлил настоящий котел, какая-то мощная безымянная волна поднялась и прошла через позвоночник, затопив его разум дьявольским огнем. Он сделался глух к реву осадных орудий и сумасшедшим звукам трубящих тревогу горнов. Он мгновенно забыл о брызжущей слюной ненависти и дикости, окружающих их. Он сознавал только присутствие Ампаро, вцепившейся в него. Ее ногти глубоко впивались в его ягодицы, ее тело было одновременно хрупким и несокрушимым, зубы скалились от восторга, похожего на боль, намокшие волосы прилипли к коже, а он с упоением целовал ее груди.

Земля под бочкой дрожала и дергалась - будто бы какое-то подземное животное, мифическое чудовище, силилось выбраться на поверхность. И это вовсе не показалось фантастическим в сложившихся обстоятельствах, как и чудовищный оглушительный удар, от мощи которого весь воздух вышел У них из легких. Она отпустила его, откинулась на спину, схватилась за окованный железом край бочки, наполовину плавая на поверхности, вздрагивала и билась, выкрикивая: «Да!» - снова и снова, будто бы единственное, чего она боялась, что он вдруг остановится. Он подавил в себе подступающую волну оргазма, он все-таки был джентльмен, и она ощутила это, отчего ее движения сделались еще более безумными. Он стоял, замерший и неподвижный, пока она делала все сама, во всяком случае, пока спина ее не выгнулась дугой, пока она не содрогнулась и не начала сползать вниз, в воду. Это было стоящее зрелище, он мысленно поздравил себя с тем, что ему довелось его увидеть. Он оторвался от нее, и она застонала. Тогда он повернул ее лицом к саду и вошел в нее снизу и сзади. Она далеко не обессилела. Он тяжело задышал, ощущая, как вторая волна страсти охватывает его, и, поскольку все правила были должным образом соблюдены, ничто больше не заставляло его сдерживаться. Вдалеке забили колокола Святого Лоренцо, с неистовством, смысла которого он сейчас не мог понять. И вскоре после того, во всяком случае так показалось, он поглядел поверх головы Ампаро со слипшимися от соленой воды волосами и обнаружил Борса, совсем некстати вывалившегося из задней двери обержа.

К его чести надо сказать, что первым движением Борса было быстро развернуться и исчезнуть, но затем некое высшее чувство долга заставило его развернуться еще раз.

- Бастион Кастилии рухнул! - прокричал он. Затем благоразумно отвернул голову, когда на глаза ему попались те самые баснословные груди. - Турки уже в городе!

- И что ты хочешь, чтобы я с этим сделал? - зарычал Тангейзер.

Борс слабо махнул рукой, мотая головой со все нарастающим отчаянием.

- Мне показалось, тебе стоит об этом знать.

- Спасибо, но, как ты сам видишь, я несколько не одет.

Борс отступил, наполовину закрытый краем бочки. Тангейзер сдержался, чтобы не выразить собственное отчаяние, для которого имелся гораздо более весомый повод, но будь он проклят, если позволит ситуации одержать над собой верх. Он отстранился от Ампаро, и она громко запротестовала, но он подхватил ее под мышки и вынул из бочки. Вода лила с нее ручьями, она стояла, не сознавая ни своей собственной наготы, ни смятения, охватившего город. Тангейзер тоже вылез. Он поднял поношенное зеленое платье и протянул Ампаро, которая взяла его без всякого желания. Сам же Тангейзер одной рукой взял кинжал, штаны и сапоги, другой подтолкнул Ампаро к двери обержа.

- Хорошо бы нам, - произнес он, - прихватить с собой какое-нибудь более приличное оружие.

* * *

К тому времени, когда Тангейзер добрался до места, какие-то полчаса спустя или, может быть, час (при этом и по физическому состоянию, и по настроению он не был способен ни на что - только подремать в объятиях Ампаро), осада вроде бы подходила к ожидаемому завершению. Улицы по дороге к стене были запружены толкающимися беженцами и упавшими ранеными. Ощущение всеобщей паники, которая заставляет людей ставить страх превыше всего остального, потрескивало в воздухе, словно в преддверии какого-нибудь природного катаклизма. Жертвой громадного тоннеля, который вырубили мамелюки в скальной породе и начинили тоннами пороха, стал неуязвимый бастион Кастилии, расположенный в восточной части крепостной стены.

Сейчас бастион представлял собой бесформенную гору, съехавшую в ров за стеной, на вершине которой реяло несколько знамен из яркого шелка со словами суры завоевания и расположился отряд стрелков-янычаров, которые стояли на коленях или лежали, целясь. Взорванный тоннель потянул за собой и широкие участки стены по обеим сторонам от бастиона. Хуже того, вторая, внутренняя, стена тоже получила обширные повреждения, и теперь передовые отряды турок, сметая отчаянное сопротивление, просачивались туда, огибая со всех сторон уничтоженный бастион, как лава огибает выступ скалы. Много отличных христианских рыцарей, без сомнения, было погребено под развалинами при взрыве, но посреди все еще дымящихся булыжников поредевший строй окруженных братьев удерживал турецкий авангард, не давая двинуться дальше; в утреннем свете с их доспехов стекали алые ручейки.

По эту сторону проломленной стены располагалась открытая площадка, клочок земли, который инженеры Ла Валлетта освободили от пары домов, чтобы дать место для ведения огня. Сюда притащили две шестнадцатифунтовые пушки, и, как только их сняли с передка, потеющие канониры сейчас же принялись заряжать дула картечью. С завалов и брустверов, перекрывавших перекрестки, аркебузиры перестреливались с мушкетерами, расположившимися на гребне обвалившегося бастиона, но без особенного успеха. Воздух содрогался от звуков арабской речи, воззваний к пророку и его бороде. Вся эта сцена проходила в тумане от оружейного дыма. Колокола Сан-Лоренцо надрывались, словно могли чем-то помочь. Со своего командного пункта Ла Валлетт, без доспехов, с непокрытой головой, наблюдал за ходом битвы вместе с Оливером Старки и несколькими провансальцами. Несколько отрядов копейщиков неуверенно продвигались через открытую площадку туда, где завязалась рукопашная.

- Матиас!

Тангейзер обнаружил Борса с его дамасским мушкетом за стеной лишившейся крыши лачуги.

- Ты готов к славе, друг, раз уж теперь твои аппетиты удовлетворены?

- Я остался без завтрака, - ответил Тангейзер. - Ты не догадался принести мне какой-нибудь еды?

- Нет, не догадался, хотя твоя порция не пропала. А где девушка?

- Я велел ей отыскать Карлу и держаться поближе к ней, на случай, если потребуется ускорить наш отъезд.

- Поглядим, - сказал Борс. - Вроде бы Мустафа снова поставил форт Святого Михаила на колени. Вон там отряды Пиали. Они подтащили лестницы и веревки к бастиону Франции, но это только для того, чтобы растянуть наши силы. Главный удар приходится сюда.

Борс выстрелил в столпившихся на вершине склона турок, Тангейзер устроился рядом с ним, укрепил свое нарезное ружье на стене и выбрал себе цель. Он увидел, как из дыма, шатаясь, вышел молодой капеллан ордена, он размахивал руками, одежда на нем была изодрана и грязна, словно он только что вылез из-под развалин Кастильского бастиона. Лицо у него было в крови и искажено гримасой абсолютной решимости, какую может породить только крайняя степень страха или состояние религиозного экстаза. В случае с капелланом, должно быть, было задействовано и то и другое, потому что он остановился, пройдя сотню футов - пестрая толпа мусульман была прямо у него за спиной, - и воздел руки к небу, разразившись горькой жалобой, обрывки которой долетали до ушей Тангейзера сквозь общий шум.

- Проиграли! Все мы проиграли! Господь отвернул от нас свой лик! Жатва прошла, лето закончилось, и нет нам спасения! Отступите, молите Христа о прощении!

Подобные слова, произнесенные монахом, стоили целого свежего батальона сипахов Пиали. Моральный дух испанских солдат и ополченцев из крестьян и без того был подорван после того, как их maestro de campo, ^[105] дон Мельхиор де Робле, был убит выстрелом в голову двенадцатого числа. Ничего удивительного, что передние ряды копейщиков остановились и начали озираться в смущении. Они переглядывались друг с другом, сделавшись глухими к командам, которые ревел старший сержант, и не находили воодушевления во взглядах товарищей. Еще меньше восторга вызывала в них кровавая битва за стену и улюлюкающие толпы, марширующие по трупам их товарищей за стеной. Они дрожали, словно листья на ветру, не решаясь идти дальше.

Тангейзер нахмурился, прицелился в причитающего капеллана и застрелил, попав прямо в крест, нашитый на груди. Пальцы капеллана почти коснулись ног, когда он упал на землю и снова канул в клубы дыма, из которых недавно явился.

- Ага, - произнес Борс, - кто-то должен был это сделать.

Тангейзер вытряхнул из фляги мерку пороха. Копейщики не продолжили наступления, но хотя бы задумались теперь, стоит ли бежать. Некоторые из них дергались и падали под ружейными выстрелами с развалин. Казнь капеллана не произвела особенного воздействия, просто одним человеком стало меньше. Кто-то должен был в этот решающий, отчаянный миг что-то сделать, и способностью сделать это обладал один-единственный человек. Тангейзер посмотрел сквозь толпу одетых в доспехи рыцарей на Ла Валлетта, и оказалось, что сам великий магистр смотрит в его сторону.

- Ну давай, старый пес! - заорал Тангейзер. - Настала пора показать нам, из чего ты сделан!

Он не знал, услышал ли его Ла Валлетт; если и не услышал, то, видимо, сам великий магистр пришел к такому же выводу. Ла Валлетт забрал морион и короткое копье у ближайшего к нему перепуганного солдата - и, к оцепенелому ужасу своих клевретов, старик в одиночку перелез через бруствер и побрел по иссеченной пулями земле к общей свалке.

- Господи помилуй! - ахнул Борс. - Он собирается схватиться с ними врукопашную.

Даже появление самого Иоанна Крестителя на поле боя не могло бы произвести более драматического эффекта. Копейщики тут же снова выстроились в ряды. Провансальцы отпихивали друг друга, сгорая от желания оказаться поближе к старику. Когда Ла Валлетт перешел на неуклюжий бег, шум битвы перекрыли боевые крики христиан: недавно пребывавшие в унынии, они снова ощутили бурление в крови. Рыцари и ополченцы появились из развалин, где еще недавно вроде бы не было ни одной живой души, и сотни ринулись на дымящиеся склоны, где их мрачно поджидали тысячи врагов.

Борс поставил на землю мушкет и вытащил меч. Посмотрел на Тангейзера, который заряжал ружье и спускал затвор с видом человека, не намеревающегося отходить от этой стены.

- Пойдем же, - позвал Борс. - Девчонка не могла высосать тебя досуха.

Тангейзер прислонил ружье к стене и достал перчатки.

- Все равно ты от меня не отвяжешься до тех пор, пока жив, - сказал он.

Они присоединились к гибельной свалке, и, словно возникнув из какого-нибудь отравленного источника, ключи которого никогда не устанут бить, нечестивое упоение битвой тотчас же прошло по всем венам Тангейзера. Он был в шлеме-саладе и нагруднике, взятых из растущей кучи лишних доспехов, и, когда он бежал, пот тоже бежал у него по бокам, словно толпа вшей. У него был меч по имени Бегущий Волк, работы Пассо. Он переступил через упавших товарищей, стонущих, с выпущенными наружу кишками. Он вклинился в строй, рубя и режа, наступая на умирающих и мертвых. Он увертывался от нацеленных на него локтей и блокировал свистящие клинки. Он вырубал для себя место у подножия каменной кучи. Когда какая-то фигура в зеленых одеждах нависла над ним, он нанес обманный удар слева под колени. У врага подкосились ноги, и он ощутил жесткий двойной удар в пояс. Затем Тангейзер нанес своему противнику удар в живот и соскользнул вниз по камням. Наверху шел жестокий бой, янычары таким образом зарабатывали свой хлеб, не обращая внимания на пот и нехватку воздуха. Руки Тангейзера действовали частично по своему собственному усмотрению, наносили удары, которые его разум не мог предвидеть в силу своей медлительности, - так игрок отбивает теннисные мячики на кортах Паллакорды, и в этом заключалось какое-то особенно глубокое удовольствие. Радость клокотала в горле. В этом чудилась некая красота - в единении действия и намерения, когда меч разрубал череп под тюрбаном, одним движением выставляя на общее обозрение и мозги, и глаза. Так не должно было быть, но так было, таков был мир, таков был день и таков был способ вписать свое имя в книгу жизни.

* * *

Час или больше прошел в жестокой схватке под иссушающим августовским солнцем, воздух казался живым от криков и монотонного жужжания «Отче наш». Доспехи Тангейзера были измазаны глиной цвета индиго, он изнемогал под их весом. Схватка была не из легких, но им с Борсом удалось достаточно быстро расчистить себе место на горе камней, и, насколько он мог видеть - а видел он не больше чем на двадцать футов во всех направлениях, - турки откатывались назад. Ход битвы переломился в пользу рыцарей. Затем в нескольких ярдах справа и внизу прозвучал взволнованный крик:

- Великий магистр упал!

Новость распространилась со скоростью чумы по широко растянутым позициям, с каждым пересказом делаясь все мрачнее. Приблизительно в сотне ярдов, по оценке Тангейзера, Ла Валлетта сбила на землю лошадь Мустафы. Помимо снова растекшейся в воздухе вони непреодолимого страха, положение усугублялось тем, что солдаты и рыцари ринулись защищать своего правителя. И в общей суматохе мало кто соображал, где находится Ла Валлетт, в результате возникла какая-то куча-мала. Если бы туркам хватило сообразительности воспользоваться моментом, ход битвы снова бы переломился, и явно в их пользу. Борс развлекался, приканчивая янычара вполовину меньше его. Тангейзер ударил его противника сзади в шею своим закаленным в крови кинжалом и отбросил тело, затем кивнул головой Борсу, предлагая идти за ним.

Они столкнулись со стеной людей, дерущихся с таким неистовством, что Тангейзер не помнил, видел ли когда-нибудь такое раньше: толпа галлов обратилась в настоящих берсерков, стараясь образовать щит вокруг своего военачальника. Янычары, сознавая, что победа находится в каких-то дюймах от их мечей, тоже действовали с не меньшей храбростью и напористостью. Тангейзер с Борсом обогнули место основной схватки и протолкнулись к кольцу рыцарей, окружавших Ла Валлетта.

Без особенных затруднений поглядев поверх голов, Тангейзер увидел бушующую там ссору, которую способны затеять только французы, особенно посреди поля боя. Реплики сторон были слишком цветистыми и слишком быстро произносились, чтобы Тангейзер сумел уловить детали, но он все же понял, что клевреты хотят отвести Ла Валлетта в безопасное место, тогда как старик, который был полон боевого задора, хотя и держался вертикально лишь благодаря Оливеру Старки, и слушать об этом не желал. Подол его рясы промок от крови и был разодран на бедре, но если он и был бледен, то больше от гнева, чем от потери крови, потому что страсти вокруг накалялись и бурлили. Старки же был слишком англичанином, чтобы отстаивать позицию своего хозяина перед лицом таких страстей. Казалось, что галльское упрямство восторжествует там, где потерпел поражение героизм турок.

Тангейзер забрался так высоко на эту окровавленную гору не для того, чтобы его отшвырнули назад. Он плашмя ударил мечом по ближайшему к нему шлему, отчего раздался громкий звон. Его жертва упала на колени, а Борс захохотал, привлекая общее внимание. В последовавшей затем накаленной тишине Тангейзер заговорил по-итальянски:

- Солдаты уверены, что их великий магистр мертв. Поднимите его куда-нибудь повыше, откуда они смогут увидеть его и снова воодушевиться.

Борс прибавил:

- Если, конечно, у вас, галлов, хватит на это духу.

Прежде чем провансальцы успели изрубить их на куски, Ла Валлетт выбрался из кольца и заковылял вверх по склону. Оливер Старки был первым, кто бросился его поддержать, хотя он и сам был весь изранен. Гордость и драчливость достигли своего апогея, французские рыцари взревели, будто ненормальные, и рванулись заляпанным запекшейся кровью клином на знамена неверных. И столь неистовы были галлы в той дикости, которая исходила от них, что Тангейзер переменил свое мнение на их счет. Борс сделал попытку уйти за ними. Тангейзер оттащил его назад.

- Хватит так хватит, - сказал тот. - Мне пора облегчиться и раздобыть какой-нибудь еды.

Они пробрались обратно через разящую сточной канавой толпу дерущихся. Слишком разгоряченные и усталые, чтобы следить за дальнейшим продвижением раненого Ла Валлетта, они добрались до своей площадки и забрали ружья. Когда они все-таки развернулись, чтобы посмотреть, оказалось, что Ла Валлетт уже взошел сам и завел своих людей на вершину разрушенного бастиона и турецкие знамена полетели вниз в начавшейся кровавой оргии.

Таким образом, обе опасности этого дня миновали, и вся кривая куча окровавленных камней снова осталась в руках христиан. Восьмиугольный крест Иоанна Крестителя был поднят высоко, обмен непристойными выкриками и жестами состоялся, Господь Всемогущий был восхвален за избавление их от зла.

* * *

Весь день после полудня поредевшие отряды рабов и толпы горожан трудились не покладая рук, сбрасывая тела мусульман в канаву и возводя грубый бруствер вдоль искореженной стены. Команды метателей огня устраивались на новых местах со своими испускающими серные пары снарядами. Пушки заново окопали и нацелили. Зубчатые стены были укреплены, на них расположились новые отряды. Соратники Гуллу Кейки бродили между искалеченными и умирающими, перерезая глотки и забирая с тел мусульман все ценное.

Долгий день растаял, осадные пушки с драконьими пастями снова заревели в своих цепях. Когда каменные ядра и пули отскакивали от стен, они выбивали зловонные фонтанчики грязи из гниющего месива тел, сваленных в ров, и кислые испарения, выходящие при этом наружу, воспламеняли желто-зеленый ignis fatuus, ^[106] злобно светившийся в сумерках и ожерельем охватывающий горло Эль-Борго, словно духи покойников-мусульман пробуждались от возмущения, призывая своих товарищей вернуться и отомстить за них.

И этот призрачный призыв к оружию не остался без ответа; несмотря на ужас и огромные потери этого дня, вскоре после заката Великий турок атаковал снова по всему периметру стены. Тьма засверкала, сделалось светло, как днем, сатанинские хоры запели, а боги Востока и Запада отвернули свои лица, пристыженные, когда их ревностные служители снова принялись уничтожать друг друга.

* * *

Воскресенье, 19 августа 1565 года

Пост Кастилии - у костра на руинах

Хаотичность полуночного побоища превосходила все человеческие законы и мыслимые пределы, словно все до единого безумцы на земле были собраны здесь и выпущены на свободу в темноте. Мужчины рубили друг друга на куски в изнемогающей от зноя тьме. Удушливые столбы дыма усиливали общее смятение. Аркебузы трещали, и пушки гремели. Взрывы, языки пламени и вертящиеся снаряды с греческим огнем освещали чудовищную картину.

В этих прерывистых ярких всполохах света Карла засовывала, беря пригоршнями, свернутые кольцами кишки в распоротый живот какого-то испанца. Это не продлит ему жизнь, зато придаст пристойный вид, а в подобных крайних обстоятельствах сохранение хотя бы какого-то достоинства было важно. Карла уже приобрела сноровку в подобном деле, и, когда все внутренности были на месте, она заткнула рану подолом его рубахи, чтобы ничто не выпало обратно. Если он встанет или вдруг сделает резкое движение, кишки все равно вывалятся, но в этом смысле риск был невелик. Он лежал без движения, не сопротивляясь, лицо его желтело и белело в волнах света, глаза больше не светились страхом, взгляд был сосредоточен на приближающейся вечности. Мазок елея блестел на лбу. К губам пристали крошки хлеба от последнего причастия. Он был в объятиях Христа. Карла улыбнулась ему, он кивнул в ответ со странным удовлетворением. Она перекинула через плечо вещевой мешок и поднялась, оставив его умирать.

Карла заметила, что на нее смотрит Матиас; он держал под локтем шлем и стоял, перенеся весь вес на одну ногу, в позе статуи. Его кираса была в пятнах грязи, нарезное ружье висело за плечом. Лицо Матиаса было в тени, и Карла подумала: интересно, какие мысли отражаются на нем сейчас? Он подошел ближе, вышел на свет. Черная пороховая пыль покрывала его лицо, образуя чернильные подтеки на лбу над глазами. Он откинул назад грязные волосы, утирая пот, вытянул шею, склонил набок голову, показывая запекшуюся ранку длиной дюйма в два.

- Я просто весь изранен, - произнес он. - Мне необходима ваша помощь.

Она мельком взглянула на его порез.

- Царапина, - сказала она.

- Царапина?

Он так убедительно изобразил огорчение, что она ощутила себя обязанной внимательнее взглянуть на рану. Матиас едва не валился с ног, но рана все-таки была поверхностная. Он улыбнулся, сверкнув зубами, отчего пороховые подтеки вокруг глаз показались еще чернее.

- Ну какой еще повод позволил бы мне насладиться вашим обществом?

Она засмеялась, захваченная врасплох, и изумилась неожиданной радости, какую принес ей этот смех. Она достаточно часто улыбалась покалеченным и обреченным, но смех был позабытой привычкой. В последний раз, поняла Карла, она смеялась в ту ночь, когда он вернулся и рассказывал о своих похождениях в лагере язычников, которые в его исполнении приобретали комичный характер. С той ночи она его и не видела. Сейчас он сжимал в огромной ручище кожаную флягу и опаленную корзинку.

- Вода и вино от Господа, - сообщил он. - И еще хлеб, маринованные яйца, оливки и овечий сыр, прекрасно выдержанный. - Он указал подбородком на поле боя. - Умирающие могут уже подождать, да и мертвые возражать не станут. Идемте, вы должны отведать моего угощения, я настаиваю.

Он переложил свою ношу в руку со шлемом, освободившейся рукой подхватил ее под локоть и повел к брустверу, наскоро сложенному из обломков. Оставил все свои трофеи под камнем. Потом насобирал валяющихся неподалеку горящих деревянных обломков, сложил их в кучу, сделав костер.

- Не слишком похоже на очаг, - сказал он, - но лучше, чем ничего.

Карла смотрела, как он выгружает принесенные припасы.

- Я принес на троих, - сказал Тангейзер. - Где Ампаро?

- Она предпочитает общество Бурака, - ответила Карла. - Вид раненых ее расстраивает, да и когда она находится подальше отсюда, я хотя бы уверена в ее безопасности.

- Но не в своей собственной, - заметил он.

- В госпитале размещено в два раза больше народу, чем он вмещает обычно, площадь перед ним тоже забита, как и все дома, какие еще сохранились, даже тоннели и подземные хранилища. Раненых больше не приносят в госпиталь. Фра Лазаро сказал, что теперь мы сами будем приходить к ним.

Матиас обвел взглядом дьявольский пейзаж. Промасленные зажигательные снаряды вылетали из жерл коротких пушек, расставленных вдоль внешнего бруствера, и охристые адские всполохи, которые они изрыгали из себя - и в которых исчезало неведомо сколько турецких душ, - придавали зазубренному краю стены особенную выпуклость. Защитники римской веры, растянувшиеся в линию вдоль бруствера, тыкали в преисподнюю, разверзшуюся у них под ногами, пиками и копьями, словно призрачные кукольные демоны на взбунтовавшемся берегу Стикса. Горящие обручи, рассыпая искры, уносились в темноту, вспыхивающие дула мушкетов дергались и хлопали. Горячий ветер, пришедший из пустынь за морем, подхватывал рваные языки пламени и возносил к звездам, словно листы, вырванные из горящей книги с молитвами, отверженными и непрочитанными. А из узких щелей между камнями люди вопили, словно брошенные дети, на дюжине разных языков, чуждых не только друг другу, но и Господу, ибо Он, судя по всему, не желал услышать эти мольбы о милосердии.

- Можно подумать, что подобные страдания выше человеческих сил, - сказал Матиас. Он посмотрел на Карлу: - Но в этом и состоит наш гений.

Карла ничего не ответила.

Он смел пыль с каменного блока и предложил ей сесть, что она и сделала. Подавив стон, поскольку каждая косточка в нем громко выражала собственные горестные жалобы, он тоже уселся. Карла прочитала благодарственную молитву, и, к ее удивлению, он присоединился к ней. Они перекрестились.

- Вы еще меня обратите, - произнес он, протягивая ей флягу с вином. Рука у него была в царапинах и синяках. Два пальца, один из них распухший посередине, как веретено, были связаны вместе обрывком тряпки. - Прошу прощения, - сказал он. - Стаканов я не захватил.

Она взяла флягу и сделала глоток. Вино оказалось теплое и сладкое и не утоляло жажду настолько, насколько она привыкла. Возможно, вообще не утоляло. Она протянула флягу обратно.

- Выпейте еще, - предложил он, - наверное, горло у вас совсем пересохло, а сегодня вам еще понадобятся силы.

Она отпила еще глоток и утерла губы. Матиас влил в рот с полпинты и разом проглотил. Он заткнул флягу, отставил в сторону, и она наблюдала, как он срезает корку с ломтя сыра кинжалом, рукоять которого была украшена рубином. Он проделал все с чрезвычайной ловкостью, потом отрезал тонкий ломтик и протянул ей на кончике кинжала, чтобы не касаться сыра испачканными пальцами.

- Попробуйте, - сказал он. - Он сам тает на языке, словно стихотворение.

Сыр оказался острый и именно такой замечательный, как он обещал. Желудок Карлы болезненно сжался от голода, которого она не сознавала до сих пор. Они ели.

- Когда я отправлялся в Сент-Эльмо, - сказал Матиас, - вы жаловались, что не приносите миру никакой пользы. Я вернулся и обнаружил, что вы сделались предметом общего поклонения. И совершенно по праву.

Комплимент, полученный от него, тронул Карлу, она покраснела. И спросила:

- А чего достигли вы с тех пор, как вернулись, не считая увечий?

- Радостного мало, это верно, - согласился Тангейзер. - В исполнении своего заветного желания я не продвинулся ни на шаг.

Карла заметила:

- Зато вы сделали счастливой Ампаро.

Матиас закашлялся, поперхнувшись крошкой сыра. Он отдышался.

- Ну, повсеместно известно, что любовные игры необходимы для поддержания физического здоровья, а в моем нынешнем состоянии все лекарства хороши.

Карла вздрогнула. Ревность к Ампаро, которую ей стоило столько трудов обуздать, затопила ее изнутри. И в то же время она ощутила, как кровь бросилась в лицо. Взгляд ее прошелся по его рукам, прекрасным, несмотря на раны, заключенной в них силой, и по его лицу, очертания и неровности которого она могла бы изучать вечно, несмотря на то, что сейчас лицо это было мрачно. Она вспомнила сон, приснившийся ей на кровати Лазаро, и почувствовала себя неловко. Карла отвернулась.

Матиас продолжал, так же беззастенчиво, как вымакивал масло из горшочка с оливками куском хлеба:

- Я совершенно точно знаю, об этом говорил мне сам Петрус Грубениус, что воздержание вызывает ночную задержку в оттоке жидкостей, в особенности таких, как желчь. Именно по этой причине, например, рыцари сражаются с таким неистовством, и поэтому многие священники отличаются раздражительностью и злобой. Насколько это верно для женщин, я не знаю, но, хотя слабый пол действительно совершенно отдельное творение, мне кажется, что в этом отношении природа его не слишком отличается от мужской природы.

- Я говорю не о любовных играх. - Он посмотрел на нее так, словно был уверен, что это не вполне правда, но Карла все равно продолжила: - А собственно о любви.

- Люди часто не замечают разницы между этими двумя вещами, а женщины, осмелюсь сказать, не замечают никогда. Но вы, как женщина, должны знать об этом лучше меня.

Карла не нашлась что ответить. Она была совершенно уверена, что он прекрасно видит, что таится под ее напускным благочестием. Благочестием той, которая в своем сне с таким наслаждением брала в рот его член. От противостояния эротической и религиозной сторон ее натуры - а обе части были одинаково сильны - у нее в голове царил полный сумбур. Карла уставилась на сыр у себя в руках, которого она больше не хотела.

- Если я вдруг обидел вас, - сказал он, - это не входило в мои намерения. Но мы сейчас находимся в каких-то дюймах от смерти. Если и здесь не быть откровенным, скажите мне тогда, где еще.

Вызов, заключенный в его словах, и их логичность распалили ее храбрость.

- Я кажусь вам раздражительной, злобной или неистовой?

Он удивленно поднял брови.

- Злобной? Никогда. Раздражительной? Ну, может быть, разок было, но уже прошло. Теперь вы обрели призвание, что тоже способствует оттоку застоявшейся жидкости, хотя, должен признать, в гораздо меньшей степени. - Он усмехнулся, как она поняла, увидев выражение ее лица. - Что же касается неистовства, - продолжал он, - это качество, как и прежде, находит выход через эту вашу проклятую виолу да гамба.

- Почему проклятую?

- Потому что она дважды заманивала меня в царство теней, и на этот раз я не вижу из него выхода.

- Почему вы покинули ваших турецких друзей? Вы были там в безопасности.

- Как я только что сказал, ваше пение сирены позвало меня из ночи.

- Еще вы сказали, что мы можем говорить искренне, для меня это означает говорить без страха. Вы утверждаете, моя музыка тронула вас, и я польщена, но одна лишь музыка не может служить достаточной причиной, во всяком случае сравнимой по силе с вашей заветной мечтой.

- Вот тут вы меня поймали, - признался Матиас. Он внимательно посмотрел на нее. Она ожидала, что он признается ей в страсти, сравнимой с ее собственной. Но он сказал: - Моей мечтой остается увидеть, как вы воссоединитесь со своим сыном. И желание это только усилилось с тех пор, как я познакомился с вашим замечательным мальчиком, могу даже сказать, моим добрым другом и товарищем по оружию.

Он говорил от души, и она была тронута. Но и только. Карла ощутила укол совести за то, что питала большую привязанность к этому мужчине, чем к своему сыну. Она завидовала прочности отношений, связывавших Тангейзера с Орланду, которого сама она едва знала. Она подавила свои чувства, вместе с разочарованием, и ничего не ответила.

- Скажем так, ваше поручение оказалось гораздо сложнее, чем я мог себе вообразить, - продолжал Матиас. - И ситуация продолжает усугубляться, но упорство приносит свои плоды, и я не склонен поддаваться отчаянию. Насколько вам известно, Орланду находится в безопасности в лагере моего наставника Аббаса бен-Мюрада, командира желтых знамен, человека редкостной доброты и мудрости. Рано или поздно Орланду попадет в Стамбул, там я его отыщу, и, уверен, сделать это будет гораздо проще, чем здесь. - Он махнул рукой на бедлам. - Сложность, с которой мы столкнулись теперь, - как выбраться из этого сумасшедшего дома.

На мгновение Карла была сбита с толку. Сама идея показалась ей нелепостью.

- Выбраться?

- Если я отыщу способ, отправитесь ли вы со мной?

- Уехать с Мальты?

- Уехать, покинуть, сбежать - называйте, как хотите, - сказал он. - Вы, я, Ампаро и Борс.

- А остальные?

- Остальные прекрасно погибнут и без нашего участия, Папа в утешение обещал им прямое вознесение на небеса.

Он вроде бы говорил совершенно серьезно. Она сказала:

- Я не могу поверить, что слышу от вас такое.

- Вы связываете собственную судьбу с судьбой Религии. Более того, и свое сердце, свой разум, может быть, даже свою душу. Я понимаю. В принадлежности к чему-то человек черпает успокоение. И ни один строительный раствор не скрепляет надежнее, чем угроза смерти. Но только не воображайте, будто бы здесь на карту поставлены некие высшие принципы. Это просто еще одна грязная война. Она закончится. На карте изменят одну линию. Потом будут еще войны. И еще. А после того еще. Люди вроде шаха Сулеймана или Ла Валлетта будут вести подобные войны, пока существует род человеческий, - это страстное желание заложено в самой природе людей, - и они никогда не ощутят нехватки последователей или причин продолжать это. Я признаю, что нет более захватывающей потехи. Но сейчас меня привлекает иное времяпрепровождение. Вы отправитесь со мной? Или вас тоже захватило страстное желание войны?

- Для меня это никакая не потеха, это скорее гнусность. Но бежать - это мне кажется неправильным.

- Ваша храбрость перед лицом смерти не нуждается в дополнительных доказательствах. Возможно, вам следует испытать, не боитесь ли вы жизни.

- Что, если Религия победит в войне?

- Победит? - Он засопел. - Время обращает подобные победы в прах, без всякого исключения. Кому есть дело до того, что Ганнибал завоевал Канны? А Тимур Хромой - Анкару? А Александр - Гавгамелу? Все они теперь прах, и их могущественные империи тоже, то же самое произойдет и с оттоманскими турками, и с испанцами, и со всеми остальными, кто еще появится однажды и точно так же в один прекрасный день исчезнет. Мое понимание победы состоит в том, чтобы сделаться старым и толстым, увидеть в жизни что-нибудь прекрасное - может быть, даже создать что-то прекрасное самому, - вкусно есть, ощущать дуновение ветра на лице и нежность плоти любовницы в руках.

- У меня есть долг перед больными. Священная обязанность.

- Значит, ваш сын для вас ничего не значит. - Карла вздрогнула из страха, что в его словах может оказаться доля правды. - А Ампаро, Борс и я можем отправляться в ров к остальным мертвецам, мы, которые оказались в аду, выполняя ваше повеление.

От смущения Карла лишилась дара речи. Она ощущала жгучий стыд. Она старалась не смотреть ему в глаза.

Он продолжал:

- Я на самом деле собирался уже сесть на корабль, идущий в Триполи, когда услышал вашу музыку.

- Так почему же вы не оставили нас в нашем безумии и не отправились?

- Потому что я укрепился в нелепом убеждении, будто люблю вас.

Карла пристально посмотрела на него. Сердце ее колотилось где-то в горле. Тангейзер выдержал ее взгляд.

- Борс сказал мне, что на войне любовь - не то чувство, которому следует доверять. Потому что война делает мужчин глупцами, а любовь лишь усиливает сумасшествие, следовательно, и говорить о подобных вещах глупость, потому что мы говорим не то, что имеем в виду. Но пусть так.

Он протянул руку через расстояние, разделяющее их, и коснулся ее щеки, а она прижалась лицом к его ладони, и дрожь прошла по ее телу. Он провел пальцами по ее волосам, и Карла откинула голову назад. Она ощутила на своем лице его дыхание и посмотрела на него. Глаза Тангейзера были пронзительно-голубыми, даже в тусклом желтом свете. Разум Карлы уплывал куда-то, тело таяло. От восторга, от печали, от страха. От смутного чувства вины. Губы ее приоткрылись, она закрыла глаза, и он поцеловал ее. Борода Тангейзера колола ей кожу. От него пахло пороховым дымом и потом, и запах пота всколыхнул воспоминание о том разе, когда она впервые пожелала его, в саду на холме. Его губы поразили Карлу нежностью своего прикосновения. Он вздохнул, не отрываясь от нее. Его губы прижались сильнее. Она хотела кинуться к нему, обнимать и чтобы он обнимал ее, утолить свою жажду, упасть и сдаться, забыться, раствориться в его руках. Но руки и ноги не слушались ее, и вместо этого она лежала на его ладони, будто качаясь на океанской волне. Потом его губы отстранились и рука тоже, а она не двигалась и не хотела двигаться, потому что не хотела, чтобы все это кончилось.

- Вы плачете, - произнес он.

Карла открыла глаза, рассеянно поднесла руки к лицу. Щеки были мокрые. Она утерла их. Она ощущала себя дурой. Весь ее восторг куда-то пропал.

Матиас откинулся на камень. Он смертельно устал, но казался подавленным чем-то большим, нежели усталость. На покрытом слоем пороха лице глаза его казались громадными. Он всегда производил впечатление человека, который в каждый момент понимает, чего добивается, но сейчас Карла видела смущение, которое причиняло ему боль и было отражением ее собственного смущения. Он моргнул, и впечатление пропало.

- Простите меня, - сказал он. - Я сегодня убил много людей, чьих имен никогда не узнаю, и мой разум полон пороха и несправедливо пролитой крови.

Он потянулся к фляге с вином. Настоящее смятение охватило Карлу. Она не хотела никаких извинений. Она хотела чего-то такого простого, чему даже не было названия. Борс был прав. Любовь и война безумны. Сумасшествие, лихорадка, кровь. Матери, сыновья, мужчины. Сексуальный голод, который изводил ее даже сейчас своими откровениями. Она узнала так много и не узнала ничего. Карла заморгала, прогоняя застывшие слезы, которые туманили ей взгляд. Слезы блаженства, которые Матиас неверно истолковал. Она, не раздумывая, уцепилась за его последнюю фразу.

- Несправедливо пролитая кровь? - переспросила она.

Ненужная фраза. Фраза, ничего не значащая. Карла чувствовала, как верный момент ускользает, их разговор, поцелуй, его любовь - все подхватывает ветер и уносит в переполненную смертями ночь.

Матиас пожал плечами, глаза его были устремлены на затычку от фляги, которую он держал в руке, Карла видела, что он уже пришел в себя.

- Редко когда проливается какая-нибудь другая кровь, - ответил он, - пусть многие вокруг и совершенно убеждены в обратном. Воины ислама. Воины Христа. Все они дьяволы друг для друга, а Сатана хихикает себе в рукав.

Он протянул ей флягу с вином, но Карла отрицательно покачала головой. Он выпил и утер рот. Карла вздрогнула, ей показалось, он стирает со рта поцелуй. Словно этого поцелуя никогда не существовало. Словно он ей приснился, как приснилось и многое другое. Но сердце до сих пор учащенно билось, Карла ощущала на губах вкус его губ. Она не желала говорить о войне и убийстве. Она хотела говорить о любви. Она хотела услышать, как он говорит о любви. Но она была совершенно не искушена в подобных вопросах. Звук застревал у нее в горле, тело окаменело. Она отступила назад так же далеко, как и он. Хотя он вовсе не отступал, отступать было не в его натуре. Тангейзер вынул из рукава платок, наклонился и вытер ей лицо. Платок был грязен и мокр от пота, но ощущение, испытанное ею, было воистину удивительным.

- Между тем поплакать иногда полезно, - сказал Тангейзер. Он улыбнулся, желая подбодрить ее. Потом убрал свой платок. - Петрус Грубениус предполагал, что слезы по сути своей та же кровь, из которой, после прохождения через мембраны головного мозга, изъята вся сила. Он не смог этого доказать, но правда в том, что на вкус они похожи: солонее, чем моча, но не такие соленые, как морская вода. Петрус был уверен, что плакать очень даже полезно для здоровья - естественная замена кровопусканию, которому нас с такой радостью подвергают хирурги. Многие согласятся, что слезы помогают тем, кто уже пал духом.

Карла тоже улыбнулась, ее смятение прошло, развеянное его теплотой, ей сделалось любопытно, потому что он уже упоминал это имя раньше.

- Расскажите мне, кто такой этот Петрус Грубениус?

- Петрус был доктором, астрономом, алхимиком, философом, знатоком природной магии во всем бесконечном множестве ее проявлений, какое он только успел изучить: космология, физика, дистилляция лекарств и эликсиров, превращения металлов, устройство тайных шифров, секреты магнитов и линз. - Тангейзер развел руками. - Короче говоря, он изучал все, что находил чудесным. Злоба и гнев были ему неведомы, так же как и боязнь иного, которая обращает большинство из нас в животных. Но прежде всего остального Петрус был моим добрым другом. Квинтэссенция - тайны которой были его Граалем - в нем воплощалась телесно в самой высшей своей форме.

Страстность речи Матиаса и угадываемая за ней тоска тронули Карлу.

- Расскажите мне еще, - попросила она.

- Хорошо, - сказал Матиас, растирая руки. - Греки - в прежние времена, до того, как они превратились в тот достойный сожаления народ, какой мы знаем теперь, - определили четыре основных элемента, лежащих в основе Вселенной. Огонь, земля, вода и воздух - это вы, конечно, знаете. Пифагор открыл пятый, высший элемент, квинтэссенцию, которая, как он утверждал, возносится вверх при сотворении любых вещей, живых или мертвых, и из которой созданы сами звезды. В ней заключена сила не просто жизни, но бытия.

- Я имела в виду: расскажите о вашей дружбе с Грубениусом.

На мгновение он вроде бы пал духом, словно так и думал, что ее интерес к вещам обыденным окажется выше интереса к вещам вечным.

Она прибавила:

- Может быть, мой разум покажется вам слишком примитивным или слишком женским, но вы интересуете меня гораздо больше, чем Пифагор.

Матиас вдохнул воздух через нос, словно собираясь с духом перед тяжелой работой.

- Я тогда еще недолго пробыл на землях франков, - начал он. - Я сражался за Альбу против французов в Пьемонте и только что уволился из армии. Поскольку я мало чему учился с самого детства, я был просто-напросто солдатом, ожидающим еще одной войны. Петрус уже тогда был стариком, странноватого вида и странных привычек. Жил он совершенно один, мало заботился о своей внешности и манерах. У него были чудовищно косматые брови, пучки волос росли в ушах и ноздрях, руки у него были покрыты цветными пятнами, оставшимися после его удивительных экспериментов, и еще он прихрамывал из-за болезни берцовой кости. Я прогнал каких-то bravi, напавших на него на улице, и Петрус пригласил меня к себе на ужин. Не знаю, что он разглядел во мне той ночью, но я остался под его кровом на целых два года. Подобных лет уже никогда не будет в моей жизни.

Карла догадалась, что Матиаса насильно лишили какой-то иной судьбы, но сожаления об этом он отмел в сторону перед дорогими воспоминаниями.

- В его мастерской нашли себе пристанище все магические искусства. Каждая комната в доме была набита записями, большинство из которых было сделано его собственной рукой, и разнообразными предметами, поскольку его разум постоянно находил новое поле для деятельности. Ему понравилось мое любопытство, хотя и невежливое, и, поскольку в силу возраста он был не очень ловок, мои небольшие познания в кузнечном деле оказались весьма ценными. Вот так я сделался его учеником и помощником.

Матиас светился от какой-то только ему понятной гордости. Он снова отхлебнул вина.

- Все шло ровно и гладко, а потом Петрус обнаружил, что я умею читать арабскую вязь. Никогда не забуду, в какое волнение он пришел, можно было подумать, будто он только что открыл философский камень, ибо он не переставал удивляться познаниям арабов. Так получилось, что у него в библиотеке хранился редкий трактат на арабском языке, написанный Абу Мусой Джабиром, ^[107] багдадским магом, чьи тайны так и не были разгаданы. И вот во мне Петрус обнаружил к ним ключ. Хотя дело оказалось непростое. Многих слов я не мог узнать, но Петрус был столь гениальным шифровальщиком, что сам угадывал значения слов, каких не мог понять я. - Тангейзер посмотрел на нее. - Это были счастливые дни. В Мондови.

- И почему же дни эти кончились? - спросила Карла.

Матиас нахмурил брови.

- Ходили слухи, будто бы лютеранская ересь пустила в городе корни и что из высокогорных долин пришли вальденсы - во всех этих делах мы с Петрусом совершенно не разбирались. И вот Микеле Гислери, будь проклята его душа, прислал в город римскую инквизицию, чтобы провести расследование.

Карле внезапно сделалось нехорошо.

- Черви повылазили из-под гнилушек, как это бывает обычно, и Петруса заставили предстать перед трибуналом. Его обвинили в ведовстве и некромантии и в разных других преступлениях, слишком нелепых, чтобы вспоминать их сейчас. Он отказался покинуть свой дом, потому что это было единственное место, какое он знал, но меня Петрус, с присущим ему красноречием, убедил бежать. К моему стыду, я сделал это. Я проехал лигу, прежде чем омерзение к себе пересилило и я вернулся.

Карла видела, что его лицо потемнело еще сильнее.

- Наступила ночь, и я увидел с дороги пламя. Я подумал, что это горит костер Петруса и все кончено, но его подвергли гораздо более долгим и изощренным мучениям. Огню была предана его библиотека. Сотни книг и манускриптов, труд всей жизни. Чтобы собрать все это, он проехал тысячу миль, ездил во Франкфурт, в Амстердам, в Прагу. Тексты Теофраста,

Тритемиуса Спонгеймского, Раймонда Луллия, Альберта Магнуса, ^[109] Агриппы, ^[110] Парацельса и многих других. Знания, копившиеся два тысячелетия, обратились в дым. Более того, собственные заметки Петруса тоже были брошены в огонь - собрание, не знающее равного, - не сохранилось ни единой копии.

Матиас тяжело сглотнул, глаза его влажно блестели, хотя неясно отчего, от гнева или горечи, Карла не смогла понять.

- Толпа тех самых bravi, которых я упомянул раньше, поддерживала огонь, лица их сияли от собственной праведности и злобы. Петрус наблюдал все это: он был посажен на осла задом наперед и раздет донага. И в тот миг я понял, что он уже сломлен, ибо натура его была хрупка как стекло, несмотря на всю его мудрость, и подобная скотская ярость была выше понимания Петруса.

Тангейзер некоторое время молчал. Карла спросила:

- Что вы сделали?

- Вы говорили мне о беспомощности и об отвращении к самому себе, которое она рождает у человека…

Это прозвучало почти как вопрос, и это были последние слова в мире, какими она стала бы говорить о нем. Карла понимала, как тяжело делать подобное признание, особенно ему. Она кивнула.

Тангейзер продолжил:

- Что я сделал? Как же, я стоял и смотрел на пожар из толпы. И я не сделал ничего.

Его глаза превратились в узкие щели, непроницаемые в чередовании света и тьмы. Карлу пробрала дрожь. Она чувствовала связь между ними яснее, чем когда-либо.

- В сожжении людей и книг и во всяких свинских бесчинствах я и сам принимал участие, и даже кое в чем пострашнее. В Иране мы сжигали целые города, один за другим, разрушали памятники, которые были старше, чем Иерусалимский храм. И меня осенило, когда я стоял там, что по своей природе я ближе этим глумящимся bravi, чем Петрусу Грубениусу, что сон закончился, мир такой, какой он есть, а не такой, каким его хотят сделать люди, похожие на Петруса.

Он провел ладонью по лицу, и Карла едва не потянулась к нему, чтобы взять его упавшую руку, но Тангейзер еще не закончил.

- Я понес вино и еду в тюрьму Петрусу, но он был безмолвным и оцепеневшим, как те дети, что стоят вдоль дороги, пока мародеры грабят их город. - Должно быть, у нее на лице что-то отразилось, потому что он взглянул на нее и кивнул. - Да. Их лица я тоже видел. И очень много раз.

Она сказала:

- Продолжайте.

Тангейзер пожал плечами.

- Я с равным успехом мог бы быть одним из гонителей Петруса, после всего, что он обо мне знал. И все последующие дни были одинаковы. Он больше не сказал мне ни слова. Они сожгли его на площади через неделю, и на самом деле на тот момент это было проявлением милосердия. Все, что мне удалось, - это купить еще и милосердие палача. Он привязал мешочек с порохом, который я принес ему, к шее Петруса.

В темноте рядом с ними раздалось звяканье, и Матиас поднял голову. В его глазах появился смертоубийственный блеск, и Карла поняла: не будь ее сейчас здесь, он выхватил бы меч и утолил жажду крови. Она обернулась через плечо, и внутри ее все перевернулось.

Людовико стоял между камней в полном доспехе черного цвета, и доспех был в обрывках дерна и пятнах грязи. Шлем свешивался с левой руки, болтаясь на ремешке. В его глазах отражался яркий свет, хотя лицо осунулось от усталости.

Людовико произнес:

- Не найдется ли у вас, чем подкрепиться собрату-христианину?

Он не сводил глаз с Карлы, и она отвернулась. Она была испугана. Страх змеей заполз в нее и был гораздо неприятнее всего, что она испытала на поле боя. Матиас коротко взглянул на нее. Карла чувствовала, что бушующая в нем ярость готова вырваться на свободу, и надеялась, что он сумеет ее сдержать, хотя она и не понимала зачем. Тангейзер встал и заговорил с Людовико:

- Если у собрата хватает духу спросить, тогда пусть садится рядом, добро пожаловать.

Людовико подошел ближе. Он прихрамывал, но хромали почти все воины гарнизона, кроме разве что Борса. Он поклонился Карле и сел. Положил рядом шлем, стянул перчатки, заскорузлые и липкие от крови. Людовико перекрестился и пробормотал благодарственную молитву на латыни. Матиас протянул ему флягу с вином, поглядел, как тот пьет, потом забрал флягу и выпил сам. Людовико ел, отламывая маленькие кусочки, которые жевал долго, с аскетической неторопливостью. При этом он смотрел в какую-то точку, видимую только ему одному.

Матиас внимательно разглядывал Людовико.

Никто ничего не говорил.

Карла ощущала себя все более и более неловко. Это было похоже на состязание, правил которого она не знала и в условия победы могла входить чья-нибудь внезапная смерть. Карла не могла придумать, что ей сказать, поэтому не говорила ничего. Она не знала, уйти ей или остаться, поэтому сидела, неподвижная и напряженная. Она исподтишка поглядывала то на одного мужчину, то на другого, но ни один из них не глядел на нее. Карла положила сцепленные руки перед собой и уставилась на собственные колени. Во рту стало как-то противно. Молчание, повисшее над костром, сделалось громадным, оно было теперь больше самой темноты, и даже шум битвы на его фоне показался приглушенным и далеким. Когда наконец Карла больше не могла его выносить, она начала подниматься.

Оба мужчины тут же вскочили.

- Благодарю вас за пищу и беседу, - сказала она Матиасу. - Но теперь мне пора возвращаться к работе.

- Нет, - сказал Матиас, - наш разговор еще не окончен. Останьтесь. - И добавил: - Вам будет интересно.

Людовико еще раз поклонился ей.

- Я не хотел показаться грубым, - произнес он. - Если вы скажете, я тотчас же уйду.

Карла видела, что Матиас сдержал усмешку.

- Заканчивай свой ужин, святой отец, - сказал он. - Вот когда набьешь брюхо, тогда и поползешь обратно в ночь.

Людовико посмотрел на него без всякого выражения.

- Садитесь, - сказал Матиас. - Наши пути снова пересеклись, и это место ничем не хуже любого другого. - И, будто бы не желая, чтобы его превзошли в учтивости, он поклонился Карле и прибавил: - Конечно, только в том случае, если общество доброго монаха не слишком вам неприятно. Если же неприятно, он поймет, точно так же, как я.

Карла не понимала, почему Матиас захотел, чтобы Людовико остался. Она осознала, что согласно кивает, после чего все трое снова уселись на обломки камней. Карла невольно думала о том, что оба эти человека - убийцы, ведь их доспехи испачканы запекшейся кровью. Еще больше беспокоило то, что оба добивались ее расположения, и она чувствовала, как туго натянуты струны их мужественности. Это было все равно что сидеть между двух скалящихся охотничьих псов. Но ей хотя бы удалось нарушить молчание. Что бы ни случилось дальше, Карла надеялась, ей не придется оттаскивать их от глоток друг друга.

Людовико наклонил голову, прислушиваясь к шуму сражения.

- Вы считаетесь знатоком нравов неверных, капитан Тангейзер. Сколько еще этих дьяволов нам требуется убить, чтобы они наконец отправились по домам?

- Смелые слова для священника, который обычно отправляет своих прихвостней убивать вместо себя.

Людовико взглянул на него с вежливой улыбкой.

- Мне и в самом деле хотелось бы узнать ответ на свой вопрос.

Матиас ответил благодушным тоном, но за его сердечностью скрывалась ледяная ярость.

- Последний раз армии Сулеймана сняли осаду с города в двадцать девятом году, с Вены. И тогда их заставил отступить снег. Здесь мы едва ли можем рассчитывать на помощь подобного союзника.

- Мы можем рассчитывать на милосердие нашего Господа Иисуса Христа.

- Его имя осквернено уже одним тем, что Его произносят твои губы, - сказал Матиас. - Ты не смог бы замарать Его сильнее, даже если бы оно прозвучало у тебя из зада.

Карла была потрясена, но ничего не сказала. Зачем он так раздражает Людовико?

Но Людовико оставался безмятежен.

- Я тронут, слыша, что вы защищаете достоинство нашего Спасителя.

- Я ближе знаком со словами и деяниями Христа, чем большинство ваших братьев, - ответил Матиас. - Потому что читал Евангелия, и послания Павла, и Деяния апостолов сам. - Он быстро взглянул на Карлу. - Хотя делать это - преступление, которое влечет за собой смерть. Хозяева Людовико запретили издавать их собственную Священную Книгу на вульгарных языках - идея, надо признать, светлая, к тому же благодаря ей у инквизиции нет нехватки в работе.

- Без наставления матери-церкви, - пояснил Людовико, - простой человек едва ли сумеет понять священные тексты. И таким образом он впадет в ересь. - Он посмотрел на Карлу. - Разве нужно большее доказательство, чем многочисленные злодеяния протестантов?

- Христос сам был простой человек, - возразил Матиас. - И если бы он предвидел все злодеяния, какие творятся от Его имени, Он никогда не оставил бы Свои инструменты и не ушел из мастерской Своего отца.

- Если вы отвернули свое лицо от истинной церкви, - сказал Людовико, - тогда почему же вы сейчас здесь, сражаетесь на стороне солдат веры?

- Вера истинного солдата сосредоточена на одной лишь битве, а не на том, что послужило для нее поводом.

- Говорят, на поле битвы все люди начинают верить в Господа.

- Может быть, и так, раз уж они так часто выкрикивают Его имя. Но если бы я был Богом, я вряд ли поддавался бы на лесть и подобные заискивания. Как говорил Петрус Грубениус, запоздалые просьбы о Его милосердии едва ли могут служить убедительным доказательством Его существования.

- А, - произнес Людовико. - Снова Грубениус.

- Карла хотела узнать, как погиб Петрус.

- И вы ей рассказали, - произнес Людовико без всякого выражения.

Матиас кивнул.

- Я рассказал ей обо всем, не назвал только имени его мучителя. Но в этом и не было необходимости, потому что ее сердце знает ответ и без моих намеков.

Людовико взглянул на Карлу, и ей стало дурно.

- Грубениус был выдающимся человеком, - сказал Людовико. - Его бессмертная душа была спасена в тот день, потому что если бы он остался на свободе, то вернулся бы к своим занятиям и был бы проклят навеки. Мы с Матиасом оба видели, как он взошел на костер. - Людовико взглянул на Матиаса. - Капитан стоял, на добрую голову возвышаясь над всеми собравшимися на площади, хотя, насколько я помню, не делал попыток протестовать.

Карла сжалась от омерзения перед той жестокостью, которая теперь была подтверждена.

Матиас не шевельнулся.

Людовико снова повернулся к Карле.

- Он выглядел так, что не заметить его было просто невозможно, думаю, ты можешь себе представить.

Лицо Людовико было непроницаемо, как всегда, но в его черных глазах светилась ревность. Он взял из корзинки последний кусок хлеба, но не стал есть.

- Ты, кажется, не в себе, Карла, - заметил он. - Должно быть, ты едва жива от усталости. Тебе непременно надо немного отдохнуть.

Он был прав, она больше всего на свете хотела бы уйти, но чувствовала, что, если уйдет, это будет похоже на предательство. И еще она ощущала, что именно этого он и добивается. Поэтому она отрицательно покачала головой.

- Нам с Матиасом надо еще кое о чем поговорить.

Она намеренно назвала Тангейзера по имени, и для Людовико это не прошло незамеченным.

- Нисколько не сомневаюсь, - отозвался он. Потом повернулся к Матиасу. - Карла сказала мне, что вы с ней собираетесь пожениться.

Карла встревоженно посмотрела на Матиаса. Она ничего не рассказывала ему о ночном визите Людовико из страха, что он сделает с ним что-нибудь. Матиас кивнул, будто бы все вокруг знали об их намерении.

- Это верно, мы обручены. - Он улыбнулся Карле, и исходящая от него теплота растопила ее тревоги. - И любим друг друга тоже. - Он посмотрел на Людовико. - Надеюсь, мы услышим от тебя благословение и наилучшие пожелания.

- Вы сказали мне при нашей первой встрече, что вы везучий человек.

- Да, и очень дорожу этой репутацией, - ответил Матиас. - Я слышал, ты тоже кое-чего успел достичь, ты ведь теперь рыцарь «по праву».

Людовико наклонил голову в знак согласия. По мере того как поток грубостей и оскорблений нарастал, Карла гадала, когда же он наконец взорвется.

- Никогда не думал, что буду испытывать к Ла Валлетту жалость, - сказал Матиас, - но при известии о твоем вступлении в орден, должен признать, я посочувствовал ему.

- Почему же?

- Потому, что ты уничтожишь его. И его горячо любимый орден тоже.

Людовико заморгал.

- Ради чего мне это делать?

- А ради чего еще ты вернулся на Мальту? Уничтожать - это твое призвание.

Людовико повертел в руках кусок хлеба.

- Если бы даже у меня и имелись бы столь фантастические намерения, откуда у простого рыцаря возьмутся средства для их осуществления?

- Ага, точно, - сказал Матиас. - Простой рыцарь. Скромный священник. Когда речь идет об искусстве войны, здесь Ла Валлетт гениален, но в искусстве политики он так же неискушен, как мальчик-певчий, впервые приглашенный в спальню к епископу.

- Вы недооцениваете великого магистра.

- Надеюсь, что так. Зато я не недооцениваю тебя. Ла Валлетт не покидал остров уже много лет, а до того очень нечасто задерживался на берегу, не говоря уже о том, чтобы бывать в Риме, в этой яме со змеями, где лицемеры вроде тебя творят свои грязные дела. Вот Оливер Старки! Искушенный дипломат, человек, каким может похвастать Религия. Он из тех, кто держит свое слово, кто платит свои долги, кто остается верен своим клятвам. - Матиас подался вперед. - Эти люди держатся своих священных обетов. Они не позорят имя Спасителя. Они не прячут собственное зло за дымом от горящей плоти. Они не заставляют юных девушек расплачиваться за собственные грехи.

Пока длилась эта полная обличительных намеков литания, Карла заметила, как голова Людовико откинулась назад, как его глаза превратились в узкие щелки. Это была первая и единственная трещина в его защитной стене, к тому же быстро заделанная. Но все-таки он не осмеливался взглянуть на нее.

- Фра Старки, я уверен, весьма заинтересуется вашими предположениями, - сказал Людовико. - Почему бы вам не просветить его?

- Честным людям очень сложно понять двойную игру, - ответил Матиас, - особенно столь хитроумно выстроенную. Я льщу себе тем, что почти так же хитер, как ты, только я не обладаю такими средствами обмана, как ряса, докторские степени и волшебный мешок, полный реликвий и булл.

- Что ж, совершенно очевидно, - заметил Людовико, что наши интересы не пересекаются.

Он бросил краюшку хлеба обратно в корзину и поднял свой шлем. Поднялся сам, так же как и Матиас, и поклонился Карле.

- Я счастлив узнать, что наш сын все-таки жив, - произнес он, - хотя и остается в руках мусульманских демонов.

- Ему могло бы быть гораздо хуже, - вставил Матиас. - Он мог бы попасть в руки своего отца.

По тому, как Людовико дернул широкой, выбритой до синевы челюстью, Карла поняла, что даже его терпение истощилось.

Он повернулся к Матиасу.

- Тем не менее я молюсь за его благополучное возвращение под защиту Христа. Он очень сильно занимает мои мысли. И он, хвала Господу, наполнил мое сердце такими чувствами, о которых я даже не подозревал. - Взгляд его был искренним, и на миг Карла даже посочувствовала ему. - Расскажите мне, что за человек мой сын?

Людовико распахнул свое сердце. Матиас протянул руку и стиснул его.

- Перечисление всех его положительных качеств может затянуться до зари, - ответил Матиас. - Достаточно сказать, что чертовски трудно поверить, будто он твоего семени.

Сердце Людовико захлопнулось, как медвежий капкан.

Матиас отсалютовал ему.

- Ассалам алейкум.

- Pax vobiscum.

Когда Карла глядела, как Людовико ковыляет обратно в суматошную ночь, она не могла скрыть жалости к нему. Никогда еще она не встречала человека, настолько заблудившегося в потемках собственной души, за исключением разве что собственного отца.

Матиас вглядывался в темноту.

- Где-то там рыщет Анаклето. Интересно, почему он до сих пор меня не застрелил? Может быть, если бы вы не сидели рядом, и застрелил бы.

- Анаклето?

- Доверенный слуга Людовико, его тень, тот, кто вместо него бьет ножом в спину. Молодой человек поразительной красоты и омерзительного нрава. Он напоминает мне ассасинов султана, глухонемых убийц из сераля, которые ходят совершенно беззвучно. - Он взял Карлу за руку. - Давайте вернемся в госпиталь. Мне будет спокойнее, когда я буду знать, что вы под защитой его стен, хотя бы на ночь.

Она согласилась без возражений, и они пошли обратно в город.

- Вы были с ним так грубы, что я испугалась, не хотите ли вы спровоцировать дуэль, - сказала Карла. - Вы ведь этого добивались?

- Я не затеваю дуэлей с теми, кого не уважаю. Скорее я бы перерезал ему горло во сне. Но он вытерпел столько оскорблений, что хватило бы на полдюжины смертельных обид, и проглотил их все. А ведь Людовико совсем не трус. Это означает только, что я, во всяком случае в его глазах, уже покойник. А вы - его добыча. Он просто выжидает время, пока не настанет подходящий момент. - Тангейзер нахмурился. - Расскажите мне, Карла, что между вами произошло, пока меня не было?

- Я не стала рассказывать, потому что…

- Это сейчас не важно.

- Он пришел ко мне в комнату в оберже среди ночи.

Выражение, появившееся на его лице, только подтвердило обоснованность ее страхов и нежелания рассказывать ему эту историю.

- А где были Борс с Никодимом?

- Борс был на дежурстве, а Никодим спал.

Матиас хмыкнул.

Карла сказала:

- Людовико тоже ходит совершенно беззвучно.

- И что он вам сказал?

- Он был просто не в себе. Он сказал, что хочет жениться на мне, хочет, чтобы мы родили другого сына вместо Орланду.

- Обезумевший от войны и обезумевший от любви. А в его случае, еще и обезумевший от власти.

- Он сказал, что вся его жизнь представляется ему огромной ошибкой и он видит во мне способ исправить ее. Чтобы осадить его, я сказала, что люблю другого, и он тут же понял, что речь идет о вас.

- Надеюсь, это была не только военная хитрость. - Он улыбнулся. - Не думайте больше о Людовико. Пусть он вас больше не беспокоит. Думайте только о нашем побеге, если, конечно, удастся вас убедить в его необходимости.

- Я уже убеждена.

- Прекрасно. Только никому ничего не говорите, даже Ампаро.

Она испугалась, что готовится какое-то предательство, и даже остановилась. Улица была узкая и темная. Она подошла ближе, чтобы взглянуть ему в лицо, и сказала:

- Ампаро должна ехать с нами.

Он так оскорбился, что она испугалась еще больше.

- За кого же все-таки вы меня принимаете?

Она хотела извиниться, но он жестом заставил ее умолкнуть.

- Я скорее сам сложу здесь голову, чем оставлю Ампаро. - Он сморщился, не зная, как продолжить. - Нет, давайте уж разбередим эту рану прямо сейчас. Я очень люблю Ампаро, но не так, как люблю вас. Не меньше. Может быть, даже больше. Не знаю, да и кто может измерить подобные чувства? Мужчина или женщина? Я не хочу никого обманывать, но, признаюсь, сам запутался в этом деле. Сердце и чресла не всегда возможно удержать в узде. Вы с нею составляете удивительную пару. Что еще мне сказать? В моем личном списке бедствий эта сложность не входит в число требующих немедленного решения, хотя она, это верно, является причиной всех остальных, потому что, если бы не вы обе, меня бы здесь не было. И если я грешу, то это сущий пустяк по сравнению с прочими моими злодеяниями. В общем, если мы сумеем пережить все наши трудности и напасти и я верну Орланду домой, а вы к тому времени не передумаете, мы поженимся, мы с вами, Ампаро же придется это перенести, и будет то, что будет.

Он ждал, и Карла согласно кивнула.

- А до тех пор я бы предпочел оставить все, как есть. Море и без того штормит, так к чему же еще раскачивать лодку? Вы сможете примириться с этим?

То, что он давал одной рукой, он же забирал другой, но он позволял себе быть таким, каким был, и его прямолинейность будоражила ее. Если она ведет себя как дура, что ж, пусть будет и это. Тело ее ныло, и, не сознавая того, она подняла лицо, и он поцеловал ее в губы. Он привлек ее к себе, заставив подняться на цыпочки, и она ощутила на уровне живота пульсацию его плоти. Желание отдаться прямо здесь, в переулке, охватило ее. Какое-то противоположное чувство сражалось с ним, но горячие губы Матиаса прижимались к ее губам, его руки обнимали ее талию, и у Карлы захватило дух. Она ощутила, как, шурша, поползла вверх юбка, когда он поднял ее, как его огрубелые ладони гладят ее бедра, и внутри ее все содрогалось, и голова шла кругом. Война разразилась внутри ее. Она думала: «Я не стану отказываться от всего этого из страха или ложного благочестия». Она и не чувствовала в душе ни того ни другого, что уже было победой. Но у Карлы имелись иные причины - весомые причины противиться желанию предаться страсти в переулке, словно уличная девка. Если он был готов изменить Ампаро - а он был человек, только что преодолевший залитое кровью поле, и она не станет судить его за это, - то она была не готова. Его пальцы скользнули между ее ног, лаская - «О боже, о господи, боже мой!» - но она крепко сжала бедра и отстранилась. Противясь всем своим природным инстинктам, Карла уперлась рукой ему в грудь. Он сразу же понял, и, хотя глаза его закатывались от желания, он не стал принуждать ее. Тангейзер отступил назад, откинул со лба волосы.

Карла сказала:

- До тех пор оставим все, как есть.

- Простите меня, - сказал он, голос его прозвучал резко. - Безумие носится в воздухе этой ночью. И не одна дикая тварь тянет его повозку. - Глаза его прояснились. Он криво улыбнулся ей. - Но хотя бы вы оказались мудрее меня. - Он поглядел в конец переулка и на госпитальную площадь за ним. - Вот вы почти и дома, - продолжал он. - А у меня имеются спешные дела, требующие моего обязательного присутствия. Так что вынужден с вами распрощаться.

Ее охватило какое-то смутное подозрение.

- И что это за спешные дела?

- Военные дела.

Она ощущала в нем ту же леденящую кровь отстраненность, какую чувствовала тогда на дороге на Сиракузы, когда он собирался убить священника. Карла видела, что он не собирается ей ничего объяснять. Ничего не говоря, он вдруг достал из рукава свой пропитанный потом платок и потер ей шею.

- Я вас испачкал, - сказал он.

Его неровные зубы ярко блеснули на закопченном лице.

А потом она смотрела, как он разворачивается и уходит в сторону поля боя.

* * *

Карла нашла Ампаро спящей на ее кровати. Она прилегла рядом, Ампаро передвинулась, не просыпаясь, и Карла обняла ее. Она не чувствовала угрызений совести за то, что ее сердце было переполнено любовью. Любовью ко всем дорогим ей людям. Она благодарила Господа за то, что Он окружил ее друзьями. Она молилась Иисусу, чтобы Он понял, чтобы простил ее, хотя, за что именно, она не смогла бы ясно ответить. Конечно же, среди стольких жестокостей любовь во всех ее проявлениях благо. Любовь Матиаса к двум женщинам, даже любовь Людовико к ней. Она молилась за Матиаса и Ампаро. Она молилась за Орланду. Она молилась за Людовико, за то, чтобы его безумие и боль можно было исцелить.

Она провалилась в глубокое, навеянное усталостью забытье. Ей снились живые, фантастические сны, в которых дух ее скитался по незнакомым астральным землям, носился в таинственных вихрях, неведомых бодрствующему сознанию. От всего увиденного захватывало дух, бросало в дрожь, хотелось новых миров, открыть которые означало уже никогда не возвращаться в этот. Обо всех этих мирах, проснувшись, она мало помнила, только то, что в них не было ничего кошмарного или ужасного.

Что было хорошо, ибо новый день принес и то и другое в изобилии.

Ночная атака на стену завершилась с первыми лучами солнца. Последствия ее были тяжкими. Проснувшись, Карла обнаружила, что Ампаро ушла, и она тоже отправилась, подхватив мешок с бинтами, иглами и прочим, помогать, чем возможно. Головешки догорали, выбрасывая снопы искр. Дети смотрели, как она проходит мимо, глаза их были пусты, на лицах застыло недоуменное выражение, о котором говорил Матиас. Рыцари и солдаты - и причитающие вдовы, ищущие причину своего горя, - растерянно бродили среди хаоса, похожие на ангелов, изгнанных из рая и только что оказавшихся в своих новых, затянутых дымом адских владениях. Солнце выползло медленно, будто не желая освещать подобную мерзость. Стервятники беззвучно снижались кругами, усаживаясь на свежую, нетронутую, падаль, похожие на сгорбленных, одетых в черные мантии третейских судей, разбирающих спор о сущности горя.

Карла, проходя мимо, узнала от Лазаро, что этой ночью фра Людовико из Итальянского ланга и его оруженосец Анаклето Крато оба пострадали во время мушкетной перестрелки. Оба были еще живы, находились в госпитале Итальянского обержа, но Лазаро сомневался, выживут ли они.

Карла же, напротив, нисколько не сомневалась в верности своей догадки. Пока она путешествовала по далеким мирам с их химерическим покоем, Матиас устраивал - при собственном непосредственном участии - свои военные дела. Но у нее не было возможности разузнать все подробнее, потому что, как только солнце вышло из-за горы Сан-Сальваторе, турки атаковали снова, и по всей длине стены.

Осадные пушки громыхали с высот. Барабаны гремели, дудки и имамы завывали. И, зловеще скрипя и стеная, под щелканье хлыстов и хор тоскливых стонов бесчисленных рабов-арапов, натягивающих веревки, по дороге со стороны Марсашлокка двигалась мусульманская осадная башня невероятных пропорций. Когда циклопическое инженерное сооружение поползло через равнину Гранд-Терре, рабы принялись укладывать под его колеса намазанные салом доски, выстраивая дорогу к бастиону Прованса. В чудовищной башне сидел отряд мушкетеров.

Карла наблюдала за продвижением башни, охваченная головокружительным чувством нереальности происходящего. Если позабытые сны этой ночи и казались ей фантастическими, то на фоне разворачивающейся в столбах пыли картины они были совершенно банальны. Карла смотрела на лица защитников. Приближение Левиафана заставило всех христиан испустить вздох отчаяния. Но мужчины и женщины все равно вышли из развалин, когда горны протрубили тревогу, - они снова взялись за оружие, снова развернули знамена Крестителя и снова шагнули на залитый кровью край стены, чтобы защищать от язычников Священную Религию.

* * *

Воскресенье, 19 августа 1565 года

Английский оберж - бастион Прованса

Тангейзера разбудили чьи-то толстые пальцы, сжавшие ему плечо. Он вынырнул из мира, где не было боли и эротического томления и где он надеялся пробыть вечность и еще один день. Тангейзер открыл глаза и увидел Борса.

- Нет, - простонал Тангейзер.

- Да, - возразил Борс.

Борс сунул ему кружку, от которой поднимался аромат кофе. За предыдущие недели он перебил все купленные Тангейзером чашки из измитского фарфора. Откуда-то издалека доносился грохот мощной канонады. Тангейзер приподнялся на локте, взял толстостенную глиняную кружку и отхлебнул. Несмотря на толстые края посудины, вкус был блаженный, но он не стал в этом сознаваться.

- С сахаром ты пожадничал, - сказал он.

- Я вообще не понимаю, как ты можешь пить эту бурду.

- Кофе обладает целительными способностями, в которых я сейчас нуждаюсь.

Борс ретировался. Если повезет, он больше не вернется. Тангейзер скосил глаза и увидел, что Ампаро наблюдает за ним из-под простыни. В состоянии безрассудного воодушевления он похитил ее из госпиталя, пока Карла спала. В конце концов, они с последней договорились о необходимости соблюдать статус-кво. Глаза Ампаро светились и влажно блестели. Он ощутил, как ее рука скользнула по его животу туда, где, как он понял, она обнаружит исключительно великолепную эрекцию. Еще он понял с тоской, что все это пропадет даром, потому что его внимание отвлек громкий грохот. Борс вернулся с доспехами Тангейзера и теперь гремел ими у него перед носом.

- Нас зовут к великому магистру, - сообщил Борс.

- Меня мутит от вида великого магистра и от звука его имени, - сказал Тангейзер. - Меня мутит от войны. Меня мутит от турок. Но больше всего меня мутит от тебя, когда ты отрываешь меня от исполнения супружеских обязанностей.

Короткое фырканье.

- Так вот как ты это называешь. - С еще более раздражающим грохотом Борс уронил доспехи возле кровати и вышел за дверь.

Испуская в изобилии нечеловеческие стоны и грязные ругательства, Тангейзер поднялся с постели и пошел одеваться. Каждая косточка в нем и каждое сочленение высказывали свои протесты, и он чувствовал себя столетним стариком. Ампаро суетилась вокруг него, помогая, чем могла, но осуществлению всех ее наилучших намерений, не говоря уже о его собственных, сильно мешал тот факт, что она была совершенно голой. Пока Тангейзер проклинал доспехи с их жуткой тяжестью, все еще пребывая в нужном состоянии, дух его восстал против власти великого магистра, и он взял Ампаро и поставил на колени на край матраса. Так и стоя на ногах, он вошел в нее сзади. Она не возражала, хотя и сопроводила его маневр громкими криками, которые можно было ошибочно принять за протест. Тангейзер услышал, как Борс возмущенно кашляет за дверью, и, словно уступая принятым в обществе приличиям, он одной рукой зажал Ампаро рот. Она укусила его за большой палец, и заглушенные крики перешли в стоны. И этот укус, и издаваемые ею звуки еще больше распалили его желание. Свободной рукой он обхватил ее грудь и, обретя таким образом устойчивое положение, с наслаждением двигался, пока не изверглось семя. В нормальном состоянии он обычно не действовал с такой поспешностью, поскольку, когда дело касалось удовольствий, он склонялся к неспешности, а не горячности, но если великий магистр прождет слишком долго, могут явиться гонцы менее деликатные, чем Борс, что будет нехорошо. К крайнему огорчению Ампаро, он оторвался от нее, и капельки его пота покатились по ее ягодицам. Он закрыл ей рот утешительным поцелуем.

- Ты настоящее сокровище, - сказал он, убирая ее руку от своего поникающего члена.

Охваченный теперь насущным желанием снова лечь спать, он все-таки влез в доспехи, а она затянула ремешки. Мерзкого вида куски засохшей грязи отваливались с металла и падали на пол. Тангейзер решил поручить какому-нибудь рабу - если сумеет отыскать хоть одного живого - отполировать доспехи.

Он спросил:

- Ты пойдешь сегодня к Бураку?

- Я хожу к нему каждый день, - сказала она. - Он по тебе скучает.

- Скажи, что я люблю его. И будь осторожна, ходи по переулкам, улицы простреливаются.

Он взял меч с перевязью и пошел к двери.

- Не умирай, - попросила она.

- Постараюсь.

- Если тебя убьют, я едва ли захочу жить дальше.

Он посмотрел в лицо Ампаро, что было ошибкой, потому что сердце его начало таять. Он пробежал пальцами по ее волосам. Воспоминание о том, как он делал что-то похожее с волосами Карлы какие-то несколько часов назад, шевельнулось в мозгу, и он ощутил себя полной скотиной. Всего этого было слишком много для простого солдата.

- Не желаю выслушивать все эти больные фантазии, - заявил он. - Солнце светит, море синеет, а ты само воплощение здоровья и красоты.

Она горестно обхватила себя ладонями, невольно собственными руками добавив себе ошеломляющего эротизма. Одна грудь с темным соском оказалась приподнята на сгибе локтя. От такого зрелища личные горести Тангейзера только усилились. Интересно, Ла Валлетт с турками не могут подождать еще часок? Хотя прошло совсем немного времени, он был более чем готов ко второму разу. Но из-за двери донесся сиплый голос:

- Матиас! Если ты не хочешь делить ее с алжирцами, бросай все и выходи!

Тангейзер решил взбодриться.

Он улыбнулся, и Ампаро улыбнулась ему в ответ. Карла как-то говорила, что, насколько ей известно, Ампаро никогда никому не улыбалась, что сильно польстило Тангейзеру.

- Поцелуй меня, - попросил он.

Она поцеловала, совершенно не обращая внимания на приставшую к нагруднику грязь. Он на прощание сжал ее ягодицы и оторвался от нее. В коридоре Борс оттолкнулся от стены и потопал вслед за ним к лестнице.

- Как думаешь, это касается Людовико? - спросил Борс.

- Я-то думал, алжирцы уже колотят в двери.

- Я серьезно.

- А Ла Валлетт прислал пажа или дежурного сержанта?

- Андреаса, своего пажа.

- Тогда вот тебе и ответ. Но если я ошибаюсь, будем держаться уверенно. Ампаро подтвердит, что мы были здесь, да и все равно, кто поверит, будто кто-то что-то видел вчера в этом хаосе? Его подстрелили турецкие мушкетеры, и дело с концом.

- Они оба живы, - сказал Борс.

Тангейзер замер на ступеньке и развернулся к нему.

- Людо и его верный пес живы, - подтвердил Борс. - Мы промахнулись по обоим.

- Промахнулись? Но я видел, как они упали.

- Ты выстрелил Людо прямо между лопаток, но у него нагрудник работы Негроли. Треснувшие ребра и боль в спине - вот все, что ты ему причинил.

Тангейзер обругал миланского кузнеца.

- А Анаклето?

- Он развернулся, когда его хозяин упал, и моя пуля угодила ему в лицо. Мне сказали, он потерял глаз - и всю свою баснословную красоту, - но наверняка выживет.

Тангейзер нахмурился.

- Надо было мне прирезать его у костра. - Он побоялся вчера размахивать мечом в непосредственной близости от Карлы. Однако он помнил, с каким самообладанием она наблюдала смерть священника, и проклял собственную нерешительность. Но дело было сделано. - Не волнуйся, - сказал он. - Ла Валлетт слишком ценит наши клинки, чтобы вздернуть нас на основании слухов, если эти слухи вообще идут.

- Я пока что ничего не слышал.

- Значит, Людо будет играть сам за себя. Или вообще бросит это дело. В любом случае, сейчас у него больше поводов бояться нас, чем наоборот. - Тангейзер пошел вниз. - Пойдем выясним, чего от нас хотят.

* * *

Они нашли Ла Валлетта и Оливера Старки на командном посту посреди площади: несколько стульев и стол, знаменитые карты и схемы - все было затенено от солнца алым латинским парусом, распущенным на корабельной мачте, вкопанной в землю. Со стены доносился шум сражения, теперь уже не менее привычный и почти такой же неразличимый, как шорох волн по прибрежным камням. Первый раз за все время великий магистр казался озабоченным. Кожа у него была изжелта-бледная, редкие волосы растрепаны, плечи хрупкие, на руках проступали набрякшие вены и сухожилия. Из-за раны в ноге, полученной вчера, он хромал, и, когда поднялся со своего стула, чтобы приветствовать их, ему тут же пришлось опуститься обратно. Тангейзер выжал все возможное из своей собственной хромоты и чтобы подчеркнуть, что валялся в постели не просто так, и чтобы свести к минимуму возлагаемые на него Ла Валлеттом надежды. Он поклонился.

- Ваше преосвященство, - произнес он.

- Капитан. - Ла Валлетт наклонил голову. - Прибыла осадная башня, которую вы обещали.

Тангейзер мысленно обругал благородного Аббаса - значит, это убийственная машина бен-Мюрада лишила его возможности проваляться все утро в постели. Интересно, что изобрел военный гений его старого наставника.

- Идемте, - предложил Ла Валлетт. - Мне требуется ваш совет.

* * *

Они вчетвером пробрались через руины до бастиона Прованса. Стена, казавшаяся совершенно неприступной несколько недель назад, теперь зияла дырами почище, чем ухмылка нищего. Высота стены колебалась от сорока футов изначальной кладки до огромных мусорных завалов не выше человеческого роста. Дыры зияли между разваленными частями стены, а трещины, разломы и вмятины, оставленные в стене турецкими саперами, придавали всей фортификации вид ветхий и болезненный. Целые участки защитных зубцов, разделенные неравными промежутками, были сметены со стены, и теперь было невозможно пройти вдоль нее, не пригибаясь, больше сотни футов. Бастион Кастилии представлял собой не более чем величественную баррикаду, а на проломы по обеим сторонам от него, хотя их и пытались заделать с лихорадочной поспешностью, в любой момент ожидалась новая атака.

Стратегия турок в этот второй день непрекращающегося наступления состояла в том, чтобы обеспечить постоянный приток небольших отрядов, целью которых было не прорваться в крепость, а только измотать неплотные ряды защитников. Вместо того чтобы стоять насмерть, гази отступали в строгом порядке и с минимальными потерями, чтобы дать дорогу новым отрядам, которые сменялись следующими, и так далее и так далее, как волны размывают глинистый берег. По всей длине строя солдат-христиан, в тех местах, где зияли дыры, оборванные женщины и дети и обнаженные, скованные попарно рабы трудились не покладая рук, собирая и устанавливая на место вывалившиеся куски кладки. Работа по восстановлению фортификаций ни на минуту не останавливалась, рабочие отряды трудились и по ночам. В дневное время они несли огромные потери из-за мушкетного огня, но никому не позволялось прекращать работу. Стоны и жалобы разносились во множестве, и среди них контрапунктом звучали бесконечным напевным рефреном голоса капелланов, работающих наравне с остальными, которые молились Богородице, их голоса вливались элегической волной в общий стон, словно золотая нить, вплетенная в гобелен отчаяния.

- Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui Jesus.

- Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae. Amen.

- Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui Jesus.

- Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae. Amen.

Ла Валлетт никак не прокомментировал этот спектакль. Когда они поднимались по лестнице во внешней стене на бастион Прованса, он остановился и указал рукой на запад, Тангейзер обернулся посмотреть. За понтонным мостом, протянутым через Галерный пролив, дымилась одинокая заброшенная Лизола.

- Дель Монте вдохновляет защитников форта Святого Михаила на удивительные подвиги, - сказал Ла Валлетт. - Но если они дрогнут, им не придется рассчитывать на нашу помощь.

Они остановились под нижним карнизом круглого бастиона. Стена под ногами вздрогнула, когда пушечное ядро пробило очередную брешь с другой стороны. По всей длине стены у них над головами аркебузиры и рыцари отсиживались за парапетом, не осмеливаясь поднять головы. Ибо некоторые уже расплатились за подобную храбрость - их тела были скошены свинцовым дождем. Где-то за парапетом грохнул мушкетный залп, настолько близкий, что над головой проплыли струйки дыма. Хумбарас взмыла в воздух, приземлилась на опаленную стену, чтобы взорваться, но какой-то мальтиец, на корточках, словно громоздкая жаба, подскочил к снаряду и высыпал на огонь ведро песка. Люди, дожидающиеся смерти, представляли собой печальное зрелище. Ла Валлетт указал на амбразуру в восточной стене бастиона.

- Взгляните, - предложил он. - Только осторожно.

Тангейзер прокрался вдоль стены и выглянул из-за зубца. Хотя появление осадной башни не было для него сюрпризом, вид ее со столь близкого расстояния наполнил его первозданным ужасом. Башня располагалась всего в двадцати футах от стены, и он видел только верхнюю треть, которая завершалась открытой площадкой, где, под защитой железных ворот, размещались в ряд четыре мушкетера, которые стреляли оттуда прямо по форту. За первым рядом мушкетеров стояла наготове вторая четверка, а за ней - третья. Первый ряд только что выпустил залп, и Тангейзер наблюдал, как стрелки уходят, по двое в каждую сторону, проходят мимо последней четверки и спускаются вниз по лестнице на нижний ярус, где смогут в безопасности перезарядить ружья. Второй ряд тем временем шагнул вперед, отыскивая в Эль-Борго своих жертв. Тангейзер понял, что с такой выгодной позиции добрая треть города видна им как на ладони: и рабочие у брешей в бастионе Кастилии, и любой, кто стоит на стене, начиная от этого места и до самого бастиона Германии. Ну и кто-нибудь еще, кто, как и он сам, достаточно глуп, чтобы высунуться в амбразуру. Он заметил, что дуло мушкета нацелилось на него, и присел, когда вспыхнул фитиль. Миг спустя пуля отколола кусок камня от зубца стены, осыпав голову Тангейзера каменной крошкой.

Он прокрался вдоль стены к следующей амбразуре и выглянул еще раз. Вся башня была защищена от пуль слоем сыромятных воловьих шкур и кольчужным покрытием. Во многих местах шкуры были опалены и дымились, запах паленой шерсти смешивался с пороховой вонью. Голоса внутри выкрикивали приказы и восхваляли Аллаха. Свежая четверка мушкетеров поднималась по задней лестнице, чтобы сменить третий ряд. Они были бодры и прекрасно обучены, единение людей с механизмом было совершенным, как будто врожденным. Башня поскрипывала и покачивалась от перемещений стрелков и залпов длинных мушкетов, но с опор на каждом углу башни уходили вниз натянутые корабельные канаты. Они были привязаны к столбам, вкопанным в землю, для придания башне устойчивости. И в самом воплощении идеи, и во внешнем облике этой безумной конструкции угадывался гений Аббаса.

Со своего места Тангейзер разглядел, что передние ворота, защищавшие мушкетеров, крепились на петлях двумя ярусами ниже, их можно было опустить на цепях, и тогда из них получался перекидной мост на стену. Но в этом мосте, если все будет продолжаться в том же духе, не возникнет нужды. Делая более тысячи мушкетных выстрелов в час - и, что хуже всего, с такого близкого расстояния, - осадный механизм парализовал защитников, он методично уничтожал их, при совершенно незначительных потерях со стороны турок.

Тангейзер вернулся к Ла Валлетту и Борсу, ждущим на лестнице.

- Она великолепна, - сообщил Тангейзер.

Ла Валлетт сморщился, соглашаясь с ним.

- И место для нее выбрано чертовски хитро. Ни одна из наших пушек не в силах ее достать, а выстраивать новую батарею под их огнем мы тоже не можем. Мы пытались. Нижние ярусы этой башни тоже набиты мушкетерами. Когда Сьер Поластрон попытался совершить вылазку из ворот, всех перебили еще на пороге. Ни один не добрался хотя бы до моста. Если бы я приказал, мы могли бы обойти их сзади, но тогда Мустафа пошлет с высот конницу. Потери в этом случае будут слишком велики, а жизни защитников как раз то, чем мы не можем рисковать, в отличие от Мустафы.

- Зажигательные снаряды? - спросил Борс.

- Шкуры не горят, - ответил Старки. - Они все время окатывают их морской водой. Они лупят по форту прицельным огнем, не получая ни единого выстрела в ответ. Если им достанет терпения, мы останемся без солдат еще до наступления их следующей атаки.

- Вы говорили мне, они собираются построить две осадные башни, - вставил Ла Валлетт.

- Кажется, так, - ответил Тангейзер. - Но на месте Мустафы, видя успехи этой башни, я бы выстроил и третью. - Он поскреб бороду ногтем большого пальца. - Я не смог разглядеть основания башни.

- Она катится на шести сплошных колесах, - сказал Старки. - Нижняя платформа в два раза больше верхней. Четыре основные опоры сделаны из корабельных мачт. Мачты, такелаж, перекрестные скобы, камни для балласта. Нижний ярус открыт и ничем не защищен, чтобы у них была возможность отбить атаку с земли, как они это и сделали.

Тангейзер никогда раньше не воевал с подобными механизмами. Он пытался вспомнить, что говорилось о них в легендах, в десятках тысяч баек о тысячах битв, расцвеченных и приукрашенных, которых он наслушался за многие годы. Он не помнил, чтобы где-то речь шла об осадных башнях и о том, как с ними бороться. Но что-то шевельнулось в его голове. Он перегнулся через край лестницы, чтобы взглянуть на подножие внутренней стены сорока футами ниже. Стена была сложена из массивных блоков известняка разных размеров, вплоть до кусков три на два фута, скрепленных раствором.

- Какова толщина этой стены в основании? - спросил он.

- В поперечнике? - переспросил Старки. - Около двенадцати футов.

Мысль еще не успела оформиться в голове Тангейзера, но стоило Ла Валлетту взглянуть на него, и Тангейзер знал, что тот все уловил и уже прикидывает, что потребуется для работы.

- Когда Сулейман вторгся в Венгрию в тридцать втором, - начал Тангейзер, - самая долгая битва велась за маленький городок, настолько ничего не значащий, что я даже не помню его названия. Гантц, кажется? Не важно. Восемьсот защитников держались против тридцати тысяч татар и румелийцев больше недели. В одном месте, как я слышал, мадьяры пробили дыру в собственной стене, перетащили туда пушки и расстреливали атаки врага в упор.

Борс со Старки одновременно уставились на толстенные блоки внизу, а затем так же одновременно задрали головы вверх, на титанический каменный массив, поднимавшийся от фундамента.

- Нет никаких сомнений, стена там была гораздо меньше, - добавил Тангейзер, - кроме того, я не инженер. Но если бы удалось прорезать проход в двенадцати футах камня, причем не привлекая внимания, и выкатить через отверстие шестнадцатифунтовую пушку, можно было бы разнести опоры башни и спокойно наблюдать за ее падением.

- Угу, - засопел Борс, - если только раньше нам не придется наблюдать за падением стены бастиона.

Старки, кажется, собирался высказать свои собственные возражения, когда Ла Валлетт вдруг побежал вниз по лестнице с таким целеустремленным видом, который обычно выражал у него душевный подъем. Он остановился и повернулся к Тангейзеру.

- Капитан, - сказал он, - что касается отца Гийома…

- Боюсь, мне незнаком никто с таким именем, ваше преосвященство.

- Вы сами лишили себя такой возможности. Вы его застрелили, вчера. Капеллана с поста Кастилии.

Тангейзер вспомнил растерзанного, охваченного паникой священника. Казалось, с тех пор прошли недели, а не какие-то неполные двадцать четыре часа. Тангейзер уже собирался придумать какое-нибудь оправдание, сказать о царившем вокруг хаосе, о пороховом дыме, об ушедшей в сторону пуле, но Ла Валлетт поднял руку.

- Я уверен, совесть ваша отягощена… - произнес он.

- И как сильно, ваше преосвященство, как сильно.

Оба они прекрасно знали, что это неприкрытая ложь.

- Так облегчите ее, - сказал Ла Валлетт. - Отец Гийом лишился рассудка, позабыл собственную душу. Этот выстрел был просто необходим.

- Благодарю вас, сир.

- Но не переусердствуйте. У нас на счету каждый человек, включая и наших священников.

Тангейзер посмотрел ему в глаза. Интересно, это завуалированный ответ на его попытку уничтожить Людовико? Невозможно сказать. Ла Валлетт повернулся к Старки, и об этом деле было забыто.

- Пошлите за главным каменщиком и его отрядом.

* * *

Поскольку он чувствовал, что заслуживает этого, и поскольку здесь было место тенистое и удобное, Тангейзер уселся на верхнюю ступеньку и принялся наблюдать за дальнейшим ходом событий.

Мальтийские каменщики в кожаных фартуках, вооруженные долотами, ломами и кирками, собрались вокруг Ла Валлетта у подножия стены, и завязался короткий спор, как лучше всего выдолбить проход в основании башни. Главный каменщик присмотрелся к кладке в нижнем венце и, повинуясь внутреннему чувству, которое не смог бы объяснить словами, быстро отметил мелом нужные блоки и в нужной последовательности. А затем мастера приступили к работе с неторопливой сноровкой, поразившей всех, кто их видел. Строительный раствор и камни вырезались из стены, словно куски бисквита, и спустя полчаса грубоватого вида арка зияла в основании стены, достаточно широкая, чтобы могли пройти разом два человека. За ней начинался завал из плотно спрессованных камней, размером по большей части с козлиный череп. В ход пошли тараны, ломы и лопаты, и, когда все булыжники были расшатаны и сложены в сторону, плотники укрепили потолок получившейся пещеры стропилами.

Вкатили пушку - погонное орудие, снятое с галеры и установленное на лафет, - и канониры прочистили и зарядили ее. Погонное орудие обычно стреляло сорокавосьмифунтовыми железными ядрами. Ла Валлетт приказал для первого выстрела отмерить такой же вес мушкетными пулями, получилось двенадцать на фунт. Еще он приказал смешать пули с полной лопатой свиного жира. Плотники проложили дощатый настил через грубый пол пещеры, и через час после того, как были вынуты первые булыжники, два каменщика, вооружившись кувалдами, вошли в пещеру и вынули внешние блоки в основании стены.

Тангейзер позвал Борса, они захватили свои длинные ружья и поднялись к амбразурам. Быстрого взгляда хватило, чтобы увидеть, что турецких мушкетеров на платформе охватила тревога и что они все, как один, целятся вниз, наставив дула мушкетов на дыру, вдруг возникшую в основании стены. Тангейзер с Борсом встали, положили ружья на зубцы стены и выстрелили. Двойной фонтан мозгов забрызгал всех, кто был на верхней платформе, и мертвецы рухнули среди товарищей, увеличив общее волнение. Пока турки пытались преодолеть смятение, дюжина аркебузиров поднялась из-за парапетов бастиона Прованса и выпустила по взбудораженным туркам залп свинца.

Тангейзер высунул голову из-за парапета.

Из дыры внизу стены вылетели полтысячи мушкетных пуль и потоки горящего свиного сала и устремились прямой наводкой в толпу несчастных, собравшихся на нижнем ярусе башни. Столбы дыма окутали основание конструкции, и внутри этих зловонных испарений обрел жизнь такой зловещий микрокосм, какого лучше было не видеть. Запасы пороха и огненные снаряды рвались с оглушительным грохотом, обгорелые и искалеченные тела сыпались с башни, ползали и корчились по земле в невыносимых страданиях. Капитаны и надсмотрщики орали на толпу арапов, ждавших в безопасности под стеной, и часть из них кинулась развязывать усиленные грузами веревки, которые удерживали башню. Другая часть, погоняемая наконечниками копий и кнутами, ринулась в удушливый смрад, защищать опоры-мачты и столбы, а христианские мушкеты принялись стрелять по ним из амбразур. Когда сооружение со скрежетом отползало обратно по своей колее из промасленных досок, рабы поскальзывались на крови и сале, попадали под чудовищные цельные колеса, лишаясь рук и ног, но их крики и их дергающиеся тела едва ли были замечены в общем столпотворении.

Перегруженная башня проползла всего ярдов пять, когда погонное орудие снова грохнуло из тоннеля в стене. Канониры Религии оттачивали свое мастерство, выстреливая по вражеским кораблям с ходящих вверх-вниз палуб галер. И башня в тридцати с небольшим футах была самой легкой целью из всех, какие им когда-либо доставались. Ядро угодило в правую угловую опору, в то место, где к ней крепилась крыша нижнего яруса. Щепки взлетели вихрем, вонзаясь в злосчастную плоть, и ослепленные и выпотрошенные внесли свою лепту в общее завывающее безумие. Осадная башня дернулась и накренилась с громким стоном. Люди принялись спрыгивать с верхних ярусов, метя на извивающиеся тела своих товарищей внизу, чтобы смягчить удар. Двое гази выхватили мечи и ринулись к дыре в стене, собираясь расправиться с пушкой и командой артиллеристов.

Тангейзер отступил от парапета прочистить дуло и перезарядить ружье.

Когда он отмерил и засыпал на полку порох, он посмотрел вниз, на форт, где канониры готовили пушку к новому выстрелу. Когда два гази ворвались под затянутую дымом арку, мальтийские каменщики встретили их молотками. Их фартуки быстро покрылись пятнами и стали похожи на фартуки мясников, Растерзанные останки они оттащили в сторону, чтобы пушка снова смогла откатиться при отдаче.

Конструкция башни была такова, что потребовалось еще пять выстрелов, прежде чем она согнулась и рухнула на землю. Порыв ветра от ее падения раздул огонь в нижнем ярусе, и столб пламени взметнулся к небу, триумфальные крики защитников перекрыли вопли последних еще живых несчастных, запертых внутри башни. Уцелевшие арапы и солдаты помчались к холмам, а аркебузиры, развлекаясь, подстреливали их на бегу. Тангейзер внимательно оглядел холмы вокруг и не стал присоединяться к общему ликованию. Оно продлится недолго. Хотя гниющие останки тысяч людей разлагались во рву по всей длине стены, на холме все еще сплошными рядами стояли невредимые орды султана, и их штандарты с конскими хвостами поднимались высоко. Для Мустафы их кровь всего лишь дождь, орошающий земли падишаха. Обрывок суры, распеваемой имамом, проплыл над полем.

- Разве не создал Аллах землю, чтобы вмещала она и живых и мертвых?

От вони дымящихся шкур и горящей плоти Тангейзера выворачивало наизнанку. Он весь день ничего не ел. Но больше всего он устал от этой чудовищной игры. Сила улетучилась из его конечностей, ноги налились свинцом, черные капли пота, перемешанного с золой, скатывались по шее. Он закинул на плечо ружье и пошел вниз по ступенькам. Он видел, как каменщики снова ушли в проход в стене, чтобы заделать его, а артиллеристы отпускали шуточки и поздравляли друг друга, выкатывая пушку. Ла Валлетт заметил, что Тангейзер уходит. Но он не остановил его ни словом, ни жестом, и Тангейзер был этому рад.

Его сердце тосковало по женщинам, Ампаро и Карле, по их мягким взглядам и голосам, по полному отсутствию в них всякой жестокости, по их нежности, по их любви. Ради того, чтобы защитить все это, он и сражался. Осада длилась, поддерживаемая слепой верой. Только вера помогала переносить весь этот кошмар. Любовь, пришедшая, чтобы привязать его к себе, была единственной верой, какая имелась у него.

Борс нагнал Тангейзера и заглянул ему в лицо.

- Что такой мрачный? Все прошло отлично, и Религия снова перед тобой в долгу.

- Пусть держатся своей религии, - ответил Тангейзер, - и оставят мне мою.

* * *

Последняя битва продолжалась целых тридцать шесть часов, но этой ночью орудия наконец замолчали. Изнеможение, кажется, затянуло пеленой все сущее. Смутное чувство обреченности тревожило разум Тангейзера, не давая ему уснуть. Он поднялся, дошел до Калькаракских ворот, послушал, как шаркают в темноте ногами турецкие часовые. В настроении, подобном тому, какое охватило теперь Тангейзера, проще всего было бы действовать опрометчиво, нестись очертя голову, и будь проклято всякое уныние вместе со здравым смыслом. Хотя ожидать бегства нужно скорее от турок, а не от него. Их моральный дух подорван. Он слышал это в неистовых голосах имамов, отправляющих верных на смерть. Он слышал это сегодня вечером в интонациях муэдзина, зовущего на молитву. Но сколько еще атак придется отбить, прежде чем их дух будет окончательно сломлен? И сумеет ли Религия сделать это? Насколько было известно лично ему, боевой дух турок никогда еще не бывает сломлен до конца.

Созвездия кружили у него над головой, возвышаясь над бедами смертных, и он жалел, что не слышит той музыки, которая помогает им оставаться в вышине. Но может быть, это можно исправить.

Он разбудил Ампаро, она оделась, он взял футляры с инструментами. Ампаро зашла в госпиталь за Карлой, после чего он повел их к Галерному проливу, где они играли для него на берегу; растущая луна еще не взошла, и созвездие Скорпиона дрожало над южным краем мироздания. Он рыдал в темноте под их музыку, сердце его наполнилось радостью, душа исцелилась. Подобные моменты - частицы вечности, жемчужины, разбросанные по дну неизведанного океана. Пусть завтрашний день принесет то, что должен, думал Тангейзер, пока что его не существует. Пока что для него тянулась вечность, и в этой вечности он в самом деле был везучим человеком. В конце концов, его направляла поразительная красота.

* * *

Понедельник, 20 августа 1565 года

Высоты Коррадино

Орланду захватил свой нут с лепешкой и побежал на гребень холма понаблюдать за ходом сражения. Он был не одинок в этой привычке, поскольку было невозможно устоять перед подобным зрелищем, и он застыл на холме среди других работников. Санджак Чедер, один из самых прославленных боевых генералов Сулеймана, повел восемь тысяч янычаров в массированную атаку на крепость Святого Михаила, и, когда Орланду прибежал посмотреть, зубчатые стены форта снова пестрели цветами турок. Там было полно огня и дыма, но среди шелков и тумана Орланду замечал поблескивающие на солнце доспехи христиан. При виде стойкости рыцарей и его собратьев-мальтийцев слезы наворачивались у него на глаза. Но в то же время он был восхищен неустрашимостью янычаров. Тангейзер тоже когда-то был янычаром. Сейчас Тангейзер стоял где-то на стенах крепости христиан.

У каждого кавалериста-сипаха были как минимум две запасные лошади. В подражание Чингисхану, у Аббаса их было пять. Орланду не дозволялось приближаться к этой пятерке, поскольку они были лучшими скакунами во всей армии, зато он ухаживал за лошадьми более низкого ранга, и работа ему нравилась. По сравнению с кренгованием галер она была просто баловством. Недавно его еще научили чистить и подрезать лошадям копыта, и теперь он считал, что знаком со всеми тонкостями работы конюшего. Пока что для кавалерии не было места в бою, и Орланду был этому рад, потому что видел, на что способны копья. Животные страдают так же ужасно, как и люди. Он жалел, что Тангейзера нет рядом. Теперь, прежде чем облегчиться, он выковыривал из зада большое золотое кольцо - хранить его таким способом оказалось проще, чем он думал, - протирал его и надевал на палец, делая свои дела, и казалось, что Тангейзер где-то рядом.

Турки, как он обнаружил, были прекрасными людьми и почти такими же храбрыми, как сами рыцари. Аббас просто излучал благородство. А те анатолийские воины, за чьими лошадьми он ухаживал, угощали его миндальным печеньем, если он работал хорошо. Изредка, конечно, ему доставались тычки или подзатыльники, но ничего даже близко похожего на обычную для доков жестокость. Второй конюший, румелиец, немногим старше его, как-то попытался отобрать у него печенье, и Орланду едва не вышиб ему мозги конской подковой. После этого случая его больше не задевали, а главный конюший, серб по происхождению, даже одобрительно подмигнул ему. Он услышал, как прозвучало слово «девширим», ^[111] и задумался, что оно может означать. Как наставлял его Тангейзер, он старался вести себя с мужским достоинством и гордился собственными манерами. Он присоединялся к мусульманам, когда они молились, и подражал их позам. Он даже начал ощущать утешение, слушая призывы муэдзина. По ночам он молился Иисусу и Иоанну Крестителю, умоляя их не проклинать его за неверность. Но, что самое странное, во время самих молитв он не чувствовал, будто поступает нечестно по отношению к какой-нибудь из вер.

В общем, его новая жизнь была терпимой, и, ведя ее, он ощущал сильнее, чем когда-либо еще, что идет по стопам своего хозяина. Он становился «человеком мира». Мысль о берегах Стамбула теперь скорее волновала, а не пугала его. Если он и ощущал боль и сожаление, то только наблюдая кровопролитие, которое творилось внизу уже три дня и две ночи почти без перерывов. Остальные конюшие, так же как Орланду, наблюдали за схваткой со смешанными чувствами. Ни один из них не был по рождению турком. Албанцы, фракийцы, болгары, венгры и сербы. Каждый в глубине души испытывал ненависть к туркам и надеялся, что Религия победит, хотя, как и Орланду, ни один не высказывал этого вслух. Один серб указал на большое знамя с изображенной на нем красной рукой. Знамя вознеслось вверх вместе со штурмовой лестницей, прислоненной к стене форта Святого Михаила.

- Санджак Чедер, - произнес серб.

Санджак поклялся захватить форт Святого Михаила либо сложить голову, пытаясь сделать это. Орланду мысленно помолился за адмирала дель Монте. За спиной прозвучал грубый крик, и Орланду обернулся. Конюший звал его на работу. Орланду бросил последний взгляд на далекую битву. Турки лезли на стену громадной толпой.

* * *

Понедельник, 20 августа 1565 года

Конюшни великого магистра - Английский оберж

Испанка была прелестна. Мало кто из людей утонченных вкусов назвал бы ее хорошенькой - она обладала странной внешностью и странными манерами. Однако она излучала свой собственный непокорный свет, отличалась непредсказуемым характером, чувственностью движений и врожденной сладострастностью, первобытной, словно девственный лес. Людовико знал, что германец выбрал ее, и это знание распаляло его собственную похоть. Тангейзер был всем, чем не был он сам, антитезис всего, что он представлял и олицетворял. Вероотступник, преступник, вольнодумец, покровитель безбожников, мусульман и иудеев, человек, гордящийся тем, что погряз в корыстолюбии и грехе. Несмотря на все это, Людовико чувствовал, что они связаны друг с другом, что они братья-близнецы в своей противоположности, что они глядят друг на друга через темное зеркало.

Ампаро трудилась в широком проходе, тянущемся между двумя рядами разделенных перегородками стойл. Вокруг нее, в лучах света, падавшего из высоких окон, кружилась соломенная труха и пыль. Она чистила скребницей бока и ноги золотистого коня Тангейзера. На ней было зеленое, цвета листвы, платье, приобретшее в солнечном свете осенний оттенок, потрепанное и истершееся до прозрачности от долгой носки. Под платьем у нее не было ничего, как у уличной девки. На первый взгляд могло показаться, что она сплошь кожа да кости, словно борзая собака, но когда она работала скребницей, округлости ягодиц и грудей делались явственно различимыми, промокшая от пота ткань платья подчеркивала линию бедер, волосы ее завивались роскошными локонами, и Людовико решил, что она прекрасна.

Он стоял в дверях конюшни, там, где не было солнца, и довольно долго наблюдал за ней. Сильные запахи этого места бодрили, потому что сам он только что выбрался из пронзительной вони побоища, из возобновившейся битвы за форт Святого Михаила. Казалось странным, что экскременты лошадей гораздо менее омерзительны, чем экскременты людей, но это было так. Война заставляла производить дерьмо даже в большем количестве, чем кровь, и Людовико устал и от того и от другого.

Янычары атаковали этим утром в отместку за последнее отступление и почти сумели захватить рушащуюся крепость. Людовико, треснувшие ребра которого не давали ему нормально дышать, был отправлен в форт вместе с отрядом итальянцев и арагонцев по понтонному мосту. После нескольких часов бешеной резни среди потоков огня они двинулись в контрнаступление, и воины Санджака остались лежать мертвыми на поле, а уцелевшим пришлось отступить. Их никто не преследовал. Этот день форт Святого Михаила начал менее чем с семью сотнями защитников, среди которых не было ни одного уберегшегося от ранений, так что для преследования их было слишком мало. Хуже того, те, кто все еще оставался на ногах к концу битвы, не испытывали к этому ни малейшего желания.

После подобного зрелища понаблюдать за красивой девушкой, ухаживающей за лошадью, было само по себе достаточным поводом, чтобы прийти сюда, но у Людовико имелась иная цель. Пол в конюшне, на котором и без того уже не осталось ни пятнышка, скребла метлой сморщенная старая сицилийка, которая была несколькими дюймами короче, чем ее метла. Когда Людовико шагнул через порог, он поглядел на нее, старая карга согнулась в раболепном поклоне и отрицательно покачала головой. Он указал на дверь. Сицилийка заковыляла прочь. Людовико пошел по проходу, Ампаро обернулась через плечо, увидела его, замерла, затем распрямилась. Она успокаивающим жестом положила руку на льняную гриву коня, продолжая чистить его. Ампаро смотрела Людовико не в лицо, а куда-то в грудь, но без всякого испуга. На ее странном, лишенном симметричности лице не отражалось ни усталости, ни страха, и Людовико вдруг понял, что никто на Мальте не выглядит сейчас вот так, давно уже не выглядит. Любопытно, что за сила помогает ей сохранять подобную безмятежность. Один взгляд на нее поднял ему настроение. Людовико оценил вкус Тангейзера и его выбор. Он улыбнулся и склонил голову.

- Приветствую тебя, дитя мое, - сказал Людовико по-испански.

Она опустилась в реверансе так, словно находила подобные движения совершенно неестественными, при этом одной рукой она продолжала успокаивающе похлопывать коня. Людовико поднес ладонь к морде коня, и тот принялся слизывать соль с его пальцев. Язык у него был одновременно шершавым и нежным.

- Война тяжело сказывается на животных, - произнес Людовико. - Весь этот шум и заточение в четырех стенах. Они тоже ощущают смерть и скорбь.

Она глядела, как конь облизывает его пальцы, и ничего не отвечала.

- Ампаро, верно? - (Она кивнула.) - А у коня есть имя?

- Бурак, - ответила она.

- А, - произнес Людовико, - конь пророка Мухаммеда, который якобы имел крылья. Арабы любят подобные фантастические легенды. Но это животное кажется вполне достойным подобной чести. Это конь капитана Тангейзера?

Она кивнула. Но так и не взглянула ему в лицо.

- А ты возлюбленная Тангейзера.

Она переступила с ноги на ногу, несколько смущенная.

- Прошу простить мою невежливость, я фра Людовико. - Он наклонил голову и увидел, что его доспехи сплошь забрызганы свежей кровью и другими гнусного вида жидкостями. - Прости также и мой внешний вид, который должен был показаться вам с Бураком совершенно отвратительным.

Она отвернулась и принялась скрести шею Бурака.

Людовико был вправе оскорбиться за такое пренебрежение к себе, но почему-то не стал.

- Кто-то из солдат говорил мне, что ты читаешь по ладони, - сказал он. - Они очень высоко ценят твое умение.

Она продолжала скрести коня.

- Ты не посмотришь на мою ладонь? - спросил он. - Я заплачу.

- Я не беру платы, - сказала она. - Это не то, что можно продавать.

- Значит, это что-то священное?

Она не поворачивалась.

- Это то, что исходит не от меня, значит, не мне этим и торговать.

- Из мира, существующего за пределами этого? - спросил он.

- Если эта сила проявляет себя в этом мире, как же она может находиться за его пределами?

Он не ожидал от нее умения вести спор. Но она, кажется, утверждала то, что казалось ей совершенно очевидным.

Он спросил:

- Это сила от Бога?

Она помолчала, словно никогда не задумывалась об этом раньше, затем сказала:

- Сила Бога проявляется через все вокруг.

- Все вокруг? Через ворон, собак, кошек?

- И камни, деревья, море и небо над нами. Конечно.

- А через церковь? - спросил он.

Она пожала плечами, словно безоговорочно считала церковь самым слабым из подобных проявлений.

- И через нее тоже.

Людовико протянул ей ладонь. Ампаро сунула скребницу под мышку и взяла его руку - с таким видом, словно это была неприятная обязанность, с которой она хотела поскорее покончить. Она провела по линиям ладони кончиками пальцев. Прикосновение было ему приятно. На ее лице ничего не отражалось.

- Некоторые руки говорят, некоторые - нет, - сказала Ампаро. Она выпустила его ладонь. - Твоя рука не говорит.

Она произнесла это не как отказ, а как простую констатацию факта. Несмотря на это и на то, что Людовико нисколько не верил в подобные темные искусства, он был разочарован. И еще он вдруг осознал, что презирает ее. Ощущение пришло к нему внезапно, нахлынуло, как тошнота. Ее манеры оскорбляли его. Эта тощая девка, эта странного вида потаскуха, каков ее вклад в эту осаду? В чем вообще состоит ее ценность для этого мира? Только в том, что она чистит коня своего повелителя и раздвигает для него ноги. Она занимается предсказаниями и сеет суеверия среди простых солдат. Она выставляет напоказ свои груди в этом своем распутном тонком платье. Он и раньше видел таких, как она, причем во всех слоях общества, снизу доверху. Женщин, которые оправдывают собственное существование только отверстием у них между ног, и ничем больше. Которые торгуют собственной плотью, чтобы заработать на жизнь, или отдаются из тщеславия и желания обрести власть, или ложатся с мужчинами ради той гнусности, которую они ложно именуют любовью. Они просто зараза. Людовико только теперь заметил, что ее глаза разного цвета. Один коричневый, а другой серый. Совершенно явственный знак, изобличающий ведьму, известный всем, описанный такими авторитетами, как Аполлонидий, Крамер и Шпренгер. Лучи света, исходящие из таких глаз, служат проводниками для злых духов, способных проникнуть таким образом в глаза того, кто на них посмотрит, а оттуда добраться до самого сердца, разнестись вместе с кровью по всему телу и отравить человека изнутри. Сам Аристотель утверждал, что зеркало боится глаз нечистой женщины, ибо его блестящая поверхность подергивается мглой и затуманивается под ее взглядом.

Людовико спросил:

- Это Бог говорит таким странным способом? Или же дьявол?

- Я ничего не знаю о дьяволе, - ответила она. - Если он существует, разве ему нужна моя помощь? Особенно здесь и сейчас?

Хитроумный ответ и снова облаченный в невинную форму. Он подумал, что стоит развить тему, но она и без того сказала больше чем достаточно, выдавая свою ведьминскую природу, так что при необходимости ее можно будет обвинить, и свидетелей ее дел найдется предостаточно. Людовико не сомневался в существовании ведовства. Да и кто стал бы сомневаться? Часто свидетельства оказывались ложными: для крестьян бородавки и щетина на подбородке какой-нибудь старой карги или скисшее коровье молоко - уже достаточная улика. Разного рода нелепые рассказы о полетах по воздуху или ритуальном пожирании детей не стоило принимать на веру. Инквизиция скептически относилась к сверхъестественным явлениям, и сам Людовико тоже. Однако же порой сделки с дьяволом имеют место. Тут у церкви сомнений не было. Ампаро взялась за скребницу и снова принялась чистить коня.

- Мне бы хотелось, чтобы ты оказала мне услугу, - произнес Людовико.

Она повернулась к нему, ее нарочитую маску невинности сменило выражение угрюмого беспокойства. Людовико вдруг понял, что она ни разу не взглянула ему в лицо и тем более в глаза: она знала, что стоит ей посмотреть, и он тотчас распознает ее истинную природу. Теперь он сильнее, чем когда-либо, был уверен, что душа ее запятнана, а характер вредоносен. Но как легко он попался и не заметил всего этого сразу! Как коварно и незаметно воздействуют чары женского эротизма. А Карла разве лучше? Может быть, она еще хуже. Время покажет. Он мог бы ответить на вызов, написанный на лице Ампаро, другим вызовом, затащить ее на сено в деннике, сорвать с ее тела это изношенное платье и осквернить себя ее плотью. Это было бы всего лишь его право, заслуженное и освященное кровью, которую он пролил в битве. Но он не стал этого делать. Он сдержался.

- Идем со мной, - сказал он.

Он сверлил ее взглядом, пока она не поняла, что не имеет права отказаться. Она вышла вслед за ним на улицу; над ними возвышались стены форта Сент-Анджело. Со скамьи у конюшни поднялся Анаклето. Все его тело закостенело от усилий, какие он прилагал, чтобы не показывать терзающую его боль. У него больше не было правой скулы, Людовико сам держал его, пока хирурги удаляли осколки кости вместе с правым глазом. Он рыдал при виде стойкости своего друга, потому что Анаклето вцепился зубами в кляп и не проронил ни звука. Оставшиеся лоскуты кожи сшили, словно стянули шнурком кошель, и желтый гной сочился между стежками. Вместо глаза была влажная черная дыра, прикрытая припаркой, и казалось, что у него прямо из черепа растет мох.

- Это Анаклето, - сказал Людовико. - Он мой друг. Хорошенько рассмотри, как он обезображен.

Ампаро не смотрела на него. Людовико схватил ее за волосы и заставил поднять голову. Ампаро судорожно вздохнула, увидев раны Анаклето, и закрыла глаза. Анаклето вздрогнул.

- Хорошенько рассмотри его, - повторил Людовико, - потому что это сделал с ним твой капитан.

Ампаро вырывалась, и он отпустил ее.

- Анаклето необходим опиум для исцеления ран и душевной тоски. - Людовико за огромную цену сумел достать маленький шарик у одного негодяя-мальтийца по имени Гуллу Кейки. Настало время, когда золото почти не ценилось, поскольку никто не думал, что появится возможность его тратить. Кейки сказал ему, после того как Людовико его припугнул, где можно достать еще. - Этим снадобьем, которое сейчас большая редкость, владеет Тангейзер, - продолжал Людовико. - И ты принесешь мне немного сегодня вечером в Итальянский оберж.

- Ты хочешь, чтобы я украла? - спросила она.

- Каким образом ты раздобудешь его, меня не касается. Но я тогда стану твоим должником, и для тебя же лучше оценить это. Будем считать, что ты оценила.

- А если я не приду?

Людовико взял ее за руку и весьма деликатно отвел в сторонку. Он склонился над ней и заговорил негромко:

- Тангейзер собирается жениться на твоей госпоже.

Ампаро заморгала, но, кажется, нисколько не взволновалась.

- Они заключили уговор, - сказала она. - Они с самого начала договорились об этом.

- Так женитьба - это цена услуги?

Ампаро кивнула и опустила глаза.

Значит, Карла обманула его. Новая надежда затеплилась у него в душе.

- Как бы то ни было, - сказал он, - теперь Тангейзер любит Карлу.

- Он любит ее, - согласилась Ампаро, - и я тоже ее люблю.

- Он мужчина. Ты знаешь об этом лучше, чем кто-либо другой. - Людовико видел, что семя сомнения упало на нужную почву. - Он сам говорил мне, что любит ее. Их видели, когда они страстно обнимались. Тебя предали.

Эти слова пронзили ей сердце. Она обеими руками зажала рот и отрицательно замотала головой.

- Спроси несчастного Анаклето и попробуй сказать, что он лжет.

Она пыталась отстраниться, но Людовико крепко держал ее.

- Присмотрись сама, и ты увидишь. - Он отпустил ее. - А теперь делай, как я велел. Считай, что по моей просьбе ты проявляешь милосердие, и сам Господь направляет тебя в этом, как и во всех других поступках.

* * *

Тангейзер сидел в ванне и наблюдал, как солнце опускается за холм Скиберрас. Солнечный диск был темным и неистово красным и был затянут струями дыма, поднимавшимися с усеянной телами ничьей земли внизу. Он попытался наскоро угадать за всем этим какое-нибудь предзнаменование, помимо того, что было очевидно, но его разум был слишком изможден, чтобы понимать такие сложные образы, и Тангейзер просто смотрел в туповатом восхищении, рядом с которым не было места философии.

Все его тело было сплошным комком боли, сплошной раной и конвульсией, кожа испещрена узором из желтых и синих пятен. Тут и там виднелись стежки овечьих жил, некоторые швы он накладывал сам. Погружение в воду едва не прикончило его. Соленая вода разъедала раны. Глаза у него были воспалены от пороха и пыли. Руки казались распухшими и походили на бревна, пальцы разнесло. Если бы на голову ему приземлился вдруг камень из турецкой кулеврины, он едва ли счел бы это поводом для огорчения, но вероятность подобного приземления была невелика, потому что осадные орудия молчали, а расчеты топчу, без сомнения, были такими же измотанными, как он сам.

Этим утром, после ряда вылазок, отвлекающих от основного маневра, Мустафа выдвинул вторую осадную башню Аббаса. На этот раз турки укрепили нижнюю половину башни, защитив от пушечных выстрелов габионами с землей и камнями, и прикрыли несущие опоры и перекрытия железными пластинами. Они подкатили башню к останкам бастиона Кастилии, и сидящие наверху стрелки-янычары вынудили весь гарнизон и рабочие отряды попрятаться в руинах и молиться о спасении. После нескольких часов пребывания в столь плачевном положении, глядя, как войска на высотах готовятся к генеральному наступлению, Ла Валлетт применил вчерашнюю тактику в несколько измененном виде.

Дыру проделали в неповрежденной стене несколько восточнее бреши, в той точке, которую не могли увидеть стрелки с башни. После чего отряд под командованием Кларамона и дона Гуареса де Перейра совершил вылазку. Десять рыцарей из Германского ланга вызвались добровольцами, они бросились к башне, словно взбесившиеся черти; запоздало выпущенный сверху залп из турецких мушкетов только высек дождь искр из доспехов бегущих рыцарей.

Небольшой отряд пехотинцев-азебов, который охранял лестницы с задней стороны башни, был за секунды изрублен на куски сорвавшимися с цепи северянами, которые затем взбежали по ступенькам, ворвались на ярусы и одновременно очистили от турок все этажи башни. Все колоссальное сооружение раскачивалось на удерживающих его канатах, пока яростный вихрь бушевал внутри конструкции. Вопли ненависти и предсмертные крики почти не отличались друг от друга, отсеченные конечности и распоротые тела валились вниз кровавым каскадом, будто бы башня была каким-то аттракционом на чудовищном варварском карнавале. Когда с истреблением было покончено, германские братья триумфально забрались на верхнюю площадку и махали испачканными кровью бурками, поддевая их концами мечей, поднимали вверх отрезанные головы, хватали горстями дымящиеся кишки, плясали на скользких досках в приступе жуткого веселья, а водопады крови продолжали стекать с ярусов башни, словно в каком-нибудь храме Мексики после проведения мерзкого ритуала. Они изрыгали проклятия и ядовитые колкости в адрес легионов ислама, собравшихся на окрестных холмах, а затем подняли лица к небесам и вознесли хвалы Иисусу Христу за то, что Он дал им познать миг такого неудержимого восторга.

Когда уже велись приготовления, чтобы спалить башню дотла, Тангейзер высказал мысль, что лучше забрать сооружение себе, установив рядом со стеной, и использовать для размещения собственных мушкетеров. Им двигало желание получить хороший обзор турецких позиций, тянущихся через всю гору Сан-Сальваторе, но Ла Валлетт воспринял его план с восторгом. Башню очистили от мертвых тел, покатили и поставили на новую позицию, на нижнем ярусе установили пару пушек, а на всех остальных разместили своих аркебузиров. Среди них был и Тангейзер.

Сверху открывался вид на адский пейзаж, выжженную солнцем землю, черную от трупов и мух. На востоке растянулась бесконечная паутина переплетенных турецких траншей. Тангейзер даже не представлял, как Гуллу Кейки умудрился провести его мимо них. И турок было по-прежнему огромное множество. Поход к лодке придется отложить до следующего кровопролития. Только вот на настоящий момент Ла Валлетт едва ли мог собрать полторы тысячи человек, способных держаться на ногах. Тангейзер, скорчившись, сидел на башне среди истоптанных и зловонных потрохов за откидывающимися воротами, оглохший и задыхающийся под палящим зноем, пока у него не кончился порох и пули, а рука до самого локтя не превратилась в сплошной синяк.

Все это он был счастлив позабыть, лежа в своей ванне. Он мысленно поздравил себя с тем, что догадался устроить ее. В самом начале он даже не догадывался, насколько ванна окажется важна для его здоровья. Может быть, он даже пролежит в ванне под звездами всю ночь. Может быть, он даже заснет и утонет, и утром его найдут с блаженной улыбкой на лице. Но потом Тангейзер вспомнил, что Никодим раздобыл и готовит на ужин отбивные из филе барашка, и он отодвинул в сторону мысли о смерти. Он шевельнулся, поскольку ощутил рядом чье-то присутствие. Лицо Ампаро возникло над окованным железом краем бочки, и сердце Тангейзера упало. Слезы застилали глаза Ампаро, глядевшие на него с укором. Он тотчас понял, что вот-вот лишится того небольшого отдохновения от войны, какое надеялся обрести сегодня вечером. Он скроил участливую физиономию.

- Ампаро, - произнес он, - отчего ты такая печальная?

Она отвернулась, подняв лицо к небу, - воплощенное страдание. Предприняв усилие, ему самому показавшееся героическим, Тангейзер протянул руку, чтобы погладить ее по голове. Она отстранилась. Раньше он никогда не видел ее такой, но это был лишь вопрос времени, поскольку она все-таки была женщина.

- Ты хочешь мне что-то сказать, - заметил Тангейзер.

Она не посмотрела на него.

- Ты любишь Карлу, верно?

Тангейзер шумно вздохнул. Как и в большинстве других случаев, во всех своих страданиях он мог винить только себя самого. Он изумился только, что среди всеобщего хаоса подобный пустяк, оказывается, может так тяжело давить на него.

- Давай поговорим об этом как-нибудь в другой раз, - предложил он.

- Значит, это правда.

- Ампаро, я три дня подряд занимался смертоубийством. В такое время простительно, даже если кто-то вдруг подумает, что наступает конец света. Сжалься же над несчастным солдатом и дай ему насладиться мгновениями тишины.

Она взглянула на него, и ее глаза налились слезами. Едва ли его страдания перевесят сейчас ее собственные. Она потянулась к нему, словно дитя, и он заставил себя подняться на негнущиеся, дрожащие ноги и обхватил ее за плечи мокрой рукой.

- Он меня напугал, - проговорила она.

Все чувства Тангейзера тут же насторожились.

- Кто тебя напугал? - спросил он.

- Фра Людовико.

Боль и усталость исчезли, сметенные волной гнева. Он ощутил, как напряглись челюсти, как натянулась кожа на голове, как кровь прилила к мозгам.

- Он сделал тебе больно?

Она отрицательно покачала головой, без особенной убедительности. Он рукой поднял и развернул к себе ее лицо. Воспоминание о страхе, какой вызвал в ней Людовико, сменилось боязнью того, что Ампаро увидела в глазах Тангейзера. Он старался сохранять хладнокровие, какого не ощущал в себе. Он снова пробежал пальцами по волосам Ампаро и вытер слезы с ее лица.

- Ты моя самая любимая, - произнес он.

- Правда? - И ее лицо мгновенно снова засветилось.

- Ты всегда будешь моей самой любимой. А теперь расскажи мне, что сделал Людовико. Расскажи мне все.

* * *

Людовико сидел в кабинете дель Монте, в Итальянском оберже, адмирал милостиво позволил ему пользоваться своим кабинетом. На стенах висели портреты героев ланга прежних времен и оттоманские знамена, захваченные во время морских сражений. Штандарт с Красной рукой, знамя Санджака Чедера, захваченное сегодня днем, занимало между ними почетное место. У адмирала было хорошее кресло; сидя в нем, как раз будет удобно вести приближающиеся переговоры с балифами Французского ланга.

Людовико еще предстояло завершить возложенную на него Гислери миссию. Унаследует ли дель Монте кресло великого магистра, оставалось пока под вопросом. Однако среди множества задач, стоявших перед Людовико, эта была далеко не самой сложной. Он предварительно обсудил кандидатуру дель Монте с главами других лангов. Кастильцы, арагонцы, германцы и овернцы уже пообещали ему свою поддержку. Хотя Религия знала множество героев, в защите форта Святого Михаила не было равных дель Монте. Никто из командиров защитников не пользовался большим уважением. И самое главное, после девяноста дней тяжелейшего противостояния ни у кого не осталось сил для политических интриг. Людовико предполагал, что переманить на свою сторону французов не составит особенного труда, хотя, разумеется, темперамент вынудит их изобразить сопротивление.

Людовико был в одной черной рясе, освободиться от доспеха было настоящим счастьем. Спина и ребра доставляли страдания, и он ерзал в кресле. Та пуля, которая поразила его в спину две ночи назад, оставила в доспехе вмятину размером с куриное яйцо, и несколько мгновений он верил, что убит. Ощущение оказалось волнующим. Он не испытывал страха, не испытывал сожаления. Он сознательно вызвал перед мысленным взором образ Христа на кресте. Он пробормотал слова покаяния. Он ощутил, как умиротворение снизошло на него. Но потом образ Карлы возник перед его глазами, любовь к ней затопила сердце, и вот тогда он ощутил страх. Страх, что его любовь никогда уже не найдет выражения. Вот какое жалкое чувство он испытывал, думая, что уже переселяется в вечность, но потом к нему подполз верный Анаклето, лишившийся своего прекрасного лица, и Людовико понял, что смерть все-таки не пришла за ним.

Мысль о Карле сжигала ему внутренности, словно огонь, под которым никогда не остывают угли. Однако же терпение в этом деле, как и в большинстве дел, само принесет ему спелый плод. Везению германца уже приходит конец. Да и Карла все-таки не побывала в его постели. Людовико услышал тяжелые шаги по коридору и тотчас же понял, кому они принадлежат. Он раскрыл на конторке Библию и сделал вид, будто погружен в чтение. Дверь с грохотом распахнулась. Людовико еще мгновение изучал страницу, затем поднял голову.

- А, капитан, - произнес он. - Вы раньше, чем ожидалось.

Лицо Тангейзера окаменело. За пояс был заткнут длинноствольный пистолет, и еще болтался в ножнах кинжал с рукоятью, украшенной драгоценными камнями в турецком стиле. Глаза горели жаждой убийства.

- Ампаро, должно быть, совершенно доверяет вам, если так скоро поведала все, что с ней произошло, - сказал Людовико.

За спиной Тангейзера возник Анаклето, он держал руку на рукояти меча.

Не оборачиваясь, Тангейзер произнес:

- Если твой мальчишка дорожит оставшимся у него глазом, пусть ведет себя осмотрительнее.

Людовико кивнул головой, и Анаклето исчез.

Тангейзер сунул руку под бригантину и извлек сверток, упакованный в навощенную бумагу. Он бросил его на конторку.

- Здесь четверть фунта опиума, с моими наилучшими пожеланиями, - произнес он. - Более чем достойная плата за то, чтобы ты больше не пугал девушку.

- Примите мои благодарности.

- Если ты заговоришь с какой-нибудь из женщин, если пройдешь мимо них по улице, если будешь шпионить за ними, если кто-нибудь из них проснется, произнося твое имя, ты сильно пожалеешь о том дне, когда решил покинуть Рим.

- Будем надеяться, что тогда все пройдет успешнее, чем в последний раз.

Тангейзер перегнулся через конторку. Людовико ощутил, как сжались его внутренности.

- Это будет не простое убийство. В следующий раз ты увидишь, как я буду купаться в твоей крови.

Тангейзер пристально разглядывал его какое-то время, показавшееся куда более долгим, чем сегодняшняя битва.

Людовико выдержал его взгляд не моргнув.

Тангейзер распрямился, развернулся и пошел к двери.

- Капитан! - позвал Людовико.

Тангейзер остановился и обернулся.

- Мне не хотелось бы становиться вашим врагом.

Тангейзер издал короткий смешок.

- Карла всего лишь женщина, одна из многих, - продолжал Людовико. - Во всяком случае, для вас. Если вы добиваетесь титула, я смогу выхлопотать вам такое высокое звание, по сравнению с которым ее титул покажется прозвищем рыботорговца. Многие герцоги начинали простыми солдатами, но святой отец щедр к тем, кто почитает его. Протяните мне свою руку, и даю вам слово, вы будете процветать.

- Стать одним из твоих прихлебателей? - переспросил Тангейзер. - Да я лучше съем кусок своего дерьма!

- Вы окажетесь в достойнейшей компании, уверяю вас.

- Должно быть, у этих господ обоняние похуже моего.

- Вы сомневаетесь в моей искренности? - спросил Людовико.

- Нет. Я плевал на нее. - Тангейзер нацелил палец ему в лицо. Этот жест был гораздо оскорбительнее, чем его слова. - Но послушайся моего совета: не будь настолько самонадеянным, чтобы сомневаться в моей искренности.

После чего Тангейзер развернулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Людовико взял сверток с опиумом. Значит, он все-таки не простой грубиян. Этот человек и сам строит какие-то интриги. Людовико ощущал это в воздухе, как моряк ощущает запах надвигающегося шторма. Вошел Анаклето. Глаз его устремился на сверток в руке хозяина. Людовико перебросил сверток ему.

- Ступай отыщи грека, - сказал Людовико. - Приведи его сюда, ко мне, после того, как французы разойдутся. - Анаклето посмотрел на него. Людовико кивнул. - Никодима.

* * *

Четверг, 23 августа 1565 года

Священный совет, крепость Святого Анджело

Оливер Старки окинул взглядом огромный стол совета и в дрожащем свете свечей увидел собрание благородных престарелых мужей в черных рясах. Все они были искалечены войной, все были готовы умереть в бою. Свежие шрамы обезображивали их лица. У некоторых не хватало пальцев, трое из них лишились кисти или руки. Отчаяние, несмотря на плачевное положение, было им не свойственно, однако никто из командоров, балифов и рыцарей Большого креста, присутствовавших на Священном совете, не ждал, что Религия одержит победу. Даже Ла Валлетт, по правую руку от которого сидел Старки, кажется, разделял их мрачное настроение. В воздухе висело почти осязаемое ощущение, что сегодня - последнее собрание высокопоставленных рыцарей в истории ордена. И вместе с этим чувством отравляющая разум меланхолия, будто надгробная песнь, исполняемая, но неслышная, растекалась по комнате. Никогда больше мир не увидит людей, подобных этим, думал Старки, ибо мир, в каком ковались эти герои, кончился. Они - последние.

Сегодня днем Великий турок снова предпринял массированную атаку. Никто из присутствующих здесь не мог вспомнить, сколько таких атак они уже выдержали и отбили. Дни, заполненные кровопролитием, измождением и тоской, растянулись в сознании каждого в бесконечную вереницу, словно бы война являлась главной причиной возникновения всего сущего, а страдания и испытания были всем, что только и имелось в мире. Благодаря божественному вмешательству - ибо это противоречило всякой военной логике - мусульмане в очередной раз были отброшены назад за политые кровью земли равнины Гранд-Терре. После чего решением большинства рыцарей Большого креста был созван совет, на котором рыцари изложили основные принципы новой стратегии. Отстаивать их идеи выпало Кларамону, командору из Арагонского ланга, и сорока семи младшим рыцарям.

- Фра Старки, - спросил Кларамон, - какие сведения содержатся в последнем списке личного состава?

Старки не было нужды заглядывать в упомянутый список, лежащий перед ним в числе прочих документов.

- Двести двадцать наших братьев пока еще способны держать оружие. Испанских солдат, джентльменов удачи и мальтийских ополченцев уцелело, наверное, около девяти сотен. Все ранены, некоторые серьезно. Почти три тысячи раненых не способны больше стоять на стене.

- А сколько погибших?

- Двести семнадцать братьев ордена. У испанцев и мальтийских ополченцев потери больше шести тысяч. Рабов погибло около двух тысяч. Простонародья - семнадцать сотен или около того.

- По моим собственным оценкам, - сказал Кларамон, - получается, что у неверных до сих пор имеется не меньше пятнадцати тысяч отличных воинов, возможно даже больше.

Старки не стал оспаривать эту цифру. Девяносто четыре дня турок уничтожали сталью, пулями, холерой, камнями и огнем, и в гораздо большем количестве, чем осмелился бы пожертвовать любой из ныне живущих полководцев, но численность врага по-прежнему оставалась ошеломляющей.

- Есть ли вести с Сицилии и от Гарсии де Толедо? - спросил Кларамон.

- Никаких, - ответил Старки. - В своем последнем письме он обещал десять тысяч подкрепления к концу этого месяца.

- Да. Он обещал их в июне, он обещал их в июле, - перечислял Кларамон под сердитое приглушенное бормотание остальных.

Старки постарался развеять его мрачное настроение.

- Турецкие осадные орудия разваливаются от чрезмерно долгого использования, и запасы пороха у них на исходе, - сказал он. - Капитан Тангейзер говорит, что их моральный дух подорван. Их имамы цитируют стихи самого мрачного характера. Они начинают думать, что нет воли Аллаха на завоевание ими Мальты.

- Будь проклят Аллах с его волей! - сказал Кларамон. - Мы армия призраков. Наши стены не более чем куча камней. Сама земля под нами прорезана турецкими шахтами. Сейчас речь идет не о нехватке храбрости. Каждый здесь скорее умрет, чем подставит свою шею под ярмо турка. Если врагу суждено получить этот остров, он получит кладбище. Вопрос в цене, которую мы сможем заставить их заплатить. Как долго мы сумеем защищать Эль-Борго и форт Сент-Микаэль с тысячей человек? С тысячей калек. Сможем ли мы пережить еще одну массированную атаку вроде сегодняшней? А еще две? А пять? Еще одну неделю, похожую на прошедшую? Разве кто-нибудь сомневается в том, что новый яростный натиск неизбежен?

Старки ничего не ответил и бросил короткий взгляд на великого магистра.

Ла Валлетт сидел в молчании, его худое лицо оставалось непроницаемым, серые глаза сосредоточены на какой-то бесконечно далекой точке, словно он беседует с призрачными силами, ведомыми только ему одному.

Кларамон продолжил свою речь:

- Эта крепость, в которой мы находимся, форт Святого Анджело, почти не пострадала. Она защищена широким каналом с суши и со всех остальных сторон окружена морем. Хранилища до сих пор наполовину забиты зерном и солониной. Мы можем наполнить сорок тысяч бочонков свежей водой. У нас полно пороха и ядер. Мы можем перенести сюда наши священные реликвии, руку Крестителя, икону Марии Филермской и Мадонну Дамасскую, а также наши архивы и штандарты, чтобы они не остались на поругание мусульманам. Если мы так и будем стоять, растянувшись вдоль стены, нас всех уничтожат либо одного за другим, либо всех одним ударом. Но если мы отведем всех наших воинов обратно в Сент-Анджело и взорвем мост, соединяющий крепость с Эль-Борго, то та тысяча, что у нас осталась, сможет держаться против турок до конца зимы. Кто-нибудь может мне что-нибудь возразить?

Никто ничего не сказал.

Адмирал дель Монте переглянулся с Людовико, который сидел рядом с ним, но оба они промолчали. Старки посмотрел на Ла Валлетта. Ла Валлетт и глазом не моргнул.

Кларамон продолжал:

- Получается, что военные соображения подталкивают нас к единственно возможному решению. - Он немного помялся. - Нам придется оставить Эль-Борго. И форт Святого Михаила и Лизолу тоже. Вот об этом я и хотел просить Священный совет, поскольку мы все согласны.

Кларамон сел. Повисла долгая пауза, примечательная отсутствием возражений со стороны всего высокого собрания. Все пристально изучали лицо великого магистра, ожидая его решения. Они прекрасно понимали, что, покинув внешние фортификации, они так же покинут и оставшихся в живых жителей города - двенадцать тысяч или даже больше мальтийцев, в основном женщин и детей, совершенно беспомощных, - обрекая на неизбежную в таком случае гибель. Ла Валлетт наконец поднялся со своего места, из-за полученных ранений держась рукой за стол.

- Мои возлюбленные и многоуважаемые братья, - начал он, - я выслушал ваши рекомендации с глубочайшим вниманием и со всевозможным почтением. И я отвергаю их.

Члены совета застыли в своих креслах. Некоторые подались вперед.

- Военные доводы за то, чтобы оставить город, чрезвычайно убедительны, и вы прекрасно их изложили. Наверное, они даже, как вы полагаете, неоспоримы. Но мы находимся здесь не только ради войны.

Одна голова чуть заметно, украдкой, кивнула. Старки отметил, что это была голова Людовико.

Ла Валлетт продолжал:

- Если Господь пожелал, чтобы мы пережили все это, у него была на то причина. Наша вера сейчас подвергается суровейшему испытанию, и мы обязаны спросить себя: что означает наша Священная Религия?

Он оглядел сидящих за столом.

- Что лежит в ее основе? В чем ее суть? Ради чего она была создана?

Никто ничего не отвечал, они знали, что он ответит сам.

- Мы же не просто солдаты, сколь бы благородно ни было это призвание. Мы - рыцари-госпитальеры ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Мы - госпитальеры. Защищать верующих паломников было наше изначальное предназначение. Tuitio fidei et obsequium pauperum. Вот первое и последнее правило нашего ордена: защищать веру и служить бедным. И надежнее всего мы защищаем веру не военными вылазками, а нашим служением беднякам. И в ответ наше служение бедным укрепляет и защищает нашу веру. Вспомните, что все вы, вступая в ряды рыцарей, давали серьезную клятву сделаться слугами, рабами бедняков ради Иисуса Христа. Слугами блаженных, наших господ-пациентов. Разве не принадлежат они Господу нашему Иисусу Христу? Разве не за ними надо ухаживать и защищать, как мы стали бы ухаживать и защищать самого Господа нашего Иисуса Христа?

Он говорил негромко, но со сдержанной страстностью.

Старки видел, что у некоторых из пожилых рыцарей катятся в бороды слезы.

- И вот мы оказались в львином рву и окружены со всех сторон зверями, - произнес Ла Валлетт. - Так неужели настало время покинуть господ наших, наших больных? Бросить наших бесчисленных раненых на милость мусульманских демонов? Предать наших доблестных братьев по оружию, мальтийцев, а заодно их жен и детей, чтобы их заковали в цепи на турецких галерах? Неужто мы оставим священнейший из наших госпиталей в час величайших испытаний?

Он снова оглядел сидящих за столом. Многие были слишком пристыжены, чтобы встретиться с ним взглядом.

- Эта крепость не сможет вместить больше тысячи человек, вы правы. Но за стенами останется еще много тысяч. Очень может быть, что воля Божественного провидения состоит в том, чтобы Религия была погребена под этими руинами, чтобы наш орден прекратил свое существование. И в этом нет ничего такого, чего нужно бояться, ибо Господь, Его ангелы и святые ожидают нашего прихода. Но если мы бросим наших больных и бедных умирать без нас, считайте, что Религия уже уничтожена, и совершенно без всякого толку. Ибо без наших больных и бедных все мы - ничто. Религия - ничто. И тогда, даже если Религия уцелеет, честь ее будет запятнана если не в глазах людей, то в глазах Бога, на веки вечные.

Ла Валлетт сел на место.

То, что ему удалось убедить всех до единого, не подлежало сомнению, но все равно повисла неловкая пауза, пока ожидали, кто в совете возьмет слово.

Наконец поднялся адмирал дель Монте. Это Людовико заставил его взять слово? Старки не заметил. То, как выросло влияние Людовико в ордене, изумляло Старки, и особенно потому, что этот человек сохранял безукоризненную скромность в поведении. И отличался большой доблестью на поле боя. Еще Старки изумляло, что до сих пор никто не подумал возмутиться его присутствием здесь.

- Как и всегда, - начал дель Монте, - его преосвященство указал нам, в чем состоят наши обязанности. Если мы сбились с пути, мы просим прощения и умоляем его вспомнить, что мы всего лишь его дети. Мы будем защищать Эль-Борго и народ Мальты до последней капли крови. Какой бы ни была их судьба, мы разделим ее. Если выбор стоит между поражением и проклятием, выбирать невозможно.

Все остальные с облегчением соглашались со словами адмирала один за другим. Кларамон был последним, у него был особенно покаянный вид, который Ла Валлетт жестом велел ему отринуть. Ла Валлетт бросил на Старки знакомый взгляд, означающий, что он снова пришел в хорошее расположение духа.

- Есть ли еще какие-нибудь вопросы, которые должен обсудить совет? - спросил Старки.

Поднялся Людовико. Его звучный баритон казался слишком мягким, чтобы достигнуть дальнего края стола, однако же он разнесся по всей комнате.

- С разрешения вашего преосвященства, есть еще два вопроса, - произнес он. - Но первый из них столь деликатного свойства, что я умоляю понять меня правильно.

- Говорите свободно, брат Людовико, - сказал Ла Валлетт. - Наставления его святейшества Папы всегда высоко почитаются, а вы сейчас его голос.

Ядовитость этого панегирика не укрылась от Старки, как, он был уверен, и от самого Людовико, но инквизитор в ответ лишь отвесил грациозный поклон.

- Во время сражения в прошлую субботу его преосвященство проявил героизм и был ранен; беспечность, с какой он относится к собственной жизни, всем хорошо известна, в то же время она воодушевляет всех.

Вокруг стола пронеслась волна возгласов, одобряющих смелость великого магистра.

- Но это также является источником беспокойства, - продолжал Людовико, развивая тему. - В эти суровые дни смерть может явиться по мановению ока. И, как доказали события той субботы, потеря его преосвященства оставит по себе пустоту, которая, если не заполнить ее немедленно, повлечет за собой настоящую катастрофу.

Он сделал паузу, пристально глядя в глаза Ла Валлетта.

Ла Валлетт, так же не сводя с него глаз, жестом попросил продолжать.

- Прошу простить мне мою смелость, но я предложил бы Священному совету назвать и одобрить кандидатуру преемника вашего преосвященства, чтобы, если подобное несчастье в самом деле произойдет, наша армия не лишилась бы вдруг руководства, жизненно необходимого для сохранения храбрости и морального духа.

Смущение собравшихся за столом было очевидно. Каждый из них обдумывал подобную возможность, но никто не осмелился заявить об этом вслух.

- Я понимаю, что это будет означать отказ от формального выборного процесса, - продолжал Людовико. - Но в сложившихся обстоятельствах, как мы должны понимать, даже три дня неуверенности могут сыграть роковую роль.

Ла Валлетт ответил ему без малейшего колебания:

- Примите благодарность от имени совета за то, что привлекли наше внимание к этому вопросу, брат Людовико. Я проявил неосмотрительность, не подумав об этом раньше. Я полностью поддерживаю ваши доводы и надеюсь, что и наши братья сделают то же самое.

Он оглядел собрание, выискивая за столом несогласных, но не нашел. Ла Валлетт взглянул на Людовико.

- Я полагаю, вы имеете на примете кандидата.

Людовико ответил:

- Адмирал Пьетро дель Монте из Итальянского ланга.

Никто не шевельнулся. Все глаза были устремлены на Ла Валлетта. Ла Валлетт посмотрел на дель Монте.

- Мы с фра Пьетро вместе ходили по морю, - произнес Ла Валлетт. Теплота и облегчение, прозвучавшие в его голосе, мгновенно прогнали общую неловкость. - По блистательности и самоотверженности его оборона форта Святого Михаила может сравниться только с обороной Сент-Эльмо, эпохальность которой, как все мы признаем, не знает себе равных. Если во всем христианском мире и существует второй человек, столь же достойный подобной чести, хотел бы услышать его имя.

Один за другим все члены совета добавляли к речи великого магистра свои похвалы, и дель Монте был назначен преемником Ла Валлетта на его посту.

Когда адмирала избрали, он сказал ответную речь, скромную, ровно такой длины, какая была необходима, и Старки задумался о ловкости Людовико. Подобное единодушие в деле выбора кандидата не знало прецедента. Даже избрание самого Ла Валлетта, хотя и тоже единодушное, сопровождалось сумасшедшими заговорами, подкупами и давлением, причем во всем этом сам Старки играл главную роль. Если - а теперь это сделалось очевидным - Людовико и заручался поддержкой остальных для дель Монте, он умудрился сделать это так, что Старки ничего не заподозрил, и этот факт его тревожил. Этот Людовико выбрал кандидата, который не только обладал исключительными достоинствами, но, скорее всего, еще и устраивал его хозяев в Риме… Что лишний раз доказывало гениальность Людовико.

- Фра Людовико, какой второй, менее деликатный, вопрос вы хотели обсудить? - спросил Ла Валлетт.

Людовико поднялся со своего кресла и достал толстый кожаный мешок. Он раскрыл его и вытащил серебряную дарохранительницу, украшенную драгоценными камнями. Людовико пронес дарохранительницу вдоль всего стола и поставил перед Ла Валлеттом.

- Надеюсь, я не подорву доверие его святейшества Папы, который велел мне не передавать сей священный инструмент раньше, чем настанет час самых больших испытаний.

Ла Валлетт сделал знак Старки, чтобы тот раскрыл дарохранительницу, и Старки раскрыл. И тут же ахнул. Изнутри футляр был отделан багровым бархатом. Помещенная в специальную выемку и удерживаемая на месте золотыми шнурами, там лежала рукоять меча с парой дюймов обломившегося клинка. Рукоять и сам клинок были заржавленными и съеденными временем. От того, что некогда было деревянной накладкой, остался один-единственный обломок, державшийся на заклепке. Судя по стилю, это был старинный римский gladius. ^[112] Сердце Старки быстро забилось от волнения. Он не осмеливался даже предположить, что это за меч. Он взглянул на Людовико.

Людовико кивнул.

- Его существование держится в большой тайне, - произнес он. И поглядел на Ла Валлетта. - Это тот самый меч, каким Петр защищал Господа, а потом отрезал ухо римскому солдату в Гефсиманском саду.

Ла Валлетт отодвинул свое кресло, опустился на одно колено и перекрестился. Остальные члены совета последовали его примеру. Ла Валлетт поднялся и наклонился над футляром. Он отошел назад, когда остальные рыцари подошли благоговейно взглянуть на реликвию; глаза их сияли, на устах была молитва. Старки заметил, что Ла Валлетт внимательно изучает фра Людовико. Лица обоих монахов были совершенно непроницаемы.

- Его святейшество снова продемонстрировал нам свою мудрость, - произнес Ла Валлетт. - А вы выказали себя идеальным его слугой.

Людовико склонил голову и ничего не ответил.

- Эта реликвия будет храниться в храме Сан-Лоренцо вместе с рукой Крестителя, - объявил Ла Валлетт.

- При всем моем уважении, ваше преосвященство, - произнес Кларамон, - не стоит ли нам поместить хотя бы наши священные реликвии под защитные стены Святого Анджело?

Ла Валлетт отрицательно покачал головой.

- Сделать это означает признаться нашим солдатам, что мы готовимся к поражению. А несмотря на все, что было сказано выше, поражения я не одобряю. С помощью Господней мы еще откинем турка обратно в море. Рука Иоанна Крестителя, меч святого Петра, филермская икона Пресвятой Богородицы - все это источники нашей силы. И они будут храниться на своих местах, пока не останется никого, способного защитить их.

Внимание всего собрания было привлечено к Ла Валлетту.

- И, возвращаясь к вопросу, собравшему нас здесь, я хочу отдать еще один приказ. Завтра из крепости Святого Анджело будут выведены все, за исключением отрядов, необходимых для обслуживания батарей на крыше. После чего мост, соединяющий крепость с Эль-Борго, будет разрушен.

Смятенное молчание было ответом на его приказ. Даже Людовико изумленно поднял черные брови.

- Путей к отступлению не будет, - пояснил Ла Валлетт. - Пусть каждый, в том числе и Великий турок, осознает, что мы будем сражаться и умрем там, где стоим сейчас.

* * *

Пятница, 31 августа 1565 года

Эль- Борго -гора Сан-Сальваторе

Если и была какая-нибудь польза в боли от многочисленных ран, порезов и ссадин, то она состояла в том, что их совместное воздействие создавало ощущение общей разбитости, отвлекая внимание от каждой конкретной боли. Последняя большая атака, двадцать третьего августа, оставила Тангейзеру два новых шрама на левой щеке, мучительные ощущения в колене - будто оно было набито гравием! - еще один сломанный палец, несколько треснувших ребер в области печени, бесчисленные порезы на бедрах, которые он лечил сам, и вывихнутую лодыжку. Еще его дважды ударяли так, что он терял сознание и приходил в себя, наполовину утонув в лужах человеческих нечистот, самой омерзительной составляющей частью которых была блевотина. Но из всего этого ему посчастливилось выбраться, как он сам считал, невредимым, поскольку у большинства оставшихся в живых раны и увечья были гораздо серьезнее. Однако и при таком везении боль от каждого движения заставляла его чувствовать себя стариком. Он сопротивлялся и доводам логики, и настойчивым требованиям тела дольше, чем того требовала гордость, после чего сделал порцию камней бессмертия и провел последнюю неделю в состоянии полного безразличия к апокалипсическим событиям, разворачивающимся у него на глазах.

Камешки также прогнали приступы черной меланхолии, начинавшей его донимать. В такие моменты он был твердо уверен, что никогда больше не увидит Орланду. Разум постоянно убеждал Тангейзера, что, оставив мальчика с Аббасом, он сделал все, что было в его силах. Однако он скучал по Орланду. И еще он был охвачен непонятным страхом: не обрек ли он мальчика на жизнь убийцы.

Тангейзер был далеко не одинок, страдая от сплина и мрачных мыслей. Проходя по жалким останкам города, он часто наталкивался на ошарашенных и искалеченных людей, которые что-то быстро бормотали самим себе, прячась среди развалин, или же безмолвно смотрели в никуда, или рыдали над останками своих семей, своих домов, своих жизней. Полуразрушенные церкви были полны таких людей, и поток горьких жалоб лился бесконечно. Как оказалось, городские женщины сделаны из более прочного материала. Большинство мужчин погибли или были изранены, отряды рабов сократились - частично в результате стихийных бунтов - до нескольких оцепенелых кучек, состоящих из пустоглазых призраков, а женщины продолжали работать, восстанавливая стены и оттаскивая трупы. Хотя они тоже потускнели и исхудали и передвигались от склада, где получали пищу, к колодцу с водой (пытаясь на ходу воспитывать своих оборванных отпрысков) с апатичностью обреченных на смерть.

Когда звучали сигналы тревоги, военные полицейские с узловатыми веревками в руках устраивали облавы на лишенных жизненных сил людей и гнали их на битву. Если погибшим рыцарям оказывали все почести и устраивали похороны, достойные мучеников, то тела низших так и валялись на улицах непогребенные или же их сбрасывали в море, поскольку сил хоронить уже не было - братские могилы были давно заполнены и закопаны. Весь город пропитался гнилостным запахом. Крысы бегали среди бела дня, их рыщущие черные стаи привлекали внимание своей беспечностью и вызывали у людей тошноту. Осмелевшие стервятники селились теперь прямо в городе, занимая целые кварталы, они хлопали крыльями и возмущенно клекотали, когда их выгоняли, словно отныне этот город принадлежал им по праву, а люди бесстыдно вторгались в их владения. Мухи отравляли каждый миг каждого дня, к ним испытывали ненависть, сравнимую по силе с ненавистью к туркам. Католики испытывали ужас перед кремацией, поскольку она препятствует воскрешению, но Тангейзер подозревал, что скоро они запоют по-другому и начнут возжигать погребальные костры.

Один только Борс излучал удивительную бодрость и воодушевлял всех, поскольку у него в запасе всегда был какой-нибудь рассказ, шутка или готовое замечание по поводу природы человека или устройства мира. Он тоже находился под воздействием камней бессмертия, которые глотал как орехи, когда выпадала возможность; судя по всему, им он и был в некоторой степени обязан своей бодростью. Вести о чудесных пилюлях распространились повсеместно, и Борс предложил пожать урожай, пока светит нынешнее угрюмое солнце. Спрос на камешки был так велик, что рыночная их цена тоже была невероятно высока, даже золота было недостаточно, чтобы их купить: столько золота было просто с собой не унести. Вместо золота камешки обменивали на изумруды, рубины и другие драгоценные камни, сорванные со странных одеяний и доспехов покойных турок, - такие камни ходили среди испанцев и мальтийцев во множестве. Когда Карла узнала об этом прибыльном предприятии, она пристыдила Тангейзера настолько, что он подарил десять фунтов опиума фра Лазаро; этот дар монах воспринял как чудо, которое, как он полагал, происходило из захваченных трофеев. Узнав о подарке, Борс впал в тоску, но Тангейзер заявил, что спас таким образом от изъятия весь их запас, поскольку именно этим угрожала не желающая слышать ни о каких компромиссах Карла. Борс следил, чтобы на кухне всегда было полно запасов еды, бренди и вина, добыть которые делалось все легче по мере того, как сокращалось народонаселение, и обитатели Английского обержа питались хорошо.

И на самом деле, поскольку джентльмены удачи из Италии и Англии, испанские tercios и воины Германского ланга не особенно тяготели к жизни, полной лишений, Английский оберж сделался для них излюбленным местом. Дыры зияли в стенах и крыше, трапезная была частично разрушена, но, хотя открыто веселиться было неуместно, здесь все равно постоянно собиралась теплая компания. Томазо как-то привел Гуллу Кейки и его компаньонов, после чего стали разрабатываться планы по доставке контрабанды и уклонении от налогов. Несколько самых отчаянных городских девушек решились попытать удачу, и в тени нависшей катастрофы расцвели сумасшедшие романы.

Самыми лучшими вечерами, незабываемыми для всех, кто присутствовал там, были вечера, когда Карлу и Ампаро удавалось уговорить вынуть из запыленных футляров инструменты. Они играли для всех собравшихся, и, как предсказывал Тангейзер, их музыка была гораздо ценнее рубинов. Даже самые черствые утирали слезы, вызванные музыкой; иногда бывали даже танцы или пение, у Андреаса де Мунатонеса из Астурии прорезался исключительный тенор, когда его обладатель бывал в подпитии. А иногда - не обращая внимания на громкие насмешки и даже выстреливая из пистолета, чтобы добиться тишины, - Тангейзер читал элегии и эротические газели по-турецки: он был твердо убежден, что поэзия священна на любом языке и особенно в такие времена и в таком месте, как это.

Как верно заметил Борс, призрак «Оракула» последовал за ними даже в Гадес.

После сражения двадцать третьего числа турки зализывали свои раны восемь дней, не предпринимая масштабных боевых действий. Но, несмотря на это, война велась под землей, поскольку саперы мамелюков удвоили усилия по минированию бастионов рыцарей. Пока они пробивали тоннели в известняке, начиная от ничейной земли, инженеры Ла Валлетта ползали над ними с ушатами воды и перекладинами, увешанными крошечными колокольчиками, пытаясь уловить колебания почвы, вызванные работой саперов. Когда это удавалось, мальтийские саперы рыли шахты, чтобы перекрыть дорогу турецким тоннелям и обрушить подземные галереи раньше, чем турки докопают до самых стен. Если все проходило успешно, в результате завязывались подземные бои, сражались лопатами, пиками, ножами с такой мрачной, звериной дикостью, что даже у Тангейзера стыла в жилах кровь, когда он слышал рассказы об этом. С полдюжины заминированных турками тоннелей все-таки были взорваны, все дальше разрушая стену, обращая ее в беззубую руину.

Рыцари тоже внесли свою лепту в общий сумбур, когда взорвали мост, соединяющий Эль-Борго с фортом Святого Анджело. Этот эксцентричный поступок еще много дней занимал умы людей в гарнизоне - гадали, результат ли это несчастного случая или же диверсии; на тот случай, если это все-таки преступление, рабов, помогавших подносить порох, утопили в канале. Когда впоследствии выяснилось, что подрыв моста был стратегическим ходом, призванным поднять моральный дух, логика оказалась слишком сложной для понимания большинства, поскольку теперь приходилось ежедневно переправлять тонны продовольствия в Эль-Борго на баржах. Но рыцари, как было известно всем, народ странный, а самый странный из них - преподобный великий магистр, который и отдал этот приказ.

Тангейзера продолжала волновать проблема, как добраться до спрятанной в Зонре лодки. В самые отчаянные моменты план казался ему детской фантазией, придуманной только для того, чтобы не дать ему сойти с ума. Борс никогда не заговаривал об этом деле. Карла тоже. Оба они, был уверен Тангейзер, считают его не заслуживающим особенного внимания. То, что они не верили в серьезность его намерений, было понятно. Просто они никогда не видели изящной фелюки, которую он тысячи раз видел перед своим мысленным взором, не ощущали в волосах морского ветра, уносящего их обратно в Италию.

Двадцать девятого августа был объявлен общий пост в память о дне усекновения главы Иоанна Предтечи. В противовес посту и, возможно, в качестве компенсации в пятницу вечером устроили пирушку, превзошедшую все, какие видел оберж до сих пор. Поскольку Борс был мастер устраивать вечеринки, то, наверное, и на всей Мальте никогда не бывало подобного. Повод вроде бы нашелся сам собой, может быть, внушенный каким-то предчувствием. Они пережили сто дней в этой адской пасти, что уже само по себе было достаточным поводом к безумному веселью. Женщины играли. Вино и бренди лилось рекой. Распевали песни и баллады. Карла исполнила джигу вместе с Мунатонесом, они были блестящей парой, и ревность и возбуждение вынудили Тангейзера уединиться с Ампаро в ванне; хотя он любил Ампаро сильнее, чем когда-либо, он не говорил об этом, сам не зная почему. Камни бессмертия закончились. Но пока продолжалась вечеринка, несмотря на все буйства, Тангейзер никак не мог отделаться от одной мысли, засевшей в мозгу. Лодка из Зонры манила его.

Дело шло к полуночи, растущая, почти полная луна давно уже поднялась на западе; несмотря на то что он был заметно одурманен опиумом и выпивкой, Тангейзер решился отправиться на разведку и переоделся в красный халат и желтые сапоги, снятые с тела погибшего сержанта сипахов.

* * *

Опьянение оказалось благом для Тангейзера. Без помощи наркотиков карабкаться вверх на триста ярдов по склону Сан-Сальваторе было бы слишком трудно. Но все равно он делал частые остановки, во время которых падал на спину и глядел, охваченный изумлением, на движущиеся по небу созвездия. На севере поднималась Большая Медведица, Орион оседлал оконечность Млечного Пути на востоке, Скорпион уже исчез за горизонтом. Вот только кто теперь был охотником, а кто добычей? И имеет ли это какое-нибудь значение? Всему на свете суждено пройти, как уверял Грубениус, даже сами звезды однажды исчезнут. Философия добавила вдохновения к тому, что уже было вызвано опиумом и алкоголем. Когда Тангейзер добрался до турецких позиций, он был так преисполнен самоуверенности и благодушия, что уже через какие-то минуты обнаружил себя сидящим у одного из лагерных костров с миской чечевичной похлебки и ломтем хлеба.

Это были анатолийцы, четыре простых парня, почти мальчишки, храбрые, но смущенные всем происходящим, как и большинство самых молодых солдат; Тангейзер слушал их меланхолические рассказы о проклятой кампании, их воспоминания о родных и любимых, которых они, возможно, уже никогда не увидят, их мрачные соображения по поводу того, в чем состоит воля Аллаха, и об угрюмом безразличии их командиров. Они были заброшены в лишенную растительности, враждебную землю, и, если для Тангейзера большим утешением служило усеянное звездами небо над головой, эти несчастные рекруты смотрели только на свой жалкий костер, будто бы один взгляд на мерцающую бесконечность мог лишить их той малости, какая еще оставалась от их душ и здравого рассудка.

Велись разговоры и о врагах, населяющих христианскую крепость, которые явно заключили договор с Сатаной, все как один, - ведь разве могут человеческие существа сражаться так, как сражаются они, не прибегая к помощи дьявола? Имя христианского чародея, Ла Валлетта, произносилось с суеверным ужасом. Ходили слухи, что его видели в самый глухой час ночи на стене, где он общался с демонами. Это он наслал холеру, выкашивающую их ряды. Рыцари Ла Валлетта были демоническими призраками, мертвецами, поднятыми из могил его заклятиями и чарами. Сам он умеет летать вместе со стервятниками и воронами. Убить его нельзя, потому что он продал душу дьяволу, и дьявол защищает его.

Тангейзер разуверил их, потому что был тронут их искренним дружелюбием, потому что их забросила сюда не колдовская сила - как и всех остальных, - а алчность императоров и королей и еще потому, что в их обществе, говорящий на их языке, он был единственный опытный командир и поднять их пошатнувшийся боевой дух было его первым движением и обязанностью.

- Ла Валлетт всего лишь человек, - сказал Тангейзер. - Наверное, великий и ужасный человек, но все равно просто человек. И его рыцари тоже обычные люди. Мужчины и женщины, живущие в городе, сражаются как дьяволы, потому что здесь их дом, земля их предков, а мы пришли отобрать ее силой. Разве мы сами не стали бы драться так же неистово за собственный очаг и свои семьи?

Они закивали и уставились в огонь; языки пламени взлетали к бескрайнему ночному небу и исчезали так же быстро, как и возникали, словно желая показать, что по сравнению с космосом, таким неумолимым и громадным, человеческая жизнь едва ли значит больше этого проблеска огня.

- Ибрагим, - произнес юноша по имени Давуд, поднимая голову, - завтрашний день станет последним для них? Или для нас?

- Завтрашний день? - переспросил Тангейзер.

- Большое наступление, - пояснил Давуд. - Решительная битва.

Осознав его слова, Тангейзер протрезвел. И решил разузнать что-нибудь еще.

- Нам уже много раз обещали последнюю, решительную битву.

Давуд скривился, соглашаясь с его словами.

Тангейзер указал в темноту, через седловину горы на Санта-Маргариту.

- Я здесь с Кирмизи Бейраком, - сказал он. Он много дней подряд наблюдал стоящие на том склоне красные знамена. - Мы должны поддержать львов ислама во второй волне.

Давуд поглядел на шрамы на лице Тангейзера и на его покалеченные пальцы.

- Ты уже повидал самое страшное, мой друг.

- Самое страшное? - повторил Тангейзер. Он отрицательно покачал головой. - Пока человек жив, самое страшное ждет его впереди. А что вам приказано на завтра?

- До сих пор Аллах был милостив к нам, мы стояли вон там, над заливом, - сказал Давуд. - Даже эти дьяволы не умеют ходить по воде. Но завтра мы пойдем в первой волне.

Анатолийцы обменялись мрачными взглядами. Тангейзер нахмурился, сочувствуя им.

- Все сразу?

Давуд махнул рукой на невидимую в темноте громадину горы Сан-Сальваторе.

- Все, кроме орудийных расчетов.

Сердце Тангейзера учащенно забилось. Он наклонился вперед и с безразличным видом подтолкнул наполовину обуглившуюся деревяшку в костер. Поглядел, как занялось пламя, и сказал:

- Нам, конечно, ничего не рассказывают. Но ты утверждаешь, что наш паша хочет задействовать резерв? Весь резерв?

- Да, время пришло, - подтвердил Давуд.

Резервные полки стояли на Сан-Сальваторе; помимо того, что они защищали свои осадные батареи, они еще и перекрывали дорогу любому возможному христианскому подкреплению вроде того, которое прошло маршем через склоны горы до залива Калькара в июле и с которым пришел Людовико. Но турки тоже не умеют ходить по воде. Чтобы двинуться в наступление на Эль-Борго, резервам придется отойти на юг, и тогда, не считая артиллерийских расчетов, дорога на Зонру - и к его лодке - окажется открыта. Во всяком случае, для компании из четырех человек. Тангейзер отыскал Полярную звезду; над самым краем холма на северо-востоке, в той стороне, где находилась Зонра, торчали рога Тельца. Небесный бык укажет им дорогу домой. Он подумал об Ампаро и счел это явным предзнаменованием. Тангейзер потянулся.

- Вот и мне пришло время уходить, - сказал он.

Совершенно детское выражение появилось на лице Давуда.

Отрывок из Корана всплыл в мозгу Тангейзера.

Он произнес:

- Одному Аллаху ведомо, когда настанет конец мира. Он тот, кто насылает дождь и знает, что творится во тьме. Ни одной душе не дано знать, что ждет ее завтра, ни одной душе не ведомо, в какой земле предстоит умереть. Только Аллах всеведущий, только Аллах знает все.

Четверо молодых людей восприняли его слова с благоговением, но испуг их от этого не уменьшился.

- Вы когда-нибудь бывали в битве? - спросил Тангейзер.

Он оглядел сидящих вокруг костра. Все четверо отрицательно замотали головой.

- Во время боя, - сказал Тангейзер, - держитесь ближе друг к другу, присматривайте друг за другом.

Все четверо внимательно смотрели на него.

- Когда кругом шум, дым, страх, обычно думаешь только о себе самом и об Аллахе, конечно, будь благословенно Его имя. Это естественно, но и смертельно опасно. Восемь глаз лучше двух, четыре меча лучше, чем один. Соберите всю свою храбрость, всю свою ловкость. Куда пойдет один, пойдут остальные, но не держитесь слишком близко друг к другу на открытом месте, иначе вы станете хорошей мишенью.

Он подождал, пока они усвоят мысль; они закивали.

- Берегитесь их греческого огня, летающих зажигательных снарядов. Ну и пушечных ядер тоже, они выскакивают на вас стремительно, как кобра, но если проявить проворство, их легко перепрыгнуть. И еще избегайте драться с христианами, одетыми в полный доспех, они, может, и не дьяволы, но их дьявольски сложно убить.

Они глядели на него так, словно он был Соломон. Их искренние лица тронули его. Тангейзер сунул руку в карман, достал заветную коробочку и выудил два камешка. Почему бы нет? Он достал кинжал, клинок в темных подтеках зловеще заблестел в пламени костра, а анатолийцы глядели, как Тангейзер делит на половинки отливающие золотом пилюли.

- У тех, кто идет в первой волне, мало преимуществ, - продолжал Тангейзер, - но запомните вот что. Ваша задача вызвать врага на бой - в конечном итоге погибая, - чтобы вторая волна могла добить его. Если вы доживете до того момента, когда подоспеет вторая волна наступления, отходите назад, но делайте это с умом, как карманник выбирается из толпы. Не паникуйте. Не бегите. Сохраняйте достойный военного вид. Подбирайте раненых товарищей, несите их назад на позиции. Несите их, не таясь. Если вы сделаете так, худшее, что вас ожидает, - порка, а лучшее - награда за благородный поступок. А теперь протяните мне правые ладони.

Они протянули к нему руки. Сейчас они послушались бы его, даже если бы он приказал им броситься в костер. Тангейзер положил каждому на ладонь по половинке пилюли.

- Проглотите это, когда будете подниматься на холм, когда сердце начнет бешено биться в груди. Но не раньше. У этого снадобья божественный вкус, и оно поможет вам унять страх. А если вам суждено отправиться в рай прямо завтра, это поможет сделать путешествие легким.

Он подумал, не спросить ли об Орланду, поскольку судьба мальчика не давала ему покоя, но здесь, на другом конце турецкого лагеря, о нем вряд ли кто-нибудь слышал. В любом случае он знал, что кавалерия силахадарв не участвовала в боях с самого первого дня. Не было смысла посылать лошадей на штурм крепостных стен. Тангейзер поднялся.

Молодые люди тоже встали и с благословениями распрощались с ним.

- Никому больше не рассказывайте о том, что произошло между нами, - сказал он. Они кивнули. - Ассалам алейкум, - произнес Тангейзер. И прибавил: - Да хранит вас Аллах.

Когда Тангейзер шел обратно, он видел лагерные костры на высотах Коррадино, его подмывало зайти и узнать, как там Орланду, и, может быть, посидеть и у его костра. Но он не стал и дальше испытывать удачу, да и до восхода оставалось мало времени. Пусть мальчик поспит. Ему и самому нужно отдохнуть. Возвращение через Калькаракские ворота прошло благополучно. Борс прикрывал его на подступах к стене и открыл для него боковую калитку. Прежде чем отправиться к Старки с последними сведениями, Тангейзер рассказал обо всем Борсу. Борс отнесся к его словам скептически.

- Дорога на Зонру будет открыта?

- И лодка дожидается нас, - заверил его Тангейзер. - Настало время паковать наш опиум и драгоценности. Отбываем завтра ночью.

- Все, что стоит у нас на пути, - последнее наступление Мустафы.

- На этом кровавом острове я пережил столько последних наступлений, что уже сбился со счету. Доверься мне, старина, и оно действительно станет последним для нас, как ни для кого другого.

* * *

Суббота, 1 сентября 1565 года

Бастион Германии - «Сакра Инфермерия» - пост Кастилии

На заре, как раз когда зазвучали призывы муэдзина, сто третий мусульманин, жертва осады, был вздернут на грязной веревке над Провансальскими воротами. Уже много недель никто из воюющих сторон не обращал внимания на этот ритуал, кроме, разумеется, самих жертв, однако же, если бы его вдруг не исполнили, смятение было бы так же велико, как если бы над воротами вывесили белый флаг, а не тело. В это утро, когда гарнизон готовился встретить свой конец, Тангейзер снова убедился в гениальности подобной мрачной практики, потому что, когда хлопнула веревка, весь гарнизон издал хриплый вызывающий вопль.

После того как виселица получила очередную жертву, в церкви Сан-Лоренцо началась служба, во время которой молили о спасении острова. В то же самое время капелланы, расставленные вдоль стены через равные промежутки, произносили мессу для всех солдат. В госпитальной палате и на задушенной болью площади перед госпиталем другие капелланы делали то же самое для раненых. Служба отправлялась со всей торжественностью, и, как и в последний день форта Сент-Эльмо, странное спокойствие охватило всех. Бояться больше было нечего. Единственное дело, какое им предстояло исполнить, - умереть. Когда последние «аминь» неслись к небесам, Ла Валлетт сделал следующий блистательный ход.

Серебряный крест ордена, который использовали во время крестных ходов, был пронесен по проходу Сан-Лоренцо, за ним пронесли священную филермскую икону Пресвятой Богородицы. Когда икона проплывала мимо, многие видели, как по бледным щекам Мадонны струятся настоящие слезы. Некоторые даже теряли сознание от экстаза. За иконой последовал меч святого Петра, крышка серебряного футляра была откинута, так что счастливчики могли краем глаза увидеть героическую реликвию, лежащую внутри. Наконец пронесли самое главное сокровище Религии, правую руку Иоанна Крестителя, хранящуюся в украшенной драгоценными камнями дарохранительнице. Почетный караул рыцарей, по одному от каждого ланга, нес эту последнюю реликвию, и возглавлял их сам Ла Валлетт.

Процессия вышла из церкви и двинулась по разбомбленным улицам, шествуя мимо госпиталя и поредевшего строя защитников, растянувшегося вдоль бастионов и стен. Все опускались на колени и крестились, когда мимо проносили священные реликвии, и каждый ощущал, как сила Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, святого Петра и Крестителя наполняет сердце. Мысль о мусульманских псах, отсекших руку Иоанна Предтечи, вызывала волну гнева и удваивала силы каждого христианского солдата, стоявшего на стене. К тому моменту, когда процессия вернулась обратно в Сан-Лоренцо, боевой дух обескровленного гарнизона был так же неукротим, как в начале осады.

Тангейзер пропускал обряд евхаристии - он предпочитал иные, самые простые способы поклонения Богу. Но пока они с Ампаро искали Карлу, ему поневоле пришлось увидеть большую часть грандиозной процессии, прошедшей мимо, и он поразился тому впечатлению, которое произвело на него это зрелище. Получалось, что парад реликвий стоил лишней тысячи человек, а может быть, даже больше, потому что сражаться за себя - это одно, но сражаться за правую руку человека, который крестил самого Христа, - совсем другое дело. Ту самую руку, которой он погрузил Его в воды Иордана, ни больше ни меньше. Даже Тангейзер ощутил, как забурлила кровь, и задумался: может быть, жизненный путь Христа все-таки не был просто путем к Вознесению?

Тангейзер нашел Карлу на госпитальной площади, она сама, казалось, была на грани блаженства. Карла подносила чашу с вином к губам человека, обе руки которого были укорочены и замотаны пропитавшимися кровью бинтами. Карла казалась усталой и измученной, взлохмаченные волосы в грязи, выцветшее черное платье совсем истрепалось, но, когда она повернулась к нему и улыбнулась, Тангейзер был готов поклясться, что она никогда еще не была так хороша. Он осознал, что являться к ней вместе с любовницей было не слишком вежливо, но Карла восприняла это совершенно естественно. Он подумал, может быть, их договор удастся продлить и на время после заключения брака, но потом решил, что, даже если подобное и будет возможно, это лишь положит начало новым глупостям. Любить двух женщин одновременно… В сравнении с этим и война - сущий пустяк. Тангейзер отпустил Ампаро и принял по-военному деловитый вид.

Не успел он раскрыть рот, как Карла сказала:

- Надеюсь, вы хорошо выспались этой ночью.

Тангейзеру ее замечание показалось довольно ехидным, как, впрочем, и улыбка. Он еще на шаг отошел от Ампаро и разразился горячей речью.

- Если уж вы спросили, большую часть ночи я провел на ногах, - сказал он, - рискуя лишиться жизни или конечностей во вражеском лагере, когда старался приблизить осуществление нашей общей мечты.

- Нашей заветной мечты?

- Именно ее.

Карла окинула взглядом плотные ряды раненых, и он понял, что в ней ожили прежние сомнения.

- Из каждых десяти человек, которые с оружием в руках поднялись на защиту города, девять уже покойники или близки к тому, - сказал Тангейзер. - Вы служили им, отдавая больше души, чем требовали от вас честь, или долг, или даже сам Господь Бог. Если мы переживем этот день, у нас появится возможность послужить Орланду. И нам самим.

Карла взглянула на него. Он улыбнулся. Она кивнула. Он жестом подозвал Ампаро.

- Оставайтесь здесь и держитесь вместе, - сказал Тангейзер. - Никуда не уходите. Я вернусь с наступлением темноты. Будьте готовы.

* * *

Тангейзер выяснил, что этой ночью не только он совершал вылазку. В предрассветные часы Андреас де Мунатонес, певец, танцор и рыцарь Сантьяго из Астурии, возглавил отряд, спустившийся под землю по вырытым христианами встречным тоннелям. После яростной схватки в свете факелов саперы, мамелюки и лахимьи были повержены, две укрепленные балками турецкие галереи, змеями уходящие в сторону ничьей земли, забросаны снарядами с горючей смесью. Мальтийские саперы вытащили Андреаса из второй галереи с киркой, торчащей из груди, и отнесли его в Сан-Лазаро, где он скончался во время утренней мессы.

Подобные вылазки, несмотря на всю отвагу, не смогли предотвратить продвижения нескольких других тоннелей, набитых порохом, которые турки подвели под самую стену. Три заминированные шахты взорвались, принеся огромные разрушения, в качестве прелюдии к наступлению.

Тангейзер с Борсом, которые решили испытать судьбу в одном строю с северянами, видели, как рванули шахты, когда они подходили к бастиону Германии на левом краю христианских фортификаций. Внутренняя стена Кастильского бастиона, которую восстанавливали много мучительных недель, была уничтожена за мгновение. Между бастионами Италии и Прованса тридцатифутовый отрезок куртины обрушился в ров. Два десятка защитников были погребены под каменными завалами. На вершине холма Санта-Маргарита был развернут санджак-и-шериф. Огневой вал от турецких осадных орудий залил светом гребни холмов. И когда клубы дыма скатились вниз в долину и силы джихада в очередной раз объединились, тысячи гази ринулись через равнину Гранд-Терре, намереваясь осуществить волю Аллаха.

- Аллах акбар!

Равнина была похожа на озеро зловонной грязи, запекшейся под солнцем, однако за все лето не выпало ни одного дождя, а местные почвы были светлые. Запекшаяся темная корка, по которой мчались язычники, образовалась от свернувшейся крови и всего, что извергается из человеческого тела перед смертью. Пыль, которую взбивали ноги гази, была не землей, а высохшей кровью их погибших товарищей. Радужные рои трупных мух сине-зелеными спиралями завивались к небу, некоторые воины падали на бегу, проваливаясь по щиколотку в кишащие личинками ямы, не заметные сверху. Когда заработали пушки Религии, очередные десятки гази полегли тут же с чудовищными ранениями; раненые извивались в зловонной грязи, похожие на каких-то первобытных тварей. Но все равно отряды шли вперед. Когда они были в трехстах футах, дали залп мушкетеры, увеличивая их потери.

Тангейзер забил в дуло ружья новую пулю и утер лоб. Армия, надвигающаяся на них, больше не была неумолимой силой, которая изначально высадилась в Марсашлокке. Тенор мусульманского боевого клича был пронзителен, они выскребали собственную воинственность с самого дна изможденной души. Они шли на штурм стен уже не ради своего султана, не ради трофеев или славы, не для того, чтобы выразить ненависть к Христу, - подобные чувства вдохновляли их прежние атаки. Они шли сейчас даже не для того, чтобы увидеть лик Господа. Сейчас они рвались вперед, подчиняясь слепому стадному чувству, которое есть зло и проклятие всего человечества. Каждый из них двигался вперед, потому что так делал его сосед, и с точно такой же ни на что не направленной храбростью. Тангейзер взялся за затвор колесцового замка и прицелился.

Когда он уже был готов выстрелить, его внимание привлекла группа из четырех рекрутов, движущихся на брешь, где находился пост Кастилии. Они двигались, словно дети, потерявшиеся на некоем зловещем базаре. Тангейзер опустил ружье. Медное пушечное ядро пролетело над полем, и у него от беспомощной жалости стиснуло сердце, он видел, что ядро движется на эту четверку. Мальчишки тоже следили за полетом ядра, они взволнованно перекрикивали друг друга и смогли бы разбежаться, избегнув удара, если бы один из них не вцепился в товарищей. Но он вцепился, и они окаменели от ужаса. Они увидели (и Тангейзер тоже увидел), как ядро, оттолкнувшись от земли, подскочило на высоту колена и опрокинуло их одного за другим, прокатившись дальше. Один из них силился выбраться из беспорядочной кучи изуродованных тел, он вопил так же громко, как и его товарищи, хотя, кажется, единственный из них не пострадал. Он поглядел вниз на изломанные тела. Его вырвало. Затем он воздел обе руки к бастиону, нависшему над ним: его рот беззвучно раскрывался, словно он сдавался не врагу, а какой-то силе, более злобной и бесчувственной, чем все враги, вместе взятые.

Тангейзер узнал Давуда.

Сирийское длинное ружье Борса громыхнуло за зубцом стены, и голову Давуда окутало багровым туманом. Когда туман рассеялся, тело какой-то момент еще стояло, череп, наполовину срезанный, торчал обрубком, булькающим и непристойным, затем тело рухнуло сверху на все еще подергивающиеся тела товарищей, своим весом увеличивая их страдания.

Тангейзер отвернулся.

Он видел, как из-за поднимающегося в тысяче футах холма выдвигается и выходит в кошмарную долину вторая волна турецкой пехоты. Он оглядел стену. Языки пламени и дым за Галерным проливом означали, что форт Святого Михаила тоже осаждают. Напротив бреши в завале, бывшем когда-то бастионом Кастилии, обреченные останки первой волны турецкой атаки дрогнули, когда заполыхал греческий огонь. Тех немногих, кому удалось вскарабкаться на кручу, проткнули копьями или порубили на куски рыцари. Аркебузиры, стоявшие за зубцами стены, перезарядили ружья и выпустили залп по новой толпе атакующих. Подергивающиеся тела были затоптаны в грязь второй приливной волной. Стрелки-тюфекчи с левого фланга наступающих турок подошли на расстояние выстрела, они образовали огневой заслон, паля из своих длинных мушкетов. Звуки горнов двинули вперед третью волну наступления, которая последовала сразу же за второй. Теперь равнина Гранд-Терре пестрела яркими одеждами и хлопающими знаменами красного, желтого, зеленого цветов. Айялары, дервиши, мамелюки, азебы. Кровь в них бурлила, их кличи зазвучали уверенно, и их было так много, их сомкнутые ряды двигались так быстро, что пушечное ядро, прокатившееся через них, почти не оставило по себе следа.

Оливер Старки присоединился к Тангейзеру на бастионе Германии и привел за собой весь Английский ланг, обоих его членов, католиков, искателей приключений Джона Смита и Эдварда Стэнли. Каждый из них разрядил свой мушкет в толпу наступающих. Затем Старки прислонил свое ружье к амбразуре и достал меч. Он дышал непоколебимой безжалостностью, которая пугала особенно сильно, поскольку исходила от человека с внешностью ученого. Тангейзер заметил с тоской, что все германцы, шведы и поляки достают топоры и мечи.

- За мной! - приказал Старки братьям. - На пост Кастилии.

Они были более чем готовы. Старки поглядел на Тангейзера, словно ожидая, что тот скажет. Тангейзер указал на каменную насыпь поста Кастилии, где над общей свалкой свистели турецкие лассо, взлетали копья, оружие ближнего боя сверкало в лучах поднимающегося солнца. Подразделение одетых в кольчуги янычаров из второй волны храбро преодолело потоки греческого огня и теперь вплотную подошло к поредевшему и неуверенно держащемуся отряду христианских рыцарей. Еще одна рукопашная завязалась у подножия захваченной осадной башни, с верхнего яруса которой отряд мальтийцев и tercios осыпал толпу внизу градом пуль и зажигательных снарядов.

- Если Мустафа послал вперед Зирхли Нефера, едва началась битва, - произнес Тангейзер, - значит, он рассчитывает на скорую победу.

- Так мы опровергнем его расчеты, - заявил Старки. - Идем врукопашную. - Он обращался к двум десяткам, или около того, воинов Германского ланга. - Наши братья не устоят без нашей помощи. Заходим клином в тыл турок, сохраняя строй. Движемся по моему приказу. И помните: когда турки побегут, мы не станем преследовать их.

Тангейзер поднял ружье. Пулями он сможет каждые пять-шесть минут убивать по одному врагу, что гораздо больше, чем в рукопашном бою.

- Здесь от меня больше толку.

Старки не стал спорить.

- Как вам угодно, - сказал он.

- Стигматы Христовы! - воскликнул Борс, поглядев за парапет.

Приглушенный подземный гул достиг ушей Тангейзера, и он обернулся.

Прямо у него на глазах две широкие глубокие траншеи прорезали равнину Гранд-Терре, и столбы оранжевого пламени внезапно взметнулись высоко к небу, проносясь через передние ряды наступающих мусульман. Надвигающаяся орда в смятении свернула в сторону, но многие успели свалиться в разверзшуюся под ногами огненную пропасть - словно сам Сатана метнул стрелы с крыши ада.

Тангейзер тотчас же понял, что подземные галереи, выжженные Мунатонесом перед рассветом, провалились, не выдержав веса наступающих. Без сомнения, Старки тоже все понял, но это не помешало ему увидеть в случившемся знак Божественного благоволения.

- Вот оно, знамение! - воскликнул Старки. - Бог все еще на нашей стороне.

Борс заревел:

- За Христа и Крестителя!

Тангейзер посмотрел на него с ужасом. Весь Германский ланг ответил Борсу фанатичным эхом. Возглавляемые Старки и его англичанами, они с грохотом двинулись вдоль стены к лестнице. Тангейзер схватил Борса за руку. Борс вынул из ножен любимый двуручный меч и отрицательно помотал головой.

- Лучше молчи, - проворчал он. - Английский ланг не будет сражаться без меня!

Борс потопал вслед за соотечественниками. Тангейзер подавил внезапный спазм в животе. Пот, целыми пинтами стекавший у него по спине и по груди, вдруг сделался ледяным, и он задрожал под доспехами. Тангейзер прижал к плечу ружье, прицелился в толпу высоких белых шапок, надвигающихся на брешь, и выстрелил. Не интересуясь результатом, он прислонил ружье к стене рядом с остальными и вытащил из-за пояса перчатки. Сердце его упало. Он боялся той изнурительной работы, которая ожидала впереди. Тангейзер поглядел на восток, на гору Сан-Сальваторе. Турецкие шатры и палатки стояли опустевшие. Остались только артиллерийские расчеты топчу. Когда стемнеет, до свободы будет рукой подать, но пока что солнце только добралось до гребня Сан-Сальваторе. Когда Тангейзер уже надевал перчатки, его взгляд упал на золотой браслет, который он не снимал с запястья. Львы на нем по-прежнему скалили пасти. Поддавшись суеверному порыву, он снял браслет и прочитал арабскую надпись, выгравированную на внутренней стороне: «Я пришел на Мальту не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души».

Это утверждение казалось таким же неверным, как и раньше, однако девиз утешил его. Он снова надел браслет и натянул кольчужные перчатки. Потом вынул меч и направился к ступенькам. Миг спустя он присоединился к Борсу и остальным северянам в стальном клине. Борс захохотал при виде его, а Тангейзер от души обругал его в ответ. По команде Старки они забрались на каменную кручу, приведя в смятение отряд Зирхли Нефера, толпящийся у пролома, после чего объединенные ланги Германии и Англии ринулись в общую свалку.

* * *

Вскоре после полудня, и в страшной спешке, всех служителей госпиталя «Сакра Инфермерия» собрали в прачечной, и Карла слушала, как фра Лазаро передает приказ великого магистра: все раненые, которые еще способны передвигаться, обязаны отправиться на стены в помощь защитникам, и как можно быстрее.

Поскольку госпиталь давно уже принимал только тех пациентов, которые лишились конечностей или получили другие, не менее тяжкие увечья, этот приказ был встречен минутой недоверчивой тишины. Судя по выражению в глазах Лазаро, по сероватой бледности его лица, он вполне разделял общее смущение, но он получил приказ непосредственно от Ла Валлетта и уже как-то успел с ним свыкнуться. Никто особенно не ждал, что раненые бросятся в битву, но их требовалось одеть в шлемы и красные накидки - это было особенно важно, - после чего расставить по стенам, чтобы у Великого турка создалось впечатление, будто у христиан гораздо больше войска, чем предполагалось. Сотни женщин и детей уже стояли с копьями в рядах солдат. Сражаться до последней капли крови - это отныне не просто слова. Всем присутствовавшим в прачечной было приказано подготовить добровольцев и помочь им добраться до стен.

Лазаро попросил Карлу остаться рядом с ним, пока он будет объявлять приказ в главной палате, поскольку ее присутствие, сказал он, вдохновит людей сильнее, чем его слова. Та готовность, с какой покалеченные люди пытались подняться с постелей, тронула их обоих почти до слез, а когда они повторили слова великого магистра для раненых, сплошным ковром устилающих площадь и даже прилегающие к ней улицы, ответ людей был таким же скорым. Пока собирали обмундирование, Лазаро сдерживал порывы добровольцев, чтобы сохранить какое-то подобие порядка, поскольку волнение грозило обессилить их раньше, чем они окажутся на месте. Карла с Ампаро были в числе тех, кого отправили собирать шлемы, и вот здесь, а не во время речи, чувства нахлынули на Карлу.

Они с Ампаро обогнули арсенал, и Карла оказалась перед курганом ничьих стальных шлемов. Их были тысячи, сложенные у стены в кучу, которая была в три раза выше ее роста, будто бы это был какой-нибудь грубый языческий памятник павшим. Многие шлемы были во вмятинах, испачканные кровью, стаи жирных синих мух с гудением кружились над кучей, словно оберегая это омерзительное сокровище. В госпитале Карла привыкла видеть перед собой вереницу несчастных людей, но она не задумывалась о чудовищности потерь, наглядно представленной здесь. За горой шлемов в таком же огромном количестве были сложены копья и короткие мечи. Пара монахов прикатила двухколесную тачку, которую они помогли наполнить до краев грохочущими доспехами и оружием. Монахи покатили тачку в сторону площади. Когда Ампаро, безмолвная и лишившаяся силы духа, хотела пойти за ними, Карла взяла ее за руку и удержала.

- Ампаро, Матиас собирается уехать с острова этой ночью. - Она сомневалась, что эта ночь настанет, но сейчас было как раз подходящее время сообщить о грядущем побеге.

Ампаро подняла на нее глаза.

- Как?

- У него есть лодка, спрятана где-то на берегу, и он проведет нас через турецкие позиции. Ты ведь была бы рада поехать с нами обратно в Италию, домой?

- С Тангейзером? И с тобой? Ну конечно! - Она начала было улыбаться, но в итоге нахмурилась. - А что будет с Бураком?

- Тебе нужно спросить у Матиаса.

- Бурак не сможет отправиться с нами?

У Карлы не хватило духу покачать головой.

- Тебе нужно спросить Матиаса.

Ампаро развернулась и побежала к конюшням. Карла хотела броситься за ней, но затем рассудила, что Ампаро будет в большей безопасности в конюшне, чем рядом с местом сражения. И она хотя бы будет точно знать, где ее искать. Карла вернулась в госпиталь, чтобы помочь собраться отряду увечных и хромых.

Несмотря на их рвение, большинство калек так и не добрались до места боевых действий, многих разве что можно было перенести туда на носилках и плашмя уложить в пролом. Несколько человек умерли от одного только усилия, потребовавшегося им, чтобы встать, - ослабленный организм не выдерживал напряжения, и они падали там, где стояли. Других подвели легкие, настолько истерзанные дымом, что они так и не смогли подняться. Те, у кого были серьезные ожоги, а таких было множество, вообще не могли пошевелиться. Тем не менее набралось приблизительно три сотни или около того добровольцев, достаточно крепких, чтобы как-то передвигаться. Они помогали друг другу натянуть накидки и перебирали шлемы, подыскивая подходящий размер. Они перевязывали кушаками и поясами недавно зашитые раны. Они делали себе костыли, используя древка копий, лопаты, обломки досок, оставшихся от разрушенных домов. Они висли друг на друге, на монахах и хирургах, поддерживавших их. Они проделывали все это без суеты, с практической основательностью крестьян и простых солдат. В своих испачканных кровью, измятых шлемах и алых накидках с нашитым на груди белым латинским крестом они были похожи на останки разгромленной армии крестоносцев, восставших из могил Утремера, либо на аллегорию безграничной глупости. Молодой мальтиец, из-за ожогов лишившийся зрения, схватил Карлу за руку. Он отпрянул и стал умолять о прощении, когда понял, что перед ним женщина. Он напомнил ей ее первого пациента в этом госпитале, Анжелу, человека без лица и без рук. Она сама взяла юношу за руку.

Батальон увечных выступил с госпитальной площади, и Лазаро повел их прямо туда, где ревели пушки. Он начал петь на простую мелодию псалом Давида высоким, чистым, дрожащим голосом, который надрывал Карле сердце. Еще один монах подхватил песню, вторя Лазаро октавой ниже, третий присоединился контрапунктом, за ним четвертый, пятый; это пение, похожее на пение херувимов, подняло дух раненых и повлекло их вперед, навстречу последней битве.

Город рушился вокруг них, пока они шли. То тут, то там падала стена, когда ядро, выпущенное из турецких кулеврин, достигало цели. Под обломками осталось несколько человек из этой ковыляющей процессии, но никто не дрогнул. Карла видела, как какие-то пожилые женщины, когда они проходили мимо, упали на колени, они плакали, причитали, прижимали к растрескавшимся сморщенным губам распятия, четки и иконы с изображениями святых. Время от времени кто-нибудь из несчастных оступался и падал, когда его раны давали о себе знать, иногда он поднимался, иногда оставался лежать, но монахи из госпиталя - теперь точно такие же, как и их собратья, монахи-воины - не замедляли хода, не прерывали пения, потому что и они шли и пели ради спасения Священной Религии.

Они достигли участка искореженной земли на границе того, что некогда было городом, и перед их глазами развернулась картина исходящего криками безумия.

Над краем стены, за которую велся спор, поднимались густые столбы порохового дыма: с верхнего яруса осадной башни, от артиллеристов, взгромоздившихся на кронверк, от вертящихся зажигательных снарядов и мушкетных залпов. Желтые полотнища греческого огня взметались к небу, плясали над рвом за громадной брешью в стене. На фоне этих ослепительных всполохов Карла разглядела силуэты сражающихся рыцарей, содрогающиеся и кривящиеся в пекле, будто ночной кошмар безумца, и собирающих у многоцветной толпы дань конечностями и головами. Между солдатами мелькали силуэты мальтийских женщин, утирающих пот и отбрасывающих длинные волосы, выпадающие из-под шлемов. Орудуя короткими мечами и пиками, они проползали между рядами воинов. Они волочили за собой бадьи с «хлебом и вином от Господа», и они склонялись над ранеными мусульманами, чтобы добить их ножами, словно амазонки, явившиеся во плоти из древнего мрачного мифа о страшной мести.

Где- то в самом средоточии этого бредового мира сражался и Матиас. Там, на посту Кастилии, где взлетали кровавые фонтаны, брызгая на стальные доспехи с таким звуком, будто жарится сало. Где раненые сцеплялись с другими ранеными, чтобы прикончить друг друга голыми руками и зубами, где они подминали под себя друг друга, как чудовищные твари, живущие в бурлящей воде. Где люди хлопали огненными крыльями в припадке исступления. Где воздух колыхался от ружейных выстрелов и звона стали, от криков умирающих, от криков ярости, от проклятий, от горячих просьб и безумного хохота. Где над оглушительным безумием священной войны возносился и опадал спокойный голос возглавляемого Лазаро хора. Где -как молила Карла - Матиас должен выжить.

Неудержимый хаос правил на поле боя. Карла никак не могла понять, в чем здесь смысл, увидеть, на чьей стороне перевес. Она пошла вслед за остальными, когда Лазаро повел отряд раненых к лестнице в стене. Они разошлись по стене налево и направо, растянувшись вдоль парапетов на посту Франции, на посту Оверни и Италии. Некоторые несли аркебузы, порох и пули. Те, кто был в силах, спустились по лестнице и ринулись в рукопашную, где, как видела Карла, тут же и погибли. Алые накидки оставшихся были видны через амбразуры, безжалостное солнце сверкало на их шлемах. Турецкие мушкетеры осыпали их градом пуль, и, хотя многие из раненых упали, те, кто остался стоять, не дрогнули. Если они сумеют принять пулю на себя, считали люди на стене, значит, они погибнут не напрасно.

Карла довела слепого юношу до места и спустилась по лестнице. Если она вернется в госпиталь или же отправится искать Ампаро, никто и не подумает ее остановить. Но общее волнение призывало Карлу: она тоже должна была принять участие в битве. Карла не собиралась убивать, однако же она в первый раз ощутила, насколько сильно воздействуют чары войны. Она увидела рядом с бочонком воды ведро и побежала к нему.

* * *

Траурные звуки мусульманских горнов задрожали в затянутых дымом сумерках и замолкли. В свете ярко-красного, клонящегося к горизонту солнца скорбные вытянутые тени падали на равнину Гранд-Терре. Эти тени отбрасывали остатки отступающей турецкой армии, которые устало тащились по черной, кишащей мухами окровавленной земле, будто охромевшие беженцы разоренного монастыря. Они не осмеливались обернуться назад. За спиной у них, брошенные на произвол судьбы, оставались огромные стонущие горы раненых и умирающих, которые шевелились и дергались, словно какие-то фантастические многоногие чудовища, сраженные болезнью. Женщины, с головы до пят покрытые запекшейся кровавой коркой, бродили среди запустения в умирающем дневном свете, шепча мстительные проклятия и перерезая им глотки. На разрушенных стенах у них над головой не было ни одного человека, кто радовался бы, только человекоподобные пугала, слишком измученные, чтобы просто осознать, что они до сих пор живы.

Капеллан прозвонил в колокольчик, призывая на молитву к Пресвятой Богородице. Звук колокольчика эхом разнесся над оскверненной землей, словно набат, который должен призвать грешников в Последний день. Истерзанные остатки гарнизона опустились на колени посреди грязной жижи. Клубы едкого тумана поднимались от луж греческого огня, проплывая над головами. Воины снимали шлемы, клали их рядом с собой на землю и осеняли себя крестами. И среди этого приглушенного, полного призрачных теней мрака и гнусности их осипшие голоса подхватывали песнопение и рефрен.

Angelus Domini, nuntiavit Mariae

Et concepit de Spiritu Sancto.

Славься, Мария, благодати полная, ибо с тобой Господь.

Благословенна ты между женами и благословен плод чрева твоего,

Иисус.

Дева Мария, Матерь Божья, помолись за нас, грешных,

Сейчас и в час нашей смерти.

Помолись за слуг Господних.

Да свершится по слову Твоему.

Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus…

Уступая жалобам своего больного колена, Тангейзер оперся на меч и опустился на колени рядом с Борсом, скорее от изнеможения, чем из благочестия, и он подозревал, что не им одним движет подобный мотив. Борс молился с закрытыми глазами, и Тангейзер не стал тревожить его, пока продолжалась молитва.

- И слово было - Бог.

- И поселился среди нас.

Тангейзер забормотал с остальными:

- Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, et in horamortis nostrae.

- Помолись за нас, Святая Матерь Божья.

- Чтобы мы были достойны обетовании Христа.

Молитва принесла ему утешение, и какой-то миг он был счастлив, что принадлежит чему-то большему, чем он сам. Но он тут же напомнил себе, что мало чести принадлежать к ряду покойников или же к сообществу безумцев. Его служба Религии окончена. Этой ночью турки будут сидеть у своих костров и размышлять, не задавая вопросов, о непостижимости воли Аллаха. Они будут ухаживать за своими ранеными соотечественниками, помогая всем, чем смогут. Они будут ужинать, стараясь держаться подальше от темноты, как стараются обычно все люди, перенесшие подобное потрясение. И под прикрытием этой самой темноты Тангейзер сбежит. Эта мысль придала новых сил его ноющим конечностям. Молитва Пресвятой Богородице подходила к завершению.

- …пролей, молим тебя, Господи, милость твою на наши сердца, ибо мы те, кому возвестил ангел о Воплощении Христа, Сына Божьего, да послужат страсти Его и крест к вящей славе Его Воскрешения. Через Иисуса, Господа нашего.

- Аминь.

Борс открыл глаза и посмотрел на Тангейзера с неприкрытым изумлением, словно законы Вселенной вдруг изменили заведенному порядку, чтобы позволить ему продлить существование. Он выглядел так, будто только что извалялся в отбросах на скотобойне, но опасных ран не было. Тангейзер кивнул ему.

Борс положил руку на плечо Тангейзера и, опираясь на него, поднял на ноги собственную закованную в железо тушу. После чего протянул Тангейзеру руку и поднял на ноги его. Он посмотрел вверх, посмотрел вниз, в ров, на дымящееся поле боя. Оставшиеся в живых поднимались с колен с озадаченными лицами, словно теперь, когда больше не нужно было убивать, они вдруг лишились смысла жизни. Некоторые озирались по сторонам, высматривая офицеров, чтобы услышать приказ. Некоторые молча глядели на разоренную землю, будто бы опасаясь, что ночная тьма лишит их того, что они видят. Другие так и продолжали стоять на коленях и рыдали, хотя Тангейзер так и не смог понять, от стыда или облегчения.

- Господи, - сказал Борс. - Господи. Да если на ногах осталось хотя бы четыре сотни, я приму ислам, сделаю себе обрезание и все прочее. Помоги нам, Боже, если они снова явятся завтра.

Тангейзер поглядел на холмы на юге, где до сих пор над останками легионов развевалось знамя пророка. В багровеющем небе над головой засиял полумесяц, словно сам космос решил поглумиться над символом Османской империи. Тангейзер отвернулся и покачал головой.

- Сомневаюсь, что они придут, - сказал он. - Рано или поздно придут, это верно, но только не завтра.

- А почему? Посмотри вокруг. Они запросто смогут взять город к завтраку.

- Они воспринимают удары судьбы, подобные этому, одним-единственным образом. Это не просто поражение. Это знак от Аллаха. Они не станут швырять его обратно Ему в лицо. - Тангейзер стянул перчатки и поковылял к бочонку с водой, Борс пошел за ним следом. - Кроме того, завтра мы будем уже далеко, и единственного, чего нам предстоит опасаться, - это морской болезни.

Он раздвинул плечами собравшуюся вокруг бочонка с водой толпу, зачерпнул полный шлем и вылил себе на голову. Его доспехи задымились. Скоро он сможет выбросить проклятые доспехи ко всем чертям; эта мысль приободрила его. Он мысленно велел себе найти время, чтобы помокнуть в любимой бочке. Тангейзер снова наполнил шлем и вылил несколько пинт воды себе в глотку. Вода была такая горячая, что впору заваривать чай, но главное, она была мокрая. Он передал то, что осталось, Борсу, который тоже утолил жажду.

- Ты готов пуститься в путь? - спросил Тангейзер.

Борс вернул ему шлем и утер губы.

- Я никогда не говорил ничего такого, но я тоже сыт по горло. Так что я хочу поехать с тобой.

- Отлично. Только никаких прощаний. Мы заберем свои вещи и женщин, и поминай как звали. Луна к полуночи сядет, а рога Тельца укажут нам путь. Но сначала надо поесть, я умираю с голоду.

- Вон там бадья с едой, - сказал Борс.

- Вот спасибо, лично я буду есть в оберже.

- Если Никодим еще жив и у него остались на месте все пальцы.

- Если нет, - заметил Тангейзер, - ты и сам приготовишь.

Он еще раз посмотрел в сторону бадьи с хлебом и вином и увидел Карлу. Она стояла на коленях, закрыв лицо руками, но это была точно она. Вроде бы не ранена. Во всяком случае, он очень надеялся. Тангейзер поспешно подошел к ней и опустился рядом на корточки.

- Карла?

Она уронила руки и посмотрела на него. Лицо у нее было испачкано грязью. Взгляд ясный. Руки ободраны веревками. Тангейзер кивком указал на бадью.

- Так, значит, это у вас семейное занятие, - произнес он.

Карла поглядела на бадью озадаченно, и его острота пропала даром, не оцененная. Слезы навернулись ей на глаза. Она сказала:

- Вы живы.

- У меня осталось слишком много невыполненных обязательств.

Слезы хлынули у нее из глаз, она обхватила его руками за шею. Острая боль пронзила ему колено, и он ухватился за бадью, чтобы не свалиться. Тангейзер стиснул зубы и поднялся на ноги вместе с ней, повисшей у него на шее. Он погладил ее по спине, чтобы утешить. Ее живая плоть с таким восторгом отозвалась на его прикосновение, что он сам едва не заплакал.

- Ну хватит, хватит, - сказал он, приходя в замешательство. - Всех нас вымотал сегодняшний день.

Карла еще несколько раз всхлипнула, Тангейзер ждал. Он мотнул головой Борсу, и тот удалился на почтительное расстояние. Карла сумела взять себя в руки и вытерла слезы, размазывая грязь по щекам. Тангейзер вынул красный шелковый шарф из-за щитка своего мориона. Он выжал из шарфа пот и вытер ей лицо. Карла никак не протестовала.

- Вижу, вы не послушались моего совета, - сказал он. - Собственно, как я и ожидал. Это вы помогали раненым подняться на стену?

Она кивнула.

- Почти все они мертвы.

- Значит, все мы в долгу перед ними, и тем меньше стоит печалиться. А где Ампаро?

- Когда я видела ее в последний раз, она направлялась к конюшням навестить Бурака.

- Мне что, нужно заковать вас в кандалы, чтобы вы не разбегались?

Карла выдавила неуверенную улыбку.

- Я схожу за ней, - сказал Тангейзер. - А вы с Борсом пока возвращайтесь в оберж. Впереди нас ждет трудная дорога, вам необходимо набраться сил.

- Так, значит, мы все-таки уходим этой ночью?

Он ответил, усмехнувшись:

- Наденьте по такому случаю ваше красное платье.

Она заморгала и посмотрела на него так, словно он предложил ей пойти голой, что было недалеко от истины. Чтобы смягчить впечатление от своей эксцентричной просьбы, он прибавил:

- И плащ, чтобы защититься от ночной прохлады, и еще какие-нибудь крепкие туфли, если у вас они есть. - Он взял ее за руку и повел в город. - Может быть, я и недостоин обетовании Христа, зато то, что я обещал вам и вашему сыну, я твердо намерен исполнить.

* * *

Воскресенье, 2 сентября 1565 года

Калькаракские ворота - Гува

Восточный отрезок стены, выходящий на залив Калькара, был самым укрепленным участком из всей фортификации, а гарнизон был настолько измучен за прошедший день, что путь к свободе лежал перед ними, никем не охраняемый. Блокгауз был пуст, ни одного часового. Заступив на пост на бастионе Англии над воротами, а затем покинув его, они обеспечили себе открытую дорогу к холмам. Миновала полночь - они задержались немногим дольше, чем планировал Тангейзер, - женщины поспали пару часов, восстанавливая силы, а он сам воспользовался моментом и побеседовал с Ла Валлеттом о дальнейших возможных действиях врага, сведя, таким образом, к минимуму вероятность, что его вызовут к великому магистру под утро. Борс вошел под арку надвратной башни с воротом в руках и приподнял железную опускную решетку.

Сложнее всего оказалось уговорить Ампаро оставить Бурака. Тангейзер заверил ее, что ни одно живое существо не находится в большей безопасности. Его очевидная красота и монгольская кровь не позволят ни одному человеку в здравом рассудке обидеть его, в особенности туркам, для которых он будет дороже любого человека, христианина или мусульманина. После нескольких последних слезных истерик он вывел Ампаро из конюшни и повел в оберж. Она не проявила ни малейшего сочувствия к его собственному плачевному состоянию, но он уже успел понять, что женская нежность - явление избирательное, если не сказать беспорядочное.

И вот теперь они пробрались под поднятой решеткой в надвратную башню, после чего Борс убрал ворот, ставя решетку на место, Тангейзер подпирал решетку своим ружьем, пока пролезал Борс. Когда он убрал ружье, раздался грохот зубчатых колес и падающих противовесов, заточенные прутья решетки ударили по камню. Звук показался им громким, но он не мог разнестись далеко. Все они переглянулись: теперь пути назад для них не было.

- Alea jacta est, ^[113] - шепотом произнес Борс.

То, что Борс вдруг блеснул знанием классического языка, встревожило Карлу. В свете факелов она казалась изможденной, но все-таки ей доставало сил держать свои страхи в узде. Тангейзер ободряюще кивнул ей. Ампаро, примирившаяся с судьбой Бурака, вела себя так, словно ее вывели на воскресную прогулку. Тангейзер поднял факел, который был им нужен, чтобы разобраться с запорами боковой калитки, и горящие частицы нефтяного спирта и смолы посыпались на каменные плиты. Широкий коридор осветился до кровавого угла, где врагов можно было уничтожать через опасную дыру в потолке. Тангейзер повел их дальше.

Несмотря на все перипетии кровопролития, какие ему довелось пережить за время службы, в том числе и кровавые ужасы этого долгого дня, Тангейзер не помнил, чтобы его сердце билось раньше, как барабан. Он удивлялся, что остальные не слышат его стука. Он никак не мог назвать разумной причины, какая могла вызвать такое сердцебиение, и это все сильнее выводило его из себя. Тангейзер поглядел на Борса, выяснить, сработало ли и его шестое чувство, но тот казался совершенно безмятежным. Когда они проходили под опасной дырой в потолке, Тангейзер невольно начал принюхиваться, не пахнет ли маслом или греческим огнем, запальными фитилями или людьми, но коридор над ними оказался совершенно пустым, и сердце стало колотиться потише. Шли они налегке - не считая фляг с водой и сумок за спиной у Борса, которые были набиты опиумом и таким количеством драгоценных камней, что ими можно было бы заплатить выкуп хоть за императорского сына. Карла, уступив просьбе Тангейзера, несла в узелке красное платье - во всяком случае, так она сама сказала ему. Матиас, как никто другой, был настроен прихватить с собой виолу да гамба и с большой неохотой был вынужден оставить ее. Они дошли до конца коридора. Перед ними поднимались Калькаракские ворота.

Тангейзер держал факел, помогая Борсу разобраться с многочисленными засовами и запорами, удерживавшими калитку. Они уже расправились с половиной, когда Тангейзер схватил Борса за плечо, останавливая его, и прислушался к тому, что происходит в проходе за ними. Петли опускной решетки были отлично смазаны, они сами смазали их этим вечером, но сомнений не было - он услышал легкий скрип, когда решетку потянули, открывая.

- Ты сможешь закончить в темноте? - спросил Тангейзер.

Борс взялся за последние засовы.

- Попробую, - сказал он и продолжил работу.

Сбоку от ворот была пристроена ниша для часового. Тангейзер, не церемонясь, затолкнул в нее Карлу с Ампаро и жестом велел им молчать. Он развернулся и выбросил факел. Факел пролетел под аркой и приземлился, выбросив фонтан искр, под дырой в потолке прохода. Тангейзер развернулся обратно, взял ружье и опустился на одного колено. С учетом его пистолета за поясом и длинного мушкета Борса, у них три выстрела. Тангейзер не собирался убивать какого-нибудь несчастного часового, который нечаянно натолкнулся на них: если у того имеется хоть капля здравого смысла, они договорятся с ним. У него за спиной брякнули засовы. Борс заворчал, и калитка скрипнула. Порыв свежего морского ветра долетел до них с залива.

- Готово, - сообщил Борс.

- Погоди, - сказал Тангейзер.

Он услышал шаги за углом, увидел неровное мерцание второго факела.

В пятно света вышел Никодим. Он был без оружия.

Тангейзер со вздохом облегчения опустил ствол. Никодима они возьмут с собой. Наверное, с этого и надо было начинать. Но вот вопрос: он просто шел за ними следом или кто-то рассказал ему об их побеге? Тангейзер поглядел на Борса, который, стоя в тени, нянчил свой мушкет.

Борс пожал плечами.

- Я ни слова не сказал.

Женщин можно было не спрашивать.

Никодим остановился рядом с факелом. Он вглядывался в темноту.

- Матиас?

- Никодим, - отозвался Тангейзер. Он говорил по-турецки. - Что случилось?

- Вас предали, - сказал Никодим.

Внутри Тангейзера все перевернулось.

- Надеюсь, это был не ты?

- Нет.

- Тогда кто?

- Этого я не знаю.

- Ну, чего мы ждем? - спросил Борс, стоявший у открытой калитки.

- Погоди, - сказал ему Тангейзер. Он снова обратился к Никодиму: - Объясни.

Никодим махнул факелом на Калькаракские ворота.

- На стене у амбразур стоят люди с мушкетами. Вам придется сдаться.

Должно быть, его жест был условным сигналом, переданным кому-то у подъемной решетки, а оттуда на внешнюю стену над ними, потому что мгновение спустя из амбразуры над калиткой вылетел и взорвался снаряд с греческим огнем. Борс выругался и нырнул обратно под ворота. Он прикрыл за собой железную калитку, защищаясь от огня.

- Сдаться кому? - спросил Тангейзер.

Никодим ответил:

- Фра Людовико.

Тангейзер поглядел на Карлу, стоявшую в нише. Глаза ее широко раскрылись от испуга.

Борс снял со спины сумки и бросил на землю.

- Людовико? Да сколько у него народу? Пойдем да перебьем их. Десять минут, и мы на свободе.

Они услышали еще шаги, и Никодим развернулся посмотреть на того, кто идет. Он был в ужасе. Шаги затихли, остановившись в тени, где коридор делал поворот. Звучный голос Людовико прокатился по проходу.

- Если вы решите драться, - сказал Людовико, - женщинам не будет пощады.

- Мы сдадимся только Оливеру Старки или великому магистру, - заявил Тангейзер. - Никому больше.

- Великий магистр понятия не имеет о вашем предательстве, - ответил Людовико. - За что вы должны быть признательны. Попади вы к нему в руки, вас ждала бы виселица.

- А что ждет нас в твоих руках?

- Возможность сохранить все богатства, какие вы нажили, и получить свободу, к которой вы так рветесь.

- Это как? - поинтересовался Тангейзер.

- Священная палата не заключает сделок. Вы полностью в моей власти.

Тангейзер уловил движение. Из дыры в потолке высунулось дуло мушкета. Из дула с оглушительным грохотом вырвалось пламя, и Никодим упал на камни с раздробленной ногой. Он лежал, замерев от боли. Кровь, вытекающая из раны, шипела, издавая неожиданно пронзительный запах, когда вливалась в лужи горючей жидкости рядом с упавшими факелами.

- У грека была возможность правильно выбрать друзей, но он выказал себя полным дураком, - сказал Людовико. - Призываю вас проявить большую смекалку.

- Покажи свою рожу, ты, подлая скотина! - прорычал Борс.

Из ниши в стене вышла Карла. Она сделала несколько шагов по коридору.

- Людовико, - сказала она, - дай мне слово, что ты позволишь им уйти, и я сама, по своей воле, останусь здесь с тобой.

Тангейзер ничего не возразил. Если Людовико согласится, Тангейзер вернется еще до зари и перережет ему горло, но у монаха не было причин принимать предложение Карлы.

- Что-то я не слышу возражений от нашего галантного жениха, - заметил Людовико.

- Карла зря сотрясает воздух, я не стану этого делать, - ответил Тангейзер. - Дай нам время, чтобы мы могли прийти к решению.

- Как пожелаете, но поторопитесь. Несчастному Никодиму плохо.

Тангейзер взглянул на Борса и заговорил негромко:

- Любое сопротивление - самоубийство. Пока мы живы, возможно всякое.

- А если эта змея перережет нам глотки? - проворчал Борс.

- Если бы он хотел именно этого, то уже сделал бы. У него на нас другие виды, и в этом наш шанс на спасение.

Борс поморщился, розовый косой шрам дернулся от гнева.

- После всего, что было, мне как-то обидно умирать в камере пыток.

- Сейчас неподходящий момент спрашивать, доверишься ли ты мне, я понимаю, - сказал Тангейзер. - Но все-таки?

Борс кивнул.

- А когда я тебе не доверялся?

Тангейзер взял Карлу за запястья и притянул к себе. Ее лицо бледнело во мраке.

- Чтобы выяснить, что у него в рукаве, мы должны разыгрывать одну карту за другой, - сказал он. - Но не отчаивайтесь. Если у нас и имеется одно преимущество, оно достаточно велико. Людовико любит вас.

Карла заморгала, не уверенная, что поняла его.

- Не пытайтесь блефовать. Не пытайтесь перехитрить его или разоблачить его интриги и игры. Вы проиграете. Просто будьте искренней с самой собой, не важно, как он будет угрожать расправиться со всеми нами, не важно, как жесток он будет по отношению к нам. - Он видел, что она дрогнула, и сжал ее руки. - Исход всего зависит от вас, вы это понимаете?

Карла кивнула, все еще сомневающаяся, но Тангейзер знал, она все поймет по обстоятельствам.

Он отпустил ее и повернулся к Ампаро. Из всех четверых она, кажется, была испугана меньше остальных. Как и в ту ночь в форте Сент-Эльмо, при свете кузнечного горна, он ощутил, что те страдания, какие Ампаро пережила в детстве - в чем бы они ни заключались, - были настолько велики, что теперь она стала невосприимчивой к любым угрозам. Ее блестящие глаза взглянули на него, и, как и раньше, у Тангейзера возникло ощущение, будто бы она видит только его, а не того, кем он казался, не того, кем мог бы стать, или того, кого видел в нем весь остальной мир. И он знал, что никто больше не посмотрит на него так, что он никогда больше не встретит подобной любви, что это она женщина всей его жизни, а он не осмеливался признаться в этом даже себе самому. Тангейзер прижал ее к себе в крепком объятии, потому что знал: ей нужны будут утешительные воспоминания об этом объятии.

- Ампаро, - сказал он, - они используют тебя в качестве своего главного оружия. - Карла приглушенно вскрикнула в испуге. Тангейзер не обратил на нее внимания. Следующие слова застревали у него в горле, потому что ему никогда еще не было так стыдно. - И я не смогу тебя защитить. Пообещай мне, что ты все вытерпишь.

Ампаро секунду глядела ему в глаза, и даже в темноте ее глаза были ясными и блестящими, полными бесконечной любви, которой он не заслуживал.

Она сказала:

- Соловей счастлив.

Горло его сжалось, он подавил волну чувств, нахлынувшую на него, откуда - он и сам не знал. Он поцеловал Ампаро в губы, и она растворилась в его объятиях. Но он отпустил ее и тут же отвернулся, иначе он лишился бы всей своей рассудительности, выхватил бы меч и ринулся бы в коридор, обрекая на гибель всех их. Он заговорил с Людовико, надеясь, что голос его прозвучит достаточно твердо.

- Мы сложим оружие, только когда дойдем до блокгауза, не раньше.

- Очень хорошо, - согласился Людовико.

Тангейзер поглядел на товарищей.

- Бодритесь, - произнес он.

* * *

Они двинулись по коридору, целясь в зловещую дыру в потолке, пока не миновали ее. Людовико исчез. Они тащили Никодима, поддерживая его с обеих сторон; голова грека качалась в такт шагам, он был без сознания. Они пронесли его под решеткой и занесли в блокгауз.

Из бойниц на трех обращенных к ним углах на них было нацелено пять аркебуз. Если в планах у Людовико бойня - пусть лучше все случится здесь, а не в темном коридоре, тогда они хотя бы погибнут, глядя перед смертью на звезды над головой. Но негодяи не стали стрелять. Тангейзер с Борсом положили ружья и клинки на пол. Никодим очнулся от обморока, и Борс закинул его руку себе на плечо. Они возвращались обратно в город, который так недавно покинули.

Людовико с когортой своих единомышленников взяли их в кольцо. Монах был в рясе Религии и безоружен - лишнее подтверждение того грандиозного безумия, каким полыхали его глаза. По бокам от них шли три рыцаря Религии в полном наборе доспехов - позор для ордена! Один был Бруно Марра, которого Тангейзер почти не знал, второй, судя по внешности, тоже был из Итальянского ланга. А третьим оказался Эскобар де Корро, с которым Тангейзер сталкивался во время захвата мыса Виселиц.

Кроме них задержанных сопровождали еще четверо: два джентльмена удачи из Мессины, Тассо и Понти, один испанский tercio по имени Ремигио, а последним был доверенный слуга Людовико, Анаклето.

Анаклето не сводил взгляда своего единственного глаза с Ампаро, и кровь в Тангейзере закипела, он снова усилием воли подавил приступ ярости, чтобы не прикончить одноглазого юнца тут же на месте. Он подумал, не спросить ли, кто выдал их, но сейчас в этом не было смысла. Монах, без сомнения, расскажет ему обо всем в свое время. Тангейзер вынул из кармана письмо, каким снабдил его Старки несколькими неделями раньше и которое он хранил в оберже как раз на такой случай. Широким жестом, выдававшим его уверенность в бесполезности этого действия, Тангейзер протянул письмо Людовико.

- Вот наш passe porte в Мдину, подписанный братом Оливером Старки. Этот документ доказывает, что мы не дезертиры.

Людовико взял письмо. Не ломая печати, он передал его Анаклето.

- Я внимательнейшим образом изучу его в свое время, - заверил Людовико.

- Ты ставишь свою власть выше власти великого магистра? - возмутилась Карла.

Людовико взглянул на нее и склонил голову.

- В делах инквизиции у великого магистра нет никакой власти.

Тангейзер взглядом дал Карле понять, что в этом нет смысла, но она не обратила на него внимания. Губы ее побелели, она не могла скрыть своего презрения. Тангейзер увидел ее в совершенно новом свете. Он и не думал, что она способна на такой гнев.

- Тогда скажи мне, - продолжала Карла, - мы арестованы как дезертиры или еретики? Или же ты признаешь, что если здесь и есть предатель, то только ты один?

- Все эти вопросы тоже будут прояснены в свое время и в своем месте. А пока что будет лучше, если все помолчат, - сказал Людовико.

Карла, кажется, собиралась и дальше нападать на него.

Тангейзер произнес:

- Карла.

Карла взглянула на него и прикусила язык. Людовико кивнул головой Эскобару де Корро, который оттеснил Тангейзера от остальных. Тангейзер оказался окруженным тремя рыцарями. Он поглядел на Борса, взглядом успокаивая его. Никодим снова лишился чувств, и испанец, Ремигио, подхватил его под вторую руку. Два итальянских искателя приключений, которые несли отобранные ружья, взяли под стражу Карлу и Ампаро. Людовико сделал знак Анаклето, который повел эту последнюю группу по улице.

Эскобар де Корро толкнул Тангейзера в противоположном направлении.

Ампаро оглянулась и замерла. Затем вырвалась и побежала к нему.

Анаклето схватил ее за руку и потащил назад, Ампаро оступилась, и весь гнев, какой удерживала в себе Карла, вырвался наружу. Она со всего размаху ударила Анаклето по изуродованному лицу. Он с криком отпрянул назад. Борс взглянул на Тангейзера, ожидая от него сигнала к действию. Тангейзер отрицательно покачал головой. Рот Анаклето кривился от боли. Он потянулся к мечу, делая шаг в сторону Карлы, и Тангейзер хлопнул по плечу Бруно Марру, оттесняя его в сторону. Он мимоходом вынул кинжал из-за пояса рыцаря и шагнул вперед.

- Анаклето!

Голос Людовико, всегда такой спокойный, поразил Анаклето своей силой. Анаклето застыл, пристально глядя на Карлу, - глаз его горел жаждой убийства. Тангейзер тоже остановился, но он стоял достаточно близко, чтобы прикончить Анаклето в случае необходимости. Анаклето убрал меч в ножны. Ампаро, потрясенная теми событиями, какие только что вызвала, схватила Карлу за руку. Людовико посмотрел на Тангейзера, на нож у него в руке. Тангейзер стоял достаточно близко, чтобы убить его. Он обдумал эту возможность.

Голос Людовико снова зазвучал спокойно.

- И к чему это приведет, капитан?

Тангейзер спросил:

- Куда ты их отправляешь?

- Они будут находиться под моей юрисдикцией в помещении суда. Вам нечего беспокоиться об их благополучии.

- А твои псы - ты сможешь держать их на привязи?

- Даю слово.

- Людовико, прошу, - сказала Карла, - пусть Матиас останется с нами.

- Я еще вернусь, - сказал Тангейзер, опасаясь нового волнения. - Будьте сильными и не теряйте рассудка.

Тангейзер развернулся к Людовико.

- Куда эти негодяи ведут меня?

- Человек, подобный вам, не может покинуть ад, не посетив его нижнего круга.

- Да, упустить такую возможность было бы грустно, - согласился Тангейзер. Лицо монаха было непроницаемо. Но он узнает, в чем его цель. Тангейзер спросил: - И там мы с тобой встретимся?

Людовико кивнул.

- И там мы встретимся.

- Что ж, хорошо. - Тангейзер бросил кинжал Марре, даже не поглядев на него.

Потом он повернулся спиной к Людовико и пошел вперед.

* * *

Три рыцаря провели Тангейзера через центр полуразрушенного города. Самый младший рыцарь, когда Тангейзер спросил, назвался Пандольфо из Сиены. Эскобар де Корро злобно сверкнул на него глазами за подобную учтивость. После изматывающего сражения и теперь, когда население настолько сильно сократилось, город лежал совершенно безмолвный. Попискивающие стаи крыс, которых нисколько не беспокоили их шаги, нарушали тишину, но больше не было никого. Не считая женщины с пустыми глазами, которая сидела на развалинах, окруженная детьми, они не встретили ни одного человека. Если бы Тангейзера схватили одного, он рискнул бы попытать счастья и сбежал, поскольку трио рыцарей тоже было измотано битвой, а посему невнимательно. Он мог бы перерезать всех троих их же оружием уже через треть мили. Но встанет ли Ла Валлетт на его сторону? Он сомневался. Убийство братьев едва ли понравится великому магистру, да и поведение инквизитора, если на то пошло, было совершенно безупречно. Здравый смысл требовал, чтобы он подчинился ходу событий и подождал.

Они дошли до недавно разрушенного моста, по которому раньше пересекали канал; и сам канал, и берег были совершенно пустынны. Одинокая пустая барка стояла наготове. Они погрузились на борт, и рыцари повезли Тангейзера по неподвижной черной воде в крепость Святого Анджело.

Они скользили по водной глади, и Тангейзер сунул руку за борт; все его раны тут же обожгло соленой водой. Пандольфо с Маррой сидели на веслах, он мог бы запросто выбросить их за борт, и доспехи тут же утянули бы их на дно. Де Корро он прикончил бы голыми руками. Но Тангейзер ограничился одними только фантазиями. Барка подошла к причалу, и они высадились.

При свете факелов рыцари провели его через темную пустынную крепость. Теперь, когда здесь не била ключом жизнь, никто не суетился, крепость походила на монументальную гробницу. Они шагали через лабиринт коридоров, где звук их шагов терялся в громадной давящей пустоте, не оставляя по себе даже эха, словно целью их путешествия было попасть в никуда, которого пока не удавалось достичь никому. Странные шепотки, неясные и потусторонние, проносились за кругом света, который отбрасывали их факелы, Марра с Пандольфо переглядывались, и в их глазах отражался страх. Тангейзер подавил свои собственные страхи, поскольку от них не было толку. Они спустились по лестнице, потом еще по одной, по третьей, и Тангейзер снова представил, как исчезает в непроницаемой темноте, а затем нападает на них и убивает в этих лишенных названия катакомбах. Тангейзер осознал, что, куда бы его ни вели, не сравнимая ни с чем темнота отныне станет его миром, и он решил сделать ее своей: ведь если он не сроднится с ней, эта темнота проглотит его. Они дошли до широкой двери, окованной железом, появился ключ, дверь открыли, и Тангейзер шагнул во мрак первым, не дожидаясь приглашения.

Воздух был сырой и холодный, в нем стоял сильный запах мочи и высохших экскрементов, как раз такой, какого обычно и ждут от глубокой и страшной темницы вроде этой. Когда они вошли, де Корро велел ему снять всю одежду, и он подчинился, не споря. Пока Тангейзер раздевался, он спрятал в ладони три последних камня бессмертия. Он стоял перед ними в мерцающем пламени, голый, как яйцо, с которого сняли скорлупу. Но золотой браслет со львиными головами он снимать не стал и взглядом дал понять своим тюремщикам, что лучше им и не пытаться этот браслет снять. Тангейзер видел: его спокойствие действует на нервы обоим итальянцам и распаляет ненависть де Корро, и, поскольку это ничего ему не стоило, он улыбнулся последнему.

Жестами они велели ему пройти дальше по этой подземной пещере, пока перед ним в полу не разверзлась непроницаемо-черная дыра. Все остановились, его тюремщики подняли факелы, чтобы в их свете он смог рассмотреть дыру.

Яма была девять футов в ширину и одиннадцать в глубину. По форме она напоминала перевернутый колокол и была вырезана прямо в островной породе, на которой был возведен форт Сент-Анджело. Поразительная, совершенная симметрия этого углубления и безупречная окружность его пасти изумили Тангейзера. Даже самый крупный и могучий человек не сумел бы выбраться из этой ямы без посторонней помощи. А геометрическая правильность заключала в себе причину того страха, каким веяло от ямы. Тангейзер едва ли не разразился аплодисментами, поскольку это, без всякого сомнения, была самая зловещая тюрьма во всей вселенной. Придумать и выстроить подобное могла только Религия.

Затем, в неровном желтом свете, он разглядел, что ее безупречность нарушена в нижней части многочисленными картинками, выполненными с такой же неуклюжестью, как изображения, оставленные в пещерах исчезнувшими народами. Голые стены внизу были исцарапаны… он понятия не имел, чем именно. Может быть, кольцами, ногтями, костями или зубами. Картинки были разбросаны по стенам совершенно беспорядочно и дико, словно выполненные слепцом, сошедшим вдруг с ума: многочисленные кресты, часто весьма странных пропорций; слова «Иисус» и «Господь» и еще «милосердие», написанные на разных языках; зарубки, с помощью которых считали дни, хотя они были нацарапаны как попало и ими было невозможно пользоваться; изображения надгробий; но самым высокохудожественным из всего было изображение висельника. Это были последние следы, оставленные в этом мире бывшими узниками ямы.

Де Корро посмотрел на Тангейзера, а Тангейзер посмотрел на него.

- Это Гува, - пояснил Эскобар де Корро. - Темница, предназначенная для рыцарей-предателей и злодеев. Если попал сюда, то выйти отсюда можно только к месту казни.

Тангейзер плюнул ему в лицо.

Де Корро был настолько шокирован этим оскорблением, что отшатнулся назад, потерял равновесие и едва сам не свалился в яму. Если бы он упал, все попытки Тангейзера сдержаться оказались бы тщетны, Пандольфо и Марра умерли бы прямо здесь. С решимостью, какая могла проистекать только из строжайшего приказа, отданного человеком, которого они опасались, Марра с Пандольфо удержали трясущегося кастильца, не дав ему изрубить Тангейзера на куски. Значит, все сходится: Людовико приказал им не поддаваться гневу, это не мог быть никто другой, и в этом заключалось доказательство - Людовико хочет, чтобы он оставался в живых; только это и помешало Тангейзеру прикончить рыцарей.

- Когда мы встретимся в следующий раз, - сказал де Корро, - ты умрешь.

Марра уронил в яму кожаную флягу с водой, а де Корро шагнул, чтобы толкнуть вслед за ней Тангейзера. Но тот не доставил ему подобного удовольствия. Он спрыгнул в яму сам, схватившись одной рукой за край, чтобы смягчить падение. Тангейзер приземлился, не добавив себе новых ран, соскользнул на заду по склону ямы. Он тут же поднялся и оглядел стены, увидел еще раз в ускользающем свете нацарапанную внизу виселицу. После чего факелы отодвинулись от края его уединенного обиталища, а вместе с ними ушел и свет.

Тангейзер решил сохранять бодрость.

По крайней мере, пока что у него имеются для этого средства. Он положил под язык один из камней бессмертия. Потом он размял оставшиеся две пилюли, придавая им форму конуса, и засунул в уши: так они будут и в безопасности, и под рукой. Горьковатый вкус опиума, цитруса и золота наполнил рот. Эта горечь почему-то утешила его, он сам не знал почему. Затем дверь Гувы с шумом захлопнулась, спустилась абсолютная тьма, а вместе с ней пришло и всеобъемлющее молчание, такое же абсолютное.

Часть пятая

КРОВАВО-КРАСНЫЕ РОЗЫ

Четверг, 6 сентября 1565 года

Здание суда - потайная темница

Людовико сидел на троне великого инквизитора в палате трибунала. Здесь очищались души, здесь определялись и устраивались сиюминутные судьбы и виновных, и невиновных. Красота закона заключалась в его непорочности, в ясности его указаний и назначения, его абсолютной свободе от всякого чувства. В залах суда любое смущение или колебание исчезали, уступая место решению, верному или неверному. И до тех пор, пока эта непорочность, этот процесс уважались, всякая ошибка, нарушающая справедливость, оставалась в ведении вечности. Но только какой закон смог выкорчевать его сомнения, его собственное смятение и чувство вины?

Он был здесь один. Лучи света, проникавшего в обращенные на юг окна, падали на пустые скамьи, иногда вспыхивали искрами на полированной дубовой поверхности. Пылинки кружились в желтых лучах, потревоженные сквозняком, проникающим через дыры в стене, которые остались от пушечных ядер. Здесь, сидя на престоле власти, Людовико мрачно размышлял о собственном бессилии. Его тело ныло от ран. Сердце ныло от ран менее заметных и заживающих не так скоро, боль от которых было гораздо труднее переносить. Лицо Карлы, ее глаза преследовали его. Может быть, теории Аполлонидия верны? Вдруг ее глаза околдовали его? Может быть, ему стоит отправить ее на костер и покончить со всем этим? Ведь никакой яд, никакая лихорадка не могли бы причинить ему большие страдания и боль. У него не было ни советчика, ни духовника. В этом деле он был лишен единомышленников. Единственный человек, чья мудрость, как он чувствовал, могла бы направить его, был заключен в самой темной яме во всем христианском мире. Если существовало такое место, как Гува разума, то Людовико был заточен именно там.

Все служащие суда были либо вывезены, либо отправлены на военную службу, и в этих стенах Людовико был волен делать, что пожелает. Он держал своих пленников поодиночке: женщины были заключены в более или менее удобные комнаты, нелепый грубиян-англичанин сидел в темнице в подвале. Людовико не видел никого из них с самого ареста. В водовороте противоречивых мыслей, кружащих у него в голове, оставался крошечный островок спокойствия. Он состоял всего из двух слов. Терпение и время. Людовико ждал неделями. Он ждал годами. Еще несколько дней он сумеет переждать.

Турки продолжали донимать мушкетным огнем, бомбардировками, заминированными шахтами и вялыми вылазками. После дорогостоящей победы второго сентября упадническое настроение отчаяния нависло над городом, поскольку очередная великая победа оказалась всего лишь очередной отсрочкой поражения, завоеванной ужасной ценой. Главный вопрос, который занимал умы высшего командования, был: «Где Гарсия де Толедо?» Обещанное подкрепление опаздывало уже на два с лишним месяца. Где те рыцари из отдаленных монастырей ордена, которые должны были собраться на Сицилии за лето? Неужели вице-король Сицилии в самом деле будет рад, если Мальта падет?

Поскольку просьбы великого магистра не возымели видимого воздействия, Людовико несколько недель назад отправил своего собственного мальтийского гонца, кузена Гуллу Кейки, в Мессину. Тот доставил два письма одной заслуживающей доверия семье из высшего общества Сицилии. Одно письмо требовалось вскрыть в том случае, если Мальта падет, не дождавшись подкрепления от Толедо. Оно содержало в себе сведения и указания, которые гарантировали отставку и бесчестие вице-королю. Второе письмо было адресовано непосредственно Толедо.

Это письмо начиналось с описания страданий, испытываемых осажденными, доблести защитников-христиан, героической смерти в бою за первую осадную башню сына самого Толедо, Федерико. Лишь прямым вмешательством Божественного провидения можно объяснить то, что они дожили до сего дня, ибо это выше и человеческих, и военных сил. Если же Толедо намеревается противиться Божественной воле, судьбу его бессмертной души решит, конечно, Господь. Однако в этом, преходящем, мире имеются люди, такие как Микеле Гислери, которые сочтут своим долгом почтить память мертвых, примерно наказав тех, кто малодушно предал их. И будет очень грустно, если воин с такой репутацией, как Толедо, на закате дней окажется вдруг самым подлым трусом в Европе.

Это было неслыханно - так угрожать испанскому наместнику, но Людовико знал Толедо. Подобное письмо наверняка вызовет у него пугающую волну гнева, а гнев заставит его действовать.

Несмотря на веру Людовико в провидение и в свои собственные дипломатические расчеты, пока что не было заметно никаких признаков грядущей передышки. А пока их нет, он не осмеливался сделать последний ход, которого требовала его интрига. Присутствие великого магистра было жизненно важным для поддержания духа всего гарнизона - более, чем когда-либо. Чудо, необходимое для того, чтобы отбить следующую атаку турок, как и в последний раз, может проистекать только от личности Ла Валлетта. Вот когда высадится подкрепление, тогда Людовико займется своим делом. Если этого не произойдет, он умрет вместе с остальными. Мысль о смерти не особенно волновала его. Если он и боялся смерти, то только потому, что она помешает ему вступить в брачные отношения с Карлой, которых он так сильно желал. И здесь его мысль снова скакнула. Близость Карлы будоражила его. Она была здесь, ждала, в этом же самом здании. Ждала его прихода, как и все они, ибо от его появления зависело их будущее. Но он не знал, что ей сказать. Он понятия не имел, как подчинить ее своей воле. Всех остальных - да, как обычно, но только не ее. А если он не сможет подчинить ее, как же он сможет выбросить мысли о ней из головы?

В зал вошел Анаклето. Струпья покрывали одну глазницу и щеку: нагноение уже прекратилось, но боль не прошла. И красавцем ему больше не быть. Вид Анаклето наполнил Людовико жалостью. Это английский приятель Тангейзера, Борс, сделал тот выстрел. Грубиян похвалялся этим всю дорогу, пока его вели в камеру. Анаклето подошел к трону. Он двигался какой-то странной походкой, не то чтобы неверной, но не такой легкой, как обычно. Анаклето поклонился.

- Англичанин выкрикивает ваше имя, - сообщил он. - Он колотит в дверь камеры, тюремщик говорит, что головой. Своей собственной головой.

- Он уже осушил бочонок?

Анаклето пожал плечами.

- Судя по всему, да.

- Пусть себе колотит. А что нового у женщин?

- Все спокойно.

Единственный глаз Анаклето сосредоточился на Людовико. Он некоторое время блуждал из стороны в сторону, словно сбитый с толку потерей товарища. Зрачок был крошечный. Опиум. Отсюда и его походка. Но было здесь и что-то еще.

- Что-нибудь еще? - спросил Людовико. - Скажи мне, что тебя тревожит?

Анаклето отрицательно покачал головой.

- Ничего.

- Боль? - спросил Людовико.

Анаклето ничего не ответил. Молча терпеть боль было делом чести.

- У тебя довольно опиума? - поинтересовался Людовико. Сумки Тангейзера оказались набиты кусками этого снадобья. И еще холщовыми мешочками с драгоценными камнями. Анаклето кивнул. - Скоро станет легче. - Людовико взял его за руку. - Я верю в это. И ты тоже должен верить. Война скоро закончится. Наша работа почти завершена. Ужасов станет меньше, и, даст Бог, жизнь наша переменится.

- Жизнь постоянно меняется, - ответил Анаклето. - И ужасов в ней вечно в избытке. С чего бы мне желать, чтобы было иначе?

- Ты блуждал во тьме, когда я нашел тебя, - продолжал Людовико. - В некотором смысле ты блуждаешь во тьме до сих пор. Позволь мне направлять тебя.

Анаклето взял его руку и поцеловал.

- Как всегда, - ответил он.

- Прекрасно, - сказал Людовико, но его разум был сейчас где-то далеко. На него снизошло озарение, такое яркое, что он едва не ослеп. Мальчик потерян. Его собственный мальчик. - Я все-таки навещу англичанина, - произнес он. - Пусть его переведут в oubliette ^[114] и привяжут.

* * *

Борс не осмеливался открыть глаза, потому что они оставили ее на стуле прямо перед ним, а смотреть на эту штуковину у него больше не было сил. Господь покинул его. И почему бы нет? Он был последний негодяй. Это было бы насмешкой над Христом, призови он месть Его отца на головы толпы. Потребовалось всего четыре человека, чтобы перетащить его из одной камеры в другую и приковать цепью к стене, и всего двоих из них унесли отсюда без сознания, хорошо бы, если мертвыми. Значит, и сила покинула его. Но разве в этом есть что-нибудь странное? Он же влил себе в глотку галлоны бренди. Галлоны. Галлоны отравленного бренди. Даже хуже, чем отравленного. Нечистого. Оскверненного. Эликсир зла, сок, выжатый из безумия. Он вызывал рвоту, но в желудке уже ничего не осталось. Борода и волосы у него на груди были замараны засохшей блевотиной. Но ничто теперь не сможет очистить его кровь. И разум тоже. Ничто, одна только смерть, но умереть ему не позволят. Пока что не позволят. Он чувствовал, как безумие пускает ростки у него в голове, подавляя рассудок, разрушая вместилище его страхов и подрывая стены его храбрости. Все теперь потеряно. Но что с того? До сих пор никакие потери не могли сломить его. Ни трудности, ни бедность, ни боль. Дайте ему боль. Принесите каленое железо и кнут. Привяжите его к дыбе и растяните. Он страстно желал боли. Боль хотя бы наполнит его разум чем-то таким, что он в состоянии вместить, чем-то, что он понимает и знает, чем-то более терпимым, чем этот яд, расползающийся по его венам, его кишкам и хребту. Хоть что-то, способное выкорчевать этот сорняк безумия. Он никогда не питал особенной привязанности к иудею, это верно. Но всегда восхищался им, всегда стоял за него горой и никогда не стыдился признавать это. И плохо приходилось любому, кто осмеливался хотя бы шепотом произнести оскорбление в его адрес, если рядом оказывался Борс. Даже так. Безумие порождает безумие. У него во рту стоял привкус крови, потому что он откусил тюремщику нос. Человеческую плоть он в силах переварить, он пробовал как-то, по чуть-чуть, раз или два. Но это? Это… это что? Вдруг это просто наваждение, порожденное алкоголем и живущим в его сердце злом? Борс открыл глаза. Эта штука все еще здесь. Бледная и сморщенная, как личинка. Волосы слиплись омерзительными струпьями и клочками. Мертвые глаза, водянистые и мутные. И это было не наваждение. Борс ощущал ее зловещую тяжесть у себя на руке. Они притащили ее сюда аж из самой Мессины. Подумать только. Перевезли по морю на корабле, протащили через турецкие позиции, хранили ее все время, пока идет самая страшная в истории осада, дожидаясь подходящего момента. Момента, который он переживал сейчас и каким-то образом заслужил. Борс закрыл глаза.

Замок в двери загремел, засов оттянули в сторону. Борса снова вырвало. Он выплюнул желчь.

Потом услышал голос Людовико.

- Уберите это.

Тассо, сицилийский bravi, протиснулся внутрь. Он шел, наполовину согнувшись, держась руками за бок. Борс уже успел заехать ему кулаком в печень и почувствовал, как ребра сицилийца захрустели, словно жареная свинина. Тассо замешкался перед стулом, остановленный внезапным предчувствием. Все, что было оставлено Борсу, - его животное начало. И он рванулся на всю длину цепи, прикованной к ошейнику, и заревел; хотя цепь была совсем короткая, Тассо в ужасе отлетел назад, а Борс захохотал - над ним, над собой и своей судьбой и над сморщенной промаринованной головой Сабато Сви.

В безумии было некоторое утешение. Оно уничтожало все преграды. Взмывало ввысь на орлиных крыльях.

Его посадили в темницу, оставив ему на скамье коробку свечей и заткнутый пробкой бочонок; он смотрел на этот бочонок целую ночь, а потом целый день; хотя он и не был лисом, как Матиас, он понимал, что за этой странностью кроется что-то. В итоге Борс все-таки выдернул пробку и обнаружил внутри бренди. Все странности и тайные умыслы были посланы ко всем чертям при виде такого счастья. Борс упивался в стельку, пока часы и дни без счета скользили мимо него, он надолго погружался в грезы о славе, о дружбе, о крови, потом пил снова и снова нырял, как человек, твердо решивший опьянеть, в лишенное рассудочности забвение, кажущееся ему бесконечным, пока конец все-таки не настал; будто высосанная материнская грудь, отверстие в бочонке не давало больше ни капли, и бочонок стоял, опустошенный, как его живот и его душа. Но не совсем пустой, потому что, когда Борс поднял его ко рту и потряс, добывая самые остатки, что-то перекатилось внутри. Что-то твердое и увесистое ударилось о деревянные стенки, как семечко внутри сухой тыквы, и этот звук, который он вспоминал потом, был для его одурманенного сознания звуком безумия. Борс поставил бочонок на пол, ощущая, как внутри его все сжалось, и оставил стоять. Но любопытство - пытка не хуже других, и в итоге он сдался. Он разбил бочонок в щепы о каменный пол, и из него выкатилась голова Сабато Сви. Отрезанная от туловища и замаринованная, будто луковица, в бренди. И при виде ее все представления Борса о том, что такое дикость, померкли, все собственные его жестокости были посрамлены и ниточка, соединявшая его разум с душой, порвалась, и вот тогда он прокричал Богу, что больше не верит в Него.

Тассо отыскал на полу завшивленное одеяло, завернул в него отрезанную голову и исчез, пока Борс продолжал хохотать. Потом вошел Людовико, и смех Борса оборвался. Монах остановился и посмотрел на пол под ногами Борса, словно впервые заметив там что-то любопытное. Борс проследил за его взглядом. В каменных плитах пола виднелась крышка люка. В дерево было вделано кольцо и засов в дюйм толщиной.

- Ты понимаешь по-французски? - спросил Людовико.

Борс не ответил.

- Это oubliette, - пояснил Людовико. - Место, где человека забывают навсегда.

Людовико поднялся, отодвинул засов и поднял за кольцо крышку люка. Снизу пахнуло гнилостной вонью, Борс сморщился и заглянул внутрь. Под крышкой люка оказалось пространство, тесное, как гроб. Внутри лежал Никодим. Лицо его цветом походило на медузу. Похожие на червей личинки ползали по его полузакрытым глазам и застывшему рту.

Горло Борса дернулось от ненависти и жалости. Больше не будет партий в триктрак. Не будет больше кремовых пирожных, самых вкусных, какие он когда-либо пробовал. Борс закрыл глаза. В голове все закружилось от внезапно нахлынувшей дурноты. Он привалился к стене. На него снова напало острое желание блевать. Он проглотил комок в горле. Потом подумал о Матиасе. «Держись за ненависть и сострадание, - услышал он его совет, - потому что, пока мы дышим, мы еще можем победить».

Людовико выпустил крышку люка, снова уселся на стул, не выказывая ни малейших признаков отвращения, и положил руки на колени; как ни странно, Борс не боялся ни его самого, ни того, что Людовико еще мог сделать, потому что, замариновав голову человека, которого Борс не слишком любил, но был на его стороне, - замариновав голову Сабато Сви, иудея, - Людовико сделал все, что мог, и даже гораздо больше.

- Борс из Карлайла, - произнес Людовико, излучая доброжелательность. - Расскажи-ка мне: где находится Карлайл?

И Борс подумал: «Прости меня, Матиас, друг мой, но это та игра, которой мне не выиграть».

* * *

Старая карга вносила в камеру еду и вино, пока Анаклето ждал, привалившись к двери, но никто не отвечал на ее вопросы. Когда Людовико наконец явился ее навестить, Карла ощутила, что все остальные ее чувства пересиливает какая-то примитивная благодарность за хоть какое-то общество. Она отвернулась, чтобы скрыть это. Она презирала себя за слабость. Она презирала себя за то, что знала о том, как поведет себя. И она развернулась, чтобы взглянуть Людовико в лицо. Глаза глубоко запали у него в глазницах, будто проваливаясь в бесконечную ночь, в них не отражалось света, падавшего из окна, прорезанного высоко под потолком. Но даже тень не могла скрыть затаенной в этих глазах муки. Кое в чем Людовико выглядел точно так же, как тот человек, в которого она когда-то влюбилась. Но во всем остальном он был совершенно ей незнаком.

- Где Ампаро? - спросила Карла.

- Здесь, неподалеку, - ответил Людовико. - Удобства, которыми ты пользуешься, пусть и скудные, все же лучше того, что окружает остальных горожан. С Ампаро обращаются не хуже. Судя по всему, ты в добром здравии. Я уверен, что и Ампаро тоже.

- Так ты не навещал ее?

- Нет.

- Я хочу ее видеть.

- Скоро увидишь, - пообещал он.

- Сейчас же, - потребовала Карла.

- Могу я присесть?

Он сделал шаг по комнате. Из мебели здесь была кровать и два стула, в остальном комната была пуста. Ее изначального предназначения Карла не смогла угадать. Людовико хромал, хотя и не из желания вызвать в ней сострадание. Он не собирается выполнять ее просьбы, поняла она. Карла вспомнила, что Матиас советовал ей не вступать в бой с инквизитором. Она кивнула, и Людовико сел.

- Я сожалею о создавшемся положении, - произнес Людовико. - Но ты должна понять, что я придерживаюсь определенного плана действий и не собираюсь ничего изменять. Некоторые части моего плана касаются тебя, некоторые - нет.

- А что с Тангейзером?

- Его обиталище не такое роскошное, но обращаются с ним хорошо. Твои товарищи смогут выйти из этого испытания, нисколько не пострадав. Частично это зависит от них самих, частично от тебя.

- Так, значит, ты пришел угрожать жизням тех, кого я люблю?

- Я пришел пролить свет на природу некоторых вещей. Что именно произойдет дальше, зависит от тех ролей, какие все мы играем.

- Моя роль все еще требует, чтобы я сделалась твоей любовницей? Твоей женой?

- Я молюсь об этом, как, я уверен, и ты.

В ответ она просто промолчала.

Он сказал:

- Я уверен, это воля Божья, чтобы мы были вместе. Я всегда был уверен в этом.

- Ты считаешь, будто бы имеешь право говорить от лица Господа, так делают многие, кто обручился со злом. Я бы предпочла, чтобы ты говорил о собственных желаниях и устремлениях.

- Мое желание - сделать тебя счастливой. Я знаю, ты смотришь на меня с ненавистью в данный момент и воспринимаешь мое предложение с отвращением. Но со временем ты сама поймешь, что твое счастье неотделимо от моего.

- Значит, ты считаешь, будто можешь говорить и от моего лица.

- Язвительность не идет тебе и никому не принесет пользы.

Гнев тяжелым камнем ударил ее в грудь.

- Язвительность?

Людовико заморгал.

- Ты хотя бы представляешь, как сильно я тебя презираю?

- Я пытался, - ответил он. - И у меня не получилось. Однако у этой медали есть и другая сторона. Ты не представляешь, какое мучение доставляет мне твое присутствие.

- Так ты обвиняешь меня в том, что я тебя мучаю?

- Я всего лишь констатирую факт. Я не просил тебя возвращаться на Мальту. Я пытался это предотвратить.

Такое знакомое чувство вины шевельнулось в ней. Она сама навлекла на всех них эти несчастья.

- Я старался избавить себя от этого зла, - продолжал Людовико. - Я умерщвлял плоть. Я совершал ужасные жестокости, которые должны были навсегда уронить меня в твоих глазах. И в этом хотя бы проявил твердость и обрел некое успокоение.

Страх сжал ей внутренности. Насчет ужасных жестокостей она нисколько не сомневалась.

- И если я удерживаюсь от того, чтобы совершать их и дальше, то только из страха причинить еще больше страданий тебе, - сказал Людовико.

Карлу бросило в дрожь. Она обхватила себя за плечи, чтобы подавить ее.

Людовико поднялся и пододвинул второй стул к своему.

- Подойди сюда, сядь.

Она подошла к стулу и села. Он тоже сел обратно. Несколько секунд он сидел, упираясь локтями в колени, сжав руки в кулаки и опустив голову. Костяшки пальцев у него побелели. Карла глубоко вздохнула. Людовико взглянул на нее. Его глубоко посаженные глаза были похожи на тоннели, ведущие в какую-то кошмарную бездну.

- Я спрашивал самого себя, - продолжал Людовико, - как я могу завоевать расположение женщины, которую ранил так сильно и всеми возможными способами? Женщины, чью гордость я унизил. Чью свободу отнял. Женщины, самых дорогих друзей которой я заточил в темноте и в цепях.

Карла ощутила, как слезы поднимаются к горлу. Она сглотнула комок.

- На все эти вопросы я не нашел ответов, - продолжал Людовико. - Потому что я сам сижу в цепях, во тьме гораздо более непроницаемой, чем всякая другая тьма. Пусть я разрубал узлы множества загадок и еще больше - распутывал, эта выше моих способностей, потому что сильнее всего в ней переплелись нити моих чувств. И их сила превосходит все привязанности и принуждения. Война с ее буйством затянула их еще туже. Гнев, жалость и сладострастие истоптали меня по очереди. Любовь задушила меня, я даже вскакивал среди ночи, уверенный, что настал мой последний час. И как часто я желал, чтоб так оно и было. Но так не было. Даже на поле битвы, далее когда твой германец предательски выстрелил мне в спину, смерть бежала меня. Так что все происходит не так, как того хочется мне, а так, как должно. Поэтому я пришел, чтобы сдаться на твою милость.

Карла отвернулась от него, чтобы все обдумать. Она молилась, это верно. Матиас велел ей быть честной с самой собой, чего бы это ни стоило. Она билась над его словами, звучащими набатом у нее в голове днями и ночами: что же все-таки они значат? Чтобы она ни при каких условиях не подчинялась требованиям Людовико? Что все должно быть брошено на погребальный костер ее чести, в мире, который и без того уже смердел жертвами и смертью? Она решила, что Матиас имел в виду другое; он, как всегда, подразумевал именно то, что сказал: она должна хранить верность себе самой, как она сама себя понимает, а не тому, что понимают другие. Карла снова посмотрела на Людовико.

- Неужели ты не можешь дать нам жить своей жизнью и найти утешение в Боге?

- А ты нашла в нем утешение?

- Да, - ответила она. - Я нашла.

- Но все равно вернулась на Мальту.

- В чем бы ты меня ни обвинял, я вернулась сюда не для того, чтобы доставлять тебе неприятности.

- Все равно.

- Ты так и не ответил мне.

- Ты не спала с Тангейзером, - сказал он. - Все-таки - нет.

Откуда он может знать?

Людовико покивал.

- В этом мире мало такого, чего я не знаю. И еще меньше такого, чего я не узнаю. Я не оставлю тебя германцу, даже если буду обречен за это на вечное проклятие. Мой грех и без того уже смертный. Я не в силах его искоренить. Господь видит истину в моем сердце и то, что во мне нет раскаяния. Если так, если я должен, пусть я буду проклят за свои деяния, а не за мысли.

Если Карла и сомневалась раньше в его решимости, теперь все сомнения отпали.

- Послушай меня, Карла, - сказал Людовико. - Отвращению, пусть я заслуживаю его, не должно быть места. То, что у нас было однажды, никогда не умрет. Воскрешение лежит в основе нашей веры и еще любовь, одно держится на другом. Я люблю тебя. Больше, чем Бога. Вместе мы обретем успокоение. Ампаро останется твоей компаньонкой. Мы воссоединимся с нашим ребенком. И со временем ты вновь обретешь ту нежность, какую испытывала ко мне прежде.

- С нашим ребенком?

- Орланду входит в свиту Аббаса бен-Мюрада, ага желтых знамен. Когда из Сицилии прибудет подкрепление и турки в смятении побегут, я со своими рыцарями вырву Орланду из его лап.

- Значит, ты присвоил себе то, что причитается Тангейзеру, не единожды.

Он вздрогнул.

- Я не позволю, чтобы мой сын был увезен в Стамбул и обращен в неверного. Я лучше погибну, чем позволю ему потерять свою душу.

Карла не хотела задумываться об этом последнем. Она спросила:

- Подкрепление уже идет?

- Когда армия Толедо прибудет, мы с тобой поедем в Мдину. Оттуда я выеду вместе с подкреплением и спасу Орланду.

- А Матиас?

- Я освобожу его, чтобы он мог отправиться за море вместе с турками - в их обществе он будет пользоваться уважением и процветать. Он забудет тебя, как ты забудешь его. И если только ты не дашь мне повода поступить иначе, я не причиню ему ни боли, ни горя. Его жизнь, как и жизнь Ампаро, в твоих руках.

Людовико поднялся.

- Вот тебе мой ответ, - сказал он. - Теперь скажи мне свой, потому что я не приду во второй раз, чтобы спросить тебя.

Карла тоже встала. Она уже приняла решение. Она приняла его раньше, чем он вошел в комнату, потому что основные его требования было сложно не предугадать.

- Если, сдавшись, я смогу спасти Матиаса и Ампаро, я готова заплатить такую цену, сполна и по доброй воле и даже с радостью.

Людовико перевел дух.

- Когда прибудет подкрепление, - продолжала Карла, - я поеду с тобой в Мдину. И все будет так, как ты хочешь.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года

Здание суда

Он являлся несколько раз в день, и сколько было этих дней, она не могла сосчитать; каждый раз он стаскивал с себя штаны, раздвигал ей ноги и насиловал на матрасе. Насиловал он грубо и долго, потому что Анаклето с трудом достигал оргазма и вроде бы считал, что в этом виновата она. Он был одержим чем-то, что, она знала точно, является злом, чем-то таким, что заставляло его единственный глаз гореть особенным огоньком. Половина его лица стонала и кривилась над ней, его дыхание было кислым, пальцы - жесткими и полными ненависти. Когда наконец он извергался внутри ее, он выкрикивал: «Филомена!» После чего он слезал с нее с таким видом, словно выбирался из кучи навоза, одевался, повернувшись к ней спиной, и уходил. Загадочное имя было единственным словом, какое он произносил.

Ампаро переносила его оскорбления, как переносила подобные вещи в прошлом. Тангейзер просил ее терпеть, и этого было достаточно для придания ей сил. Она была готова к худшему. Он знала худшее. Анаклето был самым незначительным из всего. Когда Ампаро слышала его за дверью, она плевала на пальцы, чтобы увлажнить между ногами. Она закрывала глаза и покорялась. Она сжимала в руке украшенный серебром гребень из слоновой кости, пока из ладони не начинала идти кровь. И все время, что Анаклето дергался у нее между бедрами, она думала о Тангейзере, своей кроваво-красной розе. Хоть ее шипы и пронзили ей сердце, он заставил ее петь. И как она пела! И как она поет до сих пор. Крепко сжимая зубы, Ампаро не произносила ни звука. Зато в своем внутреннем мире, который был шире и сложнее могущественного космоса снаружи и где полновластной хозяйкой была только ее душа, она пела от любви. Она пела. Пела. Пела. Когда Анаклето уходил, его семя стекало у нее между ногами, и это унижение задевало ее сильнее, чем боль в животе и синяки на руках. Но, отмываясь, она напоминала себе, что Тангейзер обязательно придет.

Он придет и заберет ее отсюда. И она будет петь для него.

Между изнасилованиями она лежала, обнаженная, на кровати, ушедшая в себя и унесшаяся далеко от этого мира. Старуха-сицилийка приносила ей еду. Та же самая иссохшая старая карга с похожими на паучьи лапки пальцами, которая неделями ошивалась на конюшне. Она смотрела на Ампаро с отвращением, в ее слезящихся глазах горел тот же огонек одержимости, что и в глазах Анаклето. Она что-то бормотала себе под нос и выплевывала слова, похожие на проклятия. Бросала на Ампаро злобные взгляды. Потом ключ поворачивался в замке, и карга уходила.

Ампаро мало ела. Днем она ждала, пока свет в высоко расположенном окне не начнет гаснуть, потому что Анаклето никогда не приходил после наступления темноты. Ночами она глядела на звезды, движущиеся по крошечному клочку неба, какой она могла разглядеть. Она почти не думала о выпавших на ее долю испытаниях. Жестокость - это просто часть природы, как зимний мороз, что-то такое, что нужно пережить, а потом забыть. Она не позволяла жестокости затронуть свой внутренний мир. Она думала о Никодиме и Борсе, которые относились к ней дружелюбно и заботились о ней по совершенно непонятной самой Ампаро причине. Она думала о Карле и о последнем - кошмарном - образе, явившемся ей в волшебном стекле: повешенная женщина в красном шелковом платье. Потом она снова думала о Тангейзере, который заставил ее почувствовать себя такой прекрасной: никто и никогда не делал с ней ничего подобного. Она расчесывала волосы гребнем из слоновой кости. Она наблюдала, как свет играет на выложенных серебром узорах. Она снова переживала часы, проведенные вместе с Тангейзером. Она вспоминала его прикосновение, синеву его глаз и звук его голоса. Она улыбалась, вспоминая о его дурачествах. Она размышляла над той сказкой, какую он рассказал ей, о соловье и розе.

Она плакала.

Ампаро вздрогнула в погребальной тьме перед восходом солнца, когда дверь ее тюрьмы со скрипом отворилась. Лампа осветила лицо Анаклето. Она ощутила тошноту. Она приготовилась. Она развернулась к нему лицом, чтобы он не разворачивал ее своими руками. Анаклето поднял руку. В руке он держал длинный кусок темной материи. Ткань переливалась, как что-то живое, когда на нее падал свет лампы. Блеск этой ткани ни с чем нельзя было спутать. И она была красная. Это было платье Карлы.

Во рту у Ампаро вдруг сделалось сухо, и она впервые ощутила страх.

Анаклето бросил ей платье.

Оно упало Ампаро на ноги и скользнуло по коже. Она знала, что это платье означает ее конец, но прикосновение его было приятно. Ампаро взглянула на Анаклето. Веревки, которую она ожидала увидеть у него в руке, не было, но зато у него на лице была написана черная детская ненависть, какой она никогда не видела раньше. Ненависть, внушенная кем-то другим, но направленная на нее. Анаклето указал на платье у нее на коленях.

Ампаро отрицательно покачала головой.

- Надень его, - приказал он.

Ампаро стиснула гребень слоновой кости. Его зубцы впились в ладонь.

- Нет, - сказала она. - Ни за что!

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года

Гува

Тишина. Темнота. Камень.

Время, лишенное дней. Время, лишенное ночей.

Лишенное солнца. Лишенное звезд. Лишенное ветра.

Совершенная пустота, призванная поселить отчаяние в душе запятнавшего честь.

Те недостойные обломки людей, которые раньше страдали от невыносимой геометрии Гувы, иссыхали от безнадежности. Их сознания, словно связанные узлом хвосты крысиных королей, все больше спутывались и все туже затягивались. Их мысли, их ночные кошмары и страхи пожирали их мозг, словно нечестивцы, пирующие на человеческой плоти. Но только не мозг или мысли Матиаса Тангейзера.

Среди многочисленных обитателей Гувы Тангейзер был первым, кто наслаждался мрачным заточением.

Упиваясь мощным эликсиром, составленным из телесной усталости, одиночества, опиума и покоя, он скитался по далеким мирам снов, где лица улыбались, вино водопадами стекало по скалам, где все женщины были прелестны, а мужчины добры, где множество самых странных животных бродило, никому не причиняя вреда. Освобождение от битвы, от грохота войны, от тяготящего его бремени товарищества - от необходимости думать, принимать решение и действовать в бурлящем центре Хаоса - оказалось сравнимо по силе с наркотиком. Тангейзер часто мочился, но понемногу, разбрызгивая мочу по поверхности перевернутого колокола, где она подсыхала, вместо того чтобы стекать ему под ноги. А экскременты он выбрасывал в пространство за краем ямы. Он часами отжимался, упираясь руками и ногами в изогнутую поверхность, восстанавливая и укрепляя таким способом былую силу и выносливость. Он размышлял над тайной квинтэссенции, ибо из абсолютного ничтожества возникло однажды все сущее, и, значит, это может произойти снова. Он вспоминал деяния и учение Иисуса Христа, в котором содержались схожие философские идеи, он находил их благородными, и здесь, в Гуве, где граница между вечностью извне и вечностью внутри его сознания иногда, кажется, растворялась, он обрел милость Божью. Он ощущал ее совсем близко, так обитатели леса ощущают приближение весны, но он не обрел ее, отчего пришел к выводу, что ему еще предстоит уплатить до конца все долги дьяволу. Он не задумывался о судьбе любимых людей, поскольку это не привело бы ни к чему хорошему. Он не задумывался и об интригах инквизитора, поскольку был не в силах повлиять на них. Таким образом, он превратил Гуву в свою крепость, он использовал заточение для укрепления тела и духа. Он подолгу спал, свернувшись на дне перевернутого колокола Гувы, старательно погружая себя в забвение, каждый раз откликаясь на призыв сознания. Камень холодил ему кожу, но после нескольких месяцев изнуряющей жары это тоже было не лишено приятности. Он просыпался с затекшими конечностями и ободранной спиной, но подобные неудобства едва ли могли сравниться с военными лишениями. Во время сна он дважды был разбужен кем-то неизвестным, оба раза над краем Гувы возникал свет, который, наверное, был тусклым, но ему казался ослепительным, и вниз падал завернутый в тряпку хлеб и сушеная рыба. Людовико не хотел, чтобы он умер с голоду, он лишь хотел сломить его дух одиночеством и неуверенностью. Инквизитор будет разочарован, но Тангейзер решил, что пока тому не стоит об этом знать.

Когда черный монах наконец явился к нему, его визит был обставлен с той особенной театральностью, какая свойственна только инквизиции.

* * *

Тангейзер услышал, как дверь отперли и открыли. Звук шагов и позвякивание доспехов, последовавшие затем, показались оглушительными в той тишине, к какой он привык. Один человек или двое? Да, двое. Свет факела пробился из лишенной очертаний темноты и описал круг над зевом Гувы. Факел остановился и продолжал светить, зависнув прямо в воздухе; Тангейзер догадался, что его древко закрепили на стене камеры. Пока его глаза привыкали к ослепительному свечению, наверху чьи-то ноги поспешно ходили взад-вперед. Кто-то прошел мимо факела. В Гуву спустили лестницу, прислонив к дальней от входа стенке. Тангейзер уловил блеск стального шлема. Затем тень человека отодвинулась от ямы, послышался звук удаляющихся к двери шагов, дверь открылась, потом закрылась, и снова повисла тишина.

Тангейзер ждал - ему показалось, что не стоит покидать свою темницу с излишней поспешностью. Слухом, обостренным пребыванием в тишине, он улавливал потрескивание пламени - и еще он слышал человеческое дыхание. Дыхание было размеренным и спокойным, как его собственное. В дрожащем свете, падающем сверху в его яму, он осознал свою наготу, увидел языческие татуировки на руках и бедрах, мерцание золотых львов на запястье. Но он уже давно привык к собственной позолоченной наготе. Тангейзер поднялся по лестнице, зная, что ему в спину смотрят чьи-то глаза, и ступил на край Гувы. Он развернулся.

На другой стороне разделяющей их дыры в полу стоял Людовико. Хотя тьма за его спиной была непроницаемой, Тангейзер чувствовал, что больше в комнате никого нет. Людовико был великолепен в своих черных доспехах от Негроли. Недавно починенный нагрудник сверкал, будто бы свет падал не от факела на стене, а от украшенной эмалью стали. Он стоял с непокрытой головой. Он явился сюда без оружия. Свет, падающий со стены, оставлял половину его лица в темноте. Глаза его были стигийскими озерами. Если он и удивился бодрости Тангейзера, то не подал виду. Людовико наклонил голову в знак приветствия. Тангейзер уселся, скрестив ноги, на край Гувы и уперся ладонями в колени. Он кивнул Людовико в ответ, и оба они некоторое время рассматривали друг друга через пропасть.

Прошло несколько минут. Может быть, даже много. После лишенного времени молчания ямы это казалось вполне естественным. Потом Тангейзер осознал, что это некое действо, направленное на его подчинение.

- Какой сегодня может быть день? - сказал Тангейзер.

- Праздник Рождества Богородицы. Суббота, восьмое сентября.

Шесть дней. Ему показалось, что прошло одновременно и больше и меньше времени.

- День или ночь?

- Осталось два часа до рассвета.

- И город все еще держится?

- Не просто держится, - ответил Людовико. - Осада уже снята.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Ни одна новость не могла бы быть более сомнительной, однако у Людовико не было причин обманывать его.

- Вчера утром около десяти тысяч солдат высадились на берег залива Меллиха, - сказал Людовико. - Они остановились лагерем на хребте Наш-Шар.

- А что турки? - спросил Тангейзер.

- Они сняли свои осадные орудия и, как говорят, отходят теперь к кораблям.

- Мустафа бежал от десяти тысяч?

- Наш великий магистр освободил одного пленника-мусульманина и дал ему понять, что подкрепление на самом деле в два раза больше.

Тангейзер обдумал услышанное. Религия победила. А он, оказывается, пытался сбежать с острова как раз в тот момент, когда в побеге уже не было нужды. Людовико пошевелился, свет упал ему на глаза, и Тангейзер заметил, что от него тоже не укрылась подобная ирония судьбы.

- Все так и есть, даю честное слово, - сказал Людовико. - Вы вряд ли могли бы найти более неподходящее время для побега.

- Я полагаю, ты пришел сюда не просто для того, чтобы сообщить мне радостные новости, - ответил Тангейзер.

Людовико посмотрел куда-то ему за спину, потом уселся на стул, придвинутый к краю Гувы.

- Насколько я знаю из рассказов о вас, вы - человек, способный отказаться от своего прошлого, когда того требуют обстоятельства. От семьи, страны, религии, правителя, дела. Даже от вашего горячо любимого «Оракула».

Тангейзер не мог привести убедительных доводов, противоречащих этому утверждению.

Людовико улыбнулся.

- Даже от Сабато Сви.

Зловещий оттенок этой фразы едва не вынудил Тангейзера возразить. Но он вернее добьется поставленной цели, если Людовико будет считать его беспринципным негодяем.

- Значит, Сабато так и не вернулся в Венецию.

- Он вообще не покидал Мессины, чем обязан, насколько я знаю, некоему Димитрианосу. - Рот Людовико дернулся от омерзения. - Доносить на иудеев - всеобщее увлечение.

Тангейзер думал, что давно уже невосприимчив к страху и жалости. Он закрыл глаза. Если бы он не сделал этого, то мог бы, пожалуй, обогнуть яму и разодрать черного монаха на куски. Или же открыть настоящую глубину своего горя. Ни то ни другое не сослужило бы ему доброй службы.

Людовико предоставил ему некоторое время предаваться безмолвной скорби.

После чего продолжил:

- Этого жида вы забудете. Точно так же, как должны забыть леди Карлу.

Тангейзер принял необходимый сейчас бездушный вид.

- Моя женитьба на Карле должна была стать платой за оказанные услуги. Я мечтал сделаться графом. Речь никогда не шла здесь о делах сердечных.

- Но с ее стороны, кажется, все иначе.

- Женщины склонны к пылким увлечениям, особенно по отношению к своему защитнику. А уж защитник ее ребенка обладает в глазах женщины особенной притягательностью.

- Я рад слышать, что вы сами сказали это, - произнес Людовико. - Эти слова подтверждают мои собственные наблюдения, но вы более умудрены в подобных вопросах.

- Я и сам был некоторым образом монахом.

- Но вы никогда не влюблялись.

- Этой пропасти я никогда не преодолевал. Моя слабость относится к сфере телесной, а не духовной.

- Эта испанка, Ампаро, без ума от вас.

- С ней все хорошо?

- Как и Карле, ей обеспечено уважение и максимальные удобства.

- Мне бы не хотелось узнать, что ее каким-нибудь образом обидели, - произнес Тангейзер.

- Ведите себя рассудительно, и ни одна рука не коснется ее, кроме вашей собственной.

Тангейзера беспокоила змеиная изворотливость, звучащая в его ответах, но он не чувствовал за ними никакой лжи. Но лгал он или нет, все козыри все равно были в руках инквизитора.

- Почему вы вообще вернулись в Эль-Борго? - спросил Людовико.

Людовико рассчитывал, что этот вопрос приведет его в замешательство. Тангейзер только пожал плечами.

- Я оставил здесь небольшое состояние, заключенное в опиуме и драгоценных камнях. Достаточное, чтобы основать какое-нибудь прибыльное дело, будь то в Италии, Тунисе или на побережье Стамбула. Кроме того, мысль о том, что моих товарищей турки в итоге закуют в цепи, не давала мне покоя, я воображал, что смогу уберечь их от подобного конца.

Людовико подался вперед.

- Карла ненавидит меня?

Вопрос вырвался у него так, будто мучил всю его жизнь.

- Она никогда не говорила мне об этом, - ответил Тангейзер, - и не потому, что не представилось такой возможности или не было повода. Просто в ее душе нет той почвы, на которой может прижиться ненависть. Она просто не в силах постичь твоей жестокости. Женщины в основном считают дикость неразрешимой загадкой. Сомневаюсь, что она оценит, если ты попытаешься отправить меня на костер. Но, должен признать, она ощущает скорее скорбь, глядя, как человек, которого она когда-то любила, творит злодеяния.

Людовико кивнул, будто бы на данный момент скорбь его вполне устраивала.

- Все эти годы, пока я был тесно связан со смертью, я не хотел, чтобы кто-то умирал. Но долг и благополучие церкви требовали обратного. Хотя, должен признать, временами я желал смерти вам, и с большой страстью.

- Признаю, я и сам испытывал не менее страстное желание на твой счет, - сказал Тангейзер.

- Как бы то ни было, теперь, когда мы встретились лицом к лицу, оказалось, что мой гнев испарился.

- Как говорят арабы, лучше избрать мудрого человека врагом, чем глупца - другом.

- Я пришел сюда предложить сделку.

- Кажется, мне нечего предложить со своей стороны.

Людовико произнес:

- Я хочу, чтобы вы убили Ла Валлетта.

Тангейзер сумел и глазом не моргнуть. Он никогда даже не задумывался, что Людовико может ставить перед собой именно такую цель, но, поразмыслив всего мгновение, признал это вполне закономерным. Предательство высшего разряда, однако он лучше кого-либо другого знал, что у государства нет более действенного орудия, чем убийство.

Он только спросил:

- Когда?

Людовико ответил:

- Сейчас.

- Значит, адмирал дель Монте - человек Папы.

- Он станет человеком Гислери, хотя сам пока что не подозревает об этом. У адмирала нет никаких недостатков, за исключением разве что неспособности разглядеть обман.

- Я согласен, что дель Монте с готовностью склонится перед Папой, но не перед инквизитором.

- Не успеет завершиться этот год, как «кольцо рыбака» будет сиять на пальце Гислери.

Тангейзер дернул бровью.

- Если ты планируешь убить еще и Папу, мне кажется, глава Религии - слишком мелкая дичь.

Дело надо сделать быстро, пока окончательный исход войны еще не ясен и страсти накалены до предела. И гибель Ла Валлетта станет прекрасным завершением драмы. Доблестный великий магистр убит перед самой победой безымянным наемным убийцей-турком. Эту роль вы более чем способны сыграть. И когда всех захлестнет волна искреннего горя, а заодно и всеобщего торжества, никто не посмеет оспаривать кандидатуру преемника Ла Валлетта, одобренную им самим. Дель Монте унаследует его трон. А имя Ла Валлетта будет жить вечно.

- Потрясающе, - сказал Тангейзер.

Людовико кивнул, в кои-то веки польщенный.

- А наша сделка? - спросил Тангейзер.

- Если вы откажетесь, - сказал Людовико, - вам прямо здесь перережут горло, а тело на рассвете выбросят в море.

- Я поддавался и менее убедительным доводам, - сказал Тангейзер. - Но, когда эта сделка будет скреплена рукопожатием, а может быть, и не только им, мне будет необходимо вернуть свободу, следовательно, это предложение потребует изрядной доли уверенности с твоей стороны.

- Значит, у вас нет никаких сомнений?

- Ла Валлетт - не невинная овечка. Турки будут носить меня на руках, если я уничтожу злобного демона, и у них будут на то основания. Но где гарантии, что я останусь в живых после подобной эскапады?

- Мое главное желание, чтобы вы остались в живых. Если вас убьют во время покушения, ваша личность будет тут же установлена, что нарушит всю мою стратегию. Подобная загадка породит множество вопросов, будет проведено расследование. Конечно, все подобные препятствия можно преодолеть, но я бы предпочел, чтобы они не возникали.

- Но каким способом я смогу совершить убийство?

- Ваше нарезное ружье приведено в порядок, к нему прилагаются отличный порох и стальные пули.

- А мой пистолет?

- Как пожелаете. Ваша лошадь будет оседлана и полностью в вашем распоряжении. Калькаракские ворота открыты, бастион пуст. Обеспечить все это - для меня дело чести. Ла Валлетт, как и всегда, беспечно относится к собственной безопасности. Он приходит в придел Марии Филермской без доспехов, в одной только рясе. Сегодня он будет в Сан-Лоренцо и останется до конца благодарственной мессы. Доберитесь до церкви, пока еще темно. Когда на заре он будет выходить из Сан-Лоренцо, вы сможете застрелить его с сотни футов и оказаться за стенами города раньше, чем поднимется солнце и тревога. Судя по его виду, ваш Бурак легко обойдет любую лошадь в городе. После того как дело будет сделано, вы вольны поступать по своему усмотрению: отправиться к туркам на залив Марсамшетт или же к своей фелюке в Зонру.

Это намеренное упоминание о его лодке встревожило Тангейзера. Должно быть, Борсу пришлось нелегко. Но это пока может подождать.

- Я бы советовал бежать с последователями Мухаммеда, - продолжал Людовико, - которые, как вы сами заметили, будут почитать вас как героя.

- Все эти обещания, - произнес Тангейзер, - мой конь, открытые ворота…

- Верьте им. Я в состоянии совладать со своей неприязнью, особенно в нынешних обстоятельствах. Ваша будущая жизнь среди неверных никак меня не затронет. Но если вас схватят живьем, у заплечных дел мастеров будет праздник. Поскольку из доказательств будет только мое слово против вашего слова, я не желаю подобных осложнений - они могут поставить под сомнение законность выборов дель Монте. В том случае, если вас схватят живьем, мои люди получили приказ убить вас, будто бы в приступе гнева, но вы неоднократно доказывали, что убить вас непросто, а это тоже возможные осложнения. Поэтому я заинтересован в вашем благополучном бегстве не меньше вас.

- Мой меч, кинжал и кираса, на случай, если мне придется прорубать себе дорогу?…

- Готовы и ждут вас. Вместе с турецким платьем.

- А мой опиум и драгоценные камни?

В лице Людовико что-то изменилось, словно он ждал этого вопроса и надеялся услышать его.

- Уже уложены в седельные сумки. Плата не гарантирует верности, но обычно все-таки помогает.

- Надежда на дальнейшее процветание придаст мне крылья, - заверил Тангейзер. И прибавил: - Я хочу, чтобы Борс отправился со мной.

- Нет, - сказал Людовико. Его тон давал понять, что дальнейшие переговоры по этому вопросу невозможны.

- Он жив?

- И здоров телесно, но с головой у него не в порядке.

- Тогда дай мне слово, что освободишь его, когда я исчезну.

- Англичанин до сих пор жив на случай, если бы вы отказались: тогда убийцей стал бы он, хотя он и не так подходит на эту роль. Я даю слово, что смерть его будет легкой, но не более того. - Людовико развел руками. - Если бы я хоть раз пообещал что-нибудь невыполнимое, у вас был бы повод сомневаться и в остальных моих обещаниях. Так что вы знаете: Борс должен умереть. Он непременно проболтается обо всем за первым же стаканом вина.

Тангейзер изобразил, как размышляет над всем сказанным. Потом произнес:

- Я не хочу, чтобы Борс после смерти попал в ад. У него будет возможность покаяться перед Господом?

Людовико воспринял это как знак хладнокровно просчитанного и принятого предложения.

- Исповедь и причастие из моих собственных рук, - пообещал он.

- А что с женщинами?

- Когда я уйду из этой комнаты, Карла отправится вместе со мной в Мдину. Поскольку я ценю ее расположение и счастлив, что она приняла мое предложение, Ампаро будет жить вместе с нами, пользуясь всеми соответствующими привилегиями и защитой. Вы никогда больше их не увидите.

- А Орланду?

Людовико смотрел на него, как показалось, очень долго.

- Мой сын дорог мне. Карле он еще дороже. Борс рассказал, что вы оставили его среди желтых знамен. У некоего генерала Аббаса бен-Мюрада.

Он ожидал подтверждения этих слов. Тангейзер кивнул.

- Кавалерия Мустафы прикрывает отход турок к кораблям. Желтые знамена будут последними, кто погрузится на борт. Я с легкостью освобожу Орланду.

- Мальчик работает конюшим, - сказал Тангейзер. - Если дойдет до битвы, полк заберет с собой на поле боя свободных лошадей, чтобы заменять ими убитых. Если Орланду еще там, он будет на поле.

- Благодарю за подсказку.

- Орланду славный мальчик. Я желаю ему всего хорошего.

Людовико кивнул.

- И в этом кроется еще одна причина, по которой я хочу, чтобы вы благополучно бежали с турками. Если я не смогу спасти своего сына, я заплачу приличную сумму за его возвращение из Стамбула. - Он прибавил: - Он ведь моя плоть.

Тангейзер кивнул.

- Значит, можно считать, что мы заключили в этой дыре двойную сделку.

- Отлично. - Людовико поднялся со стула. - Остались ли какие-нибудь неясности?

Тангейзер тоже поднялся.

- А что, если я расскажу обо всем Ла Валлетту?

- Тогда дель Монте не станет его преемником - плачевный исход, задевающий мою гордость, но все-таки не катастрофа. Зато вам, со своей стороны, придется подтверждать доказательствами существование подобного нелепого заговора, и выступать против вас будут четыре героических рыцаря, против вас, человека, уличенного в дезертирстве, и в чью пользу будет свидетельствовать одна лишь Карла. Потом будет пытка, вы признаетесь в злонамеренной клевете, а к закату уже будете болтаться на виселице.

- А если я просто уеду прочь через Калькаракские ворота?

- Мои люди, находящиеся здесь, в здании суда, должны получить известие о смерти Ла Валлетта до того, как солнце опустится за гору Сан-Сальваторе. Если нет, вместо него умрет Ампаро. Она будет умирать неприятной смертью и в страхе. Если Ла Валлетт останется жив, Ампаро умрет. Выбор за вами.

- И ты рискнешь вызвать у Карлы отвращение к себе?

- Карла ничего не узнает. Она будет уверена, что я позволил Ампаро уехать с острова вместе с вами.

Тангейзер не обратил внимания на спазм в животе. Он согласно кивнул:

- И снова я приношу свои поздравления.

- В церкви будет один мой человек, близкий к Ла Валлетту, - прибавил Людовико. - Любое предательство с вашей стороны, и он тотчас лишит Ампаро жизни.

- Однако мне предстоит непростая работа, - сказал Тангейзер. - Главное в ней - не создавать лишнего шума. Если я обнаружу, что в темноте у меня за спиной звенят рыцарские доспехи, если кто-то из твоих соглядатаев потащится за мной, я не отвечаю за их жизни.

- Та степень свободы, какую вы требуете, будет вам дана. Я согласен, что она необходима. Мой человек будет приглядывать за Ла Валлеттом, а не за вами. Вы найдете свои доспехи и одежду за этой дверью. Барка стоит у причала. Бурак привязан под разрушенным мостом.

- Когда мы встретились впервые, ты отпустил мне грехи, - сказал Тангейзер.

Людовико внимательно посмотрел на него, словно ожидая увидеть насмешку. Но не увидел. Он поднял руку.

- Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Людовико развернулся и пошел в темноту.

- Тогда, у Калькаракских ворот, - произнес Тангейзер, - кто нас предал?

Людовико остановился и обернулся, безликий черный силуэт на темном фоне.

- Ваша девушка, Ампаро, - сказал он.

- Я тебе не верю, - сказал Тангейзер.

- Расставание с Бураком так разрывало ей сердце, что она рассказала обо всем коню.

Кажется, Людовико улыбнулся в темноте? Тангейзер не успел рассмотреть.

- А сицилийская старуха подслушала.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года - Рождество Пресвятой Богородицы

Церковь Благовещения - Сан-Лоренцо - здание суда

К тому времени, когда Тангейзер отыскал Гуллу Кейки в церкви Благовещения, все в нем уже клокотало от гнева. Слезы восхищения, ручьями льющиеся в церкви, несколько охладили его, что было хорошо, потому что сам он хотел, чтобы его кровь сделалась холодной, как снег.

Хотя было еще темно, разрушенная церковь была переполнена народом, и Тангейзер подозревал, что будет переполнена до самого вечера. То, что освобождение от мусульманской осады пришлось на такой святой день, все поголовно считали знаком Божественного провидения. И пусть в этом году не было праздника сбора урожая, зато народ пожал на полях сражений свою свободу, и в этот день все возносили самые искренние благодарности Христу и Деве Марии. Лето подошло к концу, и они были спасены.

Внутри церкви Благовещения черные тени перемежались желтыми огоньками сотен свечей и лампадок. Фитили ламп дымили на полочках под изображениями остановок Христа на крестном пути. Статуя Мадонны размером с ребенка была убрана белыми цветами. Букетик из сухих пшеничных колосьев и виноградная гроздь из какого-то виноградника Лизолы лежали у ее ног. Козы, украшенные лентами, то здесь, то там дрожали среди толпы. Корзины с яйцами и увядшими овощами стояли у подножия алтаря. Протолкнувшись через паству, Тангейзер обнаружил Гуллу Кейки у одной стены; тот стоял под барельефом, изображающим сцену бичевания Христа. Когда контрабандист увидел лицо Тангейзера, он опустился на колени перед алтарем, перекрестился и, ничего не говоря, пошел вслед за ним на улицу. В темноте со свободно свисающими поводьями стоял Бурак.

- Не ожидал увидеть тебя снова, - сказал Гуллу Кейки. - Многие уверены, что ты дезертировал.

- И ты тоже? - спросил Тангейзер.

Гуллу отрицательно покачал головой.

- Твоя лодка так и стоит в Зонре.

Изумление Тангейзера длилось всего миг. Кейки знал обо всех интригах и делах, творящихся на Мальте, больше кого бы то ни было. Может быть, он знал о лодке с того самого дня, когда Тангейзер украл ее.

Гуллу добавил:

- И старая сицилийка, что работала на инквизитора, переехала из конюшни в здание суда.

- А Старки знает об этом?

Гуллу покачал головой.

- Он уверен, что ты уехал вместе с женщинами.

Тангейзер смутно ощутил себя оскорбленным.

- Старки уверен, что я дезертировал?

Гуллу пожал плечами, не желая открыто подтверждать, что дела обстоят именно так.

Тангейзер сказал:

- Мне нужно, чтобы ты передал ему сообщение.

Гуллу Кейки был одним из немногих людей, не входящих в орден, кто имел право запросто являться к высшему командованию. Он наморщил высокий лоб.

- Кому, Старки?

- Мне необходимо переговорить со Старки немедленно, по делу высочайшей важности.

- Он будет в Сан-Лоренцо на благодарственной мессе. Они все там будут. Почему бы тебе не пойти туда?

- Я не могу обнаруживать свое присутствие. Мне необходимо встретиться с ним втайне от всех. Передай ему это. Ты знаешь, кто работает на Людовико?

Гуллу внимательно взглянул на него, словно удивленный предположением, что он может кого-то не знать.

- Кто-то из его людей входит в близкое окружение Ла Валлетта, - сказал Тангейзер. - Кто это может быть?

- Этот сиенец, Пандольфо, та еще змея.

- Значит, Пандольфо. Ни он, ни Ла Валлетт не должны заподозрить, что что-то затевается.

- Лишь дурак станет вмешиваться в дела инквизиции, - сказал Гуллу Кейки.

- Этот дурак стоит сейчас перед тобой, можешь быть уверен, зато ты сумеешь заслужить благодарность великого магистра.

- Я уже заслужил целые горы его благодарностей, - хмыкнул Гуллу Кейки. - И от них у меня на столе не появилось ни одной лишней краюхи хлеба.

- Под угрозой находится жизнь Ла Валлетта.

Гуллу поджал губы, не вздрогнув и не удивившись.

- Великого магистра? Они приходят и уходят, а мы разгребаем за ними навоз. К тому же теперь, когда война окончена? - Он снова пожал плечами.

- Ты заслужишь и мою благодарность. Я буду твоим должником до конца жизни, если пожелаешь.

- Но тогда оба мы должны остаться в живых, чтобы я мог получить с тебя долг.

Тангейзер не мог сдержать улыбки.

- Да мы с тобой просто два сапога пара. - Улыбка исчезла. - Кроме того, жизнь Ампаро в опасности. Людовико держит ее в своем логове.

Выражение лица Гуллу изменилось.

- Ампаро одна из нас.

- Именно так.

Гуллу взглянул на свою морщинистую мозолистую ладонь.

- Ампаро сказала мне, что я доживу до того времени, когда родится мой правнук. - Он посмотрел на Тангейзера. В его глазах-бусинках больше не было сомнений. - Я не позволю омрачить это пророчество.

* * *

В свете факелов подземный склеп Сан-Лоренцо нагонял жуть. Усыпальницы, расположенные в полу, уходили вдаль ровными рядами, пока не терялись в осязаемой темноте. Некоторые из камер усыпальниц были открыты, каменные плиты сдвинуты в сторону, и внутри виднелись белые саваны недавно погребенных мертвецов. Мухи гудели в сумраке. Медленно тянущиеся струйки благовоний не могли заглушить гнилостное зловоние, поскольку бальзамирование было давно позабытой роскошью. Алтарь Сан-Лоренцо располагался прямо над головой, и Тангейзер слышал слабый отголосок пения. Монахи все еще продолжали приветствовать рождение нового дня. А время между тем шло. Он услышал чьи-то шаги и повернулся ко входу в склеп. В свет факелов шагнул Старки. Он выглядел несколько настороженно, но вполне дружелюбно.

- Тангейзер, по вам скучали.

- Я устроил себе небольшой отдых, - сказал Тангейзер. - В Гуве.

- В Гуве? - Старки был потрясен. Редкостное зрелище. - Но по чьему приказанию?

Тангейзер отмахнулся от вопроса.

- Существует заговор против великого магистра. Я назначен его убийцей.

Старки был безоружен. Он ясно видел, что Тангейзер просто обвешан оружием, но если англичанин и ощутил тревогу, он никак не выразил ее на лице.

- Назначены кем? - спросил он.

- Братом Людовико.

Старки вроде бы не удивился, но сказать наверняка было сложно.

- Фра Людовико. - Он задумался. - Ставленник Гислери готовит убийство.

Тангейзер описал, как его арестовали и заточили в темницу, только он переместил все действие в Английский оберж. Он обрисовал цели и планы Людовико.

- У вас имеются доказательства? - спросил Людовико.

- Дайте мне возможность побеседовать с юным Пандольфо, и вы услышите все сами.

- И Пандольфо тоже? - Рот Старки дернулся. - Людовико совершенно бесстыдно продвигал дель Монте, но я и не представлял себе, что в своей наглости он зайдет так далеко.

- Время поджимает, - сказал Тангейзер.

- А дель Монте тоже принимает участие в заговоре?

- Нет.

- Слава Господу!

- Ампаро с Борсом находятся в тюрьме инквизиции, - сказал Тангейзер. - Их убьют на закате или даже раньше, если до Пандольфо дойдут слухи о нашем разговоре.

Старки стоял, держась пальцами за подбородок. Он соображал, возможно ли действовать законным путем.

- Вооруженные сержанты вторгаются в здание суда. Аресты. Судебное разбирательство. Казни. Итальянский ланг опозорен, слишком много в нем дурной крови. Наша победа запятнана. Открытая ссора с римской инквизицией, может быть даже с Ватиканом.

Он отрицательно покачал головой. Потом взглянул на Тангейзера.

- Это скверное дело лучше всего похоронить поглубже.

- Дайте мне ваши гарантии, и я похороню их всех, - сказал Тангейзер.

- Гарантии? - переспросил Старки. - Если Людовико уцелеет, а вас схватят живым, никакого разговора между нами не было. Вас почти наверняка повесят.

Тангейзер на мгновение удивился, потом мысленно посмеялся над собой за то, что надеялся на какую-то справедливость. Он же знает этих тварей. Он же, в конце концов, тот человек, которому поручили убийство внука султана. Поручил сам султан. Султан, Ватикан, Религия. Ислам или Рим. Все эти культы искали только власти и возможности подавлять людей. Сами же люди, маленькие люди, такие как он сам, как Гуллу Кейки, как Ампаро, были просто зерном на их мельницах. Ла Валлетт, Людовико, Папа, Мустафа, Сулейман - какие же они подонки, все до единого. Окруженные роскошью, устраивающие кровавые бойни только для того, чтобы потешить свое немыслимое тщеславие. Будь его воля, он убил бы их всех, без малейшего снисхождения, и считал бы, что оказал человечеству величайшую услугу. Вот только количество желающих занять их место никогда не сокращается, и не принимать во внимание этот факт - ошибка, достойная глупца.

Тангейзер кивнул и сказал:

- Ну конечно.

- Людовико отправился в Мдину с отрядом кавалеристов, - сказал Старки. - Они собираются участвовать в нападении на отступающих турок. Если ему случится погибнуть на поле боя, этот скандал умрет вместе с ним.

У Тангейзера и его ружья появился новый работодатель.

- А Бруно Марра? Эскобар де Корро?

- Больные и гнилые ветви необходимо отсечь от древа Религии, - заявил Старки. - Они сопровождают своего нового хозяина в поездке в Мдину.

- Леди Карла была с ними?

- Этого я не знаю.

Тангейзер передал ему факел.

- Не спускайте с Пандольфо глаз.

- Его проводят от дверей церкви прямо в Гуву.

Тангейзер сдвинул крышку с полки своего ружья, чтобы заложить свежую порцию затравочного пороха. Потом он закинул нарезное ружье за спину. Вытащил пистолет и проверил механизм. Он прочистил оба дула и сам зарядил каждое двойной порцией пороха.

- Почему Людовико доверился вам? - спросил Старки.

- Ему особенно важно превратить меня в своего пса. - Холодная ярость всколыхнулась в нем. Руки и ноги обрели легкость, голова была ясная. Он сунул пистолет за пояс. Подумал о Гуллу Кейки и взглянул на Старки. - Но он просчитался, недооценив моих союзников.

- Наверное, недооценив и ваш характер тоже, - заметил Старки.

- Нет, - возразил Тангейзер. - Мой характер он оценил удивительно точно. Если бы Гуллу Кейки не согласился мне помочь, ваш великий магистр был бы уже покойником.

* * *

Небо на западе было цвета индиго. Кассиопея восседала на своем троне над фортом Сент-Эльмо. На юге ярко горел Сириус. Над куполом Сан-Лоренцо ночное небо уже побледнело до сиреневого оттенка. На востоке, там, где на фоне неба вырисовывался округлый силуэт Сальваторе, бледно-золотой нимб засветился над светлой полосой зари. Тангейзер шел по улице к зданию суда.

Это было двухэтажное здание из песчаника, в величественном портике которого зияли бреши. Турецкие пушки оставили свои следы повсюду. Тангейзер задумался о своих возможных противниках: двое знакомых из Мессины, Тассо и Понти, и испанец Ремигио. Опытные бойцы, других в городе давно уже не осталось, но они не ждут его прихода. Он взял в одну руку меч, своего Бегущего Волка, а в другую - закаленный дьяволом кинжал. Он поднялся по лестнице. Двустворчатые входные двери стояли широко распахнутые. С потолка приемной свисал на цепи фонарь, очень похожий на корабельный. В его свете Тангейзер не увидел ни одного человека. Он ожидал встретить какого-нибудь часового - кого-то, кто должен подать знак убийце Ампаро, если возникнет необходимость, - и его отсутствие встревожило Тангейзера. Он вошел внутрь.

Влево и вправо от приемной тянулись коридоры. Лестничный пролет уводил в темноту прямо над головой. Поиск может занять больше времени, чем у него осталось. Он решил потревожить крыс прямо в их гнезде. Тангейзер закричал встревоженным голосом, подняв его на октаву, чтобы его не узнали сразу:

- Великий магистр мертв!

Он подождал. Прошло несколько секунд, и он услышал поспешные шаги из коридора слева. Он затаился у входа. Тангейзер услышал приглушенный разговор. Смех. Из коридора вышел Ремигио. За ним, бок о бок, шли Тассо и Пойти. Кираса была только на Понти. Убранные в ножны мечи они несли в руках. Ремигио что-то дожевывал, у Тассо на шее была салфетка, словно они оторвались от завтрака.

Тангейзер всадил двенадцать дюймов стали ковки Пассо в живот Ремигио и крутанул рукоять. Руки Ремигио потянулись к клинку, но все уже было кончено: Тангейзер полоснул испанца по горлу кинжалом, зажатым в левой руке, распарывая ему шею до позвоночника, и шагнул в сторону, когда Ремигио упал. Тассо он ударил в лицо, и меч легко прошел через предплечье Тассо, который вскинул руку, пытаясь защититься, острие меча проскользнуло между костями руки и ударило его в губу под носом. Тангейзер ловко выдернул меч, прикрылся, уколол Тассо кинжалом в причинное место и поставил ему подножку, опрокидывая на пол. Когда тот уже касался каменных плит, Тангейзер успел оставить у него на груди неглубокий порез. Затем он отступил назад.

Понти отступил, чтобы выбросить ненужные ножны, но вступил в бой, когда Тассо упал. Тангейзер парировал удары - атака была прямолинейная и яростная: голова, бедро, рука, голова, бедро - и потом отступил к центру площадки перед входом, чтобы лишить Понти равновесия, заставить его по инерции пролететь вперед; затем он нацелился в голову противника, поскольку кираса блокировала удары, но в итоге рванулся вперед и сцепился с ним врукопашную; их нагрудники с грохотом ударились друг о друга, мечи были подняты высоко; вес Тангейзера давал ему преимущество, он теснил Понти, Понти тянулся левой рукой к горлу Тангейзера, и Тангейзер ударил его головой в лицо. Острие его кинжала нашло отверстие в кирасе под мышкой у Понти, и Понти крепко вжал локоть в бок, заставляя кинжал убраться, после чего он оставил попытки схватить Тангейзера за горло, поскольку у того была слишком толстая шея, вместо этого он вцепился ему в мошонку. Тангейзер ударил его кинжалом в ладонь и проткнул собственное бедро, когда Понти дернулся назад. Тангейзер поставил ногу между коленями Понти и обхватил его икру, ударил от бедра, и Понти опрокинулся на спину, размахивая мечом, - в это время Тассо как раз поднимался; когда Понти ударился о плитки пола, Тангейзер уколол его в пах, Понти перекатился, и Тангейзер уколол его снова, под колено, но так и не смог нанести смертельного удара. Он ответил на выпад Тассо, ударом с поворотом, потом отступил, сильно, глубоко рубанув Понти по локтю правой руки; пока тот поднимался на колени, Тангейзер сделал два-три шага по приемной, затем еще раз повернулся и остановился, переводя дыхание.

Тангейзер внимательно смотрел на итальянцев: они, все трое, пытались отдышаться. Он убрал в ножны кинжал, взял в левую руку пистолет и взвел рычаг. Он хотел обойтись без выстрелов, поскольку звук мог привлечь внимание других стражников и поставить под удар Ампаро. Понти корчился, задним числом прочувствовав свои раны: правая рука у него была сломана, меч зажат в израненной левой. Глаза его туманила ненависть. Тассо был скорее подавлен. Он уставился на темное пятно, расплывающееся у него в паху. Кровь стекала у него с бороды, с почти срезанной губы.

- Он же отрезал мне яйца, - произнес он с недоверием.

- Мне нужен Борс и девушка, - заявил Тангейзер.

- Англичанин заперт внизу, - ответил Понти. - За ним присматривает тюремщик. Девушка где-то наверху. Мы не знаем точно. К женщинам приставлена старуха-сицилийка.

Тангейзер спросил:

- А кто тогда должен убить Ампаро?

Итальянцы переглянулись - судя по их взглядам, они не подозревали ни о чем подобном.

- Мы понятия не имеем, о чем ты говоришь.

- Вы не получали такого приказа?

Выражение их лиц было достаточным ответом, и Тангейзеру стало не по себе.

- А где старуха?

Ответил Понти:

- Мы не знаем.

- Это правда, что великий магистр мертв? - не удержался Тассо.

- Нет, - ответил Тангейзер. - Он готовит вам виселицу. И Людовико тоже.

Плечи их опали, как у людей, осознавших, что они поставили на кон все и проиграли.

- Сдавайтесь, - сказал Тангейзер, - и вам хотя бы позволят повидать перед смертью священника.

Мысли об адском огне было довольно для Тассо. Он бросил меч на пол.

- Я не пойду к дьяволу! - сказал он. - Бог еще может простить нас.

Понти завопил и бросился на Тангейзера, подняв меч. Тангейзер парировал его удар, шагнул в сторону и проткнул Понти ладонь у основания большого пальца - после чего заставил упасть на колени, ударив рукоятью меча. Тангейзер сделал шаг назад и встал, широко расставив ноги. Затем он развернулся от бедра, махнул мечом и одним ударом снес голову с плеч Понти.

Тангейзер двинулся к Тассо через лужу крови, и Тассо рванулся к двери. Тангейзер кинулся за ним, чтобы прикончить. Оба остановились, когда на пороге возник Гуллу Кейки. Он вел перед собой старуху-сицилийку, заломив ей руку за спину. Старуха увидела покойников и огромные лужи крови, заливавшие приемную. Она принялась жутко завывать. Во всю свою мочь. Тассо обернулся к Тангейзеру и развел в стороны пустые руки.

- Милосердие и священника товарищу по оружию! - взмолился он.

Тангейзер ударил его мечом под ребра, прямо в печень. Итальянец ответил ему скорбным взглядом. Тангейзер распорол его до бляхи на поясе, и тот упал к ногам старой карги. Потом Тангейзер убрал меч в ножны и схватил старуху за узел белых волос.

- Веди меня к Ампаро.

Она захлопнула беззубый рот, поджав губы. В лице ее дышала злоба, странная для иссохшей женщины, доживающей последние дни. У нее были маленькие глазки, которые блуждали из стороны в сторону от невыразимого ужаса. Тангейзер потащил ее, вопящую, и уронил лицом вниз в растекшиеся багровые лужи крови Понти и Ремигио. Она визжала и барахталась в крови, словно только что спустившаяся в ад душа. Старуха пыталась встать на ноги, но у нее не получалось, она снова и снова поскальзывалась, барахтаясь и катаясь в кровавой луже, словно перепуганная собака.

Тангейзер отвернулся и передал пистолет Гуллу Кейки.

- Борс где-то внизу. Его караулит тюремщик.

Гуллу взял пистолет и кивнул. Проходя через приемную, он захватил с собой меч Тассо. Тангейзер выдернул старуху из стынущей крови и погнал ее к лестнице. Она карабкалась по ступенькам, словно безумный черный паук, вздрагивая от вызванных страхом рыданий, отрыгивая комки желчи на свое замаранное платье, а Тангейзер не слышал в своем сознании даже легкого шепотка жалости. На верхней площадке лестницы стояла на полке горящая лампа. Тангейзер захватил ее с собой и толкнул старуху в спину. Она заковыляла вперед и, остановившись перед массивной дверью, протянула руку к шее и достала висящий на цепочке ключ. Старуха повернула его в замке и толкнула дверь, после чего упала на колени к ногам Тангейзера, принялась хватать его за щиколотки и что-то бормотать. И тогда он понял, что Людовико солгал ему и что он уже опоздал.

Тангейзер посмотрел сверху вниз на старуху. Ее лицо было багровой морщинистой маской.

Он спросил только:

- Кто?

- Анаклето! - взвыла старуха.

Он пинком загнал старую каргу в комнату, она заползла в угол, оставляя за собой мокрый след, и вцепилась в костяшки пальцев беззубыми челюстями.

Тангейзер вошел внутрь.

Лимонный свет зари проникал в комнату сквозь высоко расположенное окно и падал на кровать, где лежала Ампаро. Тангейзер поставил лампу и подошел ближе. Она была обнаженная, холодная, и кусок ткани, которым она была задушена, до сих пор туго охватывал ее шею. Тангейзер снял удавку. Ткань была шелковой, темно-красного, гранатового, оттенка, от нее на горле Ампаро не осталось никакого следа. Тангейзер увидел, что это платье Карлы. То платье, которое она взяла с собой по его просьбе. Тангейзер бросил его на пол. Он заметил на руках Ампаро синяки, которым было уже несколько дней, и тут же понял, что ее насиловали, снова и снова, все это время. Осознав это, он онемел и застыл. Он опустился на матрас, взял ее голову в свои руки. Волосы до сих пор были мягкие и гладкие. Ее кожа была белой, как жемчуг. Губы лишились цвета. Глаза были открыты, карий и серый, и оба затянуты пленкой смерти. Тангейзер не мог заставить себя закрыть их. Он провел рукой по ее левой щеке, нащупал вмятину в кости, которая каким-то непостижимым образом подчеркивала ее странную, ни с чем не сравнимую красоту. Коснулся ее рта. Из всех многих тысяч, погибших на этом проклятом берегу, у нее было самое чистое сердце. Она умерла в одиночестве, оскорбленная, без защитника, на которого она могла бы положиться… Онемение Тангейзера прошло, бескрайнее горе захлестнуло его, и на этот раз рядом не было Аббаса, чтобы заставить его сдержать слезы. Он не сумел защитить ее, и даже хуже того. Он не сумел набраться храбрости, чтобы любить ее так, как она того заслуживала. Любить так, как она любила его, несмотря на то что он не стоил такой любви. Любить так, как на самом деле он и любил ее, но только был не в силах сказать об этом вслух ни тогда, ни теперь. Он так и не осмелился рассказать о своей любви. Он прятался от нее, как испуганная дворняжка. И он понял, насколько жалка та смелость, какой обладает он, и какой истинной и неукротимой была смелость Ампаро. Тангейзер пытался вспомнить последние слова, какие она сказала ему, но не мог, сердце у него в груди разрывалось на куски. И через раны в нем в него проникла милость Господня. Он был переполнен горем, слишком громадным, чтобы суметь сдержать его, и он застонал и прижал Ампаро к своей груди, спрятал лицо в ее волосах и закричал от боли. И он умолял Иисуса Христа о милосердии и просил дух Ампаро простить его.

* * *

Таким его и нашел Гуллу Кейки. Тангейзер почувствовал на плече руку старого вора и поднял глаза. В глубоких морщинах, прорезавших щеки Гуллу, в его сощуренных от вечного солнца глазах Тангейзер увидел неясное отражение самого себя, ибо Гуллу тоже потерял многих из тех, кого любил, и, хотя каждый переживает потери в одиночестве, в этом они были братья. Тангейзер опустил Ампаро на кровать. Глаза ее до сих пор были открыты. Даже после смерти они, кажется, светились каким-то внутренним светом, который не желал угасать. Тангейзер закрыл их и поднялся.

- Смотри, - сказал Гуллу Кейки.

Он указывал на руку Ампаро. В руке был зажат украшенный серебром гребень слоновой кости, который он привез ей с базара. Тангейзеру не сразу удалось вынуть его. На зубцах гребня запеклась кровь.

- Иисус восторжествовал над смертью, и она сможет, ибо таково было Его обетование, - сказал Гуллу Кейки. - И она навеки останется с тобой, если ты сам того захочешь. Но жизнь продолжается. У тебя остались несделанные дела.

Сердце Тангейзера упало. Он чувствовал себя разбитым и больным. С него уже было довольно. Горе - неподходящий груз, когда отправляешься на поле боя. Он хотел дать волю слезам. Он хотел бежать. К своей лодке в Зонре. На турецкие корабли. К бутылке и порции опиума. Но оставалась еще Карла. И Орланду. И еще Людовико с этими его больными и гнилыми ветвями. Тангейзер сунул костяной гребень себе в волосы. Он ровно уложил тело Ампаро и скрестил ей руки на груди. Снова увидел желтые и синие синяки на тонких руках и следы от зубов, оскверняющие грудь. Горе спряталось в какой-то отдаленный уголок его души, и что-то жуткое поднималось у него в груди, чтобы занять его место. И это было очень хорошо, потому что ему предстояло творить жуткие дела. Он взял с кровати смятую простыню, встряхнул ее, и простыня упала на тело Ампаро последней лаской. Дело было сделано, Ампаро больше не было.

Как только занялся день, колокола Сан-Лоренцо принялись трезвонить, торжествуя победу.

Тангейзер прошел через комнату и вытащил трясущуюся старуху из ее угла.

Потом развернулся к Гуллу Кейки.

- Я отправляюсь искать мальчика, Орланду. Ты поедешь с нами?

* * *

Он шел вслед за Гуллу Кейки вниз, в темницу, и тащил пронзительно верещащую старуху за волосы. Борса Гуллу обнаружил заточенным в дыре в полу; оказавшись на свободе, Борс набросился на тюремщика с такой неистовой яростью, что Гуллу выскочил из камеры и запер за собой дверь. И теперь, пока они шли по коридору, они слышали рев Борса и булькающие крики его жертвы, захлебывающейся в собственной крови. Гуллу открыл дверь, и Борс развернулся к ним, выставив перед собой скрюченные пальцы. На полу у него за спиной распростерся тюремщик, его конечности были вывернуты под неестественными углами, а глазницы зияли пустотой. Люк oubliette в полу был открыт.

- Борс, - позвал Тангейзер, - ты в порядке?

Глаза Борса прояснились. Тангейзер успел видеть мгновенный проблеск чего-то нежного, чего-то юного, того, что предшествовало всем кровавым путям, какими прошел Борс. И сразу же Борс, даже не подозревая об этом, прогнал это юное и нежное «нечто».

- Крепок, как скала! - заявил он.

- Брось его в дыру и поехали.

Борс утер рот и поднял искореженного тюремщика, будто мешок. Он сунул его в дыру головой вниз и выпустил. Борс потянулся к крышке люка, чтобы закрыть ее.

- Эта ведьма была тюремщицей Ампаро, - сказал Тангейзер. - Ампаро мертва.

Борс заморгал, и его ярость утихла от горя, потому что он считал Ампаро своим другом и он тоже не сумел защитить ее. Тангейзер протащил старуху по полу темницы, и она что-то забормотала в ужасе, когда Борс схватил ее за шею. Тангейзер показал на oubliette в полу и на изломанное тело кричащего тюремщика, заполнившего собой дыру.

- Пусть старая карга составит ему компанию!

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года - Рождество Пресвятой Богородицы

Равнина Гранд-Терре - хребет Наш-Шар - залив Святого Павла

Избегнув мрачной участи, которая казалась предрешенной, жители города всей душой отдавались празднованию. Церкви были настолько переполнены, что «Te Deum» ^[115] распевали прямо на улицах, а капелланы служили мессу прямо на площади перед госпиталем и на рыночной площади. Были выставлены для всеобщего обозрения иконы Пресвятой Богородицы, колокола звенели о спасении. Люди обнимались посреди развалин и плакали. Рука Иоанна Крестителя была вынесена из монастырской ризницы и пронесена через благоговеющую толпу. Люди получили ответ на свои молитвы, их стоический героизм был вознагражден. Воля Господня осуществилась. Рыцари Священной Религии были оправданы перед вечностью и всем миром.

Однако через все это веселье ехали три всадника, чьи сердца были закрыты радости.

Их кони перешагивали через ядра, засевшие в булыжниках мостовой; всадники двигались через опустевшие баррикады, направляясь к Провансальским воротам. Тангейзер поглядел наверх. На бастионе у себя над головой он увидел, как спускают с виселицы последнего, самого невезучего, мусульманина, сто десятую жертву осады. Кусок стены рядом с проломом застонал и с шумом съехал в ров, подняв тучу пыли, - словно сами камни запротестовали против такой жестокости. Но если кто-то и услышал, никто не обратил внимания. Призывы муэдзинов больше не доносились эхом с окрестных холмов.

Ворота стояли открытые, они проехали под надвратной башней и выехали на равнину Гранд-Терре. Тысячи брошенных на произвол судьбы трупов лежали, раздуваясь и разлагаясь под солнцем, и если турки были побеждены, то победить сонмы мясных мух было невозможно, и они кружили над черной и зловонной пустыней жужжащими синими вихрями. Стервятники прыгали по падали, вороны, галки и морские чайки кричали и переругивались, описывая круги и по-своему, мрачно, празднуя победу.

Тангейзер, Борс и Гуллу Кейки ехали, растянувшись в ряд, через эту мерзкую местность, словно три всадника Апокалипсиса, в их отряде не хватало только Голода. Никто не произносил ни слова, потому что здесь нечего было сказать, и, даже если бы слова нашлись, в них не было бы проку. Во все стороны, куда доставал глаз, тянулась земля, опустошенная войной. Провалившиеся подземные галереи, кое-где до сих пор дымящиеся, прорезали поверхность плоской равнины, словно свидетельства какого-то масштабного природного бедствия. Вырубленные в камне траншеи, тянущиеся по склонам холмов, были пусты. Лощины, спускающиеся с вершин, были загажены обломками орудий, старыми банниками и кучами человеческих экскрементов. Справа от них разрушенный фасад форта Сент-Микаэль стоял в жирных подтеках запекшейся крови, сажи и свиного жира. Ров под крепостью был с горой завален обгорелыми человеческими останками, на которых пировали черви. Когда они проезжали через руины Бормулы, через которые столько раз проходили наступающие - и только для того, чтобы оказаться отброшенными назад, - им попадались кости и оружие, заржавленные обломки доспехов, лишенные плоти черепа людей и коней и пожелтелые куски гнилой плоти, собранные в многочисленные высокие кучи. Лошади пугались, когда возмущенные стервятники принимались хлопать крыльями и кружить над головой, особенно сильно дрожал охваченный страхом Бурак, словно благородная душа животного не могла смириться с таким чудовищным зрелищем.

Они поднялись по склону холма Коррадино и двинулись в Марсу.

Некогда плодородная равнина была испещрена сыпью от тысяч покинутых лагерных костров, усеяна пятнами отравленных колодцев и отхожих мест, гудящих от мух. Уже начинал неспешно задувать из Африки сирокко, и в дуновении пустыни бесчисленное множество дымов от запасов подожженного и брошенного турками провианта поднималось к небу. Едкие струйки дыма проносились через разодранные хлопающие палатки, опустевшие и жалкие, внося свою ноту, горькую и резкую, в сладковатое желтое зловоние разложения. На одном из дальних концов равнины стояли сотни сложенных из глиняных кирпичей очагов для выпечки хлеба, расположенных правильными квадратами, - будто деревни, выстроенные гномами, которые боятся солнечного света. И где когда-то стоял, расползшись по равнине словно зараза, убогий госпиталь, на пирамидах трупов восседали колонии сутулых птиц, а холстины и грязные навесы, сорванные со своих шестов и перекладин, болтались на ветру, будто лишившиеся остовов огородные пугала. И во всей этой лишенной растительности, позабытой богом пустыне не было ни одного живого человека, кроме них троих.

На севере, позади изрезанной шрамами горы Скиберрас, над раковиной форта Святого Эльма трепетало алое с белым крестом знамя рыцарей. На заливе Марсамшетт остатки турецкого флота отчаливали от берега и направлялись на север, в сторону залива Святого Павла. Они оставили по себе десятки подожженных галер, потому что на них не было больше ни матросов, чтобы управлять ими, ни пассажиров, чтобы отбыть на них прочь. Вся гавань была затянута черным дымом, будто бы море вскипело вдруг серой, и, когда весь этот призрачный флот догорел и ушел на дно, к небу взмыло гигантское облако белого пара, и обрывки парусов белыми перьями усеяли берег; хотя ни один живой человек не видел до сих пор ничего подобного, никто из троих не произнес ни слова, потому что никто из них не ощутил удивления, ибо в аду больше не осталось ничего, способного удивить таких, как они.

Три всадника поехали дальше, оставив эту terra damnata за спиной, и Гуллу Кейки повел их на север, к краю хребта Наш-Шар. Оттуда доносились до них звуки битвы, последней битвы, еще более бессмысленной, чем все предыдущие, которая должна была наполнить воды залива Святого Павла телами новых покойников.

* * *

На гребне холма они увидели рыцаря-командира прибывшего подкрепления, Асканио де ла Корна. От взволнованного адъютанта Тангейзер узнал последние новости.

Турецкая армия - все еще насчитывающая тридцать тысяч человек, включая обслугу, но испугавшаяся двадцати тысяч свежих сил христиан - почти все предыдущие сутки была занята погрузкой на транспорты и галеры флота Пиали. Этим утром, перед рассветом, разведчики-сипахи из отряда Сари Бейрака сообщили, что христианское подкрепление на самом деле составляет меньше половины указанной цифры, и Мустафу охватил один из тех приступов гнева, которыми он славился. Твердо вознамерившись извлечь долю славы из грядущего бедствия, он тут же высадил на берег залива Марсамшетт девять тысяч лучших воинов из того, что у него оставалось, и лично повел их маршем к хребту Наш-Шар на битву. Пусть это и делалось в припадке гнева, но славная победа могла бы настолько поднять дух турецкой армии, что Мальта была бы завоевана, несмотря ни на что. Корабли Пиали прошли вдоль побережья и бросили якоря в заливе Святого Павла, к берегу которого могла бы отступить армия в случае катастрофы.

Катастрофа и разразилась там, куда Мустафа привел своих воинов.

Между хребтами Наш-Шар и Вардижа, растянувшись на милю к северу, открывалась Бингемская котловина, начинающаяся узкой расселиной и расширяющаяся к заливу. На заре испанская пехота де ла Корны и рыцари ордена, только что прибывшие с Сицилии, спустились в котловину с холма, чтобы ответить на последний выпад турок. И в это же самое время кавалеристы де Луньи выехали из Мдины по дороге на Мгарр, идущей по холмам, и зашли с запада, чтобы атаковать колонну Мустафы с фланга. После часа яростной схватки измотанная турецкая армия отступила и побежала к заливу.

Тангейзер окинул взглядом перспективу. Простоявшая заброшенной все долгое лето, Бингемская котловина представляла собой широкую долину с выжженной травой и полями. Некогда житница острова, теперь эта котловина превратилась в залитую кровью арену, усеянную сотнями покойников, ковыляющими ранеными и десятками бьющих в предсмертной агонии ногами лошадей. Долина коробилась в жарком мареве, словно меланхолический ландшафт геенны. Тангейзер гадал, сумел ли Орланду преодолеть его.

Если сумел, значит, он на заливе Святого Павла, который едва ли являлся сейчас более безопасным местом. Залив был черен от множества галер и лодок, его воды пенили весла баркасов, отчаянно старающихся перевезти солдат обратно на корабли. По берегу беспорядочно метались тысячи людей. На плоской оконечности долины перед заливом и на невысоких холмах, закрывающих берег с юга, доблестный арьергард сдерживал мощный натиск христиан, отвоевывая для товарищей время. Вдоль всей этой линии, над которой стояли густые столбы мушкетного дыма, бушевала рукопашная. Среди поднятых турецких штандартов Тангейзер узнал санджак-и-шериф и, в самом центре, штандарт Мустафы. Упрямый престарелый генерал и его гарибы - хранители знамени пророка - будут последними, кто погрузится на корабль. Справа стояли одетые в доспехи янычары Зирхли Нефера. Алжирские мушкетеры Хассема растянулись вдоль холмов. А на противоположном конце строя, слева от Мустафы, упираясь в залив Салина, развевались желтые знамена Сари Бейрака. Кавалерийское подразделение Аббаса.

- Только посмотри на них, - произнес Борс. Могучий уроженец Карлайла сидел на коне, положив на колени дамасский мушкет. Кажется, он говорил о турках. - Сколько доблестных воинов было впустую загублено на этой скале.

- Сегодня мы здесь не ради турок, - сказал Тангейзер.

Борс ответил:

- Я знаю, кому мы хотим пустить здесь кровь. - Он заморгал и отвернулся, словно ощущал себя уже не тем человеком, каким был когда-то. Потом он снова повернулся к Тангейзеру. - Я рассказал ему все!

- Я и сам рассказал бы, - заверил его Тангейзер. Он уже слышал историю о голове Сабато Сви. - Но это никак не повредило, он просто получил ту веревку, из которой сам себе связал петлю.

Его слова не утешили Борса. Он взглянул вниз, на окровавленную долину, на бурно кипящее по всей котловине побоище.

- И где мы его найдем?

Тангейзер обернулся к Гуллу Кейки, который наблюдал за уничтожением цвета турецкой армии с гораздо большей радостью, чем его спутники. Тангейзер махнул рукой.

- Желтые знамена, - сказал он. Гуллу кивнул. - Мы сможем добраться до них быстро, не пробиваясь через сражение? Если Орланду здесь, он будет с ними.

Гуллу направил свою лошадь вниз по склону, Тангейзер повернулся к Борсу.

- Там мы найдем и Людовико.

Борс двинул лошадь вслед за Гуллу Кейки.

- Борс! - позвал Тангейзер.

Борс остановился. Тангейзер подъехал ближе. И сказал:

- Usque ad finem.

Он протянул руку. Борс взял его руку и крепко пожал.

Они поехали вслед за Гуллу на север, вниз по гребню холма в сторону залива Салина. Море справа от них было белым от отраженного света. Отряды Пиали патрулировали только берег. Когда хребет опустился в узкую седловину, за которой начался пологий спуск к волнистым холмам, грохот битвы сделался громче, дым от горящего пороха разъедал им глаза. Они проезжали мимо людей с чудовищными ранами, с отсеченными конечностями и стрелами, торчащими из животов, которые доползли сюда, чтобы умереть. Они провели своих лошадей в какой-то сотне футов от общей свалки, и Тангейзер внимательно рассмотрел бушующий рядом хаос.

Целое войско tercios - должно быть, не меньше полутора тысяч - осаждало турецкие ряды с алебардами и копьями, пока пять mangas ^[116] аркебузиров с почерневшими ртами две сотни человек в каждой, прекрасно защищенные колючим частоколом колющего оружия, - держа патроны в зубах, отмеривали порох, заряжали и выстреливали; ряды их постоянно сменяли друг друга, они поливали врага продольным огнем, сеявшим смерть в турецких рядах. Напуганные, лишившиеся всадников лошади брыкались и бросались из стороны в сторону, носясь по полю, топча кричащих раненых копытами. Насколько мог судить Тангейзер, турецкие кавалеристы, теснимые копейщиками-христианами, сражались по большей части пешими.

На пологом спуске в котловину, в двух сотнях ярдов от главного сражения, несколько сотен конных рыцарей выстроились в клин и теперь, выставив перед собой копья, двинулись на левый фланг турок. Испанские пехотинцы ощутили, как дрожит под всадниками земля, и sergento mayor

проревел приказ, который был тут же подхвачен abanderados. ^[118] Гениальность войска tercios состояла в слаженности действий копейщиков и аркебузиров каждого подразделения. Подчиняясь взмахам синих и зеленых флажков сигнальщиков, они отошли назад от строя турок, разворачиваясь, словно две открывающиеся створки гигантских ворот, стрелки прикрывали огнем образовавшийся разрыв, и в эту все расширяющуюся брешь с грохотом ворвался клин рыцарей. Они пропахали строй турок холодной сталью и ворвались в задние ряды. Пока всадники истребляли турок по всей котловине, отряд копейщиков - сотня рядов по шесть человек в каждом - прошел через разорванный строй и принялся теснить Сари Бейрака, загоняя его в море.

Тангейзер повернулся к Гуллу Кейки и потянулся рукой к пистолету с колесцовым замком.

- Ты жди здесь, если хочешь посмотреть на своего будущего правнука.

Зрелище истребления турок сильно занимало Гуллу, и он, кажется, был только рад подчиниться. Тангейзер сунул пистолет за пояс и выхватил меч, Борс раздул запальный фитиль дамасского мушкета. Они спустились с кручи и рванулись во все расширяющийся разрыв в строю бойцов. Земля была сплошь усеяна павшими турками, и лошади отыскивали среди них дорогу с изяществом танцоров. Пока Тангейзер с Борсом обходили сзади копейщиков, зажатые с двух сторон мусульмане отступили к выходу из котловины. Непоколебимый Мустафа лично стоял в центре своего войска, а арьергард продвигался к берегу залива Святого Павла.

В отчаянной попытке соединиться с ним остатки отряда Сари Бейрака - почти вырезанного - снова оседлали коней, чтобы пробиться в закрывающуюся брешь между котловиной и заливом Салина. Пока копейщики неукоснительно сужали проход, через который могли спастись кавалеристы, mangas аркебузиров осыпали их пулями, а конные рыцари атаковали с праведной яростью. Почва сделалась вязкой от крови, в горле першило от стоящего в воздухе порохового дыма и пыли. От звука труб, боевых кличей, ружейных залпов и пронзительного ржания лошадей с перерезанными сухожилиями и вспоротыми животами Бурака пробивала дрожь, и Тангейзер, чтобы успокоить, шептал ему на ухо газель. Он внимательно всматривался в затянутое дымом поле боя и не видел ни одного знакомого лица. Тангейзер заставил Бурака подойти ближе, поднялся на стременах и двинулся вдоль строя. Где, во всей этой свалке, может быть Орланду?

* * *

Переживший буйное помешательство последних дней форта Сент-Эльмо, Орланду сумел сохранить самообладание во время отступления. Но все-таки битва за Сент-Эльмо была ограничена горой камней, а неожиданные повороты в ходе сражения на открытой местности требовали от Орланду всей его сообразительности. На его попечении находились три запасные лошади, и он с самого рассвета держал их за уздечки. От стоящего вокруг грохота и смятения даже специально обученные лошади постоянно пугались, и Орланду приходилось тратить почти все силы на то, чтобы успокоить их. Он снова и снова повторял на ухо лошадям шахаду, уверенный, что звуки знакомой арабской речи помогут им. По большей части это действительно помогало, но он был покрыт синяками с головы до пят и уже сбился со счету, сколько раз ему удавалось избежать удара в голову.

Другим конюшим повезло меньше. Орланду видел, как двое упали без сознания, а третий получил пулю в лицо. Из оставшихся после них лошадей Орланду пополнял свои запасы, потому что время от времени к нему, пошатываясь, подходил какой-нибудь лишившийся коня кавалерист и забирал свежую лошадь из тех, что у него имелись. Некоторые уезжали без седел, некоторые приносили седла с собой. Мучения лошадей, павших в битве, были чудовищны и вызывали у Орланду большее сострадание, чем крики людей. Лошади барахтались в озерах крови, покалеченные и ничего не понимающие, или носились по полю, ослепленные и обезумевшие, или ковыляли по долине, волоча за собой вывалившиеся клубки желтых внутренностей, которые разматывались у них между задними ногами.

Орланду уже не раз задумывался, не сбежать ли ему в Эль-Борго, но удобного момента так и не представилось, и он болтался из стороны в сторону, словно поплавок на багровой волне. Большую часть времени он не мог определить, где тут передние ряды, а где задние, и попытка бегства, скорее всего, закончилась бы смертью. Янычары Сари Бейрака дрались как сорвавшиеся с цепи демоны, но их потери были очень велики из-за мушкетного огня. Орланду старался не выпускать из виду штандарт Аббаса, но он исчезал, как казалось, на целые часы, каждый раз, когда свирепый турецкий генерал предпринимал атаку за атакой в самую середину строя христиан.

Казалось, теперь остатки желтых знамен попали в кольцо на берегу залива Салина. Широкая арка дыма и конные воины не давали Орланду увидеть, что именно происходит, но он старался не обращать внимания на смятение, держать в узде свои страхи и сохранять ясность ума. Как сделал бы Тангейзер. У Орланду осталась на попечении всего одна лошадь, он закрывал ей глаза брошенным флагом и нашептывал в ухо: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк Его». Рыцари, насколько он мог видеть, никому не давали пощады. Если они прорвутся, они прикончат его точно так же, как любого другого турка. Орланду поглядел на воду в сотне футов отсюда и составил план. Он остановился и стянул с себя сапоги. Трава под ногами была чистой и прохладной. Лошадь он не бросит, пока не бросит. Но если ее кто-нибудь заберет или же битва подойдет слишком близко, он побежит к морю и уплывет. Никто не станет преследовать его вплавь, а он, если возникнет такая необходимость, может держаться на воде часами.

Не успел он как следует обдумать свои движения, как группа разгоряченных рыцарей прорубила себе дорогу через ряды турок и понеслась прямо на него. Их возглавлял человек, одетый в удивительные черные доспехи, сверкающие на солнце, словно жидкий обсидиан. Несмотря на то что вокруг было полно иных мишеней, эти всадники неслись на Орланду, словно он был единственным турком, чьей крови они желали. Орланду сбросил с себя шлем, выпустил поводья лошади и помчался, спасая свою жизнь, к заливу. На бегу он сорвал с себя и выбросил рубашку. Он слышал грохот копыт и сопение животных. Он высоко поднимал колени, пока мчался по песку, перенеся свой вес вперед и размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Когда волны были уже совсем близко, он услышал сзади гулкий голос:

- Орланду!

Его имя отдалось эхом в мозгу, когда ноги уже коснулись воды. Орланду не стал останавливаться. Он замедлил бег, когда волна дошла до коленей, но продолжал двигаться вперед.

- Орланду!

Он рискнул оглянуться через плечо, так и не остановившись.

Черный рыцарь подъехал к самой воде. Он держал свой меч за лезвие, высоко подняв рукоять, будто распятие. Свободной рукой он звал его к себе. Лицо, которое виднелось под шлемом, было худощавым и смелым, глаза черные, как и его доспехи, и такие же блестящие. Орланду не знал этого человека, но это был рыцарь Религии. Орланду развернулся, по-прежнему продолжая пятиться в море. Три других рыцаря встали позади первого, расположившись защитным полукругом. Черный рыцарь снова позвал его и заставил коня войти в мелкую волну.

- Орланду! Я брат Людовико из Итальянского ланга! Мы приехали за тобой! За тобой, мой мальчик! Чтобы отвезти тебя к матери!

Орланду остановился; вода уже доходила ему до пояса и плескала на грудь. Черный рыцарь спешился. Он оказался огромным. Он двинулся к нему. Затем остановился. Орланду видел, что глаза рыцаря мокры от слез. Рыцарь поднял свой развернутый меч к небесам.

- Хвала Тебе, Господь мой, Иисус Христос - Людовико опустил меч и посмотрел на Орланду. И кажется, чувства снова переполнили его, и теперь слезы открыто покатились по щекам. Он протянул руку. - Подойди ко мне, мальчик мой, и дай мне тебя обнять.

Орланду был слишком смущен, чтобы не подчиниться ему. Он побрел обратно к берегу и остановился перед своим спасителем. Тот в самом деле был громадный. Такой же высокий и широкий, как Тангейзер. Закованная в сталь рука обхватила плечи Орланду и прижала к нагруднику. Доспехи были горячи и испачканы запекшейся кровью. Орланду посмотрел во влажные глаза рыцаря и снова увидел то, что однажды уже видел в глазах Тангейзера. Это была любовь.

- Идем, - сказал Людовико, отпуская его. - Нам пора выбираться из этого котла. Наша роль уже сыграна. Свою роль в делах еще более славных нам только предстоит сыграть.

Людовико взял свою лошадь под уздцы, и они пошли на берег. Молодой рыцарь с одним глазом протянул Орланду поводья арабской лошади, бывшей на его попечении, а Людовико придержал ее, пока Орланду забирался верхом на неоседланную спину. Людовико тоже сел верхом. Четыре рыцаря образовали вокруг Орланду защитный кордон. Он ощутил, как дрожь прошла по спине. Он был смущен не меньше, чем раньше, но происходящее было просто чудесно. Все стало еще чудеснее, когда Людовико вынул из ножен запасной меч, притороченный к его седлу. Он протянул его Орланду.

- В Мдину, - сказал Людовико.

Орланду сжал бока арабской лошади коленями и поскакал в сторону поля боя, а четыре благородных рыцаря ехали вплотную к нему.

* * *

Тангейзер всматривался в бедственную картину без всякого результата. Как это всегда случается на поле боя, моменты наивысшего напряжения перемежались моментами неожиданного застоя. Снаряженные так, как были снаряжены эти воины, а в живых оставались только облаченные в самые полные доспехи, они не могли драться долго, не делая передышек. Кони, как и люди, останавливались, раздувая ноздри и неуклюже расставляя передние ноги, чтобы отдышаться, время от времени рыцари, убитые жарой, падали навзничь в своих раскаленных, как печи, доспехах. Треугольный клочок земли отделял воды залива Салина от залива Святого Павла, и, пока беспорядочная масса сражающихся неумолимо, ярд за ярдом, сдвигалась в сторону берега, в ней то и дело возникали просветы. Через один из таких просветов Тангейзер увидел, как Аббаса бен-Мюрада выбили из седла.

Лошадь Аббаса упала вместе с ним, забилась, силясь подняться на ноги, и ударила копытами своего бывшего седока. По бокам от Аббаса упали знаменосец полка и еще два офицера, сраженные пулями того же самого залпа. Тангейзер развернул Бурака.

- Матиас!

Тангейзер обернулся. Борс указывал вдоль строя дулом дамасского мушкета. Через очередной просвет в постоянно меняющейся линии фронта, в двух сотнях футов от них, из задних рядов дерущихся на равнину вырвалась группа из пяти всадников. Их лошади были в пене, едва ли не загнанные. Кавалькада поехала через котловину к узкому выходу из нее. На возглавлявшем ее рыцаре был потрясающий черный нагрудник работы Негроли. Три рыцаря, ехавших позади, вместе с ним образовывали ромб, и в центре этого ромба скакал Орланду.

Он был раздет до пояса и восседал гордо, как бойцовый петух.

Тангейзер посмотрел на Аббаса. Тот стоял, покачиваясь, среди мертвых тел, опираясь на древко желтого штандарта, зажатого в руках. На него надвигался конный рыцарь. Аббас наклонил древко, уперев его нижний конец в землю и прижав ногой, и уколол лошадь в грудь заостренным наконечником штандарта. Он неловко отодвинулся в сторону, когда конь с всадником рухнули на землю, и упал на одно колено, поднял обагренный меч и опустил на упавшего рыцаря, собрав последние силы. В тридцати футах позади него возник еще один рыцарь с явным намерением прикончить Аббаса.

Тангейзер убрал меч в ножны и обернулся к Борсу:

- Поезжайте за ними, но в бой не вступайте. Я вас нагоню.

Борс кивнул и рванулся вперед. Тангейзер оттянул назад рычаг на пистолете, укоротил поводья, и Бурак взял с места в галоп. Тангейзер поднялся на стременах, врываясь в просвет в строю и несясь к Аббасу, сокращая расстояние между ними, но рыцарь, выставивший перед собой копье, точно так же несся с другой стороны. Аббас поднялся рядом со своей жертвой и, поворачивая голову, заметил, что на него мчатся сразу двое убийц. Он поднял меч, готовясь ответить на вызов Тангейзера, и Тангейзер подцепил большим пальцем ремешок шлема под подбородком и сбросил с головы шлем. Когда их разделяло всего тридцать футов, Аббас заморгал, узнавая Тангейзера, а тот указал пистолетом ему за спину. Нетвердо держась на ногах, как сильно ударившийся человек, Аббас развернулся навстречу несущемуся на него копью. Тангейзер выпустил поводья Бурака и пригнулся к шее коня, готовясь к прыжку. Бурак перелетел через кучу мертвецов слева от Аббаса, ничего не задев, и приземлился, не теряя аллюра. Рыцарь, несущийся на Аббаса, удивленно повернул голову. Оказавшись в десяти футах от него, Тангейзер прицелился и выстрелил рыцарю в грудь.

Стальная пуля пробила нагрудник, и рыцарь завалился назад, на луку седла, его копье описало широкую дугу и упало, когда конь понес. Тангейзер мягко натянул поводья, призывая Бурака остановиться, и развернулся. Рыцаря бросило вперед. Аббас махнул сверкающим клинком перед носом у несущегося коня, конь свернул в сторону, и, когда всадник вывалился из седла на землю, его рука запуталась в поводьях, натягивая их, после чего конь остановился. Аббас упал на колени и оперся на меч.

Тангейзер спешился рядом с ним. Аббас был так густо залит кровью, что было невозможно разглядеть его раны. Он поднял голову.

- Ибрагим.

- Отец, - отозвался Тангейзер. - Все будет хорошо.

Он поднял Аббаса на ноги и прислонил его к боку Бурака. Потом присел и подставил руки под ногу Аббаса.

- Давай вместе.

Тангейзер поднял его, а Аббас закинул ногу, сумел сесть в седло и привалился к шее Бурака, обхватив ее обеими руками. Тангейзер взял уздечку.

- Молись, - сказал он. - Прочти Ад-Дарият.

Пока Тангейзер вез Аббаса к замершей на месте лошади рыцаря, они произносили суру вместе:

- Клянусь ветрами, что веют, рассеивая прах, тучами, несущими бремя дождевой воды, кораблями, плавно скользящими по морю, ангелами, распределяющими веления Аллаха, обещанное вам истинно осуществится. Воистину, суд праведный грядет!

Тангейзер склонился над павшим рыцарем. Красная пена пузырями выходила из его ноздрей, борода блестела от крови. Рука зацепилась за поводья коня; Тангейзер наступил на его руку и высвободил поводья. Он сел верхом на боевого коня, и тот поднялся под ним на дыбы, но Тангейзер сжал коленями его бока и усмирил животное; Бурак подошел ближе, и его присутствие, кажется, успокоило другого коня. Аббас цеплялся за короткую льняную гриву, теперь его губы шевелились, не произнося ни звука. Тангейзер взял Бурака за поводья, и они все вместе двинулись обратно в котловину.

Тангейзер поглядел на юг и увидел отряд Людовико, проделавший уже половину пути через долину к выходу из котловины. Орланду в безопасности. Немного позади и левее отряда двигалась еще пара всадников: Гуллу Кейки и Борс. Поскольку в котловину все время въезжали и выезжали курьеры де ла Корны, только что прибыл новый отряд рыцарей из Эль-Борго, то при общем столпотворении из раненых, конных и пеших никто не обратил ни малейшего внимания ни на один из уехавших отрядов. На севере битва переместилась к поросшим травой склонам и уступам из песчаника, обрамлявшим залив Святого Павла. Дальше были сбившиеся в кучу лодки и долгий путь домой, в Золотой Рог.

Тангейзер заставил коней идти рысью, он обогнул христиан с тыла, там, где Сари Бейрак продолжал с боем отступать. Между этим клочком земли и местом главной битвы протянулся участок долины, где схватка шла не так яростно, и Тангейзер направился туда. Они проехали через широкий круг, где велась битва, словно существа, занесенные каким-то волшебством в чужой сон, потому что никто, как показалось, не заметил их, никто не преградил им путь. Лошади высоко поднимали ноги, перешагивая через тела, загораживающие дорогу, и среди этих последних Тангейзер не заметил ни одного раненого мусульманина, потому что накатывающие волны христиан прикончили всех. Они прошли через разорванный строй и добрались до берега залива, где пятнадцать тысяч человек сцепились в рукопашной на миле песка.

По всему берегу рассыпались турки, пытающиеся погрузиться в лодки. В некоторых местах сражающиеся заходили в волны, и прибой окрашивался алым, накатывая на ноги солдат. Янычары, сидящие в баркасах, которые отходили к кораблям, стреляли в mangas, выстроившиеся на склонах, а пушки с галер метали ядра в христианских копейщиков. Сражение будет идти еще не один час, но единственный вопрос - сколько покойников оставят турки, отступая. Тангейзеру было уже все равно. Он проталкивался через толпу, боевой конь плечами отодвигал в стороны народ, с величественно-насмешливым видом наступая на тех, кто упал.

- Агаси Сари Бейрак! ^[119] - выкрикивал Тангейзер, и ряды людей расступались, когда они видели, что он везет за собой окровавленного генерала.

У кромки воды шла погрузка на три баркаса. Тангейзер соскочил на землю и подошел к Аббасу. Глаза Аббаса от боли превратились в узкие щелки. Он просто соскользнул с седла на руки Тангейзера. Тангейзер понес его к отмели, сын, оберегающий отца. На корме второго баркаса Тангейзер заметил Сали Али, который, кажется, руководил погрузкой, потому что он направлял пистолет на лезущих в воду людей, отчаянно желающих попасть на борт.

- Сали! - окликнул Тангейзер.

Корсар тотчас узнал его. Глаза его широко раскрылись, когда он увидел у него на руках генерала. Тангейзер побрел к баркасу.

- Обработай раны аги, - сказал Тангейзер Сали. - Ты озолотишься, если он выживет.

Несмотря на царящую вокруг анархию, Сали мигом почуял источник немалых денег - а заодно и немалой славы, текущих ему прямо в руки. Он коснулся рукой лба в знак приветствия и помог Тангейзеру погрузить Аббаса в лодку. Сали крикнул гребцам, что они отчаливают сейчас же, и те опустили лопасти весел в воду.

Тангейзер стянул с запястья свой драгоценный золотой браслет и закрепил львиные головы на руке Аббаса. Аббас открыл глаза, Тангейзер взял его руку, пожал и произнес:

- «Я пришел на Мальту не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души».

Аббас в ответ тоже пожал ему руку; пальцы его совсем ослабли. Он поднял голову и поглядел Тангейзеру в глаза. Тангейзер видел в его глазах невысказанную муку. А за этой мукой крылось беспокойство за его судьбу.

- Мой сын, - сказал Аббас, - нашел ли ты спасение среди неверных?

- Я нашел тебя, - ответил Тангейзер. - И еще я нашел любовь. В этом и состоит спасение.

- Значит, ты не едешь со мной, - сказал Аббас.

Тангейзер почувствовал, как боль уколола сердце. Он улыбнулся и покачал головой.

- Нет, отец. Не в этот раз.

Аббас улыбнулся в ответ.

- В этот раз я отправляюсь в Золотой Рог без тебя.

- Но только телом. Душой я вечно буду рядом с тобой. Как и ты вечно останешься со мной.

Аббас в последний раз сжал его руку. Он сказал:

- Аставда Окмаллах. ^[120]

- Ассалам алейкум, - отозвался Тангейзер. - Фи иман Алла. ^[121]

Тангейзер выпустил его руку, и Аббас упал на колени Сали. Тангейзер шагнул назад. Он смотрел, как баркас отходит по волнам с кровавыми барашками, унося Аббаса бен-Мюрада, лежащего на носу. Потом он развернулся, сел на Бурака и поскакал через толпу прочь от берега, предоставив другим доводить до конца последнюю битву; его ждала собственная последняя битва.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года - Рождество Пресвятой Богородицы

Ущелье Наш-Шар - высоты Коррадино

В самом узком месте дорога между горами была почти полностью перегорожена мертвыми телами. Те раненые турки, которым удалось доползти сюда, были здесь же и перерезаны, а пешие испанцы - около дюжины - снимали с покойников золото и украшения. Когда Тангейзер проехал мимо, они подняли головы, и их лица светились счастьем, как у детей, застигнутых в разгар игры. Тангейзер выехал из узкого ущелья на открытое место и двинулся по равнине; в дымной мгле впереди он увидел трех боевых коней без всадников, щиплющих пожелтелую траву, и безысходное отчаяние охватило его. Сирокко гнал по дороге клубы пыли, и в искажающем картину жарком мареве, которое поднималось от обожженной солнцем земли, кони показались огромными, как башни, и уродливыми, как фантастические чудища, собранные из плохо подходящих друг к другу частей. Четвертая лошадь была привязана у дороги в тени чахлого дерева, под стволом которого сидели два человека. Тангейзер уговорил Бурака перейти на легкий галоп, и, когда он подъехал ближе, его отчаяние только усилилось.

Пара распластанных тел, закованных в доспехи, лежала, поджариваясь под полуденным солнцем. Первым был Бруно Марра. Кровь сочилась у него из ушей и глазниц, разрубленный шлем так глубоко засел в черепе, что потребуются инструменты, чтобы снять его. Нагрудник второго рыцаря все еще поднимался и опадал. Из его паха торчало древко сломанного копья. Этот человек оказался Эскобаром де Корро. Тангейзер склонился над ним, вытащил меч, и Корро поднял на него глаза. Лицо кастильца подрагивало от усилий - он пытался сдержать крик, потому что не хотел доставить врагу подобного удовольствия. Больше на лице его не отражалось ничего интересного; Тангейзер перерезал ему горло и подъехал к дереву.

Гуллу Кейки держал турецкую флягу с водой у рта Борса; англичанин сделал большой глоток, потом выплюнул воду на ладонь и обтер лицо. Гуллу, кажется, не пострадал, и Тангейзер был благодарен хотя бы за это. Борс сидел с непокрытой головой, волосы его сбились в колтуны и завивались кудрями от пота, а на голове и лице виднелись многочисленные порезы. Его левая рука была наполовину отрублена от плеча, кость и похожие на усики сухожилия виднелись в зияющей ране. Из-под кирасы Борса натекла целая лужа крови, стынущей у него на бедрах. Под правой его рукой стоял дулом вверх мушкет, украшенный серебром и черным деревом, - словно Борс собирался опираться на него, как на посох, в грядущем загробном мире.

Тангейзер опустился на корточки рядом с ним, и Борс улыбнулся.

- Всего один покойник из четырех? - спросил Тангейзер. - Должно быть, проведя в той дыре столько дней, ты ослабел не только головой, но и телом.

- Время покажет, что я могу претендовать на троих, но увидишь это только ты, - проворчал Борс.

- Троих?

- Черный монах тебя уже не побеспокоит. В конце концов я все-таки сумел пробить этот чертов доспех Негроли. Стальная пуля, двойная порция пороха, стрелял я со ста шагов.

- Так вся работа уже сделана, - сказал Тангейзер.

- Анаклето я оставил тебе.

Тангейзер посмотрел на Гуллу Кейки.

- Я проследил их путь до самой дороги на Мдину, - сказал Гуллу. - Оказалось, что Людовико не может ехать в гору. Вместо этого они повернули обратно в Эль-Борго.

- А что с мальчиком?

- Все в порядке, - сказал Борс. - Кажется, я здорово его удивил. - Он усмехнулся. - Я их всех удивил, этих негодяев. Ты лучше поторопись, а то Людовико вернется в город и опорочит твое имя.

Тангейзер спросил:

- Мы еще увидимся с тобой?

Борс помотал головой.

- Не по эту сторону мироздания.

Он указал вверх, на не дающее тени дерево. Три жирных ворона сидели рядом на одной ветке и с любопытством поглядывали на них.

- Они прилетели, чтобы проводить мою душу на другую сторону. Но ты не горюй, потому что я отомстил за свою честь и примирился с Богом. Дорога была длинная, но в конце меня ждало зрелище куда более величественное, чем я заслужил.

Тангейзер обхватил ладонью шею Борса и пожал. Он представлял себе этот момент много раз. Смерть своего лучшего друга. И вот момент настал, а горе оказалось тяжелее, чем он мог перенести, он был не в силах даже говорить. Тангейзер сглотнул, подавляя эмоции, и улыбнулся.

- Когда ты вернешься в Венецию, - сказал Борс, - продашь наши товары и подсчитаешь вырученное золото, отдай мою долю семье Сабато Сви. Он, конечно, был чертов жид, и, если мне суждено отправиться в ад, мы там с ним будем пить за твое здоровье целую вечность, но его родне моя добыча принесет больше пользы, чем тебе.

Борс сдержал подкативший к горлу спазм. Он утер рот, поднял руку и взял Тангейзера за плечо. Несмотря на плачевное состояние, хватка у Борса была по-прежнему стальная.

- Гуллу отвезет мое тело обратно в Эль-Борго, - сказал он. - Ты проследишь, чтобы меня похоронили как полагается?

Тангейзер кивнул. Он еще раз пожал широкую бычью шею, потому что язык отказывался ему служить.

- А теперь поцелуй меня, дружище, и иди, - сказал Борс, - потому что я терпеть не могу долгих прощаний.

Тангейзер обхватил его крупную голову обеими руками. Он поцеловал друга в губы.

- Вместе до конца, - сказал Тангейзер.

- До самого конца, - отозвался Борс.

Тангейзер тяжело сглотнул, поднялся и пошел к Бураку.

- Матиас! - позвал Борс.

Тангейзер обернулся. Посмотрел в бесстыжие серые глаза северянина.

- Оставайся с леди Карлой и не валяй дурака, - сказал Борс. Он усмехнулся. - Из вас получится отличная пара, лучшая со времен Соломона и царицы Савской.

Он сделал могучий вдох, словно собираясь захохотать над собственной шуткой, как делал это обычно, но что-то внутри его оборвалось, и он уже не выдохнул. Голова его откинулась на ствол дерева. Так умер Борс из Карлайла.

Тангейзер сел на Бурака и поскакал в поднятых ветром вихрях пыли к ущелью.

* * *

Два рыцаря и полуголый мальчишка выехали с грязной равнины и двинулись по дороге, ведущей к высотам Коррадино. Ехали они так медленно, что с тем же успехом могли бы ползти на четвереньках. На вершине холма они остановились. Со всех сторон их окружали турецкие траншеи, а еще - наскоро сооруженные шалаши, брошенные доспехи, разбитые пушки, сломанные кости, человеческие и лошадиные, с лоскутами присохшей к ним кожи или шкуры. А внизу расстилался пейзаж, который, как думал Орланду, ему больше никогда не увидеть.

Большая гавань сверкала сапфирными искрами. Два полуострова, Лизола и Эль-Борго, которые он знал как свои пять пальцев, кажется, изменились навеки. Громадная защитная стена была разбита от форта Сент-Микаэль до Калькаракских ворот, вдоль нее тянулся ров, заваленный бесчисленными покойниками. Целые кварталы обоих городков выглядели так, будто их втоптал в землю разбушевавшийся великан. Пробитые ядрами лопасти мельниц Лизолы больше не вращались, несмотря на усиливающийся сирокко. Но из этого похожего на некрополь места несся не умолкающий звон церковных колоколов, которые среди развалин возвещали о возвращении жизни, надежды и будущего.

Горло Орланду сжалось. Мусульман прогнали с этих берегов - с берегов, на которые им и не следовало приходить, но он наблюдал их истребление на заливе Святого Павла с тоской, нисколько не меньшей, чем та, какую он чувствовал по погибшим в Сент-Эльмо. Он задумался, что сказал бы Тангейзер, а Тангейзер сказал бы, что это не имеет значения, все уже закончилось, а значение имеет только то, что ждет их впереди. Орланду обернулся посмотреть на Людовико.

Черный рыцарь, смертельно раненный, представлял для него загадку. Людовико из Неаполя. Он никогда о нем не слышал, а он-то думал, будто знает всех самых бравых рыцарей ордена. Еще с ними был мрачный одноглазый молодой человек, которого Эскобар де Корро называл Анаклето. Орланду думал сначала, что эти люди товарищи Тангейзера. Но потом на них напал в ущелье Борс и едва не перебил всех. Людовико теперь сидел в седле, наклонившись вперед. Он делал короткие неглубокие вдохи. Его терзала невыносимая боль. Людовико заметил, что Орланду смотрит на него, и поднял голову.

- Ты рад, что остался дома? - спросил он.

У него был мягкий голос. Черные, как обсидиан, глаза по-прежнему светились чем-то похожим на любовь.

- Да, господин, - ответил Орланду. - Я ваш вечный должник.

Людовико сумел улыбнуться.

- У тебя манеры и выправка взрослого мужчины. У кого такой мальчик, как ты, мог этому научиться?

- У великого капитана Матиаса Тангейзера, - сказал Орланду.

Людовико кивнул, словно именно так он и думал.

- Лучшего наставника и быть не может.

Смущение Орланду усилилось.

- Так, значит, вы с ним знакомы?

- Мы неразрывно связаны с ним по воле Господней. Что же касается твоего долга, считай, что он уже оплачен, и оплачен с лихвой.

Улыбка Людовико превратилась в гримасу, когда боль пронзила ему внутренности, он согнулся пополам. Он не издал ни звука, спазм прошел, и Людовико снова поднял голову.

- Я хотел отвезти тебя к матери, к леди Карле, в Мдину, но горы прикончили бы меня сразу.

Он снова качнулся вперед, сгибаясь.

Вопросы роились в мозгу Орланду. Анаклето выехал вперед, забрал поводья из слабеющей руки Людовико и передал Орланду.

- Отвези его в госпиталь, - сказал Анаклето. - Отыщи отца Лазаро.

Орланду кивнул, а Анаклето развернулся, хлестнул коня и помчался вниз с холма. Орланду проследил за ним. Внизу, по разоренной долине Марса, в их сторону, оставляя за собой пыльный след, мчался галопом всадник. Его конь был цвета только что отчеканенной золотой монеты, а хвост у него был светлым, как пшеница. Волосы всадника развевались на ветру и отливали медью в свете идущего к западу солнца.

Орланду произнес:

- Тангейзер…

Людовико тоже увидел его. Он крикнул вслед своему товарищу, словно желая его остановить:

- Анаклето!

От произведенного усилия он снова согнулся. Анаклето не обратил внимания на окрик. Орланду чувствовал, что какое-то черное дело затевается среди голой равнины, он больше всего на свете желал убедиться, что с Тангейзером не случится ничего дурного. Но, каким бы тайнам ни предстояло здесь раскрыться, этот храбрый рыцарь нуждался в хирурге, и Орланду хотел ему помочь. Он двинулся вперед, ведя лошадь Людовико.

- Стой, - велел Людовико.

- Отец Лазаро… - начал Орланду.

- Нет, - сказал Людовико. - Искусство хирургов мне уже не поможет. Но моя честь все еще при мне.

Людовико забрал у него поводья. Он развернул лошадь к долине и кивнул Орланду, чтобы тот сделал то же самое. Они наблюдали, как подъехал на своем золотом коне Тангейзер. Анаклето выехал ему навстречу с обнаженным мечом в руке.

- Господь знает все, - сказал Людовико. - Все то, что есть, все то, что было, и все то, чему только предстоит случиться. И все-таки Божественный выбор не предопределен, и каждый человек пишет повесть своей жизни собственной рукой.

Людовико посмотрел на Орланду, и Орланду посмотрел в его бездонные глаза; страдание, заключенное в них, было таким громадным, что, как казалось, превосходило неисчислимые горести всех, кто еще оставался на этом разоренном острове.

Людовико перевел дух и продолжил:

- Ученые мужи называют этот парадокс «тайной тайн», а Августин на подобные вопросы отвечает: «Inscrutabilla sunt judicia Dei». ^[122]

- Господин мой…

- Неисповедимы пути Господни.

Людовико снова сосредоточился на равнине, как и Орланду.

Они увидели, как Тангейзер остановил золотого коня. Анаклето рванулся к нему. Они увидели, как Тангейзер взмахнул руками под головой, и заметили, как блеснуло на солнце дуло его нарезного ружья. Они увидели, как дым и пламя вырвались из дула, и Анаклето вывалился из седла назад. Затем они услышали выстрел, который отразился эхом от усеянного костями склона. Они увидели, как Тангейзер развернул ружье дулом вверх, увидели, как поднес флягу с порохом к стволу. Увидели, как Анаклето перекатился на живот и поднялся на четвереньки. Увидели, как Тангейзер забил в ствол пулю, потом положил заряженное ружье на колени и вытащил меч. Он заставил золотистого коня сделать шаг вперед. Они увидели, как сверкнул, поднимаясь и опускаясь, меч, и Анаклето упал вперед, что-то покатилось с его плеч и остановилось в пыли.

С каким- то странным удовлетворением, от которого у Орланду по спине прошел холодок, Людовико произнес:

- Вот здесь заканчивается моя повесть. Но, даже дописывая самый конец, человек может выбирать, каким он будет. Особенно дописывая самый конец.

* * *

Когда Тангейзер увидел, как Анаклето несется на него с холма, он вдруг понял, что вся ненависть и ярость покинули его. Он представлял, как разрывает юнца, кусок за куском, продлевая его мучения, унижая его, заставляя его думать, что он вот-вот умрет, но все еще не убивая. Но теперь Тангейзер просто хотел покончить с этим делом. Он взвел колесцовый замок и выстрелил в Анаклето. Пуля с грохотом пробила нагрудную платину. Тангейзер перезарядил ружье, взвел рычаг замка, насыпал пороха на полку и закрыл отверстие крышкой. Он вынул меч и, подъезжая к поднявшемуся на колени негодяю, снес ему голову, даже не удосужившись взглянуть ему в лицо. Убрал меч в ножны, затем посмотрел на вершину холма и увидел их силуэты на фоне лазурного неба. Мужчины и мальчика. Отца и сына. Тангейзер прижал ружье к бедру и поскакал наверх, чтобы убить одного на глазах у другого.

Когда он добрался до места, то увидел, что поединка не будет.

И дело было даже не в оставленной пулей дыре в доспехах монаха и не в блестящей кровавой корке, которая покрывала бедра Людовико и седло и стекала липкими ручейками по бокам его лошади. Дело было в выражении бледного лица монаха, в блеске, исходившем от его глаз; похожее мерцание дают некоторые звезды: если на них посмотреть в упор, они исчезают.

- Я просил Орланду подождать нас в Эль-Борго, - сказал Людовико. - Но он не захотел уехать, не поприветствовав вас.

Тангейзер посмотрел на Орланду. Первый раз за все время, казавшееся теперь вечностью, Тангейзер ощутил, как что-то похожее на счастье разлилось по груди. Он сказал:

- Кажется, ты успел нарастить на своих костях немного мяса, пока жил в изгнании среди язычников.

- После работы на Галерном проливе, - сказал Орланду, - работать на Аббаса было настоящим festa.

Тангейзер улыбнулся, и Орланду просиял. Но лицо его померкло, когда он взглянул на Людовико. Тангейзер подумал, что мальчик, должно быть, понятия не имеет об их вражде с монахом, точнее, не имел, пока Борс не прострелил тому кишки.

- Брат Людовико прав. Подожди нас в Эль-Борго, - сказал Тангейзер.

Он перебросил ружье Орланду, мальчик поймал его обеими руками и покачнулся на спине неоседланной лошади. Тангейзер спешился, повесил себе на шею флягу и передал поводья Бурака Орланду.

- Отведи Бурака в конюшни великого магистра. Накрой его попоной и ходи с ним, а затем проследи, чтобы его напоили, когда он остынет. Не корми, пока я не вернусь. - Он указал на пухлые сумки, свисающие с седла. - И не спускай глаз с седельных сумок.

- После такого тяжелого дня Бурак, наверное, набил копыта, - сказал Орланду. - И глаза и ноздри у него пересохли, потому что слишком много пыли и дыма.

- Отлично, - сказал Тангейзер. Он посмотрел на Людовико. - Парень - мастак в ученье и в тяжелой работе. Когда мы только познакомились, он едва ли знал, с какой стороны подходить к лошади.

Людовико подавил спазм и кивком выразил свое восхищение.

- Мальчик точно такой, как вы говорили, и даже лучше. Храбрый, гордый, мужественный.

Орланду засветился. Но Тангейзер видел, что он понимает - смерть стоит рядом, четвертым собеседником в их кругу. Тангейзер сказал:

- Ну, теперь попрощайся со своим спасителем. И поблагодари его.

- Он уже меня поблагодарил, - сказал Людовико.

- Тогда будет довольно просто попрощаться, - ответил Тангейзер.

Людовико стянул пропитанную кровью перчатку и протянул руку.

- Подойди ближе, - сказал он Орланду.

Орланду сделал, как он просил, и наклонил голову, принимая благословение. Людовико положил руку на голову мальчика. Кажется, это прикосновение переполнило черного монаха неземной радостью.

- Ego te absolvo a peccatis tuis, - Людовико поднял руку и перекрестил его, - in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Орланду перекрестился. Людовико протянул руку. Орланду был изумлен, потому что рыцари никогда не оказывали подобной чести таким, как он. Он пожал протянутую руку.

- Почитай свою мать, всегда, - велел Людовико. - Нет более мудрой заповеди.

- Да, господин. Спасибо, господин, - сказал Орланду.

Он поглядел на Тангейзера. Тангейзер кивнул.

- Прощайте, - сказал Орланду.

- Счастливого пути, - ответил Людовико и отпустил его руку.

Тангейзер с Людовико смотрели, как мальчик спускается по дороге. Они видели, как он проехал через руины Бормулы, пересек долину Гранд-Терре, проехал через Провансальские ворота. Потом они некоторое время стояли молча, разглядывая гавань, разрушенные крепости, наполовину сровненный с землей город, засыпанные золой и политые кровью развалины, за которые столько людей из такого множества уголков земли сражались и умирали. Колокола вызванивали победу. А Тангейзер вспомнил, что приблизительно в этом месте услышал в ночи, как Карла играет на виоле. Он вспомнил о том, как две женщины играли вместе, о тех мгновениях восторга и красоты, которые они порождали вдвоем, он вспомнил об Ампаро, как она плыла по освещенному луной заливу, и ветер в волосах показался Тангейзеру ее своенравным духом, проскользнувшим мимо. Потому что Гуллу был прав: Ампаро навсегда останется с ним. Тангейзер снова попытался вспомнить последние слова, которые она сказала ему, и снова не сумел.

Из Провансальских ворот выехала пара всадников, копыта их коней выбивали кровавую пыль из равнины Гранд-Терре. Тангейзер повернулся к Людовико. Тот покачивался в седле, бледный, осунувшийся и слабый, словно ночная тень.

- Давай-ка я помогу тебе слезть, - сказал Тангейзер.

Людовико кивнул и склонился к шее лошади. Он перекинул ногу через спину животного, но когда он перенес весь свой вес на вторую ногу, силы окончательно покинули его. Тангейзер обхватил его за талию, доспехи ободрали ему шею, пока он опускал Людовико на камни у края дороги.

- Ты второй человек за сегодняшний день, которому я помогаю сойти с коня.

- Надеюсь, тот первый был не настолько слаб.

- Я тоже надеюсь. Какую жуткую дыру проделал Борс у тебя в кишках!

Тангейзер достал дьявольский кинжал, который выковал три десятилетия назад, и Людовико собрался с силами, не произнеся ни слова. Тангейзер перерезал ремни доспеха Негроли, а Людовико смотрел, как он режет. Здесь, на вершине холма, ветер налетал знойными порывами.

- Ветер горячий, - заметил Тангейзер. - Сирокко, из пустынь Ливии и земель, лежащих за ней. Но после того как прожаришься в доспехах, даже он кажется весенним бризом.

Он вскрыл наручники доспеха, словно раковины устриц, стянул с Людовико оплечье. Освободил его от тяжелого черного нагрудника, отбросил нагрудник в сторону. Снял с монаха пропитанную кровью прокладку, и, хотя простреленный живот Людовико был тугим, как барабан, и кишки в нем затоплены их собственным содержимым, монах не издал ни звука. Под доспехом у Людовико была простая черная ряса иоаннита, с белым крестом, нашитым на груди.

- Так лучше? - спросил Тангейзер.

- Спасибо.

Тангейзер выдернул пробку из фляги и поднес к губам Людовико. Людовико сделал два глотка и кивнул. Тангейзер тоже выпил.

- Великий магистр жив? - спросил Людовико.

- Ла Валлетт жив.

- Хорошо, - сказал Людовико. - Хотя бы это не будет тяготить мою душу.

Тангейзер внимательно посмотрел на него.

- Ты не тот человек, которого я видел в последний раз в Гуве.

Людовико взглянул на него.

- Судя по всему, я избрал себе во враги мудрого человека.

- Хотелось бы услышать больше.

- Когда я увидел Орланду на поле боя, - сказал Людовико, - когда позвал его по имени и он обернулся, стоя по пояс в воде, я впервые в жизни видел его лицо. Такое смелое, такое… - Он пытался подыскать слова; его плечи вжались в скалу, он откинул назад величественную голову и посмотрел в небо. Черные глаза затуманились от чувств. - О Господи, - произнес он. - О Господи, Боже мой!

В этих словах звучало сожаление, настолько громадное, что его едва ли было возможно постичь. Тангейзер подумал, не убьет ли оно его.

- Этого достаточно, - сказал он. - Орланду знает, кто ты?

- Нет.

- Почему ты ему не сказал?

- Я оставляю выбор за Карлой.

- Думаешь, она станет ему лгать?

Людовико разжал губы и прерывисто задышал. Рот его не двигался, но какой-то проблеск света в глазах обозначал улыбку.

- Кажется, она избрала себе мудрого человека в друзья, - сказал он.

- Я подумывал, не рассказать ли Орланду, что его отец трус и предатель, - сказал Тангейзер. - Но это было бы несправедливо, ведь разве найдется в мире, настолько испорченном, как этот, такой человек, который не предавал бы собственных наилучший устремлений?

- Скажи Карле, что я сожалею.

- Я знаю, - ответил Тангейзер. - И скажу.

Людовико заморгал.

- Я не желал смерти Ампаро.

Тангейзер посмотрел на него. Потом ответил:

- Это я тоже знаю.

- Хотел бы я знать, простит ли меня Господь.

- Иисус простит.

- Так ты наконец заговорил о Боге?

Тангейзер улыбнулся.

- Религия, в которой есть место даже для раскаявшегося негодяя, весьма подходит таким, как я.

Глаза Людовико впились в него, и на мгновение он превратился в прежнего инквизитора, человека, выискивающего скрытую сущность других людей.

- Так, значит, со времени Гувы очень многое изменилось, - сказал он.

- Ты сказал мне в Мессине, что раскаяние открывает врата милости Божьей. И ты спросил, если дойдет до дела, какой же праведный человек станет отказываться от нее.

Людовико водил глазами, словно пытаясь вспомнить этот давний разговор.

- То были просто слова, - сказал он. - Рассуждения ученого.

- Жизнь повернулась так, что эти слова воплотились, - ответил Тангейзер.

Людовико кивнул. Он сложил ладони на груди и глубоко вдохнул зловонный и пыльный воздух. Выдохнул через рот. Сумел выдавить из себя улыбку. Поднял глаза. Они смотрели в глаза друг другу через разделяющую их пропасть. Людовико обрел свой покой.

- Ты был прав, - сказал он. - Этот ветер кажется весенним бризом.

Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.

Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.

* * *

Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей - как почти все они, - он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки. Оба они увидели черные доспехи монаха.

- Капитан Тангейзер, - сказал Ла Валлетт, - как прошел день?

- Победа за вами.

Ла Валлетт кивнул и спешился. Он берег раненую ногу, но все равно стремительность магистра поражала. Ла Валлетт вынул из ножен меч. Тангейзер вопросительно поглядел на него.

- Вы хотите избавиться заодно и от меня? - спросил Тангейзер.

Ла Валлетт засмеялся. Тангейзер никогда раньше не слышал, чтобы он смеялся. Это был смех пирата. И кое-кого еще. Это был смех человека, способного отправить на смерть тех, кого он любит, всего лишь ради каких-нибудь чудовищных идеалов. Ла Валлетт отрицательно покачал головой.

- Нет более подходящего места, чем поле боя, - сказал он, - чтобы провести обряд посвящения в рыцари.

Тангейзер уставился на него.

- Я знаю, что вы мало перед кем в этом мире преклоните колени, - продолжал Ла Валлетт. - Встанете ли вы на колени перед князем Религии?

Тангейзер продолжал смотреть на него во все глаза.

- Или вы сомневаетесь, что сделать подобный подарок в моей власти? - спросил Ла Валлетт.

- Нет, - ответил Тангейзер, наконец выводя свой разум из оцепенения. - Я просто не вполне понимаю, что это будет означать для меня. Я не хотел бы давать обетов, которые не смогу сдержать. Я уже делал подобные ошибки в прошлом.

На Ла Валлетта, кажется, произвела впечатление подобная щепетильность.

- Когда орден хочет наградить кого-то за некую службу, он может даровать ему звание рыцаря благочестия. Обычное требование подтвердить благородное рождение при этом снимается - в данном случае в нем отпадает необходимость, испытательный период отменяется, и вы не обязаны посвящать всю жизнь исполнению монашеских обетов. Но тем не менее вы принадлежите к Религии, и, где бы ни собрались ваши собратья, вы имеете полное право разделить с ними хлеб и вино.

Тангейзер обдумал его слова.

- Я буду вправе заниматься торговлей?

- Только один Ватикан богаче Религии, - сказал Старки. - А после столь славной победы наши доходы могут оказаться даже выше, чем у курии, хотя его святейшество вряд ли об этом узнает.

- А смогу ли я называть себя «шевалье» или каким-нибудь другим, столь же высоким, званием?

- Разумеется, - сказал Ла Валлетт. Пиратская улыбка отразилась в его глазах. - И еще вы будете неподвластны гражданским законам.

Тангейзер сумел сдержаться и не разинуть рот. Ну какое еще братство преступников может быть устроено лучше?

- Значит, закон не властен над братьями ордена?

- Вы будете отвечать только перед нашими законами, - пояснил Ла Валлетт. - Поскольку вы единственный человек, оставшийся в живых после пребывания в Гуве, я уверен, вы будете их соблюдать.

Но, рискуя показаться неблагодарным, Тангейзер все-таки спросил:

- А целибат соблюдать обязательно?

- Нет, не обязательно. Хотя лично я рекомендовал бы, если вы хотите прожить долгую жизнь.

Тангейзер опустился на одно колено и расправил плечи.

- В таком случае, ваше преосвященство, можете с легким сердцем опустить ваш меч.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года - Рождество Пресвятой Богородицы

Мдина

Теперь, когда рядом не было защитных стен, не было траншей, не было ружейной стрельбы - и жаждущих человеческой крови патрулей со всех сторон, - Тангейзер вдруг понял, насколько мал остров Мальта. Расстояние между Эль-Борго и Мдиной, преодолеть которое еще недавно казалось подвигом, достойным Одиссея, составляло какие-то восемь миль. Дав отдых лошадям и подкрепившись едой и вином, Тангейзер с Орланду ехали по уходящей в гору дороге на звук бесчисленных колоколов. По дороге им попадались многочисленные ликующие толпы, словно где-то распахнули ворота гигантской темницы, и теперь ее узники были вольны идти, куда пожелают. Но Тангейзер был мрачен, он не обращал внимания на радостные крики, и Орланду, ехавший рядом с ним, заметил его состояние.

- Ты сердишься на меня? - спросил он.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Мальчик был перевозбужден, как пес на скотобойне. Если и был кто-нибудь, переживший все это безумие и оставшийся таким, каким был прежде, то это Орланду. Он был здоров телесно, обладал живым умом, и - насколько было известно Тангейзеру - никакие убийства и жестокости не отягчали его бессмертную душу. Тангейзера вдруг осенило, словно гром среди ясного неба, что во всем этом есть немалая заслуга лично его, и от этой мысли настроение несколько улучшилось.

- Скажем так, - начал он. - Если бы я знал, во что обойдется мне твое существование - а я даже не подозревал, что возможно пролить столько крови, пота и слез, - я приехал бы на Мальту еще двенадцать лет назад и придушил бы тебя прямо в колыбели.

Орланду вздрогнул, будто его ударили, и Тангейзер усмехнулся.

- Если нам предстоит путешествовать вместе, - сказал он, - придется тебе привыкнуть к моим шуткам, которые обычно бывают мрачноваты.

- Так, значит, ты не сердишься.

- А разве ты давал мне повод?

- Тогда почему же ты хотел бы придушить меня в колыбели?

- Когда мы встретились с тобой в проклятом дворе Сент-Эльмо, я сказал тогда, что ты заставил меня поплясать. В то время я не знал, что эта джига только начинается. Зато теперь, когда она почти завершилась, могу сказать, что твое присутствие оправдывает каждый ее кровавый шаг.

Он подумал об Ампаро. И о Борсе. Нет, не каждый шаг. Но мальчик ни в чем не виноват. Если Орланду и не понял ни слова из его речи, это не из-за нехватки сообразительности. Зато он уловил самую суть.

- Значит, мы все еще друзья.

- Конечно, парень, - ответил Тангейзер. - Наверное, ты единственный настоящий друг, какой у меня еще остался.

- Мне жаль, что англичанин погиб, Борс из Карлайла. Он тоже говорил, что мы с ним друзья.

- Так оно и было. Должно быть, его последняя вылазка была настоящим представлением.

- О господи, - произнес Орланду, широко раскрыв глаза. - Один на четверых! На четверых рыцарей! Это было ужасно. Потрясающе. Но зачем?

- Затем, что это были ненастоящие рыцари - предатели, прогнившие до мозга костей, не меньше, - к тому же враги Ла Валлетта и всех остальных.

- Как так - предатели, прогнившие до мозга костей?

- Эту историю я расскажу тебе в другой раз. - Он серьезно посмотрел на него. - Ты должен хранить все, что видел, в тайне. Немногие люди способны держать язык за зубами, хотя кажется, будто это совсем несложно, зато подобное умение сослужит тебе добрую службу.

- Это как притворяться, - сказал Орланду.

- Именно, именно так.

- Но друг с другом друзья не должны притворяться, - заметил Орланду.

- Нет, не должны, - подтвердил Тангейзер.

- Ты сказал, фра Людовико был ненастоящий рыцарь.

Тангейзер вздохнул.

- Внутри большого шатра возникли разногласия. В больших шатрах всегда так случается - ведь люди редко бывают довольны ходом вещей. Они хотят все улучшить, а в результате делаются нетерпимыми к мнениям, которые противоречат их собственным или хоть немного от них отличаются. Жизнь в этом смысле часто задает неразрешимые загадки… И я буду последним человеком на свете, который бросит в него камень за это. Конечно, Людовико был храбрецом, и у него были неколебимые убеждения. Но, исходя из собственного опыта, могу сказать, что любое убеждение, за которое цепляются до конца, - это обоюдоострый меч, и оба его лезвия остро заточены.

- Он велел мне почитать мать.

Тангейзеру показалось, что туго натянутый канат у него под ногами дрогнул.

- Весьма достойное напутствие.

- Он хотел отвезти меня в Мдину, чтобы я встретился с ней.

- Он возложил эту радостную обязанность на меня.

Орланду спросил:

- Фра Людовико - мой отец?

Вот оно, случилось. Тангейзер натянул поводья Бурака, они остановились, и он принялся возиться с уздечкой. Конечно, странно, но до сих пор он даже не думал о том, чтобы рассказать Орланду, что отец, которого мальчик так страстно мечтал увидеть, умер у него на руках. Должно быть, он сознавал, насколько дорожит привязанностью Орланду. Тангейзер обернулся к мальчику; карие глаза Орланду смотрели прямо в его глаза, и эта самая привязанность читалась в них так ясно, что Тангейзер смутился. В конце концов, Людовико решил предоставить это дело Карле и даже дал свое благословение на ложь. Но позор Людовико был его позором, а не Тангейзера. Душа Тангейзера принадлежала только Тангейзеру.

Он сказал:

- Да. Брат Людовико был твоим отцом.

Орланду сжал губы.

Тангейзер продолжил:

- Я его убил.

Орланду моргнул, дважды. Потом спросил:

- Потому что он был лжецом?

- Перед самой смертью он был искренним, насколько может быть искренним человек.

- Тогда почему?

По мнению Тангейзера, сейчас был не подходящий момент перечислять преступления Людовико. Мальчик узнает о них в свое время, но не сегодня.

- Я убил его, потому что на то была воля судьбы, - сказал он.

Орланду выслушал эти слова, и, должно быть, Тангейзер недооценил его, поскольку мальчика устроил его ответ, по крайней мере сейчас. В любом случае, само по себе утверждение было достаточно правдивым. Орланду произнес:

- Если мой отец был предателем, прогнившим до мозга костей, а во мне течет его кровь, стану ли я тоже лживым предателем?

- Я как-то уже говорил тебе, что дело не в крови, а в том, как мы идем по жизни. Мы с тобой прошли вместе пару миль, и, поверь мне, в твоей душе нет ничего лживого и прогнившего.

Ответ устроил Орланду и на этот раз. Затем он спросил:

- А мы пройдем вместе еще сколько-нибудь миль?

Тангейзер ощутил, как сжалось сердце, ему хотелось ответить: «До самого конца». Но он не мог давать обещания без уверенности, что сможет его сдержать. Поэтому он ответил:

- Посмотрим.

Потом он улыбнулся, и мальчик улыбнулся в ответ. И снова все стало хорошо.

Над гребнями холмов взмывали в небо и взрывались ракеты, церковные колокола звонили. Тангейзер кивнул головой.

- Едем в Мдину, Карла уже заждалась. - Одна мысль пришла ему на ум. - Кстати, а мое кольцо все еще у тебя? Золотое кольцо?

Орланду кивнул.

- Конечно.

Тангейзер протянул руку.

- Тогда отдай его мне. Без золота я ощущаю себя полуголым.

* * *

Карла сидела во мраке дома Мандука. Несмотря на всеобщее веселье на улицах, она ощущала себя одинокой. Дон Игнасио умер. Он был похоронен в фамильном склепе Мандука в соборе Святого Павла. На похоронах присутствовал один-единственный человек, дворецкий Руджеро, который был теперь ее дворецким. Руджеро умолял ее простить его за дела и грехи, совершенные много лет назад, и Карла простила его, искренне и полностью, потому что слишком много ужасов нынешних было порождено ужасами прошлого, и Руджеро упал на колени и целовал ей руки, а потом она отослала его. Она простила и своего отца, и грусть переполняла ее, потому что он умер без друзей, в одиночестве, - так не должно было случиться. Руджеро сказал ей, что этот дом, и земли отца в долине Паулес, и его доходы от кораблей, и золото теперь принадлежат ей. Известие удивило ее, но никак не тронуло.

Этот дом подавлял ее. Призраки тех, кто прожил здесь жизнь в лишенном любви убожестве, наполняли комнаты. На закате дня Карла вышла в обнесенный стеной сад и остановилась в вытянутой тени апельсинового дерева. Сегодня был праздник Рождества Богородицы и суббота, поэтому на первых десяти бусинах своего «розария» она будет размышлять о таинстве Благовещения, когда архангел Гавриил явился к Марии и возвестил ей, что она родит Сына Божьего. Это было одно из самых радостных таинств, наверное, оно утешит ее. Карла опустилась на колени в траве, поцеловала распятие на четках. Она перекрестилась и начала с «Верую».

- Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день, по писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца…

Она услышала, как со скрипом открылась дверь дома, затем раздались шаги. Кто-то кашлянул в саду у нее за спиной. Карла перекрестилась и обернулась через плечо. Она ожидала увидеть Руджеро.

Там, в просвете зеленой аллеи, стоял Матиас.

Сердце Карлы едва не замерло в груди. Она поднялась на ноги. Щеки у него ввалились от усталости. Что-то безымянное, что-то тоскливое застыло в его глазах. Он пошел по аллее, и - как в первый раз, когда она увидела его в другом саду, давным-давно, вечность назад, - он показался ей похожим на волка. Она поспешила ему навстречу, он раскинул в стороны руки, и она упала в его объятия. Он прижимал ее к себе, а она пыталась справиться с волнением; в голове ее кружилось столько вопросов, что язык онемел.

- Людовико и его соучастники мертвы, - произнес Матиас.

Она не ощутила ничего, кроме волны облегчения. Затем она посмотрела Матиасу в глаза.

Он добавил:

- И Борс тоже. И Никодим. - Он помолчал. - И Ампаро. Боль острым ножом полоснула по душе, глаза наполнились слезами. Матиас приложил палец к ее губам.

- Пожалуйста, - произнес он. - Еще будет достаточно времени для траура. И в этом мы будем не одиноки. Лично мне кажется, сейчас было бы уместнее радоваться. Несмотря на то что многое пришлось пережить, многое перетерпеть, у нас есть причины улыбаться.

Она, подчиняясь инстинкту, заглянула за его плечо. Карла ощущала присутствие кого-то еще за дверью дома. Матиас тоже развернулся в ту сторону, и слезы покатились из глаз Карлы; радость, надежда и горечь смешивались в них. Карла утерла лицо.

- Орланду! - позвал Тангейзер.

Орланду вышел из-за двери. Он пошел к ней, напряженный, с расправленными плечами и высоко поднятой головой, будто бы выполняя чьи-то наставления произвести самое лучшее впечатление. Лицо его сияло, глаза были глубокие и честные, и Карла точно знала, что никогда в жизни не видела существа прекраснее его. Орланду остановился перед ней и поклонился, лицо его было серьезно, будто у судьи. Глаза ее снова наполнились слезами, от чувств слишком сложных и многочисленных, чтобы их можно было назвать, и на этот раз она также не смогла сдержать их.

- Улыбнись, мальчик, - сказал Матиас. - И не забывай о хороших манерах.

Он улыбнулся сам себе.

- Ведь это же твоя мать.

Карла раскинула руки и крепко прижала Орланду к себе.

* * *

Воскресенье, 9 сентября 1565 года

Халь- Сафлиенти

Могилы Халь-Сафлиенти вырезали в скальной породе еще в те времена, когда люди не знали железа, раньше, чем они открыли бронзу. Может быть, даже, хотя этого не дано знать никому, раньше, чем Прометей украл у богов огонь. В те времена, когда камень резали костями и камнями, когда мир людей был еще юн, когда творцом вселенной была женщина, когда эти древние каменотесы поклонялись одной лишь богине - богине, чье чрево всегда было огромным от зреющего в нем плода. В те времена, когда война была всего лишь сном и дожидалась, пока спящие пробудятся. Здесь, в Халь-Сафлиенти, в склепах и камерах, в многочисленных нишах и под высокими сводами, тронутыми красной охрой и закрученными спиралью, покоились тысячи скелетов.

Для Карлы Халь-Сафлиенти был прибежищем, от которого исходило утешение, непостижимое, но глубокое. Хотя в его пределы было запрещено ходить, с самого детства сердце влекло туда Карлу. Каждый раз, когда душа ее бывала в смятении, она опускалась на колени перед огромной каменной Матерью и ощущала мудрость времени. Священники говорили, это языческое место, туда не следует ходить. Но юная Карла не чувствовала его греховности. Она молилась здесь, в городе мертвых, Богородице, и Богоматерь, как и каменная Мать, помогала ей обрести покой. Карла не была в этом месте уже много лет. И теперь, нуждаясь в утешении, нуждаясь в покое, она твердо решила отвезти свою подругу сюда и вверить ее вечности.

* * *

В Эль- Борго, в предрассветной темноте, в церкви Благовещения состоялась заупокойная месса по погибшим. Хотя война была окончена, многие погибли накануне, и еще многим суждено было умереть от тяжелых ранений. Пели псалмы и читали отрывки из Книги Иова. «О Господь, даруй им вечный покой, да прольется на них нескончаемый свет». Среди всех этих отпеваемых были Ампаро, Никодим и Борс. «Избави меня, Господи, от вечной смерти в тот день, когда сотрясутся небо и земля, и придешь Ты судить мир огнем». Потом последовали восхваления, пели «Мизерере», и гимны Иезикиаса, и антифон Иоанна. «Я есмь воскрешение и жизнь, тот, кто верует в Меня, пусть он мертв, все равно будет жить, а тот, кто жив и верует в Меня, никогда не умрет». Затем грехи душ тех, кто умер для этого мира, но не для мира грядущего, были прощены, и те, кто присутствовал при отпевании, вышли в свет зари.

По приказанию Карлы Тангейзер с Орланду погрузили тела Борса и Ампаро на двухколесную повозку. Тело Никодима так и не смогли отыскать. Пока бледное белое солнце поднималось над гребнем горы Сан-Сальваторе, они отвезли тела вверх по склону к некрополю в Халь-Сафлиенти и уложили там среди древних сотоварищей. Еще по желанию Карлы с ними пришел отец Лазаро; хотя он и опасался этого поганого места, Карле он не мог отказать. Он освятил ниши, которые они выбрали, ибо согласно каноническому закону каждый человек имеет право сам избрать место своего погребения. Лазаро обрызгал тела святой водой, были прочитаны «Kyrie…» ^[124] и «Benedictus…»,

и Лазаро провел обряд в строгом соответствии с католической верой. Потом Лазаро ушел, всю дорогу, пока они видели его, бормоча «De profundis», ^[126] а они трое и их усопшие друзья остались в катакомбах, в тишине, от которой делалось больно.

Тангейзер взял с повозки виолу да гамба. И Карла играла.

Она играла, и ей казалось, что сердце ее вот-вот разорвется. А при взгляде на Тангейзера она понимала, что его сердце уже разорвалось, и еще она понимала, что он, погруженный в свое горе, уже для нее потерян. Когда Карла сознавала, что не может больше играть, она смотрела на Орланду, и он смотрел на нее; взгляд его был уверенным и теплым, он улыбался, немного застенчиво, и тогда Карла играла, черпая силы из пламени того счастья, какое он излучал.

* * *

Они приехали обратно в Эль-Борго, и Матиас сказал ей, что намеревается на первом же корабле отправиться в Венецию. Любовь Карлы к Тангейзеру нисколько не уменьшилась, наоборот, ее жар и тоска по нему делались все сильнее. Но смерть Ампаро лежала на нем таким же тяжким грузом, как и на ней, может быть, даже тяжелее, и это общее безмолвное горе было скверной почвой, чтобы на нем могла разрастись страсть. Тангейзер не упоминал об их договоре, она тоже. Он спросил, останется ли она на Мальте, и она сказала, что не останется. Она разберется с делами отца и вернется в Аквитанию, вместе с Орланду. Тангейзер понимал ее: теперь остров был не просто домом рыцарей, отныне он принадлежит им по праву крови, и они обратят его в усыпальницу, посвященную войне. Доехав до Калькаракских ворот, они спешились, и Тангейзер повернулся к Карле.

- В ту ночь, когда нас схватили в надвратной башне!… - произнес он. - Вы помните последние слова, которые Ампаро сказала мне?

- Конечно помню, - ответила Карла. - А что они означают?

Она видела боль, отражавшуюся на его лице.

- Я не могу их вспомнить, - сказал он. - И это доставляет мне постоянные страдания.

- «Соловей счастлив», - сказала Карла.

Тангейзер кивнул.

- Ну конечно. - Он улыбнулся, но глаза его были подернуты тоской.

Карла спросила:

- Что это означает?

- Она хотела сказать, что я - ее кроваво-красная роза, - ответил Тангейзер.

Карла посмотрела на него, заинтригованная, ожидая продолжения.

- У арабов есть такая сказка, - ответил он. - Ампаро была от нее в восторге.

- Вы расскажете мне?

Тангейзер обнял ее и крепко сжал. Он обнимал ее, пока Карла не испугалась, что сейчас он раздавит ее насмерть. Она чувствовала, что он пытается принять какое-то решение, разрывающее его на части, и потом его руки разжались. Он посмотрел на нее, в ярко полыхающих голубых углях его глаз она увидела тоску, такую глубокую, что измерить ее было невозможно, и она вдруг ощутила угрозу. Голос ее задрожал.

- Вы расскажете мне эту сказку? - спросила она снова.

- Да, - ответил Тангейзер. - Как-нибудь расскажу.

Эпилог

МИЛОСТЬ ГОСПОДНЯ

1566 год

Испанский наместник Сицилии, Гарсия де Толедо, прибыл на Мальту через неделю после снятия осады, и он был настолько поражен масштабами бедствий, какие увидел на острове, что плакал, как говорили некоторые, от скорби, а некоторые уверяли, что от стыда. Толедо провезли по пропитанным кровью землям, он услышал рассказ о страшных делах, творившихся на них, и потребовал, чтобы ему отдали лежащее в склепе тело его сына Федерико, который погиб в сражении за первую турецкую осадную башню. Через три дня Гарсия Толедский уехал. Он никогда больше не возвращался на Мальту и после вообще канул в забвение.

Зато забвение не грозило Ла Валлетту и Священной Религии. Великий магистр был провозглашен храбрейшим человеком во всем христианском мире, самым блистательным воином и стратегом, столпом воинствующей церкви. Сам Ла Валлетт остался равнодушен ко всем почетным званиям, посыпавшимся на него. Он не поехал в Рим, несмотря на обещание полного триумфа. На самом деле он больше ни разу не покидал остров, хотя приглашения следовали из всех дворцов Европы, а собственную славу ценил только потому, что она повлекла за собой колоссальный приток золота и множество новых соискателей, желавших вступить в орден. С характерной для него решительностью Ла Валлетт сейчас же приказал начертить план и соорудить новую массивную крепость на склонах холма Скиберрас; эта цитадель обещала стать самой неприступной из всех когда-либо существовавших и должна была называться Валлеттой ^[127] в его честь. Его бессменный латинский секретарь, Оливер Старки, работал вместе с Ла Валлеттом днями и ночами, ибо замысел и связанные с ним сложности были колоссальны, и, полностью поглощенные служением своей Священной Религии, оба монаха черпали в этом служении утешение до конца своих дней.

Мустафа- паша и его командиры оставили в земле Мальты сорок тысяч гази, а вместе с этими непогребенными мертвецами -и свои репутации. По прошествии шестидесяти изнурительных дней на море они возвратились в бухту Золотой Рог, чтобы предстать под презрительным взглядом своего султана. К их собственному изумлению, большинству из них удалось избежать удавки евнуха, ибо Сулейман склонил голову перед волей Аллаха. После чего приказал начать подготовку ко второму походу на остров в следующем году, на этот раз он сам собирался возглавить его и довести до славной победы. Но этому не суждено было осуществиться. В конце лета 1566 года в возрасте семидесяти двух лет могущественный шах скончался в Венгрии, ведя осаду Сегеда. Он умер, как и жил, воюя, и это событие явилось столь ошеломляющим бедствием, что лекарей Сулеймана удавили тут же в шатре. Смерть султана держали в тайне от его ага еще сорок три дня, пока забальзамированное тело правителя не было погребено в гробнице, выстроенной для него Синаном рядом с мечетью Сулеймана в Старом Стамбуле.

Наследником Сулеймана Великолепного стал его последний оставшийся в живых сын Селим, ^[128] известный, и по заслугам, под прозвищем Пьяница. Вот так солнце Оттоманской империи начало медленно клониться к закату, ибо с уходом тени Господа на земле оно миновало и зенит, и меридиан.

В Риме было совершено неудавшееся покушение на жизнь Папы Пия IV, Джованни Медичи. Его несостоявшийся убийца был одним из тех сумасшедших убийц-одиночек, которые прекрасно известны из истории всех эпох; негодяй умер в темнице раньше, чем успел выдать своих неведомых товарищей-заговорщиков. Однако воли Господней избежать не так просто. Медичи сразила куда более жестокая рука - рука римской лихорадки в декабре 1565 года. Микеле Гислери, как давно уже мечтал, надел после него «туфли рыбака» и вызвал искреннее веселье в узких кругах, взяв себе, в качестве Папы, имя Пий V. При его правлении инквизиция заново расцвела. Гислери и дальше вел войны с последователями Мухаммеда и с протестантами во всей остальной Европе. Интеллектуальный мрак затопил католический мир, пришедший в длительный и бессмысленный упадок. За свои вопиющие преступления Папа-инквизитор в один прекрасный день был причислен к лику святых.

На героических защитников Мальты пала задача заново отстраивать селения на острове. Из всего населения, составляющего двадцать с небольшим тысяч человек, за время осады были истреблены семь тысяч взрослых мужчин. Их поля лежали иссохшие и заброшенные, их дома превратились в груды развалин, а многие из тех, кто избежал смерти, остались калеками на всю жизнь. Они продолжали жить в тени ярко сияющей Религии, и их впечатления о том, что произошло, никогда и никем не были записаны, ибо рыцари были «i nostri», ^[129] тогда как мальтийцы оставались «la basse plebe», ^[130] а низшим полагается знать только одно: они созданы выполнять приказы тех, кто стоит выше их.

В августе 1566 года внучка Гуллу Кейки родила сына. Послушавшись совета старшего мужчины в семье, она дала новорожденному мальчику имя Матеу.

* * *

Шевалье Матиас Тангейзер, рыцарь благочестия ордена Иоанна Крестителя, понятия не имел, что в его честь называют детей. Несмотря на то что он всю свою жизнь наблюдал злодеяния и превратности войны, мальтийская илиада навеяла на него черную меланхолию, такую, от которой он не знал целебных бальзамов, а поэтому отбыл с острова на первой же галере, направлявшейся на Сицилию.

Но прежде чем отправиться в плавание, он прошел через обряды ордена и принял облачение рыцаря благочестия. В приступе щедрости, о котором он впоследствии сожалел, Тангейзер подарил большую часть своего опиума госпиталю «Сакра Инфермерия», который остро нуждался в нем. Тангейзер взял со Старки обещание, что, когда Карла отправится во Францию, ее сопроводит до места пара телохранителей-рыцарей, обладающих самыми положительными качествами. Потом, уже перед самым отъездом, случилось радостное событие, нечто такое, что пролило яркий свет на мрак его ночи.

Среди немногих захваченных живьем после резни на заливе Святого Павла оказался молчаливый эфиоп, тот самый человек, вернувший его к жизни в розовом шатре Аббаса бен-Мюрада. Тангейзер увидел его, закованного в цепи, по колено в нечистотах, когда эфиоп вытаскивал полуразложившиеся трупы из рва вокруг города. Тангейзер выкупил его на свободу. Он отмыл его, купил эфиопу одежду. И на протяжении всего этого времени эфиоп хранил молчание. Они сидели за столом в трапезной Английского обержа, и, пока они ели, Тангейзер внимательно рассматривал его.

- Будь я проклят, если знаю, что с тобой делать дальше, - сказал он.

Эфиоп вроде бы уловил суть его восклицания, потому что поднялся из-за стола и вышел на улицу. Тангейзер пошел за ним. Эфиоп указал рукой на далекий синий горизонт на юге.

Сказал по-арабски:

- Дом.

Тангейзер переговорил кое с кем, и его пустили на час в библиотеку Ла Валлетта, в тайное хранилище с картами; там он своими сломанными пальцами, как сумел, скопировал все, что сумел найти о Египте и Африканском побережье. Показал, что получилось, эфиопу, и тот узнал Красное море. Если ему удастся пройти через Египет и добраться до северного берега моря, верил эфиоп, оттуда он сумеет доплыть до южного побережья, миновать то, что он называл Данакилем, ^[131] и дойти через горы до своей далекой родины. Это будет чрезвычайно смелое одиночное путешествие, подумал Тангейзер. На мгновение эпическое видение передалось от одного человека другому, и горячее желание отправиться вместе с эфиопом охватило Тангейзера. Но только на мгновение. Это было другое путешествие, другого времени, другой жизни, это было не его путешествие.

Тангейзер нагрузил на мула припасы, и они с эфиопом отправились через гору Сан-Сальваторе к руинам деревни Зонра, где так и лежала легендарная лодка Тангейзера. Они откопали лодку и спустили на воду, Тангейзер, как сумел, описал эфиопу путь до Александрии и рассказал, по каким созвездиям нужно ориентироваться. Он подарил ему фунт опиума, рыболовные крючки и удочку, турецкий меч, немного турецкого серебра, чтобы расплачиваться по дороге, и велел ему, когда тот прибудет в Александрию, отыскать Моше Моссери и спросить его совета, упомянув при этом имя Сабато Сви.

Все его наставления эфиоп воспринял с видом человека, знающего, что его лодку будет направлять сам Бог. И наконец Тангейзер вручил эфиопу отделанный слоновой костью и серебром мушкет, который так обожал Борс.

- Если у тебя ничего не получится, - сказал Тангейзер, - у тебя останется хотя бы крайнее средство.

Эфиоп улыбнулся. И эта улыбка явилась баснословным сокровищем.

Тангейзер так и не узнал имени этого человека и не стал спрашивать о нем напоследок, зная, что им все равно не суждено свидеться снова. Эфиоп обнял его, забрался в фелюку и поднял латинский парус.

Тангейзер стоял и смотрел ему вслед, пока алый парус не растаял в дымке.

* * *

Когда Тангейзер отплывал с Мальты, он смотрел, как Карла с Орланду машут ему с причала. От этого расставания у него буквально разрывалось сердце, он не знал, увидит ли их обоих когда-нибудь еще. Не знал даже, захочет ли этого. Все это было просто бессмысленно, он и сам понимал, ведь он безумно любил Карлу и ощущал необычайную привязанность к мальчику, привязанность, для которой слово «любовь» казалось слишком банальным. Но все-таки он уезжал. Он должен был. Орланду никак не мог понять причины его отъезда, поэтому отнес все на счет «потрясающего предприятия», какое они должны будут основать вместе.

- Если ты будешь слушаться свою мать и научишься чему-нибудь полезному, тогда, наверное, в один прекрасный день у нас все получится, - сказал Тангейзер. - Но пока что пути наши расходятся - меня ждут дела на севере.

Карла не стала делать их расставание еще более горьким, пытаясь отговорить его. Она сумела обуздать чувства, бушующие внутри ее. Она постаралась понять движущее им желание путешествовать одному. Ее собственные желания подождут, питаясь надеждой, и, когда она обнимала его на прощание, она позволила этой надежде обрести голос.

- На главной дороге между Бордо и Перпиньяном стоит церковь с колокольней в нормандском стиле, в тех краях она такая одна. За церковью дорога разделяется надвое. Южная развилка приведет вас к manoire ^[132] на холме с одной-единственной башенкой, крытой красной черепицей.

Тангейзер выслушал все это, ничего не сказав в ответ.

Карла добавила:

- Если некой сделке суждено однажды осуществиться, там вы обретете подходящего партнера.

В ответ на это Тангейзер поцеловал ее.

И, оставив в знак обещания этот поцелуй, Тангейзер отбыл.

В Мессине Тангейзер нанес визит Димитрианосу.

В Венеции уладил дела Сабато Сви.

Затем, подчиняясь чувству слишком первобытному, чтобы ему можно было противиться, он двинулся дальше на север - далеко на север, а потом на восток, и в этом путешествии он научился ценить одиночество превыше всего остального. Он ночевал в монастырях, где монахи хранили обет молчания, он избегал общества женщин, и, когда зима уже стремительно приближалась (а он двигался ей навстречу), он добрался до родной деревни и отдал себя на милость отца.

Тангейзер провел зиму и весну за работой в кузнице Кристофера, и та связь, которую разорвала война, возобновилась. Морозными рассветами он боролся с огнем и железом. Тангейзера горячо полюбили его новые сестры и брат. Он сопровождал отца в обходах округи, и они говорили о самых простых вещах. Они делились воспоминаниями - сначала с болью, но потом уже и со смешанной с горечью радостью - о людях, которых оба так сильно любили и потеряли. Они вместе молились на могилах - Кристофер выкопал их собственными руками - матери Тангейзера, Герды и дорогой Бритты. Тангейзер задумывался иногда, помнит ли Кристофер загадочного оттоманского путника, который заезжал в его кузницу? И иногда он был почти уверен, что отец помнит и знает, что незнакомец совсем не был незнакомцем, а иногда ему казалось, что нет. И ни один из них не заговаривал о том путнике, что было правильно, ведь тот человек теперь был призраком - прежде всего для самого Тангейзера.

Таким образом, он снова обрел силу душевную и телесную. Когда зима медленно отступала и во всей своей буйной красе надвигалась весна, он верил, что уже никогда не уедет отсюда. Возможно, именно из этого убеждения и пришло исцеление, потому что эти люди совершенно не думали о его прошлом, о его делах, о его славе. Их интересовал только он сам. А ему вспоминалась Ампаро, Тангейзер думал о ней ночами, глядя, как созвездия движутся по небу. Еще он думал о Карле и Орланду. И о Людовико Людовичи, монахе, потерявшем свой разум в пропасти между властью и любовью, который сказал ему некогда, что скорбь есть путь к милости Господней, и был в этом прав.

В этих горах, вдали от всего, Тангейзер пришел к пониманию, что печаль есть та нить, которая связывает воедино все полотно его жизни, и в этом нет никакого повода для сожалений или тем более для того, чтобы сдаться. Этому научил его отец: несмотря на всю печаль, несмотря на множество потерь, жизнь продолжается, и это так же верно, как то, что воля к превращениям заложена в самой сути куска железа. С тех пор как Тангейзер в последний раз разводил огонь в этом храме из белого камня, где его отец создавал из металла вещи, доселе невиданные, императоры и Папы ушли, границы на картах изменились. Флаги дрожали на ветру, армии маршировали, несчетные орды пали за свои племена или своих богов. Но Земля все равно вращалась, потому что светила танцуют под свою собственную музыку, и космос равнодушен к тщеславным устремлениям и гению человека. Вечный человеческий дух, если таковой вообще существует, был здесь, в этом пожилом человеке с его молотом и горном, в женщине и прекрасных детях, которых он любил.

Тангейзер наконец догадался, что именно в пропасти между отчаянием и любовью, между печалью и верой можно отыскать Христа и милость Господню.

Когда лето тронуло Альпы и растаяли все снега, кроме тех, что лежат на самых высоких вершинах, Тангейзер уложил вещи, оседлал Бурака и распрощался. И хотя было пролито много слез, это расставание не надрывало ему сердце, как многие другие, потому что было всего лишь расставанием телесным, а не духовным. Он поехал обратно через континент, через владения множества королей, и, когда летние дни сделались совсем короткими, Тангейзер снова оказался в землях франков.

* * *

И вот золотистым осенним днем шевалье Матиас Тангейзер ехал в Аквитанию из города Бордо по дороге, ведущей в Перпиньян. Конь и всадник за прошедший год преодолели вместе тысячи миль. Тангейзеру потребовалось так много времени и такое большое расстояние, чтобы затянулись раны на душе. Бурак был в прекрасной форме, он радостно пролетал залитые солнцем мили. Тангейзер решил, что увиденный город ему чрезвычайно нравится. Это был великолепный портовый город - уже хорошо! - и город, построенный прежде всего для торговли, а не для войны. Ему придется как следует заняться французским, удовольствия это занятие ему не доставит, но дело необходимое. Ему, мальтийскому рыцарю, ветерану величайшей в истории осады, теперь открыты все двери, и здесь, и в любом другом месте. Более того, он повидал Атлантический океан, серую, вечно волнующуюся бесконечность, поразившую его воображение, и теперь ему не давал покоя вопрос, что же находится на дальних его берегах.

Тангейзер издалека увидел колокольню нормандской церкви, обозначавшей нужную ему дорогу. Он поехал по южной развилке и, проехав с пол-лиги, заметил небольшой manoire на холме. И тут же понял по тому, как быстро забилось сердце, что над его кровлей поднимается одинокая башенка, крытая красной черепицей.

В мощенном булыжником дворе рядом с амбаром он обнаружил двух мальчишек, дерущихся среди конского навоза и соломы. Точнее, один из них лежал, сжавшись в комок, а второй колотил его - не выказывая особенного милосердия - по спине и голове. Поскольку тот, который лежал и хныкал, моля о пощаде, был явно старше и крупнее, Тангейзер ощутил что-то похожее на гордость.

- Орланду, - сказал он, - отпусти этого болвана, пусть встает и идет, куда шел.

Орланду на ходу повернулся и увидел золотистого коня. Он поднял глаза и уставился на всадника, будто увидел перед собой привидение. Потом справился с потрясением и произнес:

- Тангейзер?

Слава богу, мальчишка выглядел отлично. И какое счастье было снова видеть его. Тангейзер подавил желание широко улыбнуться, на что потребовалось немалое усилие, и сохранил суровое выражение лица.

- Я-то думал, что застану тебя за изучением латыни или геометрии или за каким-нибудь столь же возвышенным занятием, - сказал он. - И что я вижу? Ты валяешься в навозе, как какой-нибудь дворовый мальчишка.

Орланду так и стоял, ошарашенный, только теперь он еще и разрывался между восторгом и смущением. Он открывал рот - и снова закрывал. Тем временем его противник поднялся и заковылял прочь. Тангейзер спешился. Он больше не мог сдерживать улыбку.

- Подойди ко мне, мальчик. - Он раскинул руки. - И расскажи, как тебе здесь жилось.

Когда волнение Орланду улеглось наконец настолько, что он мог держать себя в руках, Тангейзер сказал:

- Кажется, настало время сообщить о моем приезде хозяйке дома. - Он прибавил: - Потом позаботься о Бураке и не появляйся, пока я тебя не позову.

Тангейзер решил подождать в саду при доме и сидел там, наслаждаясь догорающим днем, упиваясь запахами фруктовых деревьев и цветов, размышляя о щедром буйстве окружающей природы. Он ощущал присутствие Карлы - ту странную ауру сдержанности и неукротимой искренности, которую она распространяла вокруг себя. Женщина, обладающая средствами и вкусом. Он заново оглядел свой наряд, нет ли на нем пятен, и нашел, что выглядит вполне пристойно. Время шло, и он понемногу заволновался. Он совершенно точно знал, что мальчик встретит его тепло, но в Карле он не был так уверен. У нее хватало времени как следует и спокойно все обдумать и понять, как нелепа мысль о союзе с таким, как он. Достоинства Карлы запросто могли бы заставить его преодолеть континент, но вот его собственные достоинства были весьма сомнительны.

Из дома у него за спиной полилась музыка. Виола да гамба. Сначала музыка зазвучала совсем тихо, почти неуверенно, затем обрела свои крылья, вознеслась, взмыла и запарила величественно и вольно. И Тангейзера охватило огромное счастье, самое большое, какое он знал, потому что эта музыка была голосом самой сокровенной части души Карлы, и она играла для него.

Когда музыка замолкла, он собрался с духом и встал, а Карла шла по садовой дорожке ему навстречу. Она была одета в элегантное платье, пусть и не столь откровенное, как то, в каком он впервые увидел ее, зато распущенные волосы свободно спадали ей на плечи, и в ней ощущалась какая-то мощь, какой он не замечал раньше. Красота ее нисколько не померкла, наоборот, пышно расцвела. Она улыбалась так, словно верила, что этот миг придет, но не ожидала этого.

- А вы все так же восхитительны, - произнес он. - Великолепно. Осмелюсь сказать, что это касается и вашей игры, и вашей внешности.

Карла склонила голову в ответ на комплимент.

Мгновение они рассматривали друг друга.

- Как видите, - произнес он наконец, - я снова не в силах сопротивляться вашему призыву.

- Надеюсь, так будет всегда, - сказала она.

Ее зеленые глаза сияли. Она улыбнулась. Взбила волосы. Он растерял все слова. Что же он собирался ей сказать? Слишком много всего. Но с чего начать? Они стояли, глядя друг на друга. Молчание затягивалось. Он протянул руку, она протянула ему свою. От этого чудесного прикосновения дрожь прошла у него по спине. Карла стиснула его пальцы, он увидел, как она подавила волнение, подступающее к горлу. Он хотел притянуть ее к себе, прижаться губами к ее губам, покориться слишком долго скрываемым чувствам, которые теперь клокотали, желая вырваться на волю. И, хотя ужас, огонь и безумие навеки влиты в тот раствор, что скрепляет их друг с другом, он хотел, чтобы их первый поцелуй здесь, в нормальном мире, был свободен от всяких теней. Но тень оставалась, тень незабываемой страсти, тень души, которой нужно отдать должное, прежде чем они освободятся. Той души, которую они оба любили и которая до сих пор любила их обоих.

- Я кое-что обещал вам и хочу сдержать обещание, - сказал он.

В саду росли розы, алые и белые, Тангейзер заметил их сразу же, как только Орланду привел его сюда. Тангейзер повел Карлу по дорожке и остановился рядом с цветами.

- Я надеялся, что они будут здесь, - сказал он.

- Так, значит, вы собираетесь рассказать мне сказку? - спросила Карла.

Она улыбнулась. Зеленые глаза лучились. И Тангейзер знал, что она все понимает, и знал, почему любит ее, почему всегда будет ее любить. Они оба были кроваво-красные розы. Все они. Он сказал, указывая рукой на высокий белый цветок:

- Говорят, что в арабских странах когда-то давным-давно все розы были белыми…

^[1] Янош I Запольяи (1487-1540) - король Венгрии с 1526 г. (Здесь и далее примечания редактора русского перевода.)

^[2] Янычары - элитный корпус турецкой армии, существовавший в 1330-1826 гг. Набирались из представителей завоеванных народов.

^[3] Сулейман II Законодатель (в европейской традиции Сулейман Великолепный) (1494-1566) - турецкий султан с 1520 г.; совершил ряд завоевательных походов в Южную и Центральную Европу.

^[4] Орден госпитальеров (с 1530 г. Мальтийский орден) вырос из религиозно-благотворительного братства, которое было создано при госпитале Святого Иоанна Милостивого в Иерусалиме. Существовал с 1120 г., базировался до 1291 г. на Святой Земле, с 1308 г. - на Кипре, затем на Родосе, на Мальте, в Петербурге (1798-1803) и в Вене.

^[5] Мальтийский орден, как объяснено ниже, делится на восемь национальных образований - лангов, или языков. Каждый ланг имеет несколько собственных штабов, или обержей, расположенных в разных провинциях одного ланга. Здесь и далее обержи - штабы, управляющие деятельностью ланга на Мальте.

^[6] Слово «оберж» означает также «замок», «укрепленное владение».

^[7] Ла Валлетт, Жан Паризо (1494-1568) - великий магистр Мальтийского ордена с 1557 г.

^[8] Tercio ( исп .) - рота в испанской армии.

^[9] Гази (от араб , воевать) - участники походов мусульман против неверных.

^[10] Генрих VIII (1491-1547) - английский король с 1509 г., в 1532 г. осуществил в Англии Реформацию.

^[11] Войско янычаров было устроено по образцу европейских орденов рыцарей-монахов, таких как госпитальеры. Янычары считались последователями дервиша Хаджи Бекташа (XIII век) и жили по его уставу.

^[12] Войны Сулеймана против Персии относятся к 1534-1555 гг. В результате к Турции были присоединены Месопотамия, Грузия и Армения.

^[13] Сафавиды (Сефевиды) - династия, правившая в 1502-1736 гг. в Персии.

^[14] Исторический Тангейзер (ок. 1205-1270) - немецкий миннезингер, который, по преданию, был любовником самой Венеры («Фрау Венус»).

^[15] Альба, Фернандо Альварес де Толедо (1508-1582) - испанский военачальник, наместник Нидерландов.

^[16] Вывод, не соответствующий посылкам; нелогичное заключение ( лат .).

^[17] Тонзура апостола Павла подразумевает наголо стриженную переднюю часть головы в отличие тонзуры апостола Петра, когда выстригается кружок на макушке.

^[18] Доминиканцы - орден, учрежденный святым Домиником в Тулузе в 1216 г. С 1233 г. в ведении этого ордена находилась инквизиция.

^[19] Пий IV (Джованни Медичи) (1499-1565) - Папа с 1559 г.

^[20] Альберт V (1528-1579) - герцог Баварский с 1550 г., противник Реформации.

^[21] Имеются в виду многолетние религиозные войны, начавшиеся во Франции в 1562 г., при Карле X, и продолжавшиеся до 1598 г.

^[22] Наемные убийцы в Италии XVI-XVII вв., «возрожденные» ( ит .).

^[23] «До самого конца» ( лат. ).

^[24] Физули, Магомет Сулейман Оглы (1494-1556) - тюркский поэт, жил на территории современного Азербайджана.

^[25] Баки (Махмуд Абдулбаки) (1526-1600) - турецкий поэт.

^[26] Перевод Библии на итальянский, выполненный Бруциоли, вышел в 1530 г.

^[27] Раймонд Луллий (1235-1316) - испанский философ-схоласт и ученый.

^[28] Иоханн Тритемиус (1462-1516) - немецкий мистик.

^[29] Имя этого героя - романская транскрипция имени, которое носил знаменитый еврейский ересиарх и лжемессия Саббатай Цви (1626-1676), проповедовавший на территории Османской империи и позднее перешедший в ислам.

^[30] Варварский берег - имеется в виду северное побережье Африки.

^[31] Фут - англосаксонская мера длины (около 30 сантиметров), в Средние века употреблявшаяся и в Южной Европе, как и другие английские по происхождению меры длины и веса (дюйм, фунт и др.).

^[32] Отпускаю тебе грехи во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь ( лат. ).

^[33] Традиционный мусульманский ответ на приветствие.

^[34] Фома Аквинский (1225-1274) - крупнейший средневековый философ и богослов.

^[35] Святой Бернард Клервоский (1091-1153) - французский проповедник, основатель ордена бернардинцев.

^[36] Франки - так арабы, персы и турки вплоть до XIX века называли всех западноевропейцев.

^[37] Шевалье ( фр . «кавалер») - обращение к дворянину, не имеющему титулов, или к члену рыцарского ордена.

^[38] Норманнские завоеватели владели Сицилией с 1060 г. В 1194 г. норманнское королевство перешло под власть германских императоров.

^[39] Антонио Микеле Гислери (1504-1572) - кардинал, с 1566 г. Папа Пий V.

^[40] Павел IV (Пьетро Караффа) (1476-1559) - Папа с 1555 г.

^[41] Лютер действительно страдал запорами. Он оборудовал для себя первый в Европе ватерклозет, где и написал многие свои богословские труды.

^[42] Анабаптизм («повторное крещение») - протестантское течение, возникшее в 1520-е гг. Представители радикального крыла анабаптистов принимали участие в Крестьянской войне 1525 г. в Германии и в создании Мюнстерской коммуны в 1534-1535 гг.

^[43] В Англии - Елизавета I (1533-1603), королева с 1558 г., в Наварре - Генрих IV (1553-1610), король Наваррский с 1571 г., с 1589-го - король Франции.

^[44] Сицилия с 1282 г., а Неаполитанское королевство с 1503 по 1720 г. находились под властью арагонских королей, а затем королей объединенной Испании.

^[45] Томас Торквемада (1420-1498) - великий инквизитор Кастилии и Арагона с 1483 г.; осудил на казнь, по разным оценкам, от 2 до 17 тысяч человек, главным образом марранов и морисков (иудеев и мусульман, формально перешедших в католицизм, но втайне сохранявших верность религии предков), а также еретиков и колдунов.

^[46] Св. Доминик де Гусман Гарсес (1170-1221) - католический святой, монах, основатель ордена доминиканцев.

^[47] Тамплиеры (храмовники) - орден, основанный в 1119 г. и ликвидированный в 1312 г. по обвинению в ереси. Руководители ордена были в 1314 г. сожжены, огромные богатства конфискованы в пользу других орденов и светской власти.

^[48] Дословно «в пылающем преступлении» ( лат .) - юридический термин, означающий, что преступник был пойман во время совершения преступления.

^[49] Ошибка автора. Филипп II (1527-1598) - король Испании с 1556 г. и Португалии с 1581 г. - никогда не носил императорского титула.

^[50] Хуана Безумная (1479-1555) - королева Кастилии с 1504 г. После смерти мужа и соправителя Филиппа I в 1506 г. психически заболела и много лет провела в изоляции.

^[51] Виола да гамба (viola da gamba ( ит .) - букв, ножная виола) - старинный струнный смычковый музыкальный инструмент, близкий по размеру и диапазону современной виолончели. На виоле да гамба играли сидя, держа инструмент между ног или положив боком на бедро, - отсюда название.

^[52] Андреа Амати (ок. 1520-1580) - основатель династии знаменитых скрипичных мастеров.

^[53] Дионисий II (397-337 до н. э.) - тиран Сиракуз в 367-356 и 346-344 гг. до н. э., ученик великого греческого философа Платона (427-347 до н. э.).

^[54] Заратустра (Зороастр, Заратуштра) (VII-VI в. до н. э.) - основатель зороастризма, древнеперсидской религии.

^[55] Гермес Трисмегист (Трижды величайший) - изначально позднеантичное синкретическое божество. Именем Гермеса Трисмегиста подписаны так называемые герметические трактаты, созданные во II-III веках и пользовавшиеся большим авторитетом в эпоху Возрождения.

^[56] Теорба - щипковый инструмент, разновидность лютни.

^[57] Байлиф (бальи) - предводитель, глава ланга.

^[58] День всех святых празднуется 1 ноября.

^[59] Господи, отпусти мне грехи мои тяжкие ( лат .).

^[60] Самозванец, явившийся после убийства настоящего Мустафы, наследника Сулеймана II, в 1553 г. (см. ниже).

^[61] Коннахт - одна из ирландский провинций.

^[62] Отче наш, иже еси на небесех… ( лат .)

^[63] Карагоз - традиционный турецкий кукольный театр. В данном случае - владелец театра, кукольник.

^[64] Мальтийский язык - обособившийся диалект арабского с сильной романской примесью.

^[65] Сипахи - воины кавалерийских отрядов, входивших в XV-XVIII вв. в состав регулярного войска, состоявшего на жалованье турецкого правительства.

^[66] Айялары - фанатики-добровольцы, опьяненные гашишем.

^[67] Орта ( букв . очаг) - подразделение янычаров.

^[68] Война до победного конца ( фр .).

^[69] Тюфекчи ( тур .) - мушкетер.

^[70] Фердинанд I (1503-1564) - австрийский эрцгерцог с 1530 г., император Священной Римской империи с 1556 г.

^[71] В 1494-1559 гг. Франция и Священная Римская империя (находившая в личной унии с Испанией) вели войны из-за Италии.

^[72] Карл V (1500-1558) - австрийский эрцгерцог в 1519-1530 гг., король Германии и император Священной Римской империи в 1519-1556 гг., король Арагона (под именем Карлос I) в 1516-1556 гг., король Кастилии в 1555-1556 гг. (в 1516-1555 гг. - регент при душевнобольной матери).

^[73] «Кольцо рыбака» - символ папской власти (первый Папа Римский - апостол Петр, бывший рыбак).

^[74] Пьетро дель Монте (1500-1572) в самом деле стал преемником Ла Валлетта.

^[75] Имеется в виду гибель испанского флота у берегов Алжира в 1541 г.

^[76] Еще одна ошибка: Карл разделил свои земли между сыном Филиппом и братом Фердинандом I, получившим австрийские земли и императорский престол.

^[77] Привет ( исп .).

^[78] Знаменосец ( исп .).

^[79] Адхан - мусульманский призыв к молитве.

^[80] Аль-фатиха - первая сура Корана.

^[81] Парацельс (настоящее имя Филип Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493-1541) - немецкий алхимик и врач.

^[82] Имеется в виду увлечение Сулеймана, еще наследника престола, ювелирным искусством. Он также был поэтом, как и его предшественник и преемник.

^[83] В 1527 г. войска Карла V взяли Рим и варварски разграбили многие церкви.

^[84] Крещен ( лат .).

^[85] Парэ, Амбруаз (1517-1590) - французский врач.

^[86] Повышенный курс образования в средневековой школе.

^[87] Парацельс происходил из обедневшего рыцарского рода; Леонардо да Винчи (1452-1519) был внебрачным сыном трактирщика.

^[88] Козимо I Медичи (1519-1574) - великий герцог Тосканский с 1537 г.

^[89] Здесь: перед внутренним церковным судом ( лат .).

^[90] Вальденсы - секта, основанная Петром Вальдом в 1173 г. Их образ жизни отличался аскетическим благочестием, подразумевавшим отказ от дачи клятв и принесения присяг и от любого рода деятельности, приносящей доход.

^[91] Мимар Ходжа Синан (1489-1588) - турецкий архитектор и инженер.

^[92] Роксалана (Анастасия Гавриловна Лисовская) (1506-1558) - любимая жена Сулеймана II, уроженка Червонной Руси (современная Западная Украина).

^[93] Селим I Грозный (1467-1520) - султан с 1512 г.

^[94] Эти события имели место в 1553 г. Про участие капитана янычаров в убийстве ребенка, разумеется, ничего не известно.

^[95] Акче - турецкая разменная монета.

^[96] Осаки - отряды янычаров.

^[97] Темучин, более известный как Чингисхан (1162-1227), - основатель Монгольской империи.

^[98] Тимур Хромой (Тимур-ленг, Тамерлан) (1336-1405) - потомок Чингисхана, основатель огромной империи, разрушившейся после его смерти.

^[99] Богородица ( исп .).

^[100] Вихрь любовников - во втором круге ада у Данте.

^[101] По-английски «Иван Грозный» звучит как «Ivan the Terrible» («Иван Ужасный»). При жизни русского царя Ивана Васильевича (1530-1584, на престоле с 1533) никто (ни в Московском царстве, ни за границей) так не называл, и его жестокости относятся в основном к периоду после 1565 г.

^[102] Ферма ( исп .).

^[103] Место боя ( исп .).

^[104] Рексонеадор - конный тореадор с деревянным копьем.

^[105] Боевой командир ( исп .).

^[106] Блуждающий огонь ( лат .).

^[107] Абу Муса Джабир Ибн-Хайян (латинизированное имя Гебер) (721-815) - арабский алхимик.

^[108] Теофраст (ок. 370-286 до н. э.) - древнегреческий философ.

^[109] Альберт Магнус (1193-1280) - немецкий философ-схоласт, учитель Фомы Аквинского.

^[110] Агриппа фон Нетесгейм Корнелиус(1486-1535) - немецкий врач и мистик.

^[111] Девширим - арабизированное множественное число от «девширме».

^[112] Римский короткий (до 60 см) меч ( лат .).

^[113] Жребий брошен ( лат .).

^[114] Разновидность подземной тюрьмы ( фр .).

^[115] Древний христианский гимн св. Амвросия Медиоланского.

^[116] Здесь: толпа, большой отряд ( исп .).

^[117] Старший сержант ( исп .).

^[118] Знаменосец ( исп .).

^[119] Командир Сари Бейрак! ( тур .)

^[120] Да сохранит тебя Бог ( араб .) - принятая у мусульман формула прощания.

^[121] В Бога веруем ( араб .).

^[122] Неисповедима мудрость Божья ( лат .).

^[123] Праздник ( ит .).

^[124] Начало молитвы «Kyrie eleison» ( греч .) - «Господи помилуй».

^[125] Начало песнопения «Benedictus qui venit nomine Domini dictus» ( лат .) - «Благословен грядущий во имя Господа».

^[126] Начало молитвы «De profundis clamavi…» ( лат .) - «Из бездны взываю…».

^[127] Валлетта - ныне столица Мальты.

^[128] Селим II Пьяница (1524-1574) - султан с 1566 г., сын Сулеймана II и Роксаланы; не слишком удачливый правитель, но выдающийся поэт.

^[129] Наши ( ит .).

^[130] Простонародье ( ит .).

^[131] Данакиль - старинное название области на севере Эфиопии.

^[132] Небольшой замок, усадьба ( фр .).

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

09.10.2009